Часть первая 14 страница. — Что ж, мне вас жаль, такие люди куда порядочнее вельмож

— Нет, сударыня.

— Что ж, мне вас жаль, такие люди куда порядочнее вельмож. То был господин де Брион, мой дорогой господин де Брион; мы безумно полюбили друг в друга с самого первого дня знакомства, и эта страсть с тех пор не угасает; когда я вернулась, чтобы подать госпоже завтрак, я была настолько поглощена своими мыслями, что положила ей в салат сахарную пудру вместо соли. Вечером я оставила окно открытым, и господин де Брион явился, чтобы пропеть мне серенаду, самую красивую серенаду на свете. На следующий день мы встретились снова в тот же час на той же самой аллее; нашим единственным наперсником был Фидель — образец дружеской преданности; это продолжалось каждый день, до тех пор пока мы, будучи не в силах противостоять порывам страсти, не обвенчались в одной из деревенских церквей, вопреки воле его отца, председателя Бриона, этого жестокого, бессердечного человека, которому я обязана всеми своими невзгодами.

Скорее всего, она сочла излишним в третий раз предаваться отчаянию, но Фидель, очевидно по условному знаку, снова принялся жалобно завывать.

— Так всегда бывает, сударыня, как только в присутствии Фиделя произносят имя этого несговорчивого магистрата. Судите, какой друг Фидель! Мы поженились, я покинула Люксембургский дворец, и муж торжественно перевез меня в Версаль, где мы поселились с позволения его величества, оказывавшего нам покровительство. Однако никто не знает, каких трудов нам стоило достичь своей цели и благодаря какой чудесной выдумке мне это удалось. — Должно быть, это очень интересно.

— Это в высшей степени изысканно и занимательно; Вы не найдете подобной идеи ни в одном из романов, однако Ла Кальпренед наверняка украл бы ее у меня, если бы узнал о ней. Как только мой дорогой Брион собрался на мне жениться, он, как всякий почтительный сын, не преминул объявить о своем желании отцу, прибавив при этом, что его решение окончательно и бесповоротно и что он, безусловно, не передумает. Председатель пришел в страшную ярость и набросился на сына с упреками, напоминая ему историю с господином де Нелем и всяческие грязные измышления, которыми меня осыпали. Вы понимаете, как воспринял это мой дорогой Брион. Однако его отец не считал себя побежденным. Он одел своих лакеев в солдатские отрепья и запер сына в доме, расставив вокруг него часовых, чтобы помешать нам встречаться. Я думала, что не переживу этого; в течение нескольких дней я рвала на себе волосы от горя и размышляла о своей кончине. — Очень рада видеть, что вы ограничились только размышлениями.

— Да, сударыня, я одумалась, одумалась благодаря тому, что меня осенила превосходная мысль: я вспомнила об одном трубаче. Я уже не очень-то помню, каким образом у меня произошло знакомство с этим трубачом, — словом, я его знала. Он уже некоторое время занимался своим довольно прибыльным ремеслом, так как на трубачей был спрос; с подобным ремеслом можно участвовать в любом деле, и оно подходит для всякого рода развлечений. Он стал бродячим музыкантом и аккомпанировал медведям, пляшущим на улицах.

Заплатив трубачу, я направила его со зверями в особняк Бриона; он наилучшим образом привел их туда и с помощью настойчивых просьб получил разрешение войти в дом. Заслышав шум, пленник подошел к окну; он увидел во дворе своего отца с толпой людей и попросил позволения к ним присоединиться. Он узнал в трубаче моего знакомца и решил, если удастся, с ним поговорить.

Улучив момент, трубач передал ему от меня записку, в то время как отец и его приятели с восхищением смотрели на медведей. Их хозяин получил хороший куш, поблагодарил зрителей и, поклонившись, сказал:

«Если господин председатель соблаговолит разрешить, я приведу сюда через неделю еще одного медведя, который понравится ему еще больше. Этот зверь необычайно изящен и мил; он умеет танцевать и гадать и разве что только говорить не может». Знаете ли вы, что это был за медведь? — Я полагаю, что мне позволительно этого не знать.

— Так вот, сударыня, то была я! Посудите же, до чего я любила моего Бриона, раз вырядилась подобным образом! Да, княгиня, да, я превратилась в медведя: научилась ходить как медведь, отплясывала сарабанды вместе с другими медведями, которые на меня ворчали и растерзали бы меня, не будь на них намордников. Целую неделю я жила как зверь, облачившись в шкуру медведя, которую прилаживали ко мне несколько часов, чтобы я не испытывала в ней неудобств; когда пробил час, я прошла через весь Париж в этой гнусной шубе, на цепи; уличные мальчишки швыряли в меня камни и комья грязи, я должна была слушаться палки и повиноваться приказам, которые давались на языке, понятном медведю. Можно ли представить себе большее унижение?

Когда я представила себе эту девицу в медвежьей шкуре, скачущую и гарцующую на площади, меня снова охватил смех, причем такой, что я едва не задохнулась. Это нисколько не смутило г-жу де Брион, и она терпеливо ждала, когда я окажусь в состоянии слушать ее историю; это случилось не скоро, поскольку стоило ей открыть рот, как я опять заливалась смехом. Наконец, я успокоилась и она продолжала:

— Я снова предупредила моего дорогого Бриона письмом; он еще раз получил разрешение спуститься во двор и присутствовал на моем спектакле, которым все остались чрезвычайно довольны. Затем зрители захотели приблизиться и погладить столь милого зверя — каждый подходил ко мне по очереди. Когда настал черед Бриона, я изложила ему шепотом, в нескольких словах, придуманный мной план побега. Он сразу же все понял, как до этого столь же быстро понял трубача, сказавшего ему на ухо:

«Медведь — это мадемуазель де Ла Форс» note 7.

Во время третьего представления бродячей труппы мой возлюбленный смог получить ключ от садовой калитки, через которую он и бежал ночью, спустившись из окна своей комнаты при помощи связанных вместе простынь. Я поджидала его в переулке и на этот раз была уже не медведем, а женщиной, страстно желающей снова встретиться со своим избранником. Мы поспешили в деревню, где местный кюре, как я уже говорила, обвенчал нас. Король разрешил нам поселиться в Версале, в Больших Службах, благодаря тому, что я имею честь принадлежать к семейству Ла Форс, которое одобрило наш союз. Но деспот-отец оставался непреклонным; моему Бриону еще не исполнилось двадцати пяти лет, и на заседании Парламента брак признали недействительным; генеральный адвокат Талон представил все это в таких красках, что у меня отняли мужа и, хуже того, отдали его другой.

Излишне говорить, что пришла пора разыграть пятый акт трагедии, и колдунья вместе с образцом дружеской преданности не упустила случая устроить очередную сцену. Я помнила этот бракоразводный процесс; семейство Брион было очень богатым, и родители отнюдь не желали отдавать свое состояние в руки этой взбалмошной особы, которая незадолго до этого романа имела любовную связь с Бароном. Я не могла понять лишь одного: почему король и семейство Л а Форс вначале покровительствовали сумасбродке, а затем бросили ее на произвол судьбы, так что ей пришлось заняться сочинением скверных романов, таких, например, как «История Маргариты Валуа», рукопись которой она принесла мне, уверяя, что скоро ее издаст. На ее месте я предпочла бы присоединиться к своему трубачу и снова танцевать с медведями: по крайней мере, хозяева были бы обязаны ее кормить и ее имя, подобно лицу, осталось бы скрытым под звериной шкурой.

Я забыла спросить у своей гостьи, когда разыгрывалась медвежья комедия — зимой или летом: в зависимости от этого ее поступок выглядел бы более или менее значимым.

Когда колдунья вдоволь наплакалась, а я вдоволь посмеялась, пришло время вернуться к главной цели ее визита и поинтересоваться, что можно сделать для г-на де Лозена, а также в чем заключается моя роль в странном замысле, о котором она упомянула.

— Дух известил меня о том, во что вы, вероятно, не поверите: господин де Лозен решил спасти себя сам и сейчас готовится к побегу. Ему удалось проделать отверстие около камина, причем столь удачно, что никто пока этого не заметил. Нам следует расставить вокруг Пиньероля надежных людей, которые встретят графа, когда проход окажется достаточно широким; затем мы поможем ему бежать в Швейцарию или Италию, а понадобится, то и в преисподнюю, если найдется безопасное пристанище, способное уберечь его от королевского мщения. — Как, сударыня, ваш план заключается только в этом? — Разве этого недостаточно, сударыня?

— Увы! На мой взгляд, ваш замысел лишен здравого смысла. Допустим, в чем я сильно сомневаюсь, что господину де Лозену удалось прорыть ход и скрыть это до поры до времени, но как он сможет замаскировать его? Как он выберется из столь надежно охраняемой крепости? note 8

Не успела я договорить, как сумасбродка вскочила и низко мне поклонилась:

— Я вижу, сударыня, что ошиблась и что болезнь лишила вас ума, которым вы прежде славились. Вы ни во что не верите, вы над всем смеетесь, вы не настолько сильно любите господина де Лозена, чтобы меня понять; вы похожи на царедворцев, которые думают только о себе. Больше я вам ничего не скажу, из меня не вытянуть больше ни единого слова; я забираю эту рукопись, «Королеву Маргариту», которой я полагала вас достойной, вы не прочтете ее и ничего о ней не узнаете, как не узнаете и о других сочинениях, вышедших из под моего пера. Прощайте навсегда, в этом мире нет ничего доброго, ценного и подлинного, за исключением Фиделя, и я больше не желаю никого видеть, кроме него; вы, казавшаяся мне самим совершенством, вы нисколько не лучше других; из-за вашей жестокости мой бедный кузен умрет от горя и тоски на соломенной подстилке своей темницы. Ну-ну! Это принесет вам несчастье, и этот агнец будет отмщен.

Лозен в качестве агнца и мадемуазель де Ла Форс в роли медведя — что за диковинный зверинец!

Выпустив в меня на прощание эту парфянскую стрелу, гостья подхватила всю свою поклажу, снова с досадой взмахнула рукой и вышла, даже не глядя в мою сторону. Я снова развеселилась.

Между тем следует отметить следующее: сразу же после прихода колдуньи Блондо сморил сон, и она открыла глаза только после ее ухода, а другие мои служанки не слышали ни звуков моего свистка, ни взрывов моего хохота, ни даже воя собаки. Попробуйте объяснить это чудо, если сможете.

XXVI

Вернемся теперь к моей юности, к торжественному моменту моего брака, когда решалась моя судьба и когда меня так подло покинул тот, кто должен был меня защищать. Я слушала графа, восхищаясь его любовью и преданностью; я обещала ему, что подчинюсь воле отца, раз это необходимо, но буду любить его до последнего вздоха, и сдержала эту клятву, что бы там ни говорили и ни думали обо мне.

Маршал вернулся из Лиона, куда он ездил вместе с придворными, королем и королевой для встречи с ее королевским высочеством герцогиней Савойской. При дворе рассчитывали взять одну из ее дочерей в жены нашему государю вместо инфанты. Но внезапно все изменилось: королева-мать получила известие, что Испания согласна отдать нам Марию Терезу, все прочие замыслы были отброшены, и, поскольку отец во время посольской миссии в Германию, из которой он недавно вернулся, показал себя столь же честным, сколь и щедрым (он редко бывал таким, по крайней мере в отношении щедрости), ему поручили эти трудные переговоры. Как я уже рассказывала, г-н де Грамон оставил свой кортеж позади, чтобы провести немного времени в своем доме в Бидаше и уладить наши семейные дела. Этот кортеж, еще более пышный, чем баварский, продвигался медленно, совершая небольшие переходы; маршал должен был присоединиться к нему в Фуэнтеррабии. Ему хватило ловкости получить значительную сумму от кардинала для покупки мулов, попон и одежды для себя; таким образом, он не понес никаких убытков, не говоря уж о полученных им подарках.

На следующий день после свидания с Лозеном я спустилась вниз еле живая и такая бледная, что моя добрая матушка испугалась.

— Полноте! — сказал г-н де Грамон. — Барышня, которая собирается замуж, всегда сохраняет серьезность, тем более если ей предстоит властвовать не только над супругом, но и над своими подданными. Я написал сегодня утром господину де Валантинуа приглашение приехать в Бидаш как можно быстрее. Моя посольская миссия не займет много времени, молодую королеву буду сопровождать не я — стало быть, мне удастся скоро вернуться; госпоже герцогине Валантинуа предстоит блистать на королевской свадьбе, поэтому мы немедленно заключим брак, чтобы затем сообща отправиться на торжества.

Матушка сказала, что это замечательно и что я должна поблагодарить отца за его заботы. Я же задыхалась от ярости и не могла выдавить из себя ни слова.

— Хорошо! Хорошо! — продолжал маршал. — Я хочу, чтобы все сегодня были довольны, а вы, Пюигийем, вы будете моим должником, как и эта соплячка. Мне следует передать его высокопреосвященству важную депешу; двор возвращается в Париж, и я вас туда посылаю. Вы уедете сегодня же вечером и вернетесь сюда вместе с графом де Гишем на пышную свадьбу госпожи княгини — я хочу, чтобы все члены нашей семьи собрались здесь. Как вы, должно быть, рады вернуться в общество прекрасных дам! Говорят, мадемуазель дю Ге-Баньоль выходит замуж; возможно, теперь удача будет к вам благосклоннее, чем прежде. Что до господина де Гиша, то у него все хорошо, у него все очень хорошо — на всех парижских перекрестках говорят только о нем. Вы увидите, сударыня, какой важный вид стал у вашего сына.

Маршал изъяснялся весьма вольно, словно не замечая, как больно ранят меня его слова; он вынуждал меня отвечать и улыбаться, в то время как в глазах моих стояли слезы. Он не выпускал меня из вида и следил за каждым моим шагом, так что до самого отъезда кузена я ни минуты не оставалась в одиночестве. Я убежала к себе, когда граф прощался с матушкой: у меня не было сил сдерживаться и я бы себя выдала.

У меня начался сильный жар, я слегла в постель и провела в ней несколько дней.

Покидая Бидаш, отец поднялся в мои покои и принялся шутить как ни в чем не бывало; от этих шуток моя кровь вскипела настолько, что я едва не задохнулась.

— Я вернусь через месяц, самое большее — через два; тем временем вам не придется скучать, дочь моя: вы будете окружены портными, вышивальщиками и ювелирами, которые съедутся сюда из Бордо и Тулузы, хотя все это мелюзга, а вот к свадебным торжествам ваш брат взялся привезти в Бидаш прекрасную мастерицу. До чего же вы будете ослепительны и сколько бед наделают ваши глаза, когда вы вновь появитесь при дворе! Я заранее тревожусь за этого бедного господина Монако. Если бы отец не ушел, не знаю, что бы я ему наговорила.

Каким же огромным и пустынным показался мне дом, когда я снова стала выходить из своей комнаты!

Между тем он с каждым днем заполнялся гостями, родственниками, просто знакомыми и ленниками. Меня осыпали комплиментами, а мне ужасно хотелось разразиться в ответ бранью. Я упросила матушку и г-жу де Баете разрешить мне показываться как можно реже; мне даже позволили возобновить свои прогулки, при условии что меня будут сопровождать Блондо и один из лакеев. Прежде всего я отправилась к развалинам на горе, где мне встретились цыгане и где Пюигийем признался мне в любви! Ах, до чего же я почувствовала себя несчастной, вновь увидев эти камни, вьющийся плюш, прекрасные деревья и тропинки, вдоль которых не цвели больше цветы, как и в моем сердце! Я заливалась слезами; лакей находился поодаль, возле меня оставалась лишь Блондо, которая каждый день видела, как я плачу в своей комнате, и от которой я не таилась.

— Мадемуазель, — сказала она, — если бы вы встретились со старухой, с той, что столько вам наобещала, она, быть может, сумела бы вас утешить.

— Я больше не встречусь с ней, милая подруга, такие люди никогда не приходят, когда мы в них нуждаемся, и потом, разве ей под силу предотвратить мой брак с господином Монако?

В самом деле, мне не удалось встретиться с колдуньей, сколько я ни ходила взад и вперед по развалинам; признаться, я рассчитывала на удачу и в глубине души надеялась ее увидеть. Я вернулась домой опечаленной и отчаявшейся; войдя в свою комнату, окно которой оставалось открытым, я нашла на балконе комок бумаги, в которую было завернуто небольшое яблоко; я хотела было его выбросить, но тут мой взгляд упал на следующие слова, очень четко написанные на обертке:

«Судьбу изменить нельзя. Наша участь предопределена, следует ей покориться, но надежда и друзья существуют».

Это послание никого не ставило в неловкое положение, и в то же время мне все было ясно. Прочитав его, я и загрустила, и обрадовалась — я не могла избежать своей горькой судьбы, брак должен был состояться, но, по крайней мере, у меня еще оставалась надежда. Я тщательно спрятала записку. Таким образом, моя старая подруга заботилась обо мне, хотя я ее не видела. Она может последовать за мной, она может мне помочь; это какая-никакая поддержка — думала я: в юности мы готовы верить чему угодно.

Это меня немного утешило. Однажды утром я совершала свой туалет и в ту минуту, когда этого вовсе не ждала, после месячной разлуки, увидела во дворе Пюигийема, выходившего из кареты. Мое сердце едва не вырвалось из груди, и я даже не посмотрела, с кем он приехал. Тем не менее мне показалось, что с ним было несколько человек. Колени у меня подгибались. Блондо была вынуждена дать мне успокоительные капли — я уже теряла сознание. Затем я услышала в коридоре шаги, голоса и смех; в дверь громко постучали; я решила, что это кузен, и безумная радость на мгновение охватила мою душу; граф был весел, он был счастлив — значит, он привез добрые вести для нашей любви; с растрепанными волосами я бросилась к двери и сама открыла ее. Передо мной стоял элегантный мужчина, которого я сначала не узнала. — Мадемуазель де Грамон? — осведомился он.

Я собралась было напустить на себя важный вид в назидание за его дерзость, но он сбросил с себя фетровую шляпу, дорожный плащ и, обняв меня за шею, поцеловал два-три раза, не давая мне времени опомниться и в то же время смеясь при виде моего изумленного лица.

— Сестра! Сестра! — повторял он, как школьник, подшутивший над товарищем. То был граф де Гиш.

Мы не виделись много лет, а в юности люди меняются невероятно быстро. Мой брат стал красивым мужчиной, хорошо сложенным, приятным во всех отношениях, а к тому же сильным, умным и чрезвычайно элегантным. Я смотрела на него с удивлением, слушала его и ничего не отвечала, ошеломленная всеми нахлынувшими на меня одновременно чувствами. Что касается брата, то он лишь смеялся и ходил вокруг меня, беря за руки, прикасаясь к моим волосам, разглядывая мою фигуру.

— Право, мадемуазель де Грамон, вы прекрасны, и я от вас в восторге. Я привез с собой некоего влюбленного, которому не терпится упасть к вашим ногам, а также, что еще важнее, доставил сюда сундуки, где вы найдете изумительные вещи, благодаря которым вы станете еще красивее, что отнюдь вам не повредит.

Никогда еще я не вела себя настолько глупо: машинально взяв башмачок, положенный на подушку, я надела его, что вызвало у брата еще больший смех — и было почему.

— Башмачки, ах, какие башмачки, сестрица моя! В вашем приданом такие красивые, такие славные туфельки, что, по моему разумению, в них подобает, право, разве что лежать в постели. Да придите в себя, придите же в себя. Неужели вы стали бидашенкой до такой степени, что неспособны справиться с волнением и готовы лишиться чувств, увидев брата? Дурная привычка! Вам придется от нее избавиться в тех краях, куда вы направляетесь, а не то вы пострадаете от самой себя и от других. Настоятельный совет старшего брата: отвыкайте от этого, хотя я редко склонен изображать школьного учителя.

Я перевела дух, однако мысль о том, что брат упомянул о каком-то влюбленном, не давала мне покоя; я думала о Пюигийеме, но не решалась спросить о нем прямо. Был ли граф де Гиш посвящен в нашу тайну?

— Кто приехал с вами, братец? — наконец, очень робко спросила я.

— Разве я вам не сказал? Я привез господина Монако и доставил сюда ваши свадебные подарки. Я оговорился, но не отрекаюсь от своих слов, ибо ваш муж на самом деле не более чем вещь, а ваши украшения и наряды станут важнейшей частью этого брака. Я вздохнула.

— Смиритесь с вашей участью, сестрица, так всегда или почти всегда происходит при дворе; вы не будете одна, я ручаюсь. Ну вот, вы вдруг загрустили и стали совсем не похожи на себя, с какой же стати? Вы больше не веселы, глупышка, не полны решимости, как прежде, и похожи на маленькую девочку, хотя вы красавица. Сейчас вы бы не могли быть героиней Фронды, и я от вас такого не ожидал. Полно! Мужайтесь, прикажите вас причесать, я покажу вам модную шляпку, мы откроем ваши сундуки и достанем оттуда все, что вам понравится. К черту заботы! Начинайте привыкать к хорошим манерам и не обращайте внимания на остальное!

Я непроизвольно подчинилась Гишу, и он тотчас же принялся объяснять, как следует уложить мои локоны согласно тогдашней моде. Он привел в пример целую дюжину самых известных дам, которым все подражали. Брат был в высшей степени словоохотлив, вначале я судила о нем по этому разговору, и как же сильно я ошиблась!

Он уложил мне волосы, как ему хотелось, а затем я отослала его, чтобы мне помогли облачиться в платье; камердинер Гиша сообщил ему о том, что его покои готовы, и граф попросил меня подождать, пока он оденется, чтобы спуститься в гостиную вместе с ним.

— Я хочу присутствовать при встрече Кира и Манданы, сестрица; я хочу лично передать вас в руки этого великого завоевателя. Кстати, он без конца рассказывает о каком-то происшествии в Авиньоне, в котором вы принимали участие, и о некоем кающемся грешнике. В итоге королева пригласила его к себе, чтобы расспросить об этом; должно быть, она расскажет все нашему отцу; говорят, что тут кроется какая-то государственная тайна. Что это значит? Брат вышел, не заботясь о том, отвечу ли ему я, и сказав на прощание:

— Подождите меня!

Ждать пришлось довольно долго, но мне было о чем подумать! Мне предстояло увидеть Пюигийема, он вернулся в Бидаш с моим братом и моим будущим мужем, я должна была встретиться с кузеном в присутствии двух этих мужчин, как же он мог на такое пойти! Когда граф де Гиш появился, я пошла за ним, невпопад отвечая на его шутки. Он утверждал, что ходили слухи, будто я без ума от г-на де Валантинуа.

— Если бы я не был вашим братом, я бы сказал: тем лучше! Если она любит подобного господина, это доказывает, что она вполне сможет полюбить и кого-нибудь другого.

Когда мы вошли в гостиную, я увидела внушительное число гостей, обступивших матушку и г-жу де Баете. Гиш вел меня под руку; мой дядя, граф де Грамон, стоял возле моей матушки; рядом с ним — г-н Монако, а затем о н!

Я сделала реверанс, затрепетав и опустив глаза. Дядя обнял меня и сказал, что я красива; г-н Монако с разрешения матушки поцеловал кончики моих пальцев, а что касается его, то он поклонился мне как нельзя более почтительно.

XXVII

Прежде чем двигаться дальше в моем повествовании, необходимо посвятить несколько страниц графу де Гишу и придворным событиям, в которых он оказался замешан. Поскольку нам предстоит сейчас разыгрывать на сцене новое представление, то прежде всего следует представить действующих лиц и изложить то, что у драматургов называется, насколько мне известно, экспозицией.

В течение уже нескольких лет мой брат, невзирая на свои юные годы, уверенно подвизался в свете и начал приобретать там вес. Граф постоянно бывал у английской королевы, где он и принцесса Генриетта играли в любовь, как в куклы, по выражению г-жи де Севинье.

Они еще только пробовали силы в ожидании настоящей игры. Брат ежедневно встречался с королем и Месье, будучи приблизительно их возраста, и имел честь принимать участие в их играх, а впоследствии и в их увеселениях. Он никогда особенно не нравился королю, но Месье к нему привязался и сделал его своим фаворитом. Тот же водил брата короля за нос и уже тогда насмехался над ним. Другого такого насмешника, как этот милый граф, невозможно было найти — как мы вскоре увидим, он злословил всегда и везде. Брат путешествовал вместе со своим гувернером, когда отца не было дома, и стал появляться на войне в то же самое время, что и король. Он весьма отличился там и был ранен в руку при осаде Дюнкерка в тот самый день, когда король заболел лихорадкой, едва не унесшей его в могилу.

В 1651 году брат женился (всецело поглощенная собой, я забыла об этом сказать). Впрочем, жена так мало значила в его жизни, что она как бы в счет не шла. Когда он женился, невесте было тринадцать лет. Это была внучка господина канцлера, красивая и приятная особа. Она мирилась с дурным обращением мужа, проявляя при этом немало ума и доброты; никто никогда не слышал от нее ни единой жалобы; для меня жена брата стала подругой; даже после его смерти она продолжает часто меня навещать; ей присуща снисходительность, свойственная истинной добродетели.

Первой любовью графа была мадемуазель де Бове, дочь старой и безобразной Бове, той, что была камеристкой королевы и отвратительная физиономия которой вдыхала чистейший аромат юности короля. Я не знаю, был ли граф столь же счастлив с дочерью, как его повелитель — с матерью. Брат терпеть не мог, когда ему это напоминали, и всякий раз, когда об этом заходила речь, переводил разговор на другую тему.

Приблизительно в ту же пору все стали часто ходить в масках, тогда же начали устраивать лотереи и при дворе стали танцевать балеты. Король нередко танцевал в них с девицами Манчини, с Мадемуазель и с теми, кого называли завсегдатаями Лувра. Графиня Суасонская была уже замужем; в то время тон задавала супруга коннетабля, которую тогда звали Марией Манчини. Шведская королева тоже появлялась на этих собраниях, где над ней насмехались, и мой брат пришелся ей по вкусу; он же издевался над ней, заставляя за собой бегать, и делал вид, что не замечает ее расположения; королева не раз приходила из-за этого в ярость.

Господин де Кандаль, официальный любовник г-жи д'Олонн и один из самых блестящих щеголей шайки фрондеров, умер своей смертью в Лионе; это было подлинным несчастьем в тот момент, когда беды сыпались как из рога изобилия. Господин принц смирился с этой утратой, к великой радости моего отца; он тотчас же приблизил к себе Гиша и стал чрезвычайно им дорожить. Он (господин принц) окончательно рассорился с г-жой де Шатийон, и та в поисках утешения снизошла до аббата Фуке, который дурно с ней обращался и даже бил ее. Как изменились времена! Если бы кто-нибудь когда-нибудь сказал адмиралу де Колиньи: «Жена вашего внука будет терпеть издевательства от аббата Фуке» — тот разразился бы страшной бранью и вышвырнул бы такого провидца за дверь. Однако теперь это происходило на глазах у всех.

Месье был странный принц: он одевался в женское платье, румянил щеки и носил мушки; всю свою жизнь он подражал мадемуазель де Гурдон и привязывал к волосам банты. Мой брат презирал Месье до такой степени, что однажды в Лионе, во время визита к герцогине Савойской, на балу, где все были в масках, дал ему несколько пинков в зад на глазах у всего двора, а принц над этим только посмеялся, полагая, что его нельзя было узнать.

Эти близкие отношения между Месье и моим братом начали внушать королеве некоторые опасения, и им было позволено встречаться лишь в присутствии гувернера принца, маршала Дюплесси, но г-жа де Шуази и взбалмошная графиня де Фьенн, добрые подружки Месье, устраивали им с Ги-шем тайные свидания, словно любовникам. Во время поездки в Лион, как я уже сказала, оба злоупотребили своей свободой. Принцесса Маргарита Савойская, которую столь неразумно пригласили в Лион, чтобы выдать замуж за короля, не желавшего ее знать, показала себя там умнейшей женщиной; в то же время она держалась необычайно естественно. Никто не повел бы себя в данных обстоятельствах так, как она. Отец несколько раз беседовал с ней наедине и убедился в ее превосходных качествах.

Маникан был близкий друг графа де Гиша и самый несносный человек, самый большой проказник из всех, кого я знала. Он считал, что под зашитой моего брата ему все дозволено, и он может творить что угодно, даже в отношении Месье; они с Гишем натворили столько всего, что королева отослала обоих в Париж, и там граф влюбился в г-жу д'Олонн; опасаясь, что никто об этом не узнает, он сопровождал ее на проповеди отца Энева, иезуита, во время Рождественского поста произносившего проповеди у госпитальеров с Королевской площади. Эти проповеди были тогда в моде, и на них съезжалась вся знать. Поклонники г-жи д'Олонн шли туда толпой, в том числе Марсильяк, сын герцога де Ларошфуко и Фронды; этот франт, разукрашенный лентами, пожирал глазами моего дорогого брата. Ходили слухи (но я в это не верю), что Гиш ухаживал за г-жой д'Олонн, чтобы передать ее Месье. Королева, не любившая фаворитов своих детей, говорила об этом Месье с утра до ночи, а он оправдывался; несомненно одно: мой брат был отнюдь не тем человеком, кого можно использовать в качестве приманки.

В то время когда Гиш и Пюигийем находились в Париже, там был устроен маскарад, на котором присутствовали Мадемуазель, мадемуазель де Вильруа и мадемуазель де Турдон. То было необычайно галантное собрание, и впоследствии мне пришлось пролить из-за него немало слез, ибо именно тогда Мадемуазель обратила внимание на г-на де Лозена, сохранив о нем память. Женщины были в платьях из серебристого полотна — с розовым кантом, черными бархатными передниками и вставками, украшенными золотистыми и серебристыми кружевами. Платья, с вырезами как у жительниц Бреса, были по их моде отделаны манжетами и воротничками из очень тонкого желтого полотна, и все это — в обрамлении венецианского кружева. Черные бархатные шляпы были увенчаны ярко-розовыми и белыми перьями. Весь стан Мадемуазель был затянут жемчужными нитями, скрепленными бриллиантами; Месье и мадемуазель де Вильруа были усыпаны бриллиантами, а мадемуазель де Гурдон — изумрудами. Темные волосы дам были причесаны на манер бресских крестьянок; в руках они держали лакированные ярко-красные посохи с серебряной отделкой. Месье щеголял в женском платье (будь моя воля, я бы ни за что ему этого не Позволила).