Распорядительный приказчик

Спеша остаться один, чтобы получше разобраться в своих чувствах, король удалился в свои комнаты, и к нему вскоре после разговора с принцессой явился г-н де Сент-Эньян.

Мы уже привели этот разговор.

Фаворит, гордый тем, что им дорожили обе стороны, и сознавая, что два часа тому назад он стал хранителем тайны короля, уже начинал, несмотря на всю свою почтительность, относиться свысока к придворным делам, и с высоты, куда он вознесся или, вернее, куда вознес его случай, он видел кругом только любовь да гирлянды.

Любовь короля к принцессе, принцессы к королю, де Гиша к принцессе, де Лавальер к королю, Маликорна к Монтале, мадемуазель де Тонне-Шарант к нему, Сент-Эньяну, – разве от такого обилия не могла закружиться голова придворного? А Сент-Эньян был образцом придворных, бывших, настоящих и будущих.

К тому же Сент-Эньян зарекомендовал себя как прекрасный рассказчик и тонкий ценитель, так что король слушал его с большим интересом, особенно когда он рассказывал, с каким жгучим любопытством принцесса выпытывала у него все, что касалось мадемуазель де Лавальер.

Хотя король охладел уже к принцессе Генриетте, все же страстность, с какой она пыталась выведать о нем все, приятно льстила его самолюбию.

Ему это доставляло удовлетворение, но и только; сердце его ни на мгновение не было встревожено тем, что могла подумать принцесса обо всем этом приключении.

Когда Сент-Эньян кончил, король спросил:

– Теперь, Сент-Эньян, ты знаешь, что такое мадемуазель де Лавальер, не правда ли?

– Я знаю не только то, что она представляет собой теперь, но и чем она будет в скором будущем.

– Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что она представляет собой сейчас то, чем желала бы быть всякая женщина, то есть предмет любви вашего величества; я хочу сказать, что она будет тем, что ваше величество пожелает сделать из нее.

– Я спрашиваю совсем не о том… Мне не нужно знать, что такое она сегодня и чем будет завтра; как ты уже заметил, это зависит от меня, но я хотел бы знать, чем она была вчера. Передай мне все, что известно о ней.

– Говорят, что она скромна.

– О, – улыбнулся король, – вероятно, это пустые слухи!

– Довольно редкие при дворе, государь, так что им можно, пожалуй, верить.

– Может быть, вы и правы, мой дорогой… А ее происхождение?

– Самое знатное: дочь маркиза де Лавальер, падчерица господина де Сен-Реми.

– Ах да, мажордома моей тетки… Помню, помню: я видел ее мельком в Блуа. Она была представлена королеве. Теперь я упрекаю себя за то, что не уделил ей тогда столько внимания, как она заслуживает.

– Я уверен, государь, что вы всегда успеете наверстать упущенное.

– Итак, вы говорите, что, по слухам, у мадемуазель де Лавальер нет любовника?

– Во всяком случае, не думаю, чтобы вашему величеству было страшно соперничество.

– Постой, – вскричал вдруг король, как будто сообразив что-то.

– Что вам угодно, государь?

– Я вспомнил.

– Да?

– Если у нее нет любовника, то есть жених.

– Жених?

– Как, ты не знаешь этого, граф?

– Нет.

– Ведь ты же в курсе всех новостей!

– Простите, ваше величество. А король знает этого жениха?

– Еще бы! Его отец приходил ко мне с просьбою подписать брачный договор: это…

Король, несомненно, собирался назвать виконта до Бражелона, но вдруг оборвал фразу, нахмурив брови.

– Это?.. – переспросил Сент-Эньян.

– Не помню, – ответил Людовик XIV, пытаясь подавить охватившее его волнение.

– Разрешите, ваше величество, помочь вам вспомнить, – предложил граф де Сент-Эньян.

– Нет, по правде сказать, я сам не знаю, о ком я собирался говорить; смутно припоминаю только, что одна из фрейлин собиралась выйти замуж… но за кого, не могу припомнить.

– Может быть, мадемуазель де Тонне-Шарант? – спросил Сент-Эньян.

– Может быть, – ответил король.

– Тогда фамилия жениха де Монтеспан; но мадемуазель де Тонне-Шарант, мне кажется, никогда не держась с ним так, чтобы он боялся сделать ей предложение.

– Словом, – сказал король, – мне ничего или почти Ничего не известно о мадемуазель де Лавальер, и я поручаю тебе, Сент-Эньян, собрать сведения о ней.

– Слушаю, государь. А когда я буду иметь честь увидеть ваше величество, чтобы сообщить эти сведения?

– Как только ты добудешь их.

– Я добуду их моментально, если только они долетят ко мне с той скоростью, с какой я стремлюсь снова явиться к королю.

– Хорошо сказано! Кстати, не выражала ли принцесса какого-либо недовольства этой бедной девушкой?

– Нет, я не замечал, государь.

– Принцесса никогда не сердилась?

– Не знаю; она всегда смеялась.

– Прекрасно, но я слышу шум в передней; должно быть, мне идут докладывать о каком-нибудь курьере.

– Это правда, государь.

– Пойди разузнай, Сент-Эньян.

Граф подбежал к двери и обменялся несколькими словами со стоявшим у входа камердинером.

– Государь, – сообщил он, вернувшись, – это господин Фуке, который только что прибыл по приказанию короля, как он говорит. Он явился, но так как время уже позднее, то он не просит немедленной аудиенции; с него довольно, чтобы король знал о его приезде.

– Господин Фуке! Я написал ему в три часа, приглашая явиться в Фонтенбло на другой день утром, а он является в два часа ночи; вот так усердие! – воскликнул король, очень довольный такой исполнительностью. Господину Фуке будет дана аудиенция. Я вызвал его, и я должен принять.

Пускай его введут. А ты, граф, – на разведку, до завтра!

Король приложил палец к губам, и обрадованный Сент-Эньян выпорхнул из комнаты, распорядившись, чтобы камердинер ввел г-на Фуке.

Фуке вошел в королевский покой. Людовик XIV поднялся ему навстречу.

– Добрый вечер, господин Фуке, – начал король с любезной улыбкой. Благодарю вас за аккуратность; мой посол, должно быть, прибыл к вам поздно.

– В десять часов вечера, государь.

– Вы много работали эти дни, господин Фуке, так как меня уверяли, что в течение трех или четырех дней вы никуда не выходили из своего кабинета в Сен-Манде.

– Я действительно работал в течение трех дней, государь, – отвечал с поклоном Фуке.

– Известно ли вам, господин Фуке, что мне нужно о многом переговорить с вами? – продолжал король самым любезным тоном.

– Ваше величество очень милостивы ко мне; разрешите мне напомнить про обещанную аудиенцию.

– Должно быть, кто-нибудь из духовенства собирается поблагодарить меня, не правда ли?

– Вы угадали, государь. Час, может быть, малоподходящий, но время человека, которого я привез, драгоценно, и так как Фонтенбло лежит на пути в его епархию…

– Кто же это?

– Новый ваннский епископ, которого ваше величество изволили назначить три месяца тому назад по моей рекомендации.

– Возможно, – сказал король, который подписал приказ, не читая, – и он здесь?

– Да, государь. Ванн – важная епархия: овцы этого пастыря очень нуждаются в его божественном слове; это дикари, которых следует воспитывать, поучая их, и господин д'Эрбле не имеет соперников в этом отношении.

– Господин д'Эрбле! – проговорил король, которому показалось, что он когда-то слышал это имя.

– Вашему величеству неизвестно это скромное имя одного из вернейших и преданнейших его слуг? – с живостью спросил Фуке.

– Нет, что-то не помню… и он собирается уезжать?

– Да, он получил сегодня письма, которые, по-видимому, требуют его немедленного приезда; и вот, отправляясь в такую глушь, как Бретань, он желал бы засвидетельствовать почтение вашему величеству.

– И он ждет?

– Он здесь, государь.

– Пусть войдет.

Фуке подал знак камердинеру, стоявшему за портьерой.

Дверь открылась, вошел Арамис.

Выслушивая его приветствие, король внимательно всматривался в это лицо, которое, раз увидев, никто но мог позабыть.

– Ванн! – произнес он. – Вы епископ ваннский?

– Да, государь.

– Ванн в Бретани?

Арамис поклонился.

– У моря?

Арамис поклонился еще раз.

– В нескольких лье от Бель-Иля?

– Да, государь, – подтвердил Арамис, – кажется, в шести лье.

– Шесть лье-это пустяки, – сказал Людовик XIV.

– Но для нас, бедных бретонцев, государь, – отвечал Арамис, – шесть лье, напротив, большое расстояние, если идти сушей, а шесть лье морем это целая бесконечность. Итак, я имею честь доложить королю, что от реки до Бель-Иля насчитывается шесть лье морем.

– Я слышал, что у господина Фуке есть там красивый домик? – спросил король.

– Да, говорят, – отвечал Арамис, спокойно глядя на Фуке.

– Как, говорят? – удивился король.

– Да, государь.

– Признаюсь, господин Фуке, меня очень удивляет одно обстоятельство.

– Какое?

– А вот! Во главе ваших приходов стоит господин д'Эрбле, и вы не показали ему Бель-Иля?

– Ах, государь, – промолвил епископ, не давая Фуке времени ответить, – мы, бедные бретонские прелаты, все больше сидим дома.

– Ваше преосвященство, – пообещал король, – я накажу господина Фуке за его невнимание.

– Каким образом, государь?

– Я переведу вас в другое место.

Фуке закусил губы, Арамис улыбнулся.

– Сколько приносит Ванн? – продолжал король.

– Шесть тысяч ливров, государь, – ответил Арамис.

– Боже мой, неужели так мало? Значит, у вас есть собственные средства, епископ?

– У меня ничего нет, государь; вот только господин Фуке выдает мне в год тысячу двести ливров.

– В таком случае, господин д'Эрбле, я вам обещаю нечто получше.

Арамис поклонился.

С своей стороны король поклонился ему чуть ли не почтительно, что, впрочем, он имел обыкновение делать, разговаривая с женщинами а духовенством.

Арамис понял, что ею аудиенция окончена; на прощание он произнес какую-то простую фразу, вполне уместную в устах деревенского пастыря, и скрылся.

– Какое замечательное у него лицо, – сказал король, проводив его взглядом до самой двери и смотря ему вслед даже после его ухода.

– Государь, – отвечал Фуке, – если бы этот епископ получил лучшее образование, то ни один прелат в целом государстве не был бы более достоин высоких почестей.

– Разве он не ученый?

– Он сменил шпагу на рясу и сделал это довольно поздно. Но это не важно, и если его величество разрешит мне снова завести речь об епископе ваннском…

– Сделайте одолжение Но прежде чем говорить о нем, поговорим о вас, господин Фуке.

– Обо мне, государь?

– Да, я должен сказать вам тысячу комплиментов.

– Я не в силах выразить вашему величеству, как я счастлив.

– Да, господин Фуке, у меня было предубеждение против вас.

– Я чувствовал себя тогда очень несчастным, государь.

– Но оно прошло. Разве вы не заметили?

– Как не заметить, государь; но я покорно ожидал дня, когда откроется правда. Видимо, такой день настал.

– Значит, вы знали, что были в немилости у меня?

– Увы, государь.

– И знаете, почему?

– Конечно, король считал меня расточителем.

– О нет.

– Или, вернее, посредственным администратором. Словом, ваше величество считали: если у подданных нет денег, то и у короля их не будет.

– Да, я считал, но я убедился, что это была ошибка.

Фуке поклонился.

– И никаких возмущений, никаких жалоб?

– Ни того, ни другого, а деньги есть, – сказал Фуке.

– Да, в последний месяц вы меня прямо засыпали деньгами.

– У меня есть еще не только на необходимое, но и на все капризы его величества.

– Слава богу! Нет, господин Фуке, – сделался серьезным король, – я не подвергну вас испытанию. С сегодняшнего дня в течение двух месяцев я не попрошу у вас ни копейки.

– Я этим воспользуюсь и накоплю для короля пять или шесть миллионов, которые послужат ему фондом в случае войны.

– Пять или шесть миллионов?

– Только для его дома, разумеется.

– Вы думаете, следовательно, о войне, господин Фуке?

– Я думаю, что бог дал орлу клюв и когти для того, чтобы он пускал их в дело в доказательство своей царственной природы.

Король покраснел от удовольствия.

– Мы очень много истратили в последние дни, господин Фуке; вы не будете ворчать на меня?

– Государь, у вашего величества впереди еще двадцать лет молодости и целый миллиард, который вы можете истратить в эти двадцать лет.

– Целый миллиард! Это много, господин Фуке, – улыбнулся король.

– Я накоплю, государь… Впрочем, ваше величество имеете в лице господина Кольбера и меня двух драгоценных людей. Один будет помогать вам тратить эти деньги – это я, если только мои услуги будут приняты его Величеством; другой будет экономить – это господин Кольбер.

– Господин Кольбер? – с удивлением спросил король.

– Разумеется, государь; господин Кольбер прекрасно умеет считать.

Услышав такую похвалу врагу из уст врага, король почувствовал полное доверие к Фуке. Все это потому, что ни тоном голоса, ни взглядом Фуке не выдал себя; это не была похвала, произнесенная для того, чтобы потом выругать.

Король понял и, отдавая должное такому уму и великодушию, сказал:

– Вы хвалите господина Кольбера?

– Да, государь, потому что это не только достойный, но и очень преданный интересам вашего величества человек.

– Вы так думаете потому, что он часто противоречил вашим намерениям?

– спросил с улыбкой король.

– Именно, государь.

– Объясните мне это, пожалуйста.

– Да очень просто. Я человек, нужный для того, чтобы раздобыть деньги, а он для того, чтобы не дать им уплыть.

– Полно, господин суперинтендант; вы, может быть, скажете мне что-нибудь, что внесет поправку в этот лестный отзыв.

– В отношении административных способностей, государь?

– Да.

– Ни одного слова, ваше величество.

– Неужели?

– Клянусь честью, я не знаю во Франции лучшего приказчика, чем господин Кольбер.

В 1661 году слово приказчик не содержало в себе признака подначальности, который придают ему в настоящее время; но в устах Фуке, которого король только что назвал господином суперинтендантом, оно приобретало оттенок чего-то унизительного, так что сразу открывало целую пропасть между Фуке и Кольбером.

– Однако, – сказал Людовик XIV, – как Кольбер ни скуп, а ведь это он распоряжался моими праздниками в Фонтенбло, и я уверяю вас, господин Фуке, что он нисколько не мешал уплывать моим деньгам.

Фуке поклонился и ничего не ответил.

– Разве вы этого не находите? – спросил король.

– Я нахожу, государь, – отвечал Фуке, – что господин Кольбер проявил огромную распорядительность и в этом отношении вполне заслуживает похвалы вашего величества.

Слово распорядительность являлось прекрасным дополнением к слову приказчик. Никто не мог сравниться с королем в отношении чуткости к малейшим оттенкам речи и уменья улавливать самые замаскированные намерения.

Поэтому Людовик XIV понял, что, с точки зрения Фуке, приказчик был слишком честен, то есть что роскошные праздники в Фонтенбло могли бы быть еще роскошнее.

И король сделал отсюда вывод, что присутствовавшие могли, пожалуй, найти недостатки в его увеселениях; он испытал досаду провинциала, который приезжает в Париж, разрядившись в самые лучшие платья: люди элегантные или чересчур пристально смотрят на него, или совсем не обращают внимания. Эта столь трезвая, но в то же время тщательно обдуманная часть разговора Фуке внушила королю еще большее уважение к уму и дипломатическим способностям министра.

Фуке удалился, и король лег в постель, немного недовольный и раздраженный только что полученным замаскированным уроком; целых полчаса он ворочался, вспоминая вышивки, драпировки, меню угощений, архитектуру триумфальных арок, подробности иллюминации и фейерверков, устроенные по распоряжению приказчика – Кольбера. Мысленно перебрав все, что произошло в течение этой недели, король нашел несколько пятен на картине своих празднеств.

Фуке со своей изысканной вежливостью, тактичностью и щедростью только что сильно уронил Кольбера в глазах короля. Этому последнему никогда не удавалось так повредить Фуке, как ни пускал он в ход всю свою пронырливость, злобность и упорную ненависть.