Глава 48

Лука рыдал.

Слёзы катились по румяным ланитам, перси сотрясались, сажа с ресниц размазывалась по лицу.

Несчастный, вглядываясь в зеркальце, вдруг понял, что давно уже не любуется работящей возлюбленной, а любуется уже исключительно собой и озабочен единственно своей внешностью

«У меня уже и мозги бабьи делаются», — обречённо понял он.

Вот почему рыдал атаман.

К счастью, его никто уже не слышал — спутники спали, набираясь сил перед завтрашней дорогой, только привязанный к дубу синьор Джанфранко задумчиво кружил вокруг ствола, не пытаясь освободиться.

Они даже не побоялись развести костёр на открытом месте. А чего бояться? Коли и подойдут лихие люди, так от лихости их ничего не останется, когда узрят тело в окровавленной одежде и с корчагой вместо головы.

— Подойди, — еле слышно просвистела корчага.

Атаман, всхлипывая, приблизился.

— О чем плачешь, девочка? — спросил итальянец.

— Я не девочка... — чистосердечно признался Лука.

— Ах, вот в чём дело! — странно прозвучал смех мудреца. — Не беда. Не ты первая, не ты последняя, аморе — страшная сила... Только не проси меня вытравить плод — я и без того достаточно зла натворил... Ничего страшного, коли младенец родится чёрным...

От гнева мозги атамана обрели утраченное было мужество.

— Говори, да не заговаривайся! Мужик я, не хуже прочих! И Тиритомбе нипочём бы не поддался: он ведь мне боевой товарищ, хоть и лелеет преступную надежду. Дышло ему тележное в самые эмпиреи, а не тело моё белое!

— Бедняжка, ты обезумела от пережитого, — ласково молвил мудрец. — На рассвете я соберу в поле соответствующие травы, и ты снова станешь прежней весёлой Анитой...

— Я не Анюта, — буркнул атаман. — Меня Лукой кличут... И ешё неизвестно, кто обезумел...

Он сел у ног итальянца и рассказал ему всё — начиная с неудачного похода в разбойники...

...Есть сказочка про весёлый горшок на ярмарке: всякий, кто брал его в руки, начинал безудержно хохотать. А вот хохочущего горшка никто пока не видел, кроме бедного Луки. Ведь мало не раскололся горшок‑то!

Просмеявшись, волшебник сказал:

— Жаль, что не слышал твоего повествования славный мой земляк Джанни Бокаччо. Уж он из этого сочинил бы такую новеллу, что всем попам сделалось бы тошно! Ну и учудила же мона Лукреция! Всё‑таки она первоклассная ведьма, что ни говори! Ну да утешься. Я тебе помогу. Хрящик мы позаимствуем из твоего же носа: ведь красота в разбойнике не главное. Кожу для мошонки бережно срежем опять же с твоего же зада, а за тестикулы сойдёт пара желудей от нашего гостеприимного дерева... О, это будет триумфом хирургии!

— Ты мне чего предлагаешь, глиняная твоя голова? — подскочил атаман.

— Не тревожься, ты ничего даже не почувствуешь, усыплённый маковым молочком. Я отделю твою прекрасную грудь от тела столь аккуратно, что не останется и следа, а на её место мы вживим курчавые волосы...

— Нет. так я не согласен. Мне бабушка иное обещала...

— Так она же обычная ведьма! Она на тебя наложила примитивное заклятие с помощью особого отвара. Я же, как подлинный учёный, не признаю никаких чар, а надеюсь лишь на свою верную руку и свободную мысль! Завтра же и приступим!

Лука схватился за низ живота. Нет уж, лучше честная журавушка, чем какие‑то жёлуди с носовым хрящиком! И с журавушкой половина народу живёт!

— Нет, я лучше кротко упаду бабушке в ноги. Тем более что она сказала: мол, когда совсем припечёт...

— И припекало? — заботливо спросил мудрец.

— Сто раз! — вздохнул Радищев.

— Значит, припекало, да не совсем, — вздохнул Джанфранко. — Ладно, не отчаивайся и терпи. Всё равно после такой операции тебе пришлось бы отлёживаться всё лето, а нам следует спешить. Боюсь, как бы Синяя Борода не навредил той девушке...

— Да кто он такой?

— Моё изделие, — тоскливо свистнул горшок. — Синяя Борода есть гомункул, только механический. Я, бамбина, на какое‑то время отвлёкся от миросотворения, которое мне порядком поднадоело, и затеялся построить для детей такой городок, в котором жили бы персонажи разных сказок, но все подряд весёлые и добрые, в отличие от своих прототипов. К сожалению, проклятый Чезаре Борджа снова пристал со своими дурацкими выдумками, и я успел воздвигнуть только замок Синей Бороды. Бедный автомат, видимо, совсем разладился от сырости... До меня доходили ужасные слухи... Да что автомат! Весь этот несчастный мир у нас на глазах разрушается! И он похоронит нас под своими обломками... Может, это и к лучшему...

В неверном свете костра Лука увидел, как по глазурованному боку корчаги катится то ли слеза, то ли предутренняя роса.

— А ключ? Клавикула твоя? — спросил он.

— Ключ... — задумался итальянец. — Ключ, верно, был... К чему же он был? Неужели это осталось в моей отсечённой голове? Нет, вспомнил! Вот он для чего: чтобы всякий, открывший запретную дверь, оказался в надлежащее время в надлежащем месте!

— И что тогда?

— Ну... я не знаю. Возможно, что и этот механизм пострадал от времени... Тогда я уж и не знаю, что делать!

— Так ты же сам всё это учинил! — вскричал во гневе Лука. — С тебя и спрос! Твой и ответ!

Он хотел было сгрести мудреца за грудки, но опомнился — ведь синьор Джанфранко уже ответил головой, а дважды за одну вину не казнят...

— В надлежащее время в надлежащем месте... — тупо повторил Радищев. — Хотел бы я там оказаться — чтобы совсем уж припекло, и бабушка Лукреция пришла мне на помощь, как обещала...

— Узнаю ли я её? — вздохнул горшок.

— Я помогу, — посулил Лука. — А теперь мне отдохнуть надо. Утро вечера мудренее.

— Не знаю, не знаю, — сказал итальянец. — Посмотрим.

...А чего смотреть? Утро выдалось уж такое мудрёное, что и не выскажешь.

Во‑первых, солнце, едва показавшись на горизонте и обменявшись с луной Зелёным Лучом, мгновенно взлетело в зенит, и, судя по всему, обосновалось там всерьёз и надолго.

Во‑вторых, дуб, к которому привязан был итальянский мудрый синьор, вдруг затрещал и накренился, так что Лука еле успел перерезать верёвку, а то бы Джанфранко искупил свою вину по второму разу.

В‑третьих, Тиритомба в ужасе заорал, увидев, как по небу с немыслимой скоростью несётся гусиный косяк, сопровождая свой странный полёт отчаянными криками и устремляясь прямо к светилу.

— Началось, — сказал синьор Джанфранко. — Надо торопиться. А то мы тут совсем как в миланской опере...

— А что в миланской опере? — спросил Лука.

— Так в опере герои вечно поют: «Бежим! Спешим! Погоня близко!» — а сами не трогаются с места по часу и более.

С этими словами он вернулся к рухнувшему дубу и стал внимательно вглядываться в яму, образованную вывороченными корнями.

Лука тоже заглянул. Яма была, казалось, бездонная, из неё доносился приглушённый скрежет, словно между гигантскими мельничными жерновами угодил какой‑то особенно твёрдый камешек.

— Слазить, что ли... — в сомнении сказал Джанфранко.

Пробудившиеся от крика поэта панычи только лупали глазами, чем страшно раздражали Луку.

Фрау Карла прижалась к своему кавалеру, который, сохраняя истинно британское спокойствие и не обращая внимания на даму, свободной рукой стал срезать кинжалом надоевшую бороду.

Тут в небе послышался какой‑то свист, и все по мановению руки старого Джанфранко укрылись под ветвями упавшего богатыря.

Тотчас же на землю стали со страшной силой падать какие‑то мешки — штук десять.

Даже хладнокровный Ничевок ненадолго утратил самообладание, но всё же вылез из укрытия, первым всё понял и закричал:

— Завтраки прилетели!

Потому что павшие мешки и были те самые гуси, что устремились недавно прямёхонько на солнце. Все перья на них обуглились и отваливались вместе с гусиной кожей.

Пахло вкусно, только есть почему‑то не хотелось никому, кроме отважного пострелёнка. Покуда спутники приходили в себя, он уже грыз две гусиные ножки, попеременно откусывая то от одной, то от другой без соли. И всю рожу перемазал жиром.

— Вот вам, амичи, и манна небесная — вернее, перепела жареные, — сказал непонятные слова синьор Джанфранко да Чертальдо.

Лука же, не говоря ни слова, взвалил на себя надоевший груз и совсем уж изготовился в путь, но ему не пришлось сделать и шага.

Никто и не понял, поражённый небесными бесчинствами, что мимо пронёсся, тяжело бухая копытами, конь под железным всадником и что никакого Луки, он же Аннушка‑Анита, рядом не стало.

Железный всадник ухватил атамана за девичью золотую косу, ловко перекинул поперёк седла и умчал в неизвестную даль.

Там, где стояла невинная девушка с мешком золота, осталось только волшебное зеркальце, безжалостно расколотое тяжёлым копытом.