О русском судопроизводстве, правосудии и видах наказаний

Что касается дел юстиции, то они решаются в только что указанных канцеляриях. Каждый боярин или назначенный сюда судья имеет при себе дьяка или секретаря, а также нескольких заседателей; перед ними выступают тяжущиеся стороны, подвергаются выслушанию и осу­ждению. Раньше у русских было лишь весьма немного писаных законов и обычаев, установленных разными великими князьями, притом исключительно по отноше­нию к изменникам перед отечеством, преступникам по оскорблению величества, ворам, убийцам и должникам. Во всем остальном они большею частью поступали по собственному произволу и иногда произносили приговор, смотря по тому, были ли расположены или враждебно настроены к подсудимому. Однако немного лет тому на­зад, а именно в 1647 году, по повелению его царского ве­личества, должны были собраться умнейшие люди со всех состояний, с тем чтобы составить и написать не­сколько законов и статутов, которые затем его величест­вом и боярами были утверждены и по-русски, для публичного пользования, отпечатаны; это книга in-folio, тол­щиною с добрых два пальца, и называется «Соборное уложение», что значит: «Согласное и собранное право». Теперь они по этому своду постановляют или хотя бы должны постановлять свои решения. Так как все это де­лается именем его царского величества, то прекословить никто не имеет права, и апелляция не допускается.

Раньше тяжущимися велись такого рода процессы. Если один другого обвинял и ничего не мог доказать, то судья требовал, чтобы дело было решено клятвою. По­сле этого спрашивали обвиняемого, от которого зависе­ло решение: «Берешь ли ты клятву на свою душу или же оставляешь ее на душе обвинителей?» Тот, кому пола­галось принести клятву, должен был три недели подряд, каждую неделю по разу, выслушивать поучения и уве­щания о том, что это за великое и опасное дело давать клятву; вообще его всячески предостерегали от дачи ее. Если он, тем не менее, приносил клятву, то хотя бы клят­ва и была правильна, все-таки все окружающие плева­ли ему в лицо, его выталкивали из церкви, где он по­клялся, подвергали презрению, все на него показывали пальцами, ему не разрешали входить в церковь, ни, тем менее, принимать причастие, разве только он заболевал опасною болезнью и в нем замечали верные признаки близкой смерти; только в таком случае его могли прича­стить.

Недавно состоялось такого рода распоряжение. Же­лающего принести клятву спрашивают перед иконами их святых, желает ли он принять клятву на душу и спа­сение свое. Если он ответит «да», перед ним держат крестик с пядень длиною. Он знаменует себя сначала крестным знамением и затем целует крест. Потом сни­мают икону со стены и подают ему, чтобы он к ней при­ложился. Если он клялся правильно, то ему разрешают принять причастие лишь по истечении трех лет: относят­ся к нему, однако, довольно пренебрежительно. Если же станет известно, что он принес ложную присягу, то его нагого бьют кнутом, а затем немилосердно ссылают в Сибирь. Он не получает в этом случае причастия даже при последнем издыхании.

Вот поэтому-то русские неохотно дают клятву, а еще того менее решаются на нее вторично или в третий раз; так поступают разве только люди дерзкие и никуда не годные. <...>

Если судится дело о побоях, то обыкновенно того, кто ударил первым, обвиняют, а правым считают того, кто первый принес жалобу.

Убийца, который не из самообороны (эта последняя разрешается), но с заранее обдуманным намерением убил кого-либо, бросается в темницу, где он в течение шести недель должен каяться при суровых условиях жизни; затем ему дают причастие и после этого казнят отсечением головы. <…>

Ни о чем так часто не производится суд, как о долгах и должниках; не желающих или не могущих произвести уплату «приставливают», т. е. их заставляют сидеть вза­перти в доме какого-либо судейского служителя, вроде как, например, у нас арестовывают и ставят на послушание. Если платеж не будет произведен в разрешенный Льготный срок, то должник, кто бы он ни был: русский ли или иностранец, мужчина или женщина, купец или ре­месленник, священник, монах или монахиня, — сажается в долговую тюрьму, и каждый день его выводят перед канцеляриею на открытое место и целый час гибкою пал­кою, толщиною с мизинец, бьют по голеням, причем из­биваемые зачастую от сильной боли громко кричат. Ино­гда бьющий, получивший «посул», или подарок, бьет лишь слегка и мимо. Иные также кладут толстую жесть или узкие, длинные деревянные дощечки в сапоги, что­бы эти приспособления принимали на себя удары.

По вынесении этих мучений и надругательств, долж­ник или опять отсылается в тюрьму, или должен пре­доставить поручителей, что он на следующий день вновь явится на место и даст себя вновь бить. Подобного рода наказание они называют «ставить на правеж». <...> Если же должник совершенно лишен средств заплатить долг, он становится рабом кредитора и должен служить ему. Другие обычные наказания, применяемые против пре­ступников, состоят в том, что взрезываются ноздри, да­ются батоги и кнутом бьют по голой спине. Ноздри взре­зывались [рвались] у тех, которые пользовались нюха­тельным табаком; нам привелось встретить несколько человек, подобным образом наказанных. Батогами каж­дый господин может наказать своего слугу или всякого, над кем он хоть сколько-нибудь властен. Преступника раздевают, снимая с него кафтан и одежду, вплоть до со­рочки; потом он должен брюхом лечь на землю. Затем два человека садятся на него: один на голову, другой на ноги — и гибкими лозами бьют его по спине; получается такое же зрелище, как при выколачивании скорняками мехов <…>. Подобного рода наказание не раз применялось среди русских, сопровождавших нас во время нашего пу­тешествия.

Битье кнутом в наших глазах было варварским на­казанием <…>. Подобное наказание 24 сентября 1634 года я видел примененным к восьми мужчинам и одной жен­щине, нарушившим великокняжеский указ и продавав­шим табак и водку. Они должны были перед канцеляриею, именуемою Новою четвертью, обнажить свое тело вплоть до бедер; затем один за другим они должны были ложиться на спину слуги палача и схватывать его шею руками. Ноги у наказуемого связывались, и их особый че­ловек придерживал веревкою, чтобы наказуемый не мог двигаться ни вверх, ни вниз. Палач отступал позади грешника на добрых три шага назад и стегал изо всей своей силы длинным толстым кнутом так, что после каж­дого удара кровь обильно лилась. В конце кнута привя­заны три ремешка длиною с палец, из твердой недубленой лосиной кожи; они режут, как ножи. Несколько че­ловек таким образом (ввиду того, что преступление их велико) были забиты кнутом до смерти. Служитель судьи стоял тут же, читая по ярлыку, сколько ударов должен был каждый получить; когда означенное число ударов оказывалось исполненным, он кричал: «Полно!», т.е. до­статочно. Каждому дано было от 20 до 26, а женщине 10 ударов, после чего она упала в обморок. Спины их не со­хранили целой кожи даже с палец шириною; они были похожи на животных, с которых содрали кожу. После это­го каждому из продавцов табаку была повешена на шею бумажка с табаком, а торговцам водкою — бутылки; их по двое связали руками, отвели в сторону, а затем под ударами выгнали из города вон и потом опять пригнали к Кремлю.<…>

Олеарий А. Описание путешествия в Московию // Россия XV-XVII вв. глазами иностранцев. – Л.: Лениздат,1986. – С. 354-358, 390-394, 398-402

6. А.Мейерберг[8] о царствовании Алексея Михайловича

<…> Алексей статный муж, среднего роста, с кроткой наружностью, бел телом, с румянцем на щеках, волосы у него белокурые и краси­вая борода; он одарен крепостью телесных сил, которой, впрочем, повредит заметная во всех его членах тучность, если с годами она все будет увеличиваться и пойдет, как обыкновенно, в живот; те­перь он на 36 году жизни.

Дух его наделен такими блестящими врожденными дарования­ми, что нельзя не пожалеть, что свободные науки не присоедини­лись еще украсить изваяние, грубо вылепленное природой вчерне. Кроткий и милостивый, он лучше хочет, чтобы не делали преступ­лений, нежели имеет дух за них наказывать. Он и миролюбив, ког­да слушается своей природной наклонности; строгий исполнитель уставов своей ошибочной веры и всей душою предан благочестию. Часто с самою искреннею набожностию бывает в церквах за свя­щенными службами; нередко и ночью, по примеру Давида, вставши с постели и простершись на полу, продолжает до самого рассвета свои молитвы к Богу о помиловании или о заступлении, либо в по­хвалу ему. И что особенно странно, при его величайшей власти над народом, приученном его господами к полному рабству, он никогда не покушался ни на чье состояние, ни на жизнь, ни на честь. Пото­му что хоть он иногда и предается гневу, как и все замечательные люди, одаренные живостью чувства, однако ж никогда не позволя­ет себе увлекаться дальше пинков и тузов.

Титул его, употреблявшийся во время нашего посольства, был таков: «Государь Царь и Великий Князь Алексей Михайлович, всея Великие, и Малые, и Белые России Самодержец, Московский, Ки­евский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Аст­раханский, Царь Сибирский, Государь Псковский и Великий Князь Литовский, Смоленский, Тверской, Волынский, Подольский, Югор­ский, Пермский, Вятский, Болгарский и проч., Государь и Великий Князь Нижнего Новагорода, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский, и всех Северных стран Пове­литель, Государь Иверский и Царей Карталинские, Грузинские и Кабардинские страны, Черкесских и Горских Князей, и многих иных, Восточных, Западных и Северных Государств и Областей, законный и наследственный Дедич, Государь и Повелитель».

Титул, разумеется, большой, но по московскому обычаю в него вкралось много напрасных, ложных и независимых владений.

Алексей без сомнения Государь, потому что повелевает всеми самовластно по древнему обычаю. Его воля — непреложный закон для всех подданных. Как господин над рабами, он имеет надо всеми право живота и смерти по своему произволению. Когда он сам на­кажет или по его приказу высекут кого-нибудь розгами либо плеть­ми, наказанные приносят еще ему благодарность. Не себя называ­ют москвитяне владельцами своего имущества, а Бога да царя. Нищие у порогов церквей или на перекрестках просят подать им милосты­ню из любви к Богу и царю. Если спросить кого-нибудь о неизвес­тной ему вещи, он ответит, что этого он не знает: «Ведает про то Бог да царь». Короче сказать, о нем говорят, как о божестве, мно­гие так и чувствуют. Просьбы, ему подаваемые, все без различия подписывают из уничижения уменьшительным именем, так что если кого зовут Степаном, подписывается «Степкой». А патриарх и все прочие из духовенства, также и монахини: «богомолец твой» или: «богомолица твоя». Думные бояре, все дворяне и прочие воинские чины из народа: «холоп твой»; купцы первого разряда, которых зо­вут гостями: «мужик твой»; купцы низшего разряда и иностранцы: «сирота твой»; женщины благородного звания: «рабица твоя»; дере­венские жители: «крестьяне твои»; слуги думных бояр: «человек твой». <…>

Великие князья всегда имеют при себе Думу, но многие из них обыкновенно спрашивали ее мнения только для вида, чтобы свалить с себя на нее ненависть за сделанную ими несправедливость. Алек­сей превосходно идет по следам их, распоряжаясь всем по своему произволу или, лучше, думая распоряжаться, потому что, осаждае­мый и проводимый своими любимцами, либо совсем не знает поло­жения дел, либо видит его под прикрытием обмана тех же любимцев. В мою бытность в Москве Думу составляли около 13 бояр, 30 околь­ничих, 7 думных дворян; все они, принадлежа к знатному сосло­вию, сидели в этой Думе, а трое думных дьяков, из простого звания, должны были стоять.

По произвольному распоряжению царя, между этими советни­ками разделены все заботы о каких бы то ни было делах царства, относящихся как к общественному, так и частному положению под­данных. Потому что, так как в Москве учреждено 33 главных пра­вительственных места, называемых приказами, то к ним, как первостепенным учреждениям, по предписанному распоряжению, принадлежат все дела, касающиеся правосудия, казны или войны. В каждом из них, а иногда и во многих, председательствует один из этих советников: он заведывает с полною властию делами, подле­жащими его судопроизводству, и дает окончательные приговоры с большею или меньшею прибавкою к своему родовому имуществу, так что сам бывает оценщиком степени своей благосклонности. Так царь, сохраняя за собой всю полноту царской власти, делает вид, что некоторую часть ее передает своей Думе, отсылая просьбы на­рода на рассмотрение ее членов. В каждом приказе должность сек­ретарей исправляют особенные дьяки: каждого из них великий князь всегда обыкновенно наряжает в товарищи своим послам к инозем­ным государям.

Любимцы у него непрочны, не только по общему пороку всех Дворов, по которому положение любимцев, следуя непрочности всех человеческих дел, всегда шатко и легко рушится в прах от всякого, хоть бы и слабого, удара, но и потому еще, что это люди без твер­дых оснований в какой бы то ни было добродетели, укрепившись на которых громоздкое здание государевой милости стоит прочно, под­держиваемое заслугами.

Между всеми ими отличался недавно умерший Морозов, воспи­татель его детства, хотя после народного восстания против него, по-видимому, и поупал в своем могуществе, однако ж, сохраняя силу более из дружеской приязни к нему государя, нежели по наружно­му виду, всегда влиятельный в его душе, он никогда не испытывал утраты его расположения. Искренность этой дружбы Алексей дал ему почувствовать многими опытами в то время, когда расстроен­ное здоровье не позволяло ему выходить из дома. Потому что хоть он и удалился от гражданских должностей, но в увядавшем теле сила ума и здравого суждения были еще в полном цвете: оттого-то великий князь часто и навещал его тайком и советовался с ним о важнейших делах. Это был человек с природным умом и, по своей долговременной опытности, способный править государством, если бы только умел ограничивать свое корыстолюбие. Но самые верные доказательства своего искреннего расположения к Морозову Алек­сей заявил в последнее время его жизни: он навещал его, утратив­шего уже всякое чувство и сознание, не пропуская ни одного дня, по одному только простому долгу, а не в видах будущих заслуг за то; а по кончине Морозова, когда следовало похоронить его, Алек­сей сам пожелал отдать последний долг покойному в церкви, вмес­те с прочими, не думая нимало, что унизит тем свое величество, если будет оплакивать его при всех.

Теперь является перед нами царский тесть боярин Илья Дани­лович Милославский. Выбравшись из грязи самого бедного люда и самого низшего дворянства и, по неожиданной прихоти играющего счастия, вознесенный на самую высокую степень почестей в Московии, он получил у царя весьма большую силу в качестве его тес­тя. Впрочем, не очень-то величается ею, потому что московские цари, подобно Мельхиседеку, хотят быть без отца, без матери, без родос­ловной. Алексей и, еще важнее, сама дочь его, царица, в разговоре с ним зовут его всегда Ильей, а не тестем, не батюшкой. Да он и не пользуется какою-нибудь большою милостью у зятя и не один раз отведал его тряски за волосы на голове и бороде и кулачных тузов. Когда, в исходе осени 1661 года, после поражения, нанесенного ли­товцами Хованскому и Нащокину на полоцких полях, разнесся слух о приходе туда польского короля с многочисленным войском и, вме­сте с тем, гонец донес об опасности Переяславля у Черкасов, жес­токо стесненного казаками, Алексей 10 ноября созвал Думу и совещался с ней, какою дорогою и с какими силами идти навстречу такому превосходному неприятелю, Илья, сидевший недалеко от царя, сказал: «Государь, поставь меня воеводой твоих полков, и я пленю и приведу к тебе польского короля».

Такое пустое самохвальство тщеславного Фразона рассердило царя: вспылив от негодования, он отвечал: «С чего ты, блудницын сын, приписываешь себе такую опытность в военном деле? Когда это ты набил руку на воинском поприще? Спрашиваю тебя: пересчитай свои славные воинские подвиги, тогда и мы можем надеять­ся, что исполнишь свои обещания. Пошел к праху, старик, со свои­ми бреднями!» Тут, поднявшись с места, он сперва влепил ему громозвучную пощечину и, тряся его за бороду, прибавил: «Как сме­ешь ты, негодяй, потешаться надо мной такими непристойными шут­ками? Сейчас же вон отсюда!» И, говоря это, выгнал его пинками из Думы и сам запер двери за ним. Точно слуга, чтобы за то быть барином, Илья съедает и переваривает в своем страусовом желудке эти, хоть и очень жесткие, вещи, только бы сохранять влияние, бла­годаря которому подает всегда новое, дорогой цены, кушанье про­жорливости своего ненасытного корыстолюбия, проголодавшейся от долгого поста. А этому глядящему в гроб старику так немного нуж­но денег на путевые издержки, чтобы добраться до роковой цели своего странствия, которой он почти уже и достиг; при том же у него нет сыновей, а только дочери, которым [он] и должен передать после себя наследство (точно реку в море). Но так уж устроена самая испорченная природа москвитян. Жадность в их сердце — не гос­тья, а коренная обитательница: они не только постоянно поддержи­вают ее пищею, как древние весталки священный огонь, но еще любят, чтобы она с каждым днем и добрела от этой пищи.

Другой, пользующий милостями государя, считается Федор Ми­хайлович Ртищев, еще с отроческих лет царский постельничий, стало быть, сжившийся с ним на дружеской ноге, а ныне окольничий, цар­ского дворца дворецкий и управляющий всем монетным делом в го­сударстве. Впрочем, по исправлению этой последней должности, он нажил себе жестокую ненависть некоторых, так как не без основа­ния считается главным виновником чеканки медных денег, которые совершенно вывели из обращения золотые и серебряные деньги, с большим убытком для всех, а потому Богу известно, какая еще бу­дет его участь у народа, расположенного к мятежам по своей при­роде. Между тем, сильный благоволением к себе государя, он пренебрегает опасностью и, превосходно зная ослиные свойства мос­ковитов, подгоняет их ударами нести свое ярмо. Впрочем, довольно еще ловко скрывает бич по своему благоразумию, по которому едва сорока лет от роду станет выше многих стариков. <…>

Было время, когда патриарх Никон, которого царь любил боль­ше всех их, казался у него всемогущим, но, свергнутый силою по­стигшей его судьбы придворных, уже шесть лет скрывается в построенном им монастыре, бросив всякую надежду на свое возвра­щение при Дворе, но возвышаясь благородством духа. Этот монас­тырь называется (Новым) Иерусалимом и находится в 40 верстах от Москвы и только в 300 шагах от прежней обители. О падении Никона разные лица говорят различно. Вернее, приписывают его тому, что Никон очень уж много давал воли своему жадному до новизны уму, почему и впутал своим опрометчивым советом в швед­скую войну Московию, уже замешанную, по его же настоянию, в польскую. Притом для разогнания москвитянского невежества от­крыл еще в Москве училища латинского и греческого языков, уда­лил из церквей висевшие на стене против алтаря святые образа, принадлежавшие частным лицам, чтобы не сказывалось неприлич­ное пренебрежение алтарю, когда молельщики станут класть, по обыкновению, земные поклоны сим образам. <…> За все это все возненавидели Никона и с обще­го желания требовали его ссылки. Он не нашел никакой защиты в расположении к себе Алексея, сердце которого давно уже понемно­гу отдаляли от патриарха, заронив неприязнь в него, жена царя и тесть, ненавидевшие Никона по особенным причинам. Те придвор­ные любимцы и прочие первые сановники так осетили со всех сто­рон доброго Алексея, что никому нельзя было добиться доступа к нему. А сами эти господа либо совсем скрывают от него вопли угне­тенных, крайние нужды государства, несчастные случаи с войском, либо же представляют их ему в таком виде, какой выгоден для их намерений.<…>

Мейерберг А. Путешествие в Московию // Утверждение династии. – М.:Фонд Сергея Дубова, Рита-Принт,1997. – С. 120-121, 150-154

7. Я.Рейтенфельс[9] о царе Алексее Михайловиче

<..> Алексей Михайлович, ныне благополучно царствующий, принял бразды правления после смерти достохвального отца своего в 1645 году, юношею 16 едва лет от роду. Так как его деяния еще свежи в нашей памяти, то я коснусь их лишь кратко и в общих чертах. Кро­ме разных обременительных войн со шведами, поляками, казаками, татарами и турками, против него происходили и опасные восстания. Наиболее замечательны из них два: одно в городе Конотопе, кото­рое, впрочем, было подавлено главным образом немецкими солда­тами; другое — необузданное восстание московских жителей, выз­ванное чрезмерным своеволием бояр и судей, Морозова главным образом, по отношению к людям низшего сословия, но и это вос­стание было погашено почти в самом начале его. В последнее вре­мя, наконец, Степан Разин с своей шайкою доставил Московскому царству немало хлопот. В 1647 году Алексей сочетался браком с дочерью боярина Илии Даниловича, меж тем как на сестре ее же­нился боярин Морозов, управлявший до сего дворцом царя. Но, после смерти первой супруги в 1671 году, Алексей, с Божьего благослове­ния и по общему желанию вступил во второй, счастливый и плодо­творный брак с Натальей Кирилловной, дочерью Кирилла Полуэктовича, смоленского боярина и войскового тысяцкого, которого он впоследствии, как тестя своего, удостоил первого места между бо­ярами. В разное время отправлял он посольства, чрезвычайно пыш­ные и прославившие имя его, не только ко всем христианским госу­дарям Европы, но даже и в Азию к персам, татарам и китайцам и, в свою очередь, принимал таковые же от чужеземных правителей. <…>

Росту Алексей, впрочем, среднего, с несколько полным телом и лицом, бел и румян, цвет волос у него средний между черным и рыжим, глаза голубые, походка важная, и выражение лица таково, что в нем видна строгость и милость, вследствие чего он, обыкно­венно, внушает всем надежду, а страха — никому и нисколько.

Нрава же он самого выдержанного и, поистине, приличеству­ющего столь великому государю: всегда серьезен, великодушен, милостив, целомудрен, набожен и весьма сведущ в искусстве уп­равления, а также в совершенстве знает выгоды и планы чуже­земцев. При этом он немало времени посвящает чтению книг (на­сколько это возможно при отсутствии у них литературы) и изучению наук, касающихся природы и политики. Большую часть дня он уделяет совещанию о государственных делах, немалую также размышлению о вопросах веры и богослужения, часто вставая даже по ночам для воздавания Богу хвалы по псалтири царя Давида. До­вольно редко выезжает он на охоту в поместья, т.е. загородные дворцы. Посты он соблюдает строже, чем кто-либо, а пост сорока­дневный, перед Пасхой, он строжайше соблюдает, добровольно воздерживаясь от употребления даже вина и рыбы. От всяких на­питков, а в особенности водки, он так воздержан, что не допуска­ет беседовать с собою того, кто выпил этой водки. В военном деле он сведущ и неустрашим, однако предпочитает милостиво пользо­ваться победами, нежели учить врагов миру жестокими мерами. Особенно он явил себя достойным славы великодушия во время войны с ливонцами, когда он обложил стены Риги осадою. Он занимается и благотворительностью и щедро оделяет нищих, коим не только почти ежедневно, собрав их толпу около себя, подает обильную милостыню, а накануне Рождества Христова посещает заключенных в темницах и раздает им деньги. Иностранцам, сос­тоящим за жалованье на военной службе либо приехавшим в Московию для исполнения какой-либо иной царской службы, он щедро дарит как бы в залог своей милости платья, коней и иные подарки, а также предоставляет им, движимый все тою же добротою души, более свободы, нежели прежде, в сношениях с мосхами. Это — государь доблестнейший и справедливейший, равного имеют не­многие христианские народы, все же по справедливости желают иметь. <…>

Рейтенфельс Я. Сказания о Московии // Утверждение династии. –

М.:Фонд Сергея Дубова, Рита-Принт,1997. – С. 287-289