Социалистическое отношение к этике

С точки зрения чистого марксизма социализм не является политической программой. Он не требует трансформации общества на социалистических началах, а также не осуждает либерального устройства общественной жизни. Он провозглашает себя научной теорией, которая претендует на то, что в законах исторического развития выявила тенденцию к обобществлению средств производства. Сказать, что чистый марксизм выступает за социализм, или что он желает прихода социализма, или стремится к его введению, -- значит примерно то же, что сказать, что астрономия считает желательным или стремится устроить предсказанное ею солнечное затмение. Мы знаем, что жизнь Маркса, так же как и многие его устные и письменные высказывания, резко противоречит его теоретическим установкам и что в социалистическом негодовании всегда просвечивает раздвоенное копыто. Последователи Маркса, по крайней мере в практической политике, давно забыли, чем же именно они обязаны его доктрине. Их слова и дела далеко выходят за пределы того, что допускает "теория повивальной бабки". {Имеется в виду тезис марксизма, что смена способов производства есть объективный процесс, а революции лишь освобождают дорогу новым общественным отношениям, вызревшим в недрах старого общества. Самое выражение "теория повивальной бабки" восходит к словам К. Маркса: "Насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым" (Маркс К., Энгельс Ф., Соч., Т. 23, С. 761).} [Сколь в малой степени учение Маркса стало доктриной социал-демократов, показывает беглый взгляд на их литературу. Один из лидеров германских социал-демократов, бывший министр национальной экономики Виссель кратко и ясно заявляет: "Я социалист и останусь социалистом, поскольку в социалистической экономике с ее подчинением индивидуума целому я вижу выражение более высокого морального принципа, чем тот, что лежит в основе индивидуалистической экономики" (Praktische Wirtschaftspolitik, Berlin, 1919, S. 53).] Для нашего исследования это, однако, имеет небольшое значение, поскольку здесь мы имеем дело с чистой, не профанированной доктриной.

Помимо чисто марксистского взгляда, что социализм должен прийти в силу неумолимой неизбежности, у адвокатов социализма есть еще два мотива. Они являются социалистами либо потому, что ожидают роста производительности труда в социалистическом обществе, либо потому, что верят в большую справедливость социалистического общества. Марксизм несовместим с этическим социализмом. Но его отношение к рационально-экономическим аргументам в пользу социализма совсем иное: материалистическую концепцию истории вполне можно истолковать так, что экономическое развитие естественно ведет мир к самой производительной экономике, т. е. к социализму. Конечно, от такого понимания очень далеки многие марксисты. Они за социализм, во-первых, потому, что он все равно придет, во-вторых, потому, что он морально предпочтителен, и, наконец, потому, что он предполагает более рациональную организацию экономики.

Два мотива немарксистского социализма взаимно исключают друг друга. Если кто-то выступает за социализм, потому что ожидает от него роста производительности труда, ему не следует подпирать свое требование высокой моральной оценкой социалистического общества. Если же он это делает, то должен быть готов к вопросу: будет ли он выступать за социализм, если обнаружится, что это далеко не совершенный в этическом отношении строй? В то же время ясно, что тот, кто оправдывает социализм по моральным причинам, должен быть готов продолжать это, даже убедившись, что общество, основанное на частной собственности на средства производства, обеспечивает более высокую производительность труда.

2. Эвдемонистская этика и социализм

С точки зрения эвдемонистско-рационалистического подхода к общественным явлениям сама постановка проблемы этического социализма выглядит неудовлетворительной. Если не рассматривать этику и экономику как две ничего общего между собой не имеющие системы деятельности, тогда этические и экономические суждения и оценки нельзя считать взаимно независимыми. Все этические целеполагания суть просто часть человеческих целеполаганий вообще. Это означает, что, с одной стороны, в человеческом стремлении к счастью этические цели выступают как средства, а с другой стороны, они включены в процесс выработки ценностей, в результате которого все промежуточные цели формируются в единую шкалу ценностей и располагаются на ней в соответствии с собственной значимостью. В силу этого представление об абсолютных этических ценностях, которые могут быть противопоставлены экономическим ценностям, является необоснованным.

Конечно, не приходится обсуждать эту тему с интуитивистом или этическим априористом. Те, для кого нравственность есть конечный аргумент и кто исключает научный анализ ее элементов ссылкой на трансцендентальность ее происхождения, никогда не смогут согласиться с теми, кто подвергает концепцию истины дотошному научному анализу. Этические идеи долга и совести требуют слепого подчинения [Jodl, Geschichte der Ethik als philosophischer Wissenschaft, II Aufl., II Bd., Stuttgart, 1921, S. 450 <Иодль Ф., Кант и этика в девятнадцатом столетии // История этики в новой философии, Т. 2, М., 1896--1898, С. 21>]. Априорная этика, настаивающая на безусловной вескости своих норм, ко всем земным отношениям подходит с внешней точки зрения, чтобы всему придать свою собственную форму безо всякой заботы о последствиях. Fiat justitia, pereat mundus -- это ее выражение, и она наиболее искренна тогда, когда честно негодует против вечно непонимаемого утверждения "цель оправдывает средства". { Fiat justitia, pereat mundus -- да свершится правосудие, <пусть даже> погибнет мир (лат.). Ставшее крылатым выражение, служившее девизом германского императора Фердинанда I (1503--1564).}

Воображаемый изолированный человек устанавливает свои цели в соответствии с собственным законом. Он не знает и не учитывает ничего, кроме самого себя, и соответственно устраивает свои дела. Человек общественный, однако, должен сообразовывать свои действия с требованиями общества, и его действия должны утверждать существование и прогресс общества. Из основного закона общественной жизни следует, что никого не привлекают цели, лежащие за пределами личных устремлений. Превращая общественные цели в свои собственные, человек при этом не подчиняет свою личность и свои желания намерениям высшей личности; точно так же он не отказывается от удовлетворения любых своих желаний в пользу устремлений мистического Целого. Ведь с точки зрения его собственной шкалы ценностей общественные цели являются целями не конечными, а всего лишь промежуточными. Он должен принимать общество, поскольку оно позволяет полнее удовлетворять его собственные желания. Отрицая общество, он получит только временное преимущество; разрушив общество, он, в конечной перспективе, навредит самому себе.

Совершенно неосновательна развиваемая большинством этических теорий идея дуализма мотивации, т. е. различения между эгоистическими и альтруистическими мотивами действий. Противопоставление эгоистических и альтруистических действий имеет источником непонимание социальной взаимозависимости индивидуумов. Мне, к счастью, не дано выбирать, служить ли своими действиями только себе или только другим. Если бы это было не так, человеческое общество оказалось бы невозможным. В обществе, основанном на системе разделения труда и сотрудничестве, интересы всех членов гармонируют между собой, а из этого основного факта общественной жизни следует, что не существует конфликта между действиями ради себя и ради других, поскольку интересы индивидуумов в конечном итоге совпадают. Можно считать, что мы тем самым определенно разделались со знаменитым научным спором относительно возможности вывести альтруистические мотивы поведения из эгоизма.

Нет противоположности между моральным долгом и эгоистическими интересами. То, что индивидуум отдает обществу ради его сохранения как общества, он отдает не ради чуждых себе целей, но во имя собственных [Izoulet, La cite moderne, S. 413 ff.]. Индивидуум, который является продуктом общества не только как мыслящий, чувствующий, волеизъявляющий человек, но просто как живое существо не может отрицать общество, не отрицая самого себя.

Это положение общественных целей в системе индивидуальных целей воспринимается разумом индивидуума, что и позволяет ему верно осознать собственные интересы. Но общество не может положиться на то, что индивидуум всегда будет правильно осознавать их. Если индивидууму дать возможность ставить под вопрос существование общества, оно станет заложником капризов каждого глупого, больного, порочного человека. Тем самым подвергнется опасности продолжение общественного развития.

Это соображение и легло в основу общественного принуждения, которое противостоит индивидууму как требующая безоговорочного подчинения внешняя сила. В этом общественное значение государства и правовых норм. Они не есть нечто чуждое индивидууму, не требуют от него поведения, противоречащего его интересам, не принуждают его служить чужим целям. Они только препятствуют тому, чтобы запутавшиеся, асоциальные личности, слепые к собственным интересам, наносили вред окружающим своим бунтом против общественного порядка.

Неверно утверждение, что либерализм, эвдемонизм и утилитаризм "враждебны государству". Они отрицают идею этатистов, которые обожествляют государство как мистическое бытие, недоступное человеческому пониманию; они направлены против Гегеля, для которого государство представляло "божественную волю"; они отвергают гегельянца Маркса и его школу, которые заменили культ "государства" культом "общества". Они борются с любым, кто хочет, чтобы "государство" или "общество" выполняли задачи иные, чем те, которые соответствуют их представлениям о целях общественного устройства. Оправдывая частную собственность на средства производства, они требуют, чтобы государственный аппарат принуждения был направлен на ее защиту, и отвергают все предложения, клонящиеся к ограничению или ликвидации частной собственности. Но они вовсе не помышляют об "устранении государства". Либеральная концепция общества никоим образом не пренебрегает аппаратом государства: она возлагает на него защиту жизни и собственности. Чтобы обвинить противников государственных железных дорог, государственных театров или государственных молочных ферм во "враждебности к государству", нужно совершенно погрязнуть в реалистической (в схоластическом значении термина) концепции государства.

В определенных обстоятельствах государство может контролировать граждан, даже не прибегая к насилию. Не каждая социальная норма для проведения в жизнь требует обращения к крайним мерам государственного принуждения. Во многих отношениях нравы и обычаи сами по себе, без обращения к силе закона, могут побуждать индивидуумов к признанию общественных целей. Мораль и нравы сильнее государственного закона, когда дело касается защиты широких социальных целей. Отличаясь по сфере и силе воздействия от законов, они в принципе не противостоят им. Существенное противоречие между правовым порядком и нравственными законами возникает только там, где они порождены различными воззрениями на общественное устройство, т. е. когда они принадлежат к различным общественным системам. Тогда это противоречие носит динамический, а не статический, характер.

Этические оценки "добро" или "зло" приложимы только к целям, на которые направлено действие. Как сказал Эпикур { Эпикур (341--270 до н. э.) -- древнегреческий философ} {"Если порок не будет иметь вредных последствий -- это не порок" (др. греч.)} [Guyau, Die englische Ethik der Gegewart, Ubers. von Peusher, Leipzig, 1914, S. 20]. Поскольку действие никогда не бывает самоценным, но всегда есть только путь к цели, мы называем действие добрым или злым, оценивая его последствия. Суждение о действии выносится по его месту в системе причин и следствий. Оно оценивается как средство. А при оценке средств решающее значение имеет оценка целей. Как и любая другая, этическая оценка исходит из оценки целей, из конечного блага. Ценность действия определяется ценностью той цели, которой оно служит. Намерение также имеет свою ценность, если оно ведет к действию.

Единство действий возможно, только если все конечные ценности могут быть сведены в единую шкалу ценностей. Будь это невозможным, человек не смог бы действовать, т. е. работать как существо, осознающее свое стремление к цели; ему пришлось бы все отдать на волю сил, находящихся вне его контроля. Сознательное ранжирование ценностей предшествует каждому человеческому действию. Тот, кто предпочел достичь цели А, отказываясь одновременно от достижения В, С и Д, решил, что в данных обстоятельствах для него достижение А ценнее, чем достижение всего остального.

Прежде чем вопрос о предельном благе был разрешен современными исследованиями, эта проблема долгое время привлекала внимание философов. В настоящее время эвдемонизм более не доступен для нападок. В конечном итоге все аргументы, выдвинутые против него философами от Канта до Гегеля, не смогли вбить клин между концепциями нравственности и счастья. Никогда еще в истории столько интеллекта и одаренности не было поставлено на защиту неосновательной позиции. Нас изумляют масштабные труды этих философов. Можно сказать, что сделанное ими для доказательства невозможного вызывает большее восхищение, чем достижения великих мыслителей и социологов, которые сделали эвдемонизм и утилитаризм неотъемлемым достоянием человеческого разума. Конечно, их старания не были напрасны -- колоссальные усилия по обоснованию антиэвдемонистской этики были необходимы для выявления проблемы во всех ее разветвлениях и тем помогли достижению окончательного решения. Поскольку несовместимые с научным методом принципы интуиционистской этики подорваны, для каждого, кто понимает эвдемонистический характер всех этических оценок, дальнейшее обсуждение этического социализма становится излишним. Для него моральное не есть нечто лежащее за пределами единой шкалы жизненных ценностей. Для него никакие этические нормы не являются обоснованными per se {сам по себе -- лат. }. Прежде он должен иметь возможность изучить, почему эти нормы так оцениваются. Он никогда не может отвергнуть то, что признал разумным и полезным, просто потому, что норма, основанная на некоей мистической интуиции, провозглашает это безнравственным, -- при том, что ему даже не позволено исследовать смысл и цели данной нормы [Bentham, Deontology or the Science of Morality, Ed. Bowring, Vol. 1, London, 1834, P. 8 ff. <Бентам И., Деонтология, или наука о морали // Избр. соч., Т. 1, С. 6>]. Его принцип не fiat justitia, pereat mundus {да свершится правосудие, <пусть даже> погибнет мир -- лат. }, но fiat justitia, ne pereat mundus {да свершится правосудие и да не погибнет мир -- лат. }.

Тем не менее, отдельное обсуждение аргументов этического социализма представляется не совсем бесполезным не только потому, что у него много приверженцев. Что намного важнее, это дает возможность показать, как за любым ходом рассуждений априористски-интуитивной этики скрываются эвдемонистские идеи и как эта система (буквально каждое ее высказывание) может привести к неосновательным представлениям об экономическом поведении и общественном сотрудничестве. Любая этическая система, построенная на идее долга, даже если она столь же строга, как кантовская, в конечном счете, так много вынуждена заимствовать у принципа эвдемонизма, что лишается собственного обоснования [Mill, Utilitarianism, London, 1863, Р. 5 ff. <Милль Д. С., Утилитарианизм..., С. 9 и след.>; Jodl, Geschichte der Ethik als philosophischer Wissenschaft, 11 Bd. S. 36 <Иодль, Указ. соч., С 14 и след.>]. В этом же смысле каждое отдельное требование априористски-интуитивистской этики носит в конечном счете эвдемонистический характер.

3. Вклад в понимание эвдемонизма

Формалистская этика слишком значительно облегчает себе борьбу против эвдемонизма, когда истолковывает счастье, о котором говорит эвдемонизм, как удовлетворение чувственных желаний. Более или менее сознательно формалистская этика приписывает эвдемонизму утверждение, что все человеческие стремления направлены единственно к наполнению желудка и чувственным наслаждениям низшего рода. Не приходится отрицать, конечно, что мысли и влечения многих очень многих людей сконцентрированы на этих вещах. Но при чем же здесь социальная наука, которая просто указывает на существующий факт. Эвдемонизм не подталкивает людей -- стремиться к счастью; он просто показывает, что человека неизбежно влечет именно в этом направлении. И, в конце концов, счастье не сводится только к наслаждениям секса и хорошего пищеварения.

Если энергистическая концепция морали видит высшее благо в самореализации, в полном проявлении сил, то это может рассматриваться как иное выражение того, что эвдемонисты имеют в виду, говоря о счастье. Конечно же, счастье сильного и здорового существа не заключается в ленивом безделье. Но как противопоставление эвдемонизму эта концепция несостоятельна. Какой смысл в высказывании Гюйо: "Жизнь это не расчет, а действие. В каждом живущем есть запас силы, избыток энергии, которая стремится истратить себя не ради сопутствующих ощущений удовольствия, но ради того, чтобы истратиться. Долг возникает из силы, которая неизбежно тяготеет к действию" [Guyau, Sittlichkeit ohne "Pflicht", S. 272 ff. <Гюйо Ж. М., Нравственность без обязательств и без санкции, С. 51 и след.>]. { Гюйо Жан Мари (1854--1888) -- французский философ, склонный к биологическому истолкованию нравственности и других социальных явлений. Нравственность Гюйо толковал как природное явление, порождение внутренней необходимости равновесия жизненных сил человека.} Действие всегда целесообразно, т. е. основано на размышлении и расчете. Гюйо скатился к интуиционизму, который он отвергает в других случаях, когда некое темное устремление изображается как руководитель морального поведения. Еще яснее интуитивистский элемент проявляется у Фулье в его идеях-силах (idees-forces) [Fouillee, Humanitaires et libertaires au point de vue sociologique et moral, P. 157 ff.]. { Фулье Альфред Жюль Эмиль (1838--1912) -- французский философ, социолог, этнопсихолог и этик. Он выдвинул положение об "идеях-силах" как двигателях эволюции. У Фулье в основе этики лежит, с одной стороны, стремление к благополучию, а с другой -- воля как атрибут существования всего живого.} У него то, что мыслится, стремится к реализации. Но ведь так бывает только в тех случаях, когда желанна сама цель, к которой направлено действие. А на вопрос, почему цель представляется нам благом или злом, Фулье ответа не дает.

Попытки сконструировать этику, какой она должна быть, без учета природы человека и его жизни, -- занятие бесплодное. Декламации философов не изменят того, что жизнь стремится к внешнему выражению, что живое существо ищет удовольствий и избегает боли. Все сомнения в возможности признать это как основной закон человеческого действия отпадают с признанием фундаментального принципа общественного сотрудничества. То, что каждый живет и желает жить в первую очередь ради самого себя, никак не препятствует, а, наоборот, скрепляет совместную жизнь людей, поскольку высшая самореализация индивидуальной жизни возможна только в обществе и через общество. В этом и состоит истинное значение учения об эгоизме как основном законе общества.

Высшее требование, которое может выдвинуть общество по отношению к индивидууму, это пожертвовать собственной жизнью. Если все другие ограничения действий, которые общество налагает на индивидуума, могут быть истолкованы как направленные к его же в конечном счете выгоде, то одно это, утверждает антиэвдемонистская этика, не может быть объяснено никакой попыткой перебросить мост между индивидуальными и общими интересами, между эгоизмом и альтруизмом. Смерть героя полезна для общества, но для него это не великое утешение. Только этика долга может разрешить эту трудность. При близком рассмотрении выясняется, что это возражение легко может быть отвергнуто. Когда существование общества под угрозой, каждый должен рискнуть чем может, чтобы избежать разрушения. Даже перспектива гибели не может в таком случае стать помехой. Ведь здесь нет выбора между продолжением прежнего образа жизни и самопожертвованием ради отчизны, общества или убеждений. Здесь нужно противопоставить неизбежность смерти, рабства или невыносимой нищеты -- возможности победоносного возвращения с поля боя. Война, которую ведут pro aris et focis { pro aris et focis -- за алтари и очаги (лат.)}, не требует жертв от индивидуума. В ней участвуют не для того, чтобы таскать каштаны из огня для других, а для сохранения собственного существования. Это, конечно, относится только к войнам, в которых люди воюют за собственное существование. Это вовсе не относится к войнам ради обогащения, как во времена феодальных раздоров. Потому-то империализм, всегда жадный до завоеваний, не может обойтись без этики, требующей от человека "готовности к жертвам на благо государства".

Долгая борьба моралистов против эвдемонистического объяснения нравственности через выгоду имеет параллель в усилиях политэкономов разрешить проблемы экономической ценности иначе, чем через полезность потребительских благ. Ведь не было для политэкономов ничего проще объяснения ценности через значимость вещи для благосостояния человека, но, тем не менее, попытки такого построения концепции ценности отвергались опять и опять, и непрерывно подыскивались другие теории ценности. Причина была в трудности, которую представляет собой проблема величины ценности. Например, явным было противоречие между высокой стоимостью драгоценных камней, удовлетворяющих отнюдь не главные потребности, и низкой ценой хлеба, который удовлетворяет одну из самых важных нужд. Вода и воздух, без которых просто жить нельзя, как правило, вовсе не оцениваются. Полезность благ оказалось возможным положить в основу теории ценности, когда удалось понятийно разделить ранжирование классов потребностей и сами конкретные потребности. При этом было осознано, что шкала, по которой измеряется важность потребностей, зависит от наличия благ и от насущности конкретных потребностей [Bohm-Bawerk, Kapital und Kapitalzins, 3 Aufl., II Abt., Innsbruck, 1909, S. 233 ff. <Бем-Баверк Е., Капитал и прибыль..., С. 225 и след.>].

Утилитарно-эвдемонистическому объяснению морали пришлось преодолеть трудности не меньшие, чем те, с которыми столкнулась экономическая теория в усилиях вернуть экономические ценности к идее полезности. Никак не удавалось согласовать учение эвдемонизма с тем очевидным фактом, что нравственный поступок заключается как раз в том, что человек избегает того, что ему непосредственно полезно, и делает то, что представляется прямо вредным ему же. Либеральная философия общества первая нашла решение. Она показала, что, сохраняя и развивая общественные связи, каждый человек служит своим высшим интересам, так что жертвы, приносимые ради совершенствования общественной жизни, суть только временные жертвы. Он обменивает меньшее непосредственное преимущество ради существенно большего косвенного преимущества. Так сходятся долг и интерес [Bentham, Deontology, Vol. 1, Р. 87 ff. <Бентам И., Указ. соч., С. 107 и след.>]. В этом значение той гармонии интересов, о которой говорит либеральная теория общества.

Глава XXVIII. Социализм как эманация аскетизма

1. Аскетическая точка зрения

Уход от мира и отрицание жизни даже с религиозной точки зрения являются не конечными целями, к которым стремятся ради них самих, но средствами достижения определенных трансцендентных целей. {Термин "трансцендентный" введен И. Кантом для обозначения недоступного познанию и относящегося только к области веры.} Но хотя в мире верующего они выступают как средства, исследование, которое не может выйти за пределы этой жизни, должно рассматривать их как конечные цели. Ниже под аскетизмом мы будем понимать только то, что вдохновляется философией жизни или религиозными мотивами. Аскетизм (при этих ограничениях) есть предмет нашего исследования. Его не нужно путать с того рода аскетизмом, который является средством для достижения определенных земных целей. Верящий в отравляющие свойства спиртных напитков будет воздерживаться от выпивки ради собственного здоровья либо чтобы укрепить себя перед каким-то испытанием. Он не является аскетом в том смысле, который был указан выше.

Идея ухода от жизни и отрицания жизни нигде не была выражена полнее и логичнее, чем в индийской религии -- джайнизме, который насчитывает 2500-летнюю историю. "Бездомность, -- говорит Макс Вебер, -- есть фундаментальный путь к спасению в джайнизме. Это означает разрыв всех земных отношений, а значит, прежде всего предполагает безразличие к переживаниям и избегание всех мирских мотивов, отказ от действия, от надежды, от желания. Человек, у которого сохранилось из всех способностей мыслить и чувствовать только сознание "Я есть Я", в этом смысле является бездомным. У него нет друзей, не возникает протеста против направленных на него действий других (например, против обычного омовения ног, которое выполняют для святых благочестивые люди). Он ведет себя в соответствии с принципом, что не надо сопротивляться злу и что состояние благодати проверяется способностью переносить боль и страдания" [Weber, Gesammelte Aufzatze zur Religionssoziologie, II Bd., Tubingen, 1920, S. 206]. Джайнизм особенно строг в запрете убийства живых существ. Ортодоксальный джайн не зажигает огонь в темное время года, чтобы не жечь мошкару, не разводит костров, чтобы не навредить насекомым, процеживает воду перед кипячением, закрывает повязками нос и рот, чтобы не вдохнуть насекомых. Дать насекомым мучить себя, не отгоняя их, есть проявление высшего благочестия [ Ibid., S. 211].

Только часть общества может реализовать идеал аскетической жизни, поскольку аскет не может быть работником. Тело, истощенное упражнениями по умертвлению плоти, способно только претерпевать происходящее либо сжигать последние силы в экстатических трансах. Аскет, который возвращается к труду и хозяйству, чтобы заработать для себя минимум необходимого, тем самым предает свои принципы. История монашества, и не только христианского, подтверждает это. Монастыри из обителей аскетизма превращались порой в места утонченного наслаждения жизнью.

Неработающий аскет может существовать только в том случае, если аскетизм не обязателен для всех. Поскольку он не прокормит себя без труда других, необходимо существование работников, за счет которых аскет мог бы жить [Weber, Op. cit., 1 Bd., S. 262]. Он нуждается в платящем дань мирянине. Его половое воздержание требует существования мирянина, который бы выращивал для аскета последователей. Если бы отсутствовало это необходимое дополнение, род аскетов быстро вымер бы. Аскетизм в качестве общего правила поведения означал бы конец рода человеческого. Истребление собственной жизни есть цель, к которой стремится отдельный аскет, и хотя аскетизм не обязательно требует воздержания от всех действий по поддержанию жизни -- ради скорого конца, преодоление сексуального влечения предполагает разрушение общества. Аскетический идеал есть идеал добровольной смерти. Следует ли пояснять, что ни одно общество не может быть основано на принципах аскетизма? Ведь это разрушение жизни и общества.

Этот факт можно упустить из виду только потому, что аскетический идеал редко додумывают до конца и еще реже реализуют до его логического конца. В полном ладу с принципами тот аскет, который живет в лесу подобно животному, питаясь травами и корешками. Такая строгая логичность поведения редка; на деле не так уж много людей, готовых отринуть все плоды культуры, как бы уничижительно ни относились они к ним в мыслях и на словах, готовых без дальнейших церемоний вернуться к жизни оленей и коров. Св. Эгидий, один из самых ревностных спутников св. Франциска, считал пчел суетными, поскольку они слишком уж заняты накоплением запасов; он полностью одобрял только птиц, которые не запасают пищи в амбарах. { Франциск Ассизский (1182--1226) -- итальянский религиозный деятель, основатель монашеского ордена францисканцев -- нищенствующих проповедников евангельской бедности и аскетизма. Эгидий Ассизский (?--1262) -- его сподвижник. Оба канонизированы католической церковью.} Ведь птица в воздухе, животное на земле и рыба в море довольны, когда у них есть корм. Сам он считал, что живет в соответствии с теми же принципами, когда кормит себя трудом собственных рук и собиранием милостыни. Когда он вместе с другими бедняками выходил подбирать колоски во время жатвы и люди предлагали поделиться с ним урожаем, он отказывался со словами: "У меня нет амбара для хранения, и он мне не нужен". Тем не менее, этот святой извлекал свои преимущества из осуждаемого им экономического порядка. Его жизнь в бедности, возможная только внутри и благодаря этому экономическому порядку, была бесконечно лучше, чем у тех птичек и рыбок, которым он подражал. За свой труд он получал доход из запасов упорядоченного хозяйства. Если бы остальные не собирали добро в амбары, святому пришлось бы голодать. Вот если бы и для всех остальных рыбка была жизненным идеалом, святой смог бы узнать, что значит жить подобно рыбе. Критически настроенные современники осознавали это. Английский бенедиктинец Матвей Парижский сообщает, что папа Иннокентий III, выслушав св. Франциска, посоветовал ему идти жить к свиньям, на которых он похож больше, чем на человека, рыться с ними в грязи и учить их своим правилам [Glaser, Die franziskanische Bewegung, Stuttgart und Berlin, 1903, S. 53 ff., 59]. { Матвей Парижский (ок. 1200 -- после 1259) -- английский монах, автор "Большой хроники" -- важного исторического источника и ряда других работ. Иннокентий III (1160--1216) -- римский папа с 1198 г. Утверждение Матвея Парижского, приводимое Мизесом, сомнительно. Именно при Иннокентии III было положено начало нищенствующим орденам францисканцев и доминиканцев, которые он использовал как мощное орудие усиления своей власти.}

Правила аскетической жизни не могут быть универсально обязательной нормой. Последовательный аскет добровольно уходит из жизни. Аскетизм, стремящийся к утверждению на земле, не доводит собственных принципов до логического конца, он останавливается в каком-то пункте. И неважно, какой софистикой он пытается это оправдать, -- достаточно, что он это делает и должен делать. Более того, он обязан терпимо относиться к неаскетам. А в итоге возникает двойная мораль, одна -- для святых, другая -- для мирян, что раскалывает этику. Жизнь профанов терпима, но не более. Действительно моральным является образ жизни монахов, какое бы имя они ни носили, которые стремятся к совершенству с помощью аскезы. Раскалывая таким образом мораль, аскетизм отказывается от своих претензий на руководство жизнью. Единственное требование, которое аскетизм может после этого предъявить мирянам, -- это маленькие даяния с их стороны, чтобы у святых душа не рассталась с телом.

Идеал аскетизма вообще не знает об удовлетворении желаний. Он вне экономики в самом прямом смысле слова. Разбавленный идеал аскетизма, единственно доступный на практике мирянам общества, поклоняющегося аскетизму праведников, как и аскетизм монахов, живущих самодостаточной общиной, может ограничиваться производством только хлеба насущного, но при этом никак не враждебен крайней рационализации хозяйственной деятельности. Напротив, он требует такой рационализации. Раз уж погруженность в мирские заботы, которые приходится терпеть как средство для достижения промежуточных, но, увы, неизбежных целей, сбивает, людей с единственно праведного пути, тем важнее, чтобы эта далекая от святости деятельность была бы максимально экономичной, сводилась к минимуму. Рационализм, нужный мирянину, чтобы смягчить тяготы и сделать жизнь приятнее, делается обязательным для аскета; тяготы труда и лишения есть, конечно, ценные уроки смирения, но его прямой долг -- уделять временному не больше, чем абсолютно необходимо.

С аскетической точки зрения, следовательно, социалистическое производство можно предпочесть капиталистическому только в том случае, если оно окажется более производительным. Аскетизм может требовать ограничения всякой деятельности, направленной на удовлетворение потребностей, поскольку питает отвращение к чрезмерному комфорту. Но в допускаемых им границах комфорта он не имеет оснований для отказа от требований рационального хозяйствования.

2. Аскетизм и социализм

Социалистическое святое благовествование сначала игнорировало воззрения аскетизма. Социалисты яростно отвергали успокоительные обещания жизни после смерти и стремились к прижизненному раю для всех. Обещания грядущего рая, как и любые другие религиозные приманки, не интересовали их. Единственной заботой социализма было гарантировать каждому наивысший возможный уровень жизни. Его принципом было не самоотрицание, но наслаждение. Вожди социализма всегда и со всей определенностью противостояли тем, кто выказывал безразличие к росту производительности. Они подчеркивали, что для смягчения тягот труда и увеличения радости жизни нужно умножить производительность труда. Широкие жесты выродившихся наследников богатых семей во славу обаяния бедности и простой жизни никогда их не привлекали.

Но при более внимательном рассмотрении мы можем обнаружить постепенное изменение социалистических установок. По мере того как бесхозяйственность социалистического производства становилась все более явной, социалисты начали менять свое отношение к желательности изобильного удовлетворения человеческих нужд. Многие даже стали проявлять свою симпатию к авторам, которые восхваляли средние века и презирали капиталистическое богатство. [Heichen, Sozialismus und Ethik // Die Neue Zeit, 38 Jahr., 1 Bd., S. 312 ff. Особенно примечательны в этом контексте замечания Шарля Жида: Charles Gide, Le Materialisme et l'Economic Politique // Le Materialisme actuel Paris, 1924.]

Утверждение, что мы можем быть счастливы или даже более счастливы при меньшем количестве благ, нельзя ни опровергнуть, ни доказать. Конечно, большинство людей воображают, что у них нет материального достатка; они истощают себя напряженным трудом, поскольку ценят рост благосостояния больше, чем тот досуг, который стал бы им доступен при меньших притязаниях. Но если даже принять тот половинчатый аскетизм, о котором говорилось выше, то из него никак не следует преимущество социалистических методов производства перед капиталистическими. Если капитализм производит слишком много благ, то лекарство всегда под рукой -- достаточно уменьшить количество труда. Такими аргументами нельзя оправдать требования об уменьшении производительности труда просто за счет выбора менее плодотворного способа производства.

Глава XXIX. Христианство и социализм

1. Религия и этика общественного поведения

Христианство не только как церковь, но и как философия подобно любому другому оплоту духовной жизни есть продукт сотрудничества людей. Наше мышление никоим образом не есть индивидуальное явление, оторванное ото всех общественных отношений и традиций. Оно имеет общественный характер просто в силу того факта, что использует методы мышления, выработанные за тысячелетия сотрудничества бесчисленных групп людей, и мы способны овладеть этими методами только потому, что являемся членами общества. Именно по этой причине мы не можем представлять себе религию как изолированное явление. Даже мистик, забывающий действительность в благоговейной радости слияния с Богом, не только своим усилиям обязан собственной религиозностью. Не он один создавал те формы мышления, которые привели его к религии: они принадлежат обществу. Каспар Гаузер не может стать религиозным без помощи извне. { Гаузер Каспар (1812--1833) -- таинственная фигура немецкой истории. По его рассказу, с детства он был в одиночном заключении и общался только с одним человеком, приносившим ему еду и обучившим чтению и письму. В 1828 г. он был выпущен в мир, где через несколько лет был смертельно ранен неизвестным.} Религия, как и все остальное, возникла исторически и постоянно изменяется, как и всякое другое общественное явление.

Но религия и сама является фактором общественной жизни в том смысле, что она под определенным углом истолковывает общественные отношения и соответственно устанавливает правила поведения. Она не может уклониться от формулирования принципов этики общественного поведения. Ни одна религия, претендующая на решение жизненных вопросов, на утешение своих последователей в самые ответственные моменты жизни, не может ограничиться истолкованием отношения человека к физическому миру, к рождению и смерти. Если она обойдет вниманием отношения между людьми, не выработает правил поведения в обществе, то оставит верующего одного, когда он начинает размышлять о недостатках общественных отношений. Религия должна отвечать на вопросы: почему есть богатые и бедные, насилие и суд, война и мир, -- иначе человеку придется искать ответы в другом месте. А ведь это будет означать утрату влияния на последователей, утрату духовной власти. Без этики общественного поведения религия мертва.

Сегодня ислам и иудаизм мертвы. {Написано в начале 20-х годов. Жизнь показала, что Л. Мизес поспешил похоронить эти религии: после второй мировой войны они, особенно ислам, стали важной идейной и политической силой.} Своим последователям они не предлагают ничего, кроме ритуала. Они устанавливают правила молитвы и поста, определенные пищевые ограничения, требования обрезания и тому подобное -- и это все. Для духа они не дают ничего. Полностью обездуховленные, они учат только правовым формам и обрядам. Они замыкают верующих в клетке традиционных обычаев, а этого совершенно недостаточно для жизни; им нечего сказать душе верующих. Они подавляют духовную свободу, вместо того чтобы возвышать и спасать душу верующих. Много столетий в исламе и почти два тысячелетия в иудаизме не было новых религиозных движений. Сегодня иудаизм есть то же самое, что в период создания Талмуда. { Талмуд -- собрание догматических, правовых, этических и бытовых предписаний иудаизма, сложившихся в период с 4 в. до н. э. по 5 в. н. э.} Ислам не изменился со времен арабских завоевательных походов. {В VII--VIII вв. мусульманские племена Аравийского полуострова захватили Палестину, Сирию, Иран, вторглись в Среднюю Азию и Закавказье, завоевали Северную Африку и Пиренейский полуостров.} Их литература, их школьная мудрость продолжают повторять старые идеи и не выходят за рамки теологии. Напрасно вы здесь будет искать людей и движения того типа, какие каждое столетие появлялись в западном христианстве. Они держатся только за счет отрицания всего чужого и инородного, за счет традиционализма и консерватизма. Только лишь ненависть ко всему иностранному подвигает их время от время на крупные действия. Все возникающие здесь новые секты и новые доктрины суть не что иное, как формы войны с чужим, ранее несуществовавшим, иноверием. Религия не оказывает влияния на духовную жизнь индивидуума, если, конечно, эта духовная жизнь вообще возможна под удушающим давлением жесткого традиционализма. Особенно ясно это видно в невлиятельности клира. Уважение к священникам имеет чисто внешний характер. В этих религиях нет ничего и близко сравнимого с глубоким влиянием священнослужителей Западных церквей, хотя это влияние весьма различно в разных церквях; нет ничего сопоставимого по влиятельности с фигурой иезуита, католического епископа или протестантского пастора. Такого же рода инерционность характеризовала политеистические религии античности, и до сих пор мы можем ее наблюдать в восточном православии. Греческая церковь мертва уже более тысячи лет [ср. характеристику Восточной церкви у Гарнака: Harnack, Das Monchtum, 7 Aufl., Giessen, 1907, S. 32 ff.]. Только во второй половине XIX века она еще раз оказалась способной породить человека, в котором вера и надежда пылали как огонь. Но христианство Толстого при всех его внешних чертах русскости и востока в основе своей -- западное. Весьма характерно, что в отличие от Франциска Ассизского, сына итальянского купца, или Мартина Лютера, сына немецкого горняка, этот великий проповедник вышел из знатной семьи, которую образование и воспитание полностью вестернизировали. Русская церковь с большей легкостью порождала людей типа Иоанна Кронштадтского или Распутина. { Лютер Мартин (1483--1546) -- виднейший деятель религиозной реформации в Германии, основатель лютеранства -- одного из течений протестантской церкви. Иоанн Кронштадтский (1821--1908) -- настоятель собора в Кронштадте, протоиерей (в миру -- Иван Ильич Сергеев). Еще при жизни имел славу чудотворца. Русской православной церковью причислен к лику святых. Распутин Григорий Ефимович (1872--1916) -- сибирский крестьянин, приобретший славу прорицателя и целителя. Стал фаворитом Николая II и его супруги Александры Федоровны, убедив их, что своими молитвами он спасает больного гемофилией наследника и обеспечивает Господню поддержку царствующему дому.}

У этих мертвых церквей отсутствует какое-либо определенное учение об этике. Гарнак { Гарнак Адольф (1851--1930) -- немецкий протестантский теолог и историк, глава либерального течения в лютеранстве} говорит о греческой церкви [Harnack, Op. cit., S. 33]: "Вся сфера трудовой жизни, поведение в которой должно регулироваться верой, оказалась вне ее влияния. Все предоставлено государству и обществу". В живых церквах Запада это иначе. Здесь, где вера еще не иссякла, где она не выродилась в пустую форму, сводящуюся к бессмысленным ритуалам, где, иными словами, она охватывает всего человека, есть постоянное стремление к поиску этических основ общественной жизни. Вновь и вновь верующие возвращаются к Евангелию, чтобы обновить свою жизнь в Господе и его Послании.

2. Евангелие как источник христианской этики

Для верующего Святое Писание есть кладезь божественного откровения, слова Божьего к людям, которое должно быть вечно непоколебимым основанием всей религии и всего поведения, контролируемого ею. Это верно не только для протестантов, которые принимают поучения проповедников лишь в той мере, в какой они совпадают со Святым Писанием; это верно и для католиков, которые, с одной стороны, основывают авторитет Святого Писания на авторитете церкви, а с другой -- признают божественное происхождение и самого Святого Писания, поскольку верят, что оно явилось в мир через посредство Святого Духа. Дуализм здесь разрешен благодаря тому, что одна только церковь дает окончательное и достоверное, т. е. непогрешимое, толкование Святого Писания. Обе конфессии предполагают логическое и системное единство всего собрания священных книг; устранение трудностей, порождаемых таким подходом, должно быть, следовательно, одной из самых важных задач церковного учения и науки.

Наука рассматривает тексты Ветхого и Нового Завета как исторические источники, к которым следует подходить так же, как и ко всем другим историческим документам. Она разрывает единство Библии и пытается для каждой из ее книг найти собственное место в истории литературы. Современные библейские исследования такого рода несовместимы с теологией. Католическая церковь уже осознала этот факт, но протестантизм все еще вводит себя в заблуждение. Бессмысленно реконструировать облик исторического Иисуса, чтобы потом на выводах этих исследований строить учение о вере и нравственности. Усилия такого рода мешают научным исследованиям текстов, поскольку отвлекают их от действительной цели и навязывают задачи, которые нельзя решить без привнесения современных ценностей. Более того, они и сами по себе внутренне противоречивы. С одной стороны, предпринимается попытка исторического объяснения Христа и христианства, а с другой -- эти исторические явления рассматриваются как незыблемая почва всех правил духовного поведения, истинных даже в совершенно изменившемся современном мире. Ведь это противоречие -- подвергнуть христианство историческому исследованию, а затем в результатах исследования искать ключ к современности. Историческая наука не может представить христианство в его "чистом виде", но только в его "первоначальном виде". Отождествить эти два образа можно, лишь закрыв глаза на две тысячи лет исторического развития [Troeltsch, Gesammelte Schriften, II Bd., Tubingen, 1913, S. 386 ff.]. Ошибка многих протестантских теологов в этом вопросе та же, что совершается частью сторонников исторической школы права, когда они пытаются использовать выводы исторического исследования юриспруденции для современного законодательства и отправления правосудия. Так не может поступать настоящий историк; такой подход -- для тех, кто отрицает все развитие и даже саму возможность развития. По сравнению с таким абсолютизмом абсолютизм многократно осужденных, "поверхностных" рационалистов XVIII века, которые подчеркивали как раз эту сторону прогресса и развития, выглядит истинно историческим воззрением.

Для анализа отношений между христианской этикой и проблемой социализма непригоден подход протестантских теологов, исследования которых нацелены на выявление неизменной и недвижной "сущности" христианства. Если взглянуть на христианство как на живое, а значит, и постоянно изменяющееся явление (взгляд не столь уж несовместимый, как может показаться, со взглядом католической церкви), тогда следует с самого начала уклониться от исследования того, что же именно -- социализм или частная собственность -- больше соответствуют идее христианства. Лучшее, что можно сделать, -- это рассмотреть историю христианства с точки зрения того, выказывало ли оно когда-либо особую склонность к той или этой организации общества. Наше внимание к текстам Ветхого и Нового Завета оправдано их значимостью как источников духовного учения, но не расчетом на то, что они одни способны дать понимание того, что же такое христианство.

В конечном итоге исследования такого рода должны выяснить: обязательно ли христианству -- и сейчас, и в будущем -- отвергать экономику, основанную на частной собственности на средства производства? Вопрос этот не может быть разрешен простым указанием на тот известный факт, что с самого возникновения, уже почти два тысячелетия, христианство умело ладить с частной собственностью. Ведь может случиться, что либо частная собственность, либо христианство достигнет в своем развитии точки, после которой они станут несовместимыми, если, конечно, они были совместимы прежде.

3. Первоначальное христианство и общество

Первоначальное христианство не было аскетичным. Свойственное ему радостное приятие жизни отодвинуло на задний план аскетические идеалы, характерные для многих тогдашних сект (даже Иоанн Креститель жил аскетом). Только в III и IV веках аскетизм был привнесен в христианство, и с этого времени начинается аскетическое перетолкование и преобразование евангельских учений. Евангельский Христос наслаждается жизнью среди учеников, укрепляет себя пищей и питьем и разделяет людские праздники. Он так же далек от аскетизма и желания бежать от мира, как и от невоздержанности и разврата [Harnack, Das Wesen des Christentums, Leipzig, 1907, S. 50 ff.]. Только его отношение к половой жизни производит впечатление аскетического, но это можно объяснить тем же, чем мы объясняем практически все целесообразные поучения Евангелий, -- а они не предлагают других правил жизни, кроме целесообразных, -- основной концепцией, которая раскрывает нам всю идею Иисуса, концепцией Мессии.

"Исполнилось время и приблизилось Царство Божие: покайтесь и веруйте в Евангелие". Таковы слова, с которыми, по Евангелию от Марка, является Спаситель [ Библия. Евангелие от Марка., Гл. 1, Ст. 15]. Иисус смотрит на себя как на пророка приближающегося Царства Божия. Царства, которое согласно древнему пророчеству принесет избавление от всех земных несовершенств, а с этим и от всех хозяйственных забот. Его последователи не имели других забот, кроме как подготовиться к этому дню. Время для земных дел прошло, и теперь, в ожидании Царства, человек должен обратиться к более важным вещам. Иисус не предлагает правил земного поведения и борьбы; его Царство не от мира сего. Правила, которым он наставляет своих последователей, ценны только на краткий промежуток времени, который осталось прожить в ожидании надвигающихся великих событий. В Царстве Божием не будет хозяйственных забот. Здесь верующие будут есть и пить за столом Господа [ Евангелие от Луки, Гл. 22, Ст. 30]. В близкой перспективе такого Царства все хозяйственно-политические распоряжения были бы излишними. Все указания Иисуса следует рассматривать просто как предписания переходного периода [Harnack, Aus Wissenschaft und Leben, II Bd., Giessen, 1911, S. 257 ff.; Troeltsch, Die Soziallehren der christlichen Kirchen und Gruppen, S. 31 ff.].

Это единственный способ понять, почему в Нагорной проповеди Иисус советует своим людям не заботиться о пище, питье и одежде; почему он убеждает их не сеять, не жать и не собирать в амбары, не трудиться и не прясть. Это единственное объяснение "коммунизма" его и его учеников. Этот "коммунизм" не является социализмом; здесь нет общины, которой бы принадлежали средства производства. Это только распределение потребительских благ среди членов общины -- "каждому давалось, в чем кто имел нужду" [ Деяния Апостолов, Гл. 4, Ст. 35]. Это коммунизм потребительских благ, а не средств производства, это община потребителей, а не производителей. Первоначальное христианство не производит, не трудится и не собирает. Новообращенные распродают собственность и делят полученное с братьями и сестрами. Долго так жить нельзя. Подобный образ жизни можно понимать только как временный порядок, каковым он на деле и был. Ученики Христа жили в ежедневном ожидании Спасения.

Свойственная первоначальному христианству идея близкого избавления постепенно преображалась в концепцию Страшного Суда, которая лежит в основе всех церковных движений, имевших сколь нибудь долгую жизнь. Бок о бок с этим преображением шло полное преобразование христианских правил жизни. Ожидание Царства Божия больше не могло служить основой поведения. Когда церковные братства начали приспосабливаться к долгой земной жизни, им пришлось отказаться от требований, чтобы прихожане воздерживались от труда и посвящали себя целиком созерцательной жизни в ожидании Царства Божия. Им не только пришлось терпеть участие их братии в трудах этого мира, но даже поощрять их к труду, поскольку в ином случае были бы разрушены условия для существования религий.

Вот так христианству, которое начало с полного безразличия ко всем общественным обстоятельствам, пришлось практически узаконить общественный порядок разлагавшейся Римской империи -- раз уж процесс приспособления церкви к этим порядкам начался.

Ошибкой является разговор о социальном учении первоначального христианства. Исторический Христос и его учение, как они представлены в старейших памятниках Нового Завета, вполне безразличны ко всем общественным обстоятельствам. Не то чтобы Христос не давал резкой критики существовавшего положения вещей, но он не считал стоящим делом рассмотрение того, как можно улучшить дела, а может быть, и вовсе не думал об этом. У Него Божьи заботы. Он установит свое славное и беспорочное Царство, и время это близко. Никто не знал, на что будет похоже это Царство, но одно было определенным: жизнь в нем будет беззаботной. Иисус опускает все малые детали, да они и не были важны; иудеи в его время не сомневались в том, что жизнь в Царстве Божием будет восхитительной. Пророки это предсказывали, и их слова продолжали жить в умах людей, образуя самое существо их религиозного мышления.

Ожидание того, что Господь, когда придет время, сам все. преобразует, а также обращение всех действий и мыслей к будущему Царству Божию делают учение Иисуса чисто отрицательным. Он отрицает все существующее, не предлагая ничего взамен. Он доходит до разрушения всех существующих общественных связей. Ученик должен быть не просто безразличным к собственной жизни, воздерживающимся от всякой работы и избавившимся от всякой собственности. Не может быть учеником Христа тот, кто "не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а при том и самой жизни своей" [ Библия. Евангелие от Луки., Гл. 14, Ст. 26]. Иисус презирает мирские законы Римской империи и предписания иудейского закона. Он способен переносить их в силу полного безразличия, как нечто только временно полезное, но не потому, что признает их истинную ценность. Его рвение в разрушении общественных связей безгранично. Побудительной силой этой чистоты и мощи полного отрицания является экстатическое вдохновение и энтузиастическая надежда на новый мир. Отсюда его страстные нападки на все существующее. Позволительно все разрушить, поскольку Бог в его всемогуществе заново создаст строительный камень для будущего порядка. Нет нужды уточнять, что же именно может быть перенесено из старой жизни в новую, потому что новый порядок возникнет без человеческого участия. Поэтому он и не требует от своих последователей никакой системы этики, никакого определенного позитивно-созидательного поведения. Лишь одна вера, и ничего кроме веры, надежды и упования -- вот все, что требуется. Не нужно вклада для созидания будущего -- это обеспечит сам Господь. В современности отчетливейшей параллелью к этой установке первоначального христианства на полное отрицание является большевизм. Большевики также хотят разрушить все существующее, поскольку они рассматривают все как безнадежно дурное. Но у них есть некие идеи, пусть неопределенные и противоречивые, об общественном строе будущего. Они требуют от своих последователей не только разрушения всего, что есть, но также и определенной линии поведения по отношению к будущему Царству, о котором они столько мечтали. В этом отношении учение Иисуса есть более полное отрицание [Pfleiderer, Das Urchristentum, 1 Bd., S. 649 ff. <Пфлейдерер А., Возникновение христианства, С. 47 и след.>].

Иисус не был социальным реформатором. Его учение было неприложимо к земной жизни, и его наставления ученикам имели значение только в свете непосредственной цели -- ждать Господа, препоясавши чресла и возжегши светильники, "дабы, когда придет и постучит, тотчас отворить ему" [ Евангелие от Луки, Гл. 12, Ст. 35--36]. Именно это и обеспечило христианству триумфальное шествие по миру. Будучи безразличным к любой общественной системе, оно прошло сквозь века и не было разрушено грандиозными социальными революциями. Только по этой причине оно смогло быть религией римских императоров и англосаксонских предпринимателей, африканских негров и европейских германцев, феодальных властителей средневековья и современных промышленных рабочих. Каждая эпоха и каждая партия могли почерпнуть здесь, что хотели, поскольку ничто не привязывало христианство к определенной общественной системе.

4. Запрет процента в каноническом праве

Каждая эпоха находила в Евангелиях то, что искала, и не замечала того, чего не хотела видеть. Лучше всего это видно на примере того, какое чрезвычайное значение многие века церковная мораль уделяла учению о ростовщичестве. ["Доктрина средневекового торгового права основывается на канонической догме о бесплодности денег и на совокупности выводов из нее, известных под именем законов о ростовщичестве. История торгового права этого периода не может быть не чем иным, как историей господства учения о ростовщичестве в сфере права." (Endemann, Studien in der romanisch-kanonistischen Wirtschafts- und Rechtstslehre bis gegen Ende des siebzehnten Jahrhunderts, 1 Bd., Berlin, 1874--1883, S. 2)] Требования к ученикам Христа в Евангелиях и других текстах Нового Завета очень далеки от идеи отказа от процента на отданный в ссуду капитал. Каноническое запрещение процента есть порождение средневекового учения об обществе и торговле, и первоначально оно не имело ничего общего с христианством и его учением. {В католицизме каноническими именуются обязательные, имеющие правовой характер нормы, сформулированные на основе канонов-актов церковной власти. В эпоху раннего феодализма экономические воззрения находили свое выражение в трудах канонистов-кодификаторов канонического права. Канонисты резко отрицательно относились к ростовщичеству, опираясь на утверждения Аристотеля, содержащиеся в книге 1 его "Политики", что "деньги не могут порождать деньги" и из всех сфер приобретения ростовщичество "наиболее противно природе".} Моральное осуждение процента и запрещение ростовщичества предшествовали христианству. Позаимствованные у писателей и законодателей античности, они приобрели актуальность по мере обострения борьбы между аграриями, с одной стороны, и поднимающимися купцами и ремесленниками -- с другой. Только в это время начали поддерживать эти запреты цитатами из Святого Писания. Взимание процента осуждалось не потому, что так требовало христианство. Скорее, в силу общественного негодования люди старались вычитать в христианских писаниях осуждение ростовщичества. Новый Завет сначала показался бесполезным для этой цели, и соответственно обратились к Ветхому. Столетиями никому и в голову не приходило привести хоть один отрывок из Нового Завета в поддержку запрета. Это длилось до тех пор, пока схоластическое искусство толкования не преуспело в вычитывании всего нужного в одном часто цитировавшемся месте Евангелия от Луки, и, таким образом. Евангелие стало оружием против ростовщичества [ Библия. Евангелие от Луки., Гл. 6, Ст. 35]. Это произошло на исходе XII века. Впервые в декреталиях папы Урбана III указанный отрывок был приведен как подтверждение запрета ростовщической прибыли. [С.10.Х. De usuris (Ш. 19) См. Schaub, Der Kampf gegen den Zinswucher, ungerechten Preis und unlautern Handel im Mittelalter, Freiburg, 1905, S. 61 ff.] { Урбан III (Уберто Кривелли) был папой римским в 1185--1187 гг. Декреталиями именуются папские постановления, имеющие форму посланий к верующим.} Но то, значение, которое придали словам Луки, было, конечно, совершенно невозможно защитить: отрывок, конечно же, не касается взимания процента. Вполне возможно, что в контексте {истолковываемый отрывок звучит так: "И если взаймы даете тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за то благодарность? Ибо и грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же. Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего..." (Гл. 6, Ст. 34--35)} может значить "не рассчитывать на возврат данного в долг". Или, что более вероятно: "Следует давать в долг не только богатым, которые смогут когда-нибудь дать тебе в долг, но также тому, кто не сможет никогда, бедняку. [Такое толкование отрывка дает Книс { Книс Карл (1821--1898) -- немецкий экономист, один из основоположников исторической школы в политэкономии} (Knies, Geld und Kredit, II Abt. Berlin, 1876, S. 333--335, Anm.).]

Значение, которое придавалось этому отрывку, резко контрастирует с тем невниманием, которое проявляют к этой теме запреты и повеления других Евангелий. Средневековая церковь намеревалась довести запрет на ростовщичество до логического предела, но она же упрямо пренебрегала тем, чтобы затратить хоть долю той же энергии на исполнение многих ясных и недвусмысленных предписаний Евангелий. В той же главе Евангелия от Луки другие вещи запрещаются или предписываются в точных и ясных словах. {В гл. 6 Евангелия от Луки приводятся заповеди Христа, в том числе: "Ударившему тебя по щеке подставь и другую; и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку"; "Всякому, просящему у тебя, давай, и от взявшего твое не требуй назад"; "Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены...".} Но церковь никогда всерьез не пыталась, например, запретить ограбленным требовать назад свое добро, не запрещала сопротивление грабежу, не пыталась заклеймить как нехристианский акт осуждения. Такие предписания Нагорной проповеди, как не заботиться о еде и питье, точно так же никогда никто не пытался навязывать верующим [о раннем церковном законодательстве, признавшем в 1553 г. правомерность условий взимания процента, см. Zehentbauer, Das Zinsproblem nach Moral und Recht, Wien, 1920, S. 138 ff.]. {В Нагорной проповеди Христа заповедано: "Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить... Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их" (Евангелие от Матфея, Гл. 6. Ст. 25--26).}

5. Христианство и собственность

Христианство всегда, начиная с III века, одновременно использовалось и теми, кто поддерживал социальный порядок, и теми, кто хотел его сокрушить. Обе партии с равной неискренностью обращались к Евангелиям и находили библейские пассажи в свою поддержку. То же мы видим и сегодня: христианство воюет и за, и против социализма.

Но все усилия найти в учении Христа поддержку для институтов частной собственности вообще, и частной собственности на средства производства в частности, вполне тщетны. Никакое искусство толкования не способно найти в Евангелии хоть один отрывок, который мог бы быть прочитан как поощряющий частную собственность. Те, кто ищет в Библии такое указание, должны или обратиться к Ветхому Завету, или удовлетвориться оспариванием утверждения, что в общинах ранних христиан господствовал коммунизм [Pesch, Lehrbuch der Nationalokonomie, S. 212 ff.]. Никто никогда не отрицал, что еврейское общество было знакомо с частной собственностью, но это никак не помогает нам уяснить отношение первоначального христианства к этому вопросу. Столь же мало доказательств того, что Иисус одобрял экономические и политические идеи еврейской общины, как и того, что он их осуждал. Конечно, Христос говорит, что пришел не разрушить закон, но исполнить его [ Евангелие от Матфея, Гл. 5, Ст. 17]. Но и эти слова следовало бы толковать в свете представлений о деятельности Иисуса в целом. Эти слова едва ли могут относиться к Моисееву закону, ориентированному на земную жизнь до наступления Царства Божия, поскольку некоторые предписания Христа резко противоречат этому закону. Точно так же то обстоятельство, что "коммунизм" первых христиан никак не свидетельствует в пользу "коллективистского коммунизма в его современном понимании" [Pesch, Op. cit., S. 212], не означает, что Христос одобрял частную собственность. [Пфлейдерер {Пфлейдерер Отто (1839--1908) -- немецкий протестантский теолог и историк религии} объясняет пессимистические суждения Иисуса о земных владениях апокалипсическими ожиданиями близкой мировой катастрофы. "Вместо того чтобы пытаться перетолковать и приспособить его ригористические высказывания по этому вопросу в смысле современной этики общественного поведения, следовало бы раз и навсегда усвоить, что Иисус был не рациональным моралистом, а исполненным энтузиазма пророком близящегося Царства Божия, и только поэтому стал источником религии спасения. Тот, кто намерен извлечь из эсхатологического энтузиазма пророка прямые и ясные указания относительно общественной морали, действует столь же мудро, как человек, желающий согреть себя и свой суп на пламени вулкана" (Pfleiderer, Das Urchristentum, I Bd., S. 651). 25 мая 1525 г. Лютер писал Данцигскому Совету: "Евангелие есть духовный закон, на основании которого нельзя управлять" (Neumann, Geschichte des Wuchers in Deutschland, Halle, 1865, S. 618; см. также Traub, Ethik und Kapitalismus, 2 Aufl., Heilbronn, 1909, S. 71).]

Одно, конечно, ясно, и никакие искусные толкования не могут этого затемнить: слова Иисуса полны осуждения богачей, и апостолы в этом отношении не мягче. Богатый человек проклят за то, что богат, нищий превознесен за то, что беден. Иисус не призывал к войне против богатых и не проповедовал мести богачам только по одной причине -- возмездие осуществляет сам Господь: "Мне отмщение и аз воздам". В Царстве Божием бедные станут богатыми, а богачей заставят помучиться. Позднее толкователи пытались смягчить высказывания Христа против богатых, с наибольшей силой и полнотой явленные в Евангелии от Луки, но их остал