Тычки и Пинки

Бывает, что история порождает человека, который появляется на сцене в самый нужный момент, неся именно те идеи, которые так необходимы для немедленного и продолжительного импульса. Фрейд на пороге двадцатого столетия – ба-бах! Каждый хочет переспать с родителем противоположного пола и убить родителя своего пола, а любая мысль, действие или мечта – это выход подсознательных мотиваций, настолько разнузданных, что вогнали бы в краску даже Дженну Джеймсон[30]. Блестяще! Чрезмерная забота о несущественных деталях психологически сродни хранению всяких вещиц в своем анусе – согласен, это не лишено смысла! Так или иначе, подобные тезисы явили собой именно то, что страстно хотел услышать мир в период, когда Викторианская эпоха скукоживалась.

Однако куда чаще великие мыслители выстреливают идеи, которые опережают свое время – или расцветают вовремя, но не на той планете – и по этой причине могут быть презираемы и игнорируемы современниками, будучи не в силах создать желаемый «ба-бах!» на отведенном их автору веку. Иногда подавленному, психически нестабильному гению может недоставать терпения и уверенности, чтобы довольствоваться перспективой посмертного признания, и он заканчивает тем, что мешает коктейль из сульфата калия, хлорида калия, нитрата аммония и алюминиевой пудры, чтобы сотворить особенный ба-бах.

Тед Качинский, он же Унабомбер, стал как раз таким человеком. Выпускнику Гарварда и бывшему профессору Университета Калифорнии в Беркли сорвало башню где-то в 1970-х, когда он уволился, отбыл жить в хижине в Монтане и провел восемнадцать лет, охотясь на зайцев, выращивая овощи и рассылая бомбы в бандеролях людям, которые работали с компьютерами и другими высокотехнологичными аксессуарами того времени. В конце концов, он отправил письмо в «Нью-Йорк Таймс», обещая прекратить безобразия, если газета опубликует его манифест (статью «Индустриальное общество и его будущее») в полном виде на страницах уважаемого издания. «Таймс» заартачилась, но тут вылез Боб Гуччионе[31], предложивший тиснуть текст в Penthouse. «”Уважаемого издания”, я сказал!», - съязвил Унабомбер.

Есть ряд неэтичных вещей в саморекламе творчества мистера Качинского, и далеко не в последнюю очередь стоит упомянуть тот факт, что изрядное количество ни в чем не повинных работяг лишились пальцев и/или глаз и/или жизней. Найми он агента и прокатись с презентациями книги по стране подобно всем нормальным писакам, и столькие люди избежали бы боли и лишений. Само собой, его стратегия, возможно, способствовала тому, что идеи, им предложенные, достигли куда большего числа читателей, чем если бы он действовал традиционными методами, зато в этом случае нашлось бы намного меньше тех, кто рискнул бы заключить, что он наглухо ебанутый. Особенно если учесть, что существуют куда более позитивные способы привлечения аудитории. Взять хотя бы Джоан Роулинг. По моим сведениям, ей еще не приходилось отрывать кому-либо руки. Так что, вероятно, Качинскому следовало всего-навсего добавить в манифест мальчишку-чародея.

Кроме того, я считаю совершенно невозможным забыть безумную, «подрывную» прическу мистера Качинского. Я, конечно, понимаю, что можно быть против технологий и всего такого, но, боже мой, даже мормоны пользуются ножницами и расческой. Когда ФБР бросает на поимку спятившего бомбиста все свои силы, спятивший бомбист первым делом идет в парикмахерскую и просит стрижку под банкира. Даже я, не будучи спятившим бомбистом, это понимаю.

Наконец, должен признаться, сам манифест Качинского меня огорчил, представ такой же тягомотиной, проповедующей неолуддизм, как и любой другой текст, который можно ожидать от профессора из Беркли. Великолепие Унабомбера, на мой взгляд, заключается в одном. Его решение предварить программу действий, которая едва ли могла быть более радикальной – он пропагандировал уничтожение современного общества через насилие и революцию, – не только нападением на консерваторов (т.е. тех, кто стремится «законсервировать» статус-кво), но и атакой на либералов.

Я приведу пару цитат. «Комплекс неполноценности характерен для современных леваков в целом... Под комплексом неполноценности [очевидно, под этим «мы» Качински подразумевает себя и воображаемого друга] мы имеем в виду не только ощущение собственной ущербности в узком смысле, но и весь спектр подобных черт: низкая самооценка, ощущение беспомощности, депрессивные тенденции, пораженческие настроения, комплекс вины, ненависть к себе и т.д. Мы настаиваем на том, что у современных левых присутствуют такие чувства (в более или менее скрытой форме) и что эти чувства являются решающими и определяют направления современной левой мысли».

«Многие левые в глубине души отождествляют себя с теми проблемными группами, которые представляются слабыми (женщины), побежденными (американские индейцы), вызывающими отвращение (гомосексуалисты) и другими неполноценными. Левые и сами считают представителей этих групп неполноценными. Они никогда не признаются себе, что испытывают подобные ощущения, но это именно оттого, что они считают эти группы неполноценными и ассоциируют их проблемы со своими».

«Левые склонны ненавидеть все, что представляется им сильным, хорошим и успешным. Они ненавидят Америку, Западную цивилизацию, белых мужчин, рациональность. Причины, по которым левые ненавидят Запад и ему подобное отчетливо не стыкуются с их реальными мотивами. Они ГОВОРЯТ, что ненавидят Запад, потому что он воинственный, империалистический, сексистский, этноцентрический и так далее, но когда кому-то удается поймать на аналогичных провинностях социалистические страны или примитивные культуры, левые находят им оправдание или НЕХОТЯ признают, что все это существует; но при этом они всегда с ЭНТУЗИАЗМОМ указывают (и часто здорово преувеличивают) на подобные грехи в Западной цивилизации. Итак, становится ясно, что эти проблемы не являются поводом для ненависти левых по отношению к Америке и Западу. Они ненавидят Америку и Запад, потому что те сильны и успешны».

«Такие слова, как «самоуверенность», «независимость», «инициатива», «предприимчивость» и «оптимизм», не много значат для либерала или левака. Любой левый против индивидуальности и за коллективизм. Он хочет, чтобы общество решало все проблемы за своих членов, заботилось о них. Он не из тех, кто уверен в своих силах и способности решать собственные проблемы и удовлетворять свои потребности. Левак оспаривает концепцию конкуренции, потому что в глубине души чувствует себя заведомо проигравшим неудачником».

На первый взгляд, идея Качинского выпустить из бутылки такого буйного джинна кажется убийством всего манифеста. В конце концов, если ты намерен вдохновить людей на подрыв технологий и свержение существующих властных структур США, кто может быть лучшим союзником, чем левые радикалы? Когда Мэнсон[32] искал палачей для исполнения своих кровавых, мессианских фантазий, кого он рекрутировал? Телок-хиппи! Мало кто вдохновится воззваниями политически заведенного бомбиста и левого радикала, который вешает свой диплом в хижине 10 на 12, и Качинский был достаточно умен, чтобы это понимать. Так зачем же отвращать от себя ту самую группу, к которой с наибольшей вероятностью твой посыл может быть адресован? Как бы это дико ни звучало, ответ кроется в благоразумии: Качинский пытался создать мэйнстрим и не видел ровным счетом никакой пользы в играх с категорией граждан, которые способны разве что внести сумятицу и сделать движение непривлекательным для всех остальных людей.

Это следует хорошенько обмозговать. Даже Унабомбер – человек, который рассылал случайным получателям взрывпакеты, сидя в жопе мира и планируя спровоцировать страшную мясорубку, призванную отвадить человечество от прогресса и вернуть в каменный век – скрупулезно дистанцировался от крайне левых чокнутых чмошников, потому что знал: куда бы они ни потянулись, никто больше туда не сунется!

Несколько лет назад один знаменитый зоозащитник и писатель, чье имя я не назову, совершил ошибку, когда позиционировал юную, блондинистую телеактрису и недавнюю Мисс Вселенная как «новые лица движения» во время речи на конференции о правах животных. Как я понял, он хотел, отождествить движение с объективно приятными лицами двух здорово выглядящих, физически презентабельных молодых женщин, а заодно и придать толику легкомыслия этому вечеру тоскливой болтовни своей безобидной остротой.

В мире простых людей каждый решал бы за себя, смеяться над шуткой или нет. Но в специфическом, людоедском обществе прогрессивных активистов, собравшихся тогда, нашлась группа самопровозглашенных линчевателей, которые ринулись на сцену и отобрали микрофон, после чего публично раскритиковали и опозорили выступавшего, невзирая на тот факт, что он сделал для животных больше, чем, пожалуй, три четверти собравшихся в том зале вместе взятые. Была продекламирована статистика изнасилований, предполагавшая моральную равнозначность между сексуальным насилием и публичным признанием привлекательности женщин, чьи карьеры хотя бы частично зависят от их внешности.

Несмотря на то, что номинально я присутствовал на той конференции, сам скандал я пропустил. Я узнал о нем на следующее утро от знакомых, которые были преисполнены того же негодования, что и я.

Для меня самыми оскорбительными событиями того вечера (от менее обидного до наиболее возмутительного) стали:

3) Сама шутка, но только потому, что она привела к дальнейшему.

2) Усилия этих идиотов, укрепивших достоверный стереотип леваков, которые решают проблемы истерическими воплями в адрес оппонента, вместо того чтобы вовлечь его в конструктивный диалог. Можно только догадываться о реакции новоприбывших, которые рассчитывали найти на конференции дружное сообщество единомышленников. Представляю, насколько быстро они рванули к выходу, увидев людей, которые набросились на одного из самых видных представителей движения за плевый проступок.

3) И, наконец, тот факт, что каждый, с кем я говорил на следующий день, были в ужасе от поведения радикалов, запрыгнувших на сцену, но решил не ввязываться и помалкивать, надеясь, что переполох уляжется сам собой.

Как отмечает Унабомбер, «мы подчеркиваем, что вышесказанное не относится к точному описанию каждого, кто считает себя левым, а является грубым описанием общей тенденции левого мышления». Подавляющее большинство веганов нельзя считать чмошниками. Люди пришли в движение в основном не потому, что их не брали в школьную команду по футболу или жизнь одарила их другими напастями. Просто у нас есть отвратная привычка позволять кучке ущербных говорить за всех.

Однажды я создал на своем сайте анонимный опрос на тему того, что веганы думают о меде. И включил такие варианты ответа: а) я решительно против меда по этическим соображениям; б) лично я этим вопросом обеспокоен, но стараюсь не поднимать его из уважения к другим веганам; в) я отношусь к меду нейтрально и не предпринимаю никаких шагов к тому, чтобы его избегать; и г) одной рукой я сейчас печатаю, а другой держу ложку с медом, который ем прямо из банки. Сейчас я знаю, что добавлять вариант «г» не стоило, потому что он предсказуемо победил.

Благодаря тем, кто ответил на вопрос серьезно, вариант «б» побил вариант «а» со счетом 10:1. Иными словами, большинство веганов избегают меда исключительно по причине страха перед тем, что их осудит «веганская полиция» – те, кто исходя из соображений о том, что вести веганский образ жизни лишь на 99,5% равнозначно растлению малолетних, назначил себя патрульными движения, которые выискивают и гнобят каждого, кто дерзнет нарушить (или избегнуть, или по-своему интерпретировать) любое из правил.

Если не являющаяся веганом знаменитость делает хоть что-то для животных – заявляет, что не будет фотографироваться в мехах, возьмет собаку в приюте и т.д. – мы, как правило, относимся к этому человеку так, словно он изобрел лекарство от рака, и неважно, что он только-только подписался под разрывом мирного соглашения между Израилем и Палестиной. Но стоит этой персоне объявить себя Веганом, как она сразу оказывается в дурацком положении.

Самопровозглашенный веган теряет кредит доверия, независимо от того, что он делает, потому что совершать благие деяния – это вроде как обязанность вегана. При этом если человек демонстрирует несообразность или несовершенство любого рода, его статус моментально сводится к роли приманки в кишащем акулами веганском бассейне.

Когда мы спрашиваем «Этот товар – веганский?», мы, по идее, интересуемся, не пострадали ли животные при его производстве, в то время как наши охотники на ведьм пытаются заставить задавать другой вопрос: «Если я это куплю/съем/использую, это никак не отразится на моем статусе вегана?»

Мыслить в таком ключе чревато двумя негативными последствиями: во-первых, мы производим впечатление махровых кретинов, которые волнуются исключительно о таких глупостях, как моно- и диглицериды, – штуковинах, которые не особо влияют на судьбу животных (и это понимает любой адекватный человек); и, во-вторых, как это происходит в случае с кормлением наших собак и котов, мы часто не замечаем, когда действительно способствуем страданиям животных там, куда не добрались длинные руки «веганской полиции», способной нас покарать.

Если веганство со стороны кажется чем-то вроде секты, то это потому, что мы имеем склонность придерживаться определенной ортодоксальности, которая предписывает, что нам позволено, а что – нет, вместо того чтобы развивать собственное ощущение допустимого исходя из здравых, вразумительных соображений.

Большинство людей утверждает, что «любит братьев меньших», но они не желают ввязываться в какую-либо возню, хоть отдаленно напоминающую безумную религию, превозносящую права животных. Они предпочитают не усложнять себе жизнь и не видят ничего привлекательного в том, чтобы казаться кому-то радикалами, революционерами или фриками. Наоборот, такие ярлыки обыкновенно воспринимаются как несмываемый позор – то, чего имеет смысл активно избегать.

И это, друзья мои, основная причина того, почему мы – веганы, а они – нет.

Доброе утро, Мистер Навозник!

«Когда Грегор Замза проснулся в своей постели утром после дурного сна, он обнаружил, что превратился в гигантское насекомое».

Так начинается известный рассказ Франца Кафки «Превращение», персонаж которого неожиданно становится навозным жуком, метафорически воплощая в себе все мытарства и бессмысленность обычного человека. Если задуматься, это почти безукоризненная аналогия: Кафка не зря связывает людей не с инсектами в целом – животными, больше ведомыми инстинктами, чем рациональным мышлением – а с конкретным видом, чья жизнь настолько тесно связана с какашками, что его даже назвали в их честь.

Пять дней в неделю, восемь часов в день, навозников можно лицезреть за их дерьмовой работой: они производят говно, продают кал или просто таскают экскременты с места на место. По вечерам они так вымотаны, что обыкновенно просто приходят домой и смотрят миазмы по ТВ на протяжении нескольких часов, прежде чем впадут в спячку. По выходным они развлекаются фекальными занятиями вроде рыбалки и гольфа, а в течение трех сливных недель наслаждаются сраненьким отпуском с семьей.

Поначалу типичный навозник может говорить самому себе, что подобная рутина всего лишь временна («до того, как стартанет моя настоящая карьера» или «пока я работаю над сценарием» и т.д.), но спустя пару лет мечты, надежды и подлинные радости почти неизбежно будут похоронены под плотным слоем испражнений.

Навозник связывается с первой попавшейся более или менее приемлемой особой, которая улыбнется ему (ей) в электричке и заводит целый выводок спиногрызов. Сорок с чем-нибудь лет перед покупкой «дома на колесах», квартирка во Флориде и, в конечном счете, миловидная гранитная плита, под которую и лечь не стыдно.

Я – не литературный критик, но, по моему мнению, единственной ошибкой Кафки было то, что в его рассказе отсутствует процесс перевоплощения. Мы знакомимся с Грегором уже тогда, когда он очухался в обличие жука, поэтому куда более подходяще было бы назвать эту историю «Поздравляю, ты – навозник!» или «Доброе утро, Мистер Лепешка!». Главное, что преобразование Грегора из метафорического навозника в настоящего предстает вторичным явлением.

Превращение – это процесс перехода гусеницы в статус бабочки через промежуточную ступень в виде стадии куколки. Ближайшая к стадии куколки человеческая аналогия (период дремоты переменной продолжительности) – это, очевидно, время, которое мы проводим в колледже. Человек приходит в это заведение виртуальным ребенком, которого переполняют энергия, идеалы и оптимизм. Четыре-десять лет спустя тот же человек – уже созревший навозник, готовый пахать, размножаться и начинать выплачивать кредит по ипотеке.

Сейчас мне стыдно – и, полагаю, не мне одному – за контраст между тем, что, как я думал, я знал в стадии гусеницы, и тем, что я тогда действительно знал (код от замка и все тексты Led Zeppelin). С другой стороны, я убежден, что идеализм и бунтарский дух, присущие этому этапу жизни, в известной степени поспособствовали тому, что я стал вегетарианцем.

Насколько мне известна история человечества, около 2,2 миллионов лет назад на свет появился первый Гомо по прозвищу хабилис. Гомо хабилис – это от латинского «человек умелый». Он и впрямь был умелым, делая инструменты из камня и всякой всячины. Пару сотен тысяч лет спустя возник Гомо эректус. Гомо эректус, само собой, был наибольшим геем за всю историю – он жил во времена, когда люди уже начали более или менее прилично одеваться и мнить себя ценителями наскальной живописи. Наконец, около 300 тысяч лет назад на сцену вышел Гомо сапиенс.Итак, минуло 3 тысячи столетий с тех пор, как в физиологии человечества произошли последние существенные изменения. Триста тысяч последовательных урожаев детей достигали полового созревания только для того чтобы обнаружить (к собственному ужасу), что жизни, ценности и убеждения старших поколений зиждутся на дерьме.

«Останови телегу у оливкого дерева за гулом, - наверняка умоляли смущенные подростки в Древней Греции, опасаясь, как бы их не увидели в компании родителей, - я сам дойду до площади». «Бах бревно о камень два раза, потом бах камень о камень один раз... как тухло!», - приблизительно таким представляется комментарий пещерного тинейджера, рассуждающего о безнадежно устарелых музыкальных предпочтениях старшего поколения.

Есть нечто ироничное в том, что недоросли ведут себя одинаково на протяжении всей истории, испытывая при этом неколебимую уверенность в том, что их поколение первым почувствовало что-то подобное.

Вспомнить фильм «Общество мертвых поэтов»[33]. В двух словах, сюжет вращается вокруг группы парней, учащихся в закрытой школе в конце 1950-х. Нила (чувствительный и артистичный) подавляют нелюбящие родители, которые хотят, чтобы он стал врачом, невзирая на его собственные желания. Нокса (помешанный на сексе) тоже подчиняют своей воле предки и тоже желают сделать из него доктора. Микс (клинически неуклюжий малый), Тодд, Чарли и многие другие – у всех нелюбящие родители, которые навязывают детям чужеродные жизненные дороги.

Появление Робина Уильямса в роли учителя поэзии Джона Китинга вдохновляет студентов следовать за своими мечтами и наслаждаться истинной красотой мира за пределами классных комнат. Шаловливый сумасшедший Китинг требует, чтобы ученики выдергивали из учебников страницы и рвали их в клочья, вставали на парты посреди класса, пинали футбольный мяч, прочитав поэтическую строчку и творили тому подобный дзен-буддистский бред. Его мантра – «Лови момент!» – резко контрастирует с тканью советов, которые студенты привыкли выслушивать от родичей и других авторитетных лиц («носи шерстяной жилет», «не линяй из общежития по ночам, чтобы читать поэзию в пещере вместе с друзьями», «никогда не лови момент» и т.д.). Поначалу молодежь не знает, как воспринимать странного дядю, но в итоге прикипает к его бурлескному безумию. Вскоре они уже линяют из общежития, чтобы читать поэзию в пещере вместе с друзьями, участвовать в театральных постановках и гулять с девушками по всему городу. Они ловят момент. Они живут.

Они находят невозможным совмещать новоприобретенное богемное мировоззрение с доминантным поведением своих родителей. Они извергают на кинозрителей пафос как из брандспойта. Они втягиваются в душераздирающие демонстрации подросткового отчаяния, каких свет не видывал со времен крика «Вы разрываете меня на части!!!», исполненного Джеймсом Дином в «Бунтаре без причины»[34].

Так совпало, что на момент выхода «Общества мертвых поэтов» на экраны я учился в школе и ходил в поэтический кружок, в котором преподавал Боб Адам – во всех отношениях собрат Джона Китинга. Хотя мистер Адам никогда не говорил ничего про права животных – и, скорее всего, сам был тем еще мясоедом – именно под его влиянием я принял решение стать вегетарианцем. Совсем как в случае с Ноксом и Чарли, мой подростковый ропот был направлен в нужное русло благодаря чумовому учителю поэзии, прочь от слабоумия и депрессии к идеалистическим, более или менее положительным устремлениям.

В действительности, конечно, ситуация такова, что 99% тинейджерского бунтарства изживает себя на изрядно потрепанных направлениях – любви к музыке, которую старшее поколение считает «шумом», сотворении дурацких причесок и тайном курении в ванной.

Не лишен иронии и тот факт, что детки, которые, казалось бы, представляются наибольшими нонконформистами, оказываются очень похожими на самых прожженных конформистов (да-да, это относится к вам, инфантильные, поэтичные души, завернутые в черное; раскрашенные как шизофреники-индейцы, пирсингованные, татуированные «настоящие оригиналы»). Так что забудь все, что слышал про философию среднего пальца, крутость банд и развитие сленга: все перечисленное – не более чем самодовольная тупость подростков, которые верят, несмотря на любые сведения и доводы, что их идеи лучше, чем чьи бы то ни было, и что только они делают социальную эволюцию возможной.

После сражения с потоком на протяжении всего пути из глубокого океана к нерестилищу лососю нечего ожидать, кроме смерти и участи быть съеденным своим индифферентным потомком, прошедшим миллионы лет эволюции и ставшим Человеком разумным. Не менее позорными зачастую оказываются периоды жизни многих людей: дома престарелых, калоприемники, обращение как с пятилетними детьми...

И хотя все это, пожалуй, малоприятно для человека (или рыбы), с которым это происходит, по Дарвину, подобные события не лишены смысла. Посредством восприятия старших как нестерпимо скучных, глупых и более или менее гадких молодое поколение свободно, чтобы смотреть на мир свежим взглядом и заменять отжившие свое идеологии новыми.

Так, например, движение за отмену рабства было основано отнюдь не зрелыми торговцами «черным деревом», которые внезапно почуяли вину за свой образ жизни; оно возникло благодаря юным идеалистам, которые, оглядывая мир вокруг себя, видели несправедливость и стремились к ее ликвидации.

Буквально за пару минут до того, как сесть за эту главу я листал один из таблоидов в духе Village Voice[35], какие есть в любом городе, и наткнулся на афишу «Концерта против дискриминации». Возможно, с расовыми проблемами в этой стране еще не покончено, но позвольте осведомиться, когда вы в последний раз попадали на анонс «Концерта ЗА дискриминацию»? Быть может, положение и далеко от идеального, но даже самый дурной и занудный либерал вынужден признать, что за последние пару столетий мы прошли большой путь.

Разумеется, далеко не все так называемые «молодежные движения» до того успешны, что становятся мейнстримом; напротив, львиная доля затухает внутри одного поколения. Взять, например, хиппи – самое неряшливое (и фигурально, и буквально выражаясь) молодежное движение в новейшей истории. В их идеалах не было ничего плохого: прекращение войн, сближение с окружающими через трансцендентальную медитацию и галлюциногены – это прекрасно, но проблема в том, что идеи тонули в банальностях – отказе от стрижки и отвратительном запахе. Эти внешние характеристики никогда не волновали обывателей и служили исключительно для того, чтобы омрачить их представление о хиппи и антивоенном движении. Вот почему слово «аболиционист» звучит благородно и рисует романтические образы, а «хиппи» вошло в лексикон как термин для определения степени деградации. Потому что люди в массе ценят абстрактные мораль и справедливость, но не очень склонны давать волю фрикам.

Сейчас дело обстоит таким образом, что к веганству обращается в основном молодежь и те, кто по какой-то причине сохранили присущее ей мировосприятие. Веганы ничего не имеют против того чтобы их считали фриками или просто другими; наоборот, подобные ярлыки нас воодушевляют и заставляют гордиться собой.

Поскольку наша идентичность во многом связана с пребыванием членом «сообщества веганов», мы испытываем противоречивый интерес к неофитам, при этом защищая свой элитный статус Вегана от выхолащивания. С этой целью мы постоянно вырабатываем стандарты и ищем новые способы изгнать друг друга, обвинив в ереси. Сыроеды, например, часто хорохорятся, что вывели веганство «на новый уровень» – смехотворная претенциозность, разве что по причинам, мне неведомым, термальная обработка превращает овощи в животных. Когда «веганская полиция» ловит очередного нарушителя за какую-то реальную или воображаемую провинность, мы сидим тихо, греясь в лучах собственного превосходства, позволившего избежать подобных проступков – или, возможно, боимся, что, ввязавшись в заваруху, станем следующей жертвой.

Если мы хотим, чтобы веганство когда-нибудь стало повсеместно признанным явлением, нормальные люди не должны видеть в движении кучку чокнутых фриков, следующих деспотичным правилам, направленным на победу в идиотском, инфантильном состязании, в котором даже никто из родственников/коллег/друзей никогда не захочет участвовать.

Однажды я был в баре с друзьями-веганами, и пара крепко выпивающих ребят за соседним столиком услышала, о чем мы говорим – а говорили мы, конечно, о веганстве, потому что это единственное, о чем веганы беседуют друг с другом. И один из наших соседей сказал другому: «Знаешь, что бы я сейчас слопал? Большой, сочный гамбургер».

Обычно я не вижу смысла в серьезных дебатах с пьяными людьми. Не только потому, что их мозг недостаточно хорошо работает для подобных дискуссий, но и потому, что я редко нахожусь среди пьяных, если сам трезв. А это уже совсем другая история. Так или иначе, девушка из нашей компании решила ответить этим парням, дабы развеять для них миф о том, что веганы – ненормальные экстремисты, на которых могут отыгрываться забулдыги в барах.

«Я очень духовная и тонко чувствующая натура, - объяснила она с неприличной надменностью, - и я твердо верю в то, что все в мире обладает своей резонансной энергией. Включая этот стол».

Это было худшей защитой веганства за всю историю. Выстраивая теорию о том, что стол все чувствует, дама объяснила, что обижать животных, обладающих большей резонансной энергией, еще хуже, чем эксплуатировать мебель.

Представить активистов за отмену смертной казни. Что было бы, если бы они утверждали, что электрический стул аморален, потому что это издевательство даже над самим стулом, не говоря уже о человеке? Вообразить борца за права сексуальных меньшинств. Как будет воспринят его аргумент о том, что неэтично отказывать барной стойке в праве на брак с другой барной стойкой?

К моменту, когда выступление дамы было закончено, ребята вытирали слезы с глаз от смеха, и даже я вынужден признать, что фраза о сочном гамбургере была убедительней. Я уважаю религиозные чувства окружающих и не имею ничего против, если кто-то хочет выстроить систему личной ответственности вокруг веры в то, что у столов есть души. С другой стороны, мне бы не хотелось, чтобы этическое веганство производило столь абсурдное впечатление.

«Забудьте обо всем, что сейчас услышали», - сказал я гамбургероям. После чего живенько привел свои причины быть веганом: а) животные чувствуют боль; б) нам предоставлен богатый выбор еды; в) я лучше себя чувствую, зная, что мое питание не включает продукты, производство которых причиняет вред животным.

В этом объяснении не было ничего глубокого. При этом нельзя забывать, что я вещал все это в пьяном угаре в нескольких сантиметрах от лиц моих слушателей. Вместе с тем я могу охарактеризовать их реакцию на мои слова как изумление. Независимо от того, что знали и думали о веганах эти ребята, они куда больше удивились тому, что сказал я, нежели нонсенсу про чувства столов.

Не думаю, что они помчались из бара домой и засели в интернете в поисках рецептов блюд из тофу, но оба пожали мне руку и выглядели неподдельно впечатленными новым взглядом на вопрос. Кто знает, какой эффект это возымеет в дальнейшем. Быть может, однажды дочь-подросток скажет кому-нибудь из этих парней за ужином, что хочет стать вегетарианкой. Я думаю, все согласятся, что родительская реакция «О, девочка хочет помочь животным» куда лучше, чем «О, боже – она считает, что у столов есть души!»