Путь наверх 9 страница

– Прекрасно, прекрасно,- сказал Хойлейк. С деланной суровостью он поглядел на нас поверх очков.- Надеюсь, вы не позволили себе отзываться о ней в легкомысленном тоне?

– Наша беседа носила самый серьезный характер,- сказал Реджи.- Каждый из нас стремится завоевать ее расположение, и борьба между нами идет не на жизнь, а на смерть. Мы подумываем о дуэли в парке.

– Какую бурную жизнь ведут мои коллеги,- заметил Хойлейк. Он поднял свою рюмку.- За ваш успех, мальчики.

– Я проиграю в любом случае,- сказал Реджи.- Если победа останется за мной, предмет нашего соперничества не пожелает меня больше видеть: ведь из-за меня пострадал ее бесценный Джо. А я на ее месте и не взглянул бы на него. Что вы скажете, мистер Хойлейк, про человека, который несколько месяцев подряд ухаживает за хорошенькой девушкой, а затем, не говоря худого слова, начисто о ней забывает?

Я почувствовал, что краснею.

– Не верьте ни единому его слову. Ей это в высшей степени безразлично.

– Как бы не так! – Реджи расхохотался. Я заметил злорадный блеск в его глазах.- Она так и загорается, когда слышит его имя. А его это словно не касается. И подумать только – самая хорошенькая девушка в Уорли!

– Они все теряют из-за него голову,- сказал Хойлейк.- Когда он собирает налоги в Гилдене, женщины сбегаются целыми стаями. Готовы заплатить дважды и трижды, только бы побыть с ним лишних пять минут.- Он вздохнул.- Впрочем, будь я помоложе, я бы с ним потягался.

А я сидел и думал о том, что сказал Реджи, и ликовал в душе все больше и больше.

Я старался не принимать его слова на веру до конца. Быть может, я просто слегка задел, ну даже, скажем, уязвил гордость Сьюзен. Если я снова приглашу ее провести вечер со мной, это успокоит ее самолюбие, она придумает какой-нибудь благовидный предлог для отказа и почувствует себя отомщенной. Но не успев довести свою мысль до конца, я уже знал, что все это вздор. Мстить было просто не в характере Сьюзен.

– Самая хорошенькая девушка в Уорли? – задумчиво произнес Хойлейк.- Интересно, кто бы это мог быть? Она не замужем, надеюсь? Сдается мне, что Джо познакомился с ней у «Служителей Мельпомены». Стойте, стойте… Не начинается ли ее имя с буквы «С»? А фамилия с буквы «Б»? Брюнетка и, как мне кажется, имеет некоторое отношение к председателю финансового комитета?

– Из вас вышел бы первоклассный сыщик,- сказал Реджи.

– Нет, я просто старикашка, который любит совать нос в чужие дела,- сказал Хойлейк.- Как и все прочие жители Уорли. Учтите: в защиту этого можно привести немало доводов, даже если… Только прошу на меня не ссылаться,- он слегка улыбнулся, словно извиняясь за самодовольство, которое звучало в последних словах,- даже если это принимает форму сплетни. Это указывает на живой интерес к ближним, что само по себе, бесспорно, достойно уважения. Я рад, что Джо начинает приниматьучастие в общественной жизни Уорли, что он не ведет себя как чужак. Я решительный противник такого положения, когда служащие приезжают на работу из-за города. Жизнь человека должна протекать там, где он работает. Но я, кажется, того и гляди заговорю о служебных делах… Вон появился ваш начальник, Реджи.

Мне надо побеседовать с ним. Еще увидимся.- И Хойлейк направился к директору библиотеки. Я заметил, что он унес с собой свою рюмку, едва пригубив ее. Оклад Хойлейка был вдвое больше оклада директора библиотеки, и он не хотел, чтобы тот платил за его виски.

– Хитрая бестия,- сказал Реджи.- От него ничего не укроется. Каждый наш шаг ему известен.

– Он может быть хитер сколько влезет, пока мы с ним ладим,- сказал я.- Послушайте, Реджи, вы это серьезно насчет Сьюзен? Неужто правда она все это говорила?

– С какой стати было мне так шутить? – Он, казалось, даже слегка возмутился.- Это истинная правда. Я заговорил с ней о «Ферме», а потом упомянул о вас – в числе остальных участников спектакля. Сказал, что я не в таком уж восторге от вашего исполнения, и она сразу ринулась защищать вас. И с этой минуты только и было разговору, что о Джо Лэмптоне. Она вся так и светится, когда говорит о вас.

Тут не может быть никаких сомнений – глаза у нее делаются пьяными от радости. У вас сейчас они тоже такие, кстати сказать.

– Выпьем еще,- сказал я поспешно.

– Теперь моя очередь платить. Не пытайтесь обойти меня.

– Я выпиваю две кружки на вашу одну, так что такой порядок только справедлив.

– Ну, уж это пустяки,- яеуверенно возразил он, но мне было ясно, что он доволен.

Он поглядел по сторонам.- Мелкое провинциальное чиновничество. Великий боже, что за компания! Знаете, Джо, я отдал бы годовое жалованье, лишь бы выбраться из этого города.

– Я не согласен с вами. Я стою за маленькие города. Если только они того сорта, что мне по душе.

– Хорошо вам так рассуждать, старина. Вы – подающий надежды молодой талант. Вы выделяетесь на общем фоне. В таком месте, как Уорли, вы можете пойти далеко. И притом для вас все это в новинку. Попробовали бы вы прожить здесь всю жизнь – сразу заговорили бы по-другому.

– Я ненавижу город, в котором родился,- сказал я.- Но это совсем другое дело.

Понимаете, Дафтон ужасен. Это вонючая дыра. В буквальном смысле слова вонючая.

Он смердит, это труп. А в Уорли жизнь бьет ключом. Я это сразу почувствовал, как только ступил сюда. И она так захватывает тебя, что через пять минут ты уже забываешь обо всем. У этого города есть даже своя история, и каждый день ты открываешь здесь что-то новое…- Я осекся. Я говорил слишком горячо, слишком раскрывал душу.

Реджи улыбнулся.

– Можно подумать, что вы говорите о женщине, а не о самом заурядном городе с двумя-тремя фабриками. Вы чудак, Джо.

Тут к нашему столику подошел Тедди Сомс.

– Мы все здесь чудаки,- сказал он и громко рыгнул.- Прошу прощения, я, кажется, слегка на взводе. А ведь не с чего бы. Когда я был в летных частях, от такой малости я бы ничего и не почувствовал вовсе.- Он тяжело плюхнулся на стул.- Голосую за новую войну.

– Типун тебе на язык,- сказал Реджи.- Никогда не было мне так скверно, как во время войны.

– Надоедает, это верно,-сказал Тедди.- Но зато куча денег и никаких забот. Пива хоть отбавляй, табаку хоть отбавляй, женщин хоть отбавляй. Споем нашу старую, летную, а, Джо? – И он затянул негромко: «Коты на крышах и на карнизах…»

– Не стоит,- сказал я.- Рановато еще для нецензурных песен.

– Совсем забыл, что я теперь респектабельный,- сказал Тедди.- Когда-то я пел эту песенку во всех фешенебельных отелях Линкольншира. И все ребята, во главе с капитаном, подтягивали. Счастливые денечки!

– Для тебя, может быть,- сказал Реджи.- А для меня это был ад. Сначала – ученье.

Потел под палящим солнцем в колючем шерстяном белье. Затем чистил картошку.

Затем стал самым нерадивым писарем во всей английской армии. Вот тут какое-то время я, правду сказать, был безмятежно счастлив. По крайней мере мне не приходилось иметь дело с заряженными винтовками и прочими не менее опасными предметами. Затем какой-то бесчеловечный чиновник из военного министерства принялся урезывать личный состав штабов, и я из самого нерадивого писаря превратился в самого напуганного рядового. День, когда я снова надел штатский костюм, был счастливейшим в моей жизни. И что же – возвращаюсь домой и узнаю, что подлая Библиотечная ассоциация сделала вступительные испытания в десять раз более сложными, чем прежде, так что женщины и разные типы, которые отсиживались в тылу, получили теперь перед нами преимущество…

– О служебных делах не говорить,- сказал Тедди.- А Библиотечная ассоциация – это служба. Тут нет никаких сомнений.- Он поглядел на меня, протянул руку и пощупал материю моего костюма.- Шерсть первый сорт,- сказал он.- А взгляните на эту рубашку, на этот галстук! Боже милостивый, неужто все по талонам, мистер Лэмптон?

– У него большие связи,- сказал Реджи и поднял, словно салютуя, сжатую в кулак руку.- Голосуйте за лейбористов!

– Бросьте дурить,- сказал я.- Вы же знаете, что Хойлейк терпеть не может политики.

– Это не политика,- возразил Тедди.- Просто поговорка. Реджи, бывало, писал ее мелом на танке, прежде чем ринуться в битву.

– Ни разу в жизни не влезал внутрь танка,- сказал Реджи.- Видел только однажды, как немец открыл люк башни Шермана и бросил внутрь ручную гранату. Чувство безопасности, которое танки внушают на первый взгляд, совершенно иллюзорно.

Честно говоря, я сторонник старой доброй войны на измор, когда ты сидишь в уютном бетонированнрм блиндаже, а артиллерия делает за тебя все дело. Но я так и не сумел убедить в этом генеральный штаб. Мнс все время приходилось наступать – по всей Африке, по всей Италии.

– А ведь я узнал тебя, когда смотрел «Победу в пустыне»,- сказал Тедди.- Смельчак с окровавленной повязкой на лбу, бросающий, размахивая саблей, солдат в атаку.

– Было бы неплохо, если бы это был я,- сказал Реджи.- Но я был одним из тех бедняг, которых бросали.

До меня донесся смех директора библиотеки – визгливый, немного бабий.

– Это он так смеется, когда рассказывают соленые анекдоты,- заметил Реджи.- У него на каждый случай жизни свой смех. Почтительный смех, утонченный смех, саркастический смех – когда я скажу что-нибудь, что ему не по нутру… Если бы он был моим сержантом, я бы уж нашел случай подстрелить его. Нет, верно, надо было остаться в армии.

– Все вы, интеллигенты, на один лад,- сказал Тедди. – Никогда не бываете довольны.

Директор библиотеки подошел к нам. Это был маленький человечек с крошечными, так глубоко запавшими глазками, точно они у него провалились внутрь черепа. Ему шел четвертый десяток, но представить себе, что он был когда-то молод, казалось невозможным.

– Развлекаетесь? – спросил он.

– Мы только что заново проделали всю войну, сэр,- сказал Реджи и подмигнул нам.- Мы решили, что нам надо было дать русским стереть с лица земли немцев, а затем самим выступить на сцену и стереть с лица земли русских с помощью атомной бомбы.- Он опять подмигнул нам.

– Слово в слово то, что я всегда говорю.- Директор библиотеки даже пискнул от восторга.- Союзники дорого заплатили за свою ошибку. Когда я был в Германии, я видел, что такое русские. До войны, не скрою, я сам был чем-то вроде коммуниста, но скоро запел на другой лад… Что мы выпьем, мальчики?

– Мы уже заказали, спасибо,- сказал я.- Может быть, вы выпьете со мной?

– А что ж, вы знаете, я не прочь. Они все там в казначействе плутократы, Реджи.

Вечно одно и то же: мы – светочи культуры и знаний, и нам платят так, чтобы только не дать умереть с голоду, а эти грубые материалитсты, которые имеют дело лишь с фактами и цифрами,- центр мироздания. Я выпью полпинты горького, Джо.

– Здесь пьют пинтами,- сказал я,- только пинтами.

– Гуляем сегодня вовсю, не так ли? – Он рассмеялся, однако на этот раз мне не удалось классифицировать его смех.- Мистер Хойлейк рассказал нам сейчас довольно остроумный анекдот. Два старых полковника сидят у себя в клубе…

Я не слушал. Я думал о том, как я осадил Тедди и Реджи, и о том, как Хойлейк отказался, в сущности, пить за мой счет, а потом – и за счет директора библиотеки. Он сам платил за пиво и виски, и не по доброте душевной, а потому, что следовал неписаным правилам, не менее строгим, если вдуматься, чем дипломатический этикет. Но ведь все это так дешево стоило. Хойлейк был самым богатым человеком в этом зале, он получал тысячу фунтов стерлингов жалованья. А вот Джордж Эйсгилл, без сомнения, тратит такую сумму только на еду, виски и бензин. Даже Боб Стор вряд ли получает меньше тысячи. Если бы я стал дельцом, думал я, мне пришлось бы угождать людям, которых я презираю, направлять разговор на излюбленные ими темы, угощать их – кормить и поить. Но эта игра стоит свеч. И уж если я продаю свою независимость, то хочу по крайней мере получить пристойную цену. -…а второй полковник и говорит: «Не верблюда, а верблюдицу, конечно. Старина Карузер никогда не страдал извращениями».- Директор библиотеки закинул голову и пронзительно захохотал.

Меня начинало разбирать от пива. Я сообразил, что как-то незаметно пропустил уже кружек семь. Мысленно я прикинул: пять раз по одой пинте, плюс еще одна пинта и минус одна пинта – за счет Хойлейка…

– Я давно хочу сказать вам, Джо,- обратился ко мне директор библиотеки,- ваша игра в «Ферме» доставила мне истинное наслаждение.

– Черт подери,- сказал Тедди,- и ему тоже! Держу иари, что он не раз репетировал эти любовные сцены. Признавайтесь-ка, молодой человек!

– Тише, тише,- сказал я.- Мои отношения с миссис Эйсгилл чисты, как только что выпавший снег.

– Порядком древний, хоть и только что выпавший,- сказал Реджи.

Директор библиотеки захихикал.

– Не следует, не следует бросаться подобными намеками. Хотя, правду сказать, я бы не отказался от чистой дружбы с дамой, которую вы имеете в виду.- Он вытер потный лоб и основательно отхлебнул из кружки. Как всякий человек, который не умеет пить и пьет редко, он старался не отставать от компании и, сделав героическое усилие, осушил кружку до дна, но тотчас жалобно икнул и побледнел.- Прошу прощения, господа, я должен, как говорят французы, пойти сменить воду в аквариуме.- И он поспешно вышел из зала.

Лишь только он скрылся из виду, мы расхохотались.

– Вино – насмешник, пиво – буян,- сказал Реджи.- Бедняга совсем не привык пить, как видно.

– Это все из-за того, что он стал думать об Элис,- заметил Тедди.- Нечистые мысли взбунтовались.

– Признайтесь, Джо,- сказал Реджи,- вы ведь у нее в фаворе?

– Вы не должны задавать таких вопросов. Если я скажу «да», то окажусь подлецом, если скажу «нет», окажусь лгуном.- Я коварно улыбнулся.- А вы и сами бы не прочь, а, Реджи?

– Еще бы! Это же сногсшибательная женщина. Немолода, конечно, но зато какой стиль, какой стиль!

– Ну, а Джун? -сказал Тедди.- Замолви хоть словечко за Джун. У нее ведь есть одно неоспоримое достоинство: она девственница.

– Джун – дитя,- сказал Реджи.- Стоит мне только подумать о том, чтобы поухаживать за ней, и я уже чувствую, как острые зубы скандальной газетной хроники впиваются в мой загривок! Какое тут может быть сравнение.

Я ликовал в душе. Пока они терзаются несбыточными желаниями, я уже осуществил то, к чему они стремятся, и через шесть дней осуществлю снова. Я без всяких стараний получил все то, чего им не получить никогда, проживи они хоть тысячу лет. И Сьюзен я тоже получу. И нет причины, почему бы мне не получить и Джун, захоти я только.

А потом мне снова вспомнилась вересковая пустошь и Воробьиный холм. Я знал, что сейчас там гуляет ветер и землю припорошило снегом. Там нетронутая чистота, тишина, покой. Пиво словно закисло у меня в желудке, и мне стало тошно от моего подлого эгоизма, отвратительного, как катар. Мои чувства представились мне такими мелкими рядом с неизъяснимой прелестью этих пологих, поросших вереском холмов и ощущением безграничности лежащего за ними пространства и неисчислимости звезд над головой. Я постарался стряхнуть с себя овладевшее мной уныние.

– Споем,- предложил я.- Что-нибудь не слишком соленое, но все же солоноватое.

Тедди, пожалуйста, музыку: «От тумана, от росы».

Тедди ударил по клавишам пианино, стоявшего в углу, и я запел. Вскоре все подхватили песню:

Я целовался с ней зимой,

В разгар весны и в летний зной.

Да жалко, что ее красы

Берег я слишком от росы.

Скосив глаза, я заметил, что Хойлейк с выражением снисходительного одобрения тоже тихонько мурлычет песенку себе под нос.

– Ты о чем-то задумался, милый? – спросила Элис.

– Я все любовался тобой,- сказал я.- Господи, как ты прекрасна. Если бы у меня был вот такой твой портрет, я держал бы его под замком и смотрел бы на него всякий раз, когда мне взгрустнется…

Оглядываясь назад, я теперь ясно вижу, как все это cлучилось. Этого могло бы и не произойти. Все началось вот этих слов, случайно оброненных в пятницу вечером в кварире Элспет. Если бы из миллиона слов, имевшихся в моем аспоряжении, я выбрал любые другие, вся моя дальнейая жизнь и жизнь Элис потекли бы по совершенно другоу руслу. А ее ответные слова, брошенные так же бездумно, ак мои, уже стронули лавиyу с кручи.

Элис рассмеялась.

– Такой портрет существует,- сказала она.- Наколько мне известно, он и сейчас висит в городском музее.- Она назвала небольшой городок.- Я когда-то позировала одному художнику нагая.

Нежная, ласково гладившая мое плечо рука, казалось, стала вдруг тяжелой и грубой и ударила меня наотмашь: я почувствовал, что меня унизили, запачкали, предали. Я отодвинулся к краю постели, подальше от Элис.

– Ты никогда мне это не говорила. Почему ты не рассказала мне?

– Просто я об этом давно забыла. Такой пустяк! Я очень нуждалась тогда, и на какой-то вечеринке меня познакомили с этим художником, а ему была нужна натурщица. Потом я позировала еще для фотографа. Вот и все. На том дело и кончилось.

– Вот как, на том и кончилось? – сказал я каким-то не своим голосом.- Ты в этом уверена?

– Я не привыкла лгать,- сказала она спокойно.- Ты знаешь это.- Глаза у нее стали холодными. Потом она улыбнулась и протянула ко мне руку.- Милый, почему ты придаешь значение подобной ерунде? Я вообще ничего тебе не сказала бы, если бы могла предположить, что это так на тебя подействует. Я не спала ни с тем, ни с другим, если именно это тебя тревожит. Так что успокойся.

– О боже! – простонал я.- Зачем ты это делала? Ты не должна была этого делать!

Тысячи женщин, которые ничуть не богаче тебя, скорее умерли бы, чем стали выставлять себя подобным образом напоказ за несколько паршивых шиллингов. Черт бы тебя побрал, до чего мне хочется наставить тебе синяков!

– Черт бы побрал тебя! – запальчиво воскликнула она.- А какое тебе до этого дело?

Это было много лет назад, когда я и не подозревала о твоем существовании. По-твоему, значит, я должна была голодать потому только, что в один прекрасный день мне предстояло встретить узколобого ханжу из Дафтона, которому могло прийтись не по вкусу, что я посмела показать комуто свое собствепное тело!

Она вскочила и начала быстро одеваться.

– Твоему гаденькому мещанскому провинциальному целомудрию, как видно, претит нагота. Так что я уж лучше прикроюсь.

Я тоже начал одеваться. Если б только один из нас рассмеялся, все могло бы пойти по-иному. То, как мы торопливо хватали одежду и спешили натянуть ее на себя, стыдливо избегая глядеть друг на друга, в то время как обычно с такой же поспешностью старались от нее освободиться, выглядело поистине комично. Но я был слишком зол и слишком расстроен.

Моя нагота жгла меня как огнем.

Пристегивая резинки к чулкам, она подошла к постели с той стороны, где сидел я.

– Вот это, верно, уже в твоем вкусе? – спросила она с издевкой.- Ножки и шелковое белье…- Последнее слово было как плевок.

Я схватил ее за плечи.- Дура. Ты ничего не понимаешь! Мне невыносима мысль о том, что теперь кто угодно может увидеть тебя голой. Неужели тебе не ясно? Это же непристойно, как ты не понимаешь!

– Пусти меня,- сказала она ледяным голосом, и мои руки упали.

– Теперь я знаю,- сказал я,- что заставляет мужчин убивать таких женщин, как ты.

– Ах, какой ты храбрец! – сказала она.- И какой высоконравственный притом!

Неприлично, что я позировала художнику, который видел во мне просто сочетание красок, свгта и тени, а вот когда ты целуешь мое тело и часами лежишь и просто смотришь на него,- это почему-то вполне прилично. А я полагаю, что это подстегивает тебя, подстегивает твои грязные нервишки, и ты пользуешься мной как своей любимой порнографической открыткой. Ты, конечно, не в состоянии представить себе, что мужчина может смотреть на обнаженную женщину и не испытывать при этом к ней влечения?

– Вовсе не в этом дело,- сказал я устало. Я подошел к буфету, налил себе джина, выпил залпом и налил снова.

– Элспет не оченьто богата, как тебе известно,- язвительно проговорила Элис.

Лицо ее побелело, стало старым и некрасивым.- А ты, кажется, намерен выпить весь ее джин.

Я вынул из бумажника фунтовую бумажку и швырнул ее Элис.

– Отдай ей. Скажи, что я разбил бутылку.

Элис не шевельнулась, и бумажка упала на пол. Мне захотелось поднять ее – я отлично знал, что Элис сама купит джина для Элспет,- но бывают минуты, когда мужская гордость стоит дороже фунта стерлингов. Я снова иалил себе джина и закурил сигарету, Я боялся заговорить, чувствуя, что не владею собой.

– Подумать только, что я позволяла тебе касаться меня,- негромко, спокойно проговорила Элис.- Поглядите-ка на него: типичная поза, стакан в руке, здоровенная, красная физиономия пылает благородным негодованием: его нравственное чувство оскорблено! Я думала, что ты не такой, но ошиблась. Ты – стандартный тип: благовоспитанный молодой человек, который любит немножко позабавиться, но точно знает, что дозволено и что – нет. Я даю тебе эти маленькие развлечения, я- кусочек сладкого пирога, который можно стащить с блюда, рассчитывая, что его никто не хватится… Какая же ты самодовольная лицемерная свинья!

Я машинально смял в пальцах только что закуренную сигарету. Швырнул ее в пепельницу и дрожащей рукой закурил новую. Элис продолжала говорить. Голос ее звучал тихо, сдержанно.

– Заруби себе на носу: мое тело принадлежит только мне. Я его не стыжусь. И не стыжусь того, что делала. Если бы тебе приходилось когда-нибудь иметь дело с культурными людьми, ты теперь не смотрел бы на меня так, словно я совершила преступление.- Она рассмеялась. Смех был резкий, даже грубый, и у меня от него пошли по спине мурашки.- Вот теперь я отчетливо вижу, как ты в Дафтоне пускал слюни, рассматривая голеньких девочек в скабрезных журналах, выбирая, с кем бы ты не прочь поспать. А самих девушек обливал помоями, называл их…- Она выговорила непристойное слово так, словно выплюнула его.- Ну конечно, ты шокирован! А сколько раз произносил ты это, когда напивался со своими приятелями?

Я ведь буквально умирала с голоду, когда переступила рамки твоей высокой морали.

Ты этого не можешь понять, не правда ли? Ты очень много кричишь о том, что выбился из низов, но ты никогда не голодал.- Ее глаза сузились.- Да, хотела бы я знать… хотела бы я знать… Очень может быть, что кто-то другой недоедал, чтобы поставить на ноги нашего бесценного, нашего неотразимого красавчика Джо.

Я отхлебнул еще джина. Он пахнул плесенью.

– А чем, по-твоему, кормят военнопленных? – спросил я с горечью.

Она снова рассмеялась.

– Даже в этих условиях ты не голодал. Тебе давали добавки за твою чистокровно арийскую внешность, как ты сам мне докладывал. Да, да, ты, как кошка, всегда падаешь на все четыре лапы. А, кстати, почему ты не бежал из лагеря, как Джек Уэйлс? Это было уж слишком.

– Не смей напоминать мне об этой свинье! – закричал я в ярости.- Почему бы ему не бежать! У него богатый папаша, который позаботится о нем и заплатит за его обучение. Он мог распоряжаться своим временем, как ему заблагорассудится. А я не мог. Эти три года были единственной возможностью для меня получить квалификацию.

Пускай вся эта богатая сволочь, на долю которой достаются одни удовольствия, лезет в герои! Пускай она хоть этим заплатит за привилегии, которыми пользовалась всю жизнь! Если хочешь, я скажу тебе напрямик: я был чертовски доволен, когда меня взяли в плен. И не собирался бежать, рискуя жизнью, чтобы потом, рискуя жизнью, летать на самолете. Не оченьто приятно быть военнопленным, но это куда лучше, чем быть убитым. И уж если на то пошло, что ты-то делала во время войны?

– Брось,- сказала она устало.- Хватит тебе защищаться. Я зря заговорила об этом.

То, что я делала, не имеет никакого значения, и, во всяком случае, я не делала ничего дурного, но объяснять тебе это бесполезно. Просто мы с тобой совершенно разные люди, и этим все сказано.

– Все ли? Тебе, по-видимому, тоже невозможно ничего объяснить. Я не лицемер и не ханжа. Мне наплевать, если даже ты спала с этим художником. Но стоит мне подумать об этом портрете – и у меня все нутро переворачивается… Господи, мне такая вещь и в голову никогда прийти не могла! Да как это возможно… Мне так больно, словно меня ударили ниже пояса.

– Я тут ни при чем. Ты сам делаешь себя несчастным.- Слезы начали катиться у нее по щекам…- О, будь ты проклят, будь ты проклят, будь ты проклят!

– Выпейка лучше.- Я протянул ей полный стакан джина. Она выпила его, слегка поперхнувшись. Мне захотелось обнять ее, сказать, что все это вздор, что я был неправ и прошу прощения. Я не мог видеть ее слез. Она казалась такой измученной.

Она была похожа сейчас на одну из тех худых, некрасивых, убитых горем женщин, которых мы видим иной раз в кинохронике на фоне рудничной клети, когда показывают катастрофу на шахте. Но я не сделал попытки обнять ее: я вспомнил, как она оттолкнула меня, когда я прикоснулся к ней.

– Я, пожалуй, приготовлю чай,- сказала Элис. На пороге она обернулась.- Все кончено, Джо,- сказала она так тихо, что я едва расслышал ее слова.- Все кончено.

Я прошел в гостиную и сел в кресло у камина. Меня знобило, я чувствовал себя совсем разбитым. Такую ссору мне пришлось пережить впервые. Если моим родителям случалось повздорить, это никогда не выходило за рамки небольшой размолвки: у отца был очень легкий характер, да и мать была отходчива. Я даже не мог припомнить, чтобы на меня когда-нибудь кричали. Да, Элис была права: все кончено.

Я чувствовал себя совершенно опустошенным. Мое тело тяготило меня, казалось неуклюжим, обременительным и постыдным, и я знал, что впереди меня ждут бессонные ночи. Я подумал о Сьюзен, но и это не помогло – она была по ту же сторону социального барьера, что и Элис. Вероятно, подумал я, все мы мечены с рождения, и только гениям или негодяям удается вырваться за рамки своего класса.

Вошла Элис с чайным подносом.

– Ты не хочешь поесть?

– Я не могу. Сегодня я не Луженые Кишки.- Я выдавил из себя жалкое подобие улыбки.

Элис налила чай в чашки.

– Во всяком случае, мы можем вести себя разумно. Мы ведь условились, не правда ли, что это не на вечные времена?

Я услышал свой голос – он произносил какие-то слова, и я сам не знал, откуда они берутся.

– Ну что ж, на этом и покончим.

– Да, покончим на этом.- Она положила свою руку на мою. Ее ладонь была сухой и горячей.- Я не могу, чтобы мной распоряжались, Джо. Чтобы мной командовали. Я не хочу быть ничьей собственностью. Не думай обо мне дурно.

– Нет, нет. Я очень благодарен тебе.- Я не боролся, я отступал. Но перед чем я отступал и с кем должен был я бороться? – Все было чудесно, Элис. И я очень жалею, что так получилось.

– Забудь это,- сказала она и поднесла чашку ко рту, но рука у нее так дрожала, что она расплескала почти весь чай. Я увидел фунт стерлингов, который все еще валялся на полу, и понял вдруг, что мне на него наплевать.

Как всегда, я ушел прежде Элис. Квартира Элспет находилась на самом верхнем этаже, лифт не работал. Помню, как мне казалось, что ступенькам не будет конца, и как поразила меня мертвая тишина, царившая в доме. Здание было отделано в обычном послевоенном стиле и чем-то напоминало большой корабль. Меня преследовал какой-то странный суховатый запах – не то горячих гренков, не то хлора. Лестница была широкая, и толстый серый ковер поглощал все звуки. Все было очень чистое и сверкающее и, надо сказать, выглядело в общем довольно мило, только не верилось, чтобы здесь могло обитать хоть одно живое существо. Чудилось, что за этими белыми дверями с хромированными металлическими номерками и аккуратными карточками с фамилиями жильцов скрывается пустота.

Когда-то в этом районе находились особняки всех богатых людей Леддерсфорда, но по мере того, как автомобили все больше и больше завоевывали доверие, а город становился все грязнее, богачи перекочевали отсюда в другие города, вроде Уорли.

В особняках, которые не были превращены в доходные дома и частные отели, обосновались теперь главным образом доктора, дантисты и фотографы. Улицы в городе были широкие, густо обсаженные деревьями, и это напоминало мне Уорли.

Словом, Леддерсфорд давно утратил свою индивидуальность.

Вечер был тихий, ясный, веял теплый ветерок. Близилась весна. Здесь, впрочем, это почти не чувствовалось. Лавры, сосны и ели – темные, меланхолично-зловещие – во все времена года выглядят одинаково. Домой меня не ждали раньше десяти, а сейчас было только половина девятого. Оставался брльшой, пустой, бесполезный пробел во времени, который нужно было как-то заполнить. Я мысленно снова и снова ворошил свою горечь и боль, словно изголодавшийся, который набивает себе рот землей. «Вот все и кончилось,- твердила рассудочная часть моего «я».- Ты отделался от этой суки, от этой истерички. Теперь тебе нечего бояться скандала, нечего бояться, что она свяжет тебя по рукам и ногам». Но другая часть моего «я» помнила только крупные слезы, катившиеся по щекам Элис, с мучительной нежностью вспоминала, как постарело и осунулось от слез ее лицо.

Затем мне припомнилось, как она, обнаженная, лежала рядом со мной, и сердце заныло, словно больной зуб. Пусть это кажется странным, но мне хотелось думать, что Элис солгала, что на самом деле она была любовницей этого художника. Так мне было бы легче. Мучительнее всего была для меня мысль о том, что она совершенно спокойно, бесстрастно выставляла себя напоказ, словно ее тело ничего для нее не значило. «Сочетание красок, света и тени…» Словно сочетанйе красок, света и тени может порезать себе палец кухонным ножом, может выйти замуж, любить, выслушивать мои самые сокровенные признания… Именно те доводы, которые Элис приводила в свое оправдание, которыми пыталась укротить мою ревность, ранили меня больнее всего. Я осыпал ее мысленно градом самых грязных ругательств, какие только приходили мне в голову, шепча их про себя снова и снова, однако и это не приносило облегчения. (В конце концов, в английском языке существует не больше дюжины грязных ругательств, и девять из них, в сущности, скорее грубо физиологичны.) Я с горьким сожалением вспоминал то время, когда Элис была мне чужой и мне было бы совершенно безразлично, если бы даже она вышла голая на улицу среди бела дня.