Добрый Ларионов

Фэн и книготорговец Володя Ларионов, сделал со мной интервью для газеты «Ex Libris». Вопросы отправил е-мейлом, а я ему назад – ответы. Он – еще вопросы и уточнения, я – еще ответы и добавления. Короче, добротно поработали, текст был на полосу, фото я ему хорошее отправил… Выхода этой газеты ждал с нетерпением, все-таки всероссийский уровень… И вот он кидает мне письмо: «Юля, покупай завтрашний номер».

Назавтра я бегу к ларьку «Роспечати» с намерением купить десяток номеров, чтобы дарить друзьям. Но купил только один. В архив. Объясняю, почему.

Я открываю газету и действительно вижу полосный материал с моей фотографией… И заголовок: «Липедоптерист». «Липедоптерист», понимаете! В начале материала дано объяснение, что «липедоптерист», это ученый-энтомолог, специализирующийся на бабочках. В связи с повестью «Бабочка и василиск» и романом «Цветы на нашем пепле», в котором действуют разумные теплокровные бабочки, лепидоптеристом окрестили и меня… Но кто же это будет читать?! Да каждый сразу решит, что «Липедоптерист» это какой-то особо хитровыебанный педераст! Попробуйте это словечко на вкус сами, и вы почувствуете то же…

Не стал я никому дарить эту газету.

Ты был моим любимым писателем детства, Гаррисон…

На «Интерпресскон-99» я приехал на костылях. Ногу сломал. Сопровождал меня Костя Фадеев. Бедняга. Помню, утром, проснувшись в поезде, я сказал: «Пора вставать», и Костя, бормоча: «Ненавижу носки», полез под полку-кровать…

Так вот, я приехал на костылях. Оказалось, это очень вредно для здоровья. Потому что каждый приходит к тебе в комнату и настаивает на том, что ты должен с ним выпить. Делают они это из жалости и искренней симпатии к тебе… И ты никуда не можешь убежать от них.

Я не спал всю ночь. Под утро, когда поток паломников к моим мощам, наконец, иссяк, я доковылял до лифта и спустился в фойе: решил выйти на улицу подышать свежим воздухом, так как мой номер паломники прокурили насквозь.

Надо добавить, что на «Интерпресскон» должен был приехать Гарри Гаррисон.

И вот я выхожу из лифта, пьяный, с цельнозагипсованной ногой, на костылях, с безумными глазами, и вижу ими благообразного седого старичка с чемоданами и хорошенькой девушкой рядом с ним. Я сразу понял, что это Гаррисон.

Я смело подхожу к ним и, ткнув старичку в грудь пальцем, сообщаю:

– Ю ар Харри Харрисон!

– Йез, – соглашается старичок, – ай эм.

Я указываю на девушку и заявляю:

– Ю ар хиз дотэ.

– Нет, – отвечает она на чистейшем русском языке, – я переводчица.

– Прекрасно! – обрадовался я. – Переведите тогда ему, что вот я, первый человек, которого он тут повстречал, торжественно заявляю: он – один из моих любимых писателей детства.

Девушка перевела, Гаррисон пролопотал что-то благодарственно-вежливое, и тогда я решил форсануть и поблагодарить его на его родном языке. Сделав это, я засмущался и вышел-таки из фойе на улицу. От волнения даже закурил.

За мной вышла и девушка-переводчица. Тоже закурила. Потом мрачно спросила:

– Вы английский хорошо знаете?

– Совсем не знаю, – признался я.

– А фильмы американские часто смотрите, – продолжила она скорее утвердительно, нежели вопросительно.

– Бывает, – признался я, не понимая, к чему она клонит.

– Вот-вот, – покачала она головой. – То-то вы, вместо «сэнк ю», «фак ю» говорите…

Зоя

У моего друга музыканта Марата отобрали права, и он попросил меня:

– Юля, через неделю Танька (его тогдашняя возлюбленная) с подружкой приезжают из Питера. Я пообещал встретить их, поезд ночью приходит, в Юргу… Съездим туда на твоей машине, встретим их?

Я согласился. Но через пару дней вел свой «Форд» пьяный и разбил рулевое. Сообщил об этом Марату. Тот расстроился. «Что же делать?.. Давай, тогда поедем на моей машине, ты будешь за рулем, а я буду рядом. Если гаишники остановят, все нормально…» На том и порешили.

Ехать на маратовской копейке было непривычно и страшно. После «Форда» было такое ощущение, что ты – в игрушечной машинке, которая, к тому же, плохо тебя слушается.

Болтали о разном. Я, например, рассказал о женщинах. Марат неодобрительно хмыкал. Танька его мне не очень нравилась, ее подружка Зойка, тоненькая девочка, совсем ребенок, и то казалась мне интереснее.

До Юрги добрались вовремя. Долго искали нужный путь, он оказался у черта на куличках. Машину пришлось бросить. Почти сразу, как только мы все-таки нашли путь, на горизонте появился поезд. Стоянка три минуты. Две девушки выпали из вагона и стали перепуганно озираться. Увидели нас. Танька бросилась на шею Марату. Зойка как-то странно смотрела на меня:

– А вы тут откуда, Юлий Сергеевич?! Мы только вчера о вас говорили…

Уселись в машину и поехали. Болтали черт знает о чем. Уже в городе, расставаясь, Зоя вдруг попросила меня написать ей в блокнот мой телефон. Я подумал, что ей, только что поступившей на первый курс филфака, наверное, нужно от меня что-то, касающееся учебы, и телефон написал.

Потом она позвонила, и мы договорились встретиться на остановке. Пришли ко мне. Она быстро огляделась и заявила:

– Мне нравится эта комната. Эта старинная мебель, это зеркало…

Подошла к окну.

– Мне нравится, что у вас за окнами базар. Мне все тут очень-очень нравится, и вы мне тоже очень нравитесь… Я, наверное, вас люблю. Я потому и пришла. Извините, я не умею кокетничать. Опыта мало.

У меня екнуло сердце. Все-таки приятно, когда тебя любят…

Мы пили вино и разговаривали. Потом была музыка, и мы танцевали. Потом мы разделись и стали заниматься любовью. Позднее она призналась мне, что все время, пока мы болтали, она недоумевала: да будет он меня трахать или нет? Это при том, что опыта у нее действительно было кот наплакал. В постели она оказалась тоже совсем еще ребенком. Но очень благодарным и старательным. Потом сказала: «Мне нравится…». Я млел.

* * *

У нас было очень странное начало романа. Мы оба простыли, болели, по очереди температурили, кашляли, чихали и не вылезали из постели. Это был какой-то инвалидный секс, но мне было хорошо, и ей, по-моему, тоже…

Однажды, засыпая, я попросил ее:

– Зоя, почеши мне, пожалуйста, жопу.

Зойка, добрая душа, стала почесывать ее… Я уснул… И проснулся с диким криком:

– Колхозники!

– Какие колхозники?! – удивилась Зоя.

И я рассказал ей, что мне приснилось. Мне приснилось, как будто бы моя жопа – величиною с небо, и она висит над землей. А зоина рука чешет ее. А внизу, на земле стоят колхозники и, задрав головы, смотрят на это. Мне стало невыразимо стыдно. В особенности, что они видят этот процесс почесывания. Вот я и закричал. От того и проснулся.

Из каких недр подсознания вылез этот сон? Вообще-то я ничего не имею против колхозников. Хотя и любви особой к ним тоже не испытываю. Ну, колхозники и колхозники, дальше-то что?