Шоколад господина Карема

Барон Корвисар опустил рукава рубашки, тщательно прикрепил гофрированные манжеты, надел поданный Фортюнэ Гамелен синий сюртук, затем, быстро взглянув в зеркало, чтобы убедиться, что его красивые седые волосы в полном порядке, поспешил вернуться к кровати Марианны. Некоторое время он всматривался в истощенное лицо молодой женщины, затем перевел взгляд на ее руки, казавшиеся на белизне покрывала хрупкими изделиями из слоновой кости.

– Вот вы и вне опасности, юная дама! – сказал он наконец. – Теперь надо восстанавливать силы, побольше есть, начинать вставать… Вы спасены, но мне не нравится ваше настроение! Его надо менять!

– Поверьте, что я этим глубоко опечалена, дорогой доктор, и что я очень хотела бы доставить вам удовольствие. Вы ухаживали за мною с таким терпением и преданностью! Но мне ничего не хочется… особенно… есть! Я чувствую себя такой усталой…

– И если вы не начнете усиленно питаться, вы с каждым днем будете чувствовать себя все хуже, – проворчал императорский врач. – Вы потеряли много крови, надо ее восстановить! Вы же молоды, черт возьми! И очень сильная при вашей нежной внешности! В вашем возрасте не погибают от выкидыша и нескольких ожогов! Как, по‑вашему, примет меня Император, когда я скажу ему, что вы не подчинились моим предписаниям и отказываетесь вернуться к жизни?

– Но ведь это не ваша вина.

– Чушь! Вы думаете, что Его Величество этим удовлетворится! Когда он отдает приказы, он не сомневается в их исполнении, а каждый из нас получил свой приказ: я – вылечить вас, вы – поскорей выздороветь. У нас нет выбора. И я напоминаю вам, что каждое утро, когда я присутствую при его вставании, Император беспокоится о вас.

Марианна повернула голову на подушке, чтобы он не увидел навернувшихся слез.

– Император очень добр, – сказала она охрипшим голосом.

– И особенно к тем, кого он любит! – подтвердил Корвисар. – Как бы то ни было, я намереваюсь сказать ему завтра утром, что вы вылечились. Постарайтесь вести себя хорошо, дорогая княгиня, чтобы я не оказался лгуном!

– Я попытаюсь, доктор, я постараюсь…

Врач улыбнулся, затем импульсивным жестом потрепал ее по щеке.

– В добрый час, дочурка! Такие слова мне больше нравятся. До завтра! Я дам указания вашим людям, а когда вернусь, проверю, как вы им последовали! Госпожа Гамелен, всегда к вашим услугам!..

Поклонившись прелестной креолке, Корвисар взял шляпу, трость и перчатки и вышел из комнаты, осторожно закрыв за собой дверь. Тогда Фортюнэ неторопливо встала с кресла, подошла и присела на край кровати своей подруги, окутав ее ароматом розы. Ее платье из легкого батиста с разноцветными цветочками соответствовало жаркому летнему дню, и в нем она выглядела совсем юной девушкой. Кончиками пальцев в белых митенках она покачивала на ленте большой капор из соломки. Рядом с нею Марианна чувствовала себя ужасно постаревшей и безмерно усталой. Она бросила на нее такой скорбный взгляд, что Фортюнэ нахмурила брови.

– Я не понимаю тебя, Марианна, – сказала она наконец. – Вот уже скоро неделя, как ты больна и ведешь себя так, словно стараешься любыми средствами покончить с жизнью! Это не похоже на тебя.

– Это не было похоже на меня. Теперь это правда, у меня нет больше желания жить. Для чего? Для кого?

– Для тебя был так важен… ребенок?

Снова слезы выступили на глаза Марианны, и на этот раз она не пыталась их удержать. Она позволила им катиться…

– Конечно, очень важен! Он был бы всем, что еще могло отныне остаться в моей жизни, единственным основанием для моего существования. Я жила бы ради него, вместе с ним. Я возлагала на него все мои надежды… и не только мои…

С тех пор как, придя в сознание на исходе трагической ночи, она узнала, что потеряла ребенка, Марианна в беспредельном отчаянии не переставала упрекать себя. Прежде всего за то, что в те ужасные часы совершенно забыла о своем будущем материнстве. С момента, когда она вновь увидела Язона, все то, что до тех пор имело для нее какое‑то значение, внезапно исчезло перед ослепляющим откровением любви, которую она, даже не подозревая, на протяжении месяцев носила в себе. Парк в огнях фейерверка стал для нее дорогой в Дамаск, и она, как некогда Саул из Тарсы, сошла с нее слепой, слепой ко всему, что ее окружало, ко всему миру, к своей собственной жизни, слепой и к тому, чем была ее любовь, раскрывшая такую глубину, что Марианна не могла без головокружения склоняться к ней. И она безрассудно подставила под угрозу жизнь ребенка, играя собственной жизнью, пытаясь ее погубить! Она ни на минуту не подумала о нем… ни о том другом, на вилле в Тоскане, нетерпеливо ожидающем известия о рождении ребенка, с которым он связал всю свою несчастную замурованную жизнь!

Коррадо Сант’Анна женился на ней в надежде на ребенка императорской крови, которому он мог бы передать свое имя. И вот теперь, из‑за ее собственной ошибки, Марианна потеряла надежду выполнить свою часть брачного договора. Князь заключил негодную сделку!

– Ты думаешь о своем таинственном супруге, не так ли? – тихо спросила Фортюнэ.

– Да. И мне стыдно за себя, мне стыдно, ты слышишь, ибо имя, которое я ношу, мне кажется теперь украденным.

– Украденным? Что за глупости!

– Я тебе уже объясняла, – с трудом сказала Марианна, – что князь Сант’Анна женился на мне ради ребенка, потому что в нем кровь Императора, и князь мог без колебаний согласиться на отцовство.

– Тогда, раз ты потеряла его, ты считаешь себя недостойной жить и, если я хорошо поняла твои теперешние планы, ты просто решила покорно ждать, пока старуха с косой не приберет тебя?

– Пожалуй, так… Но не думай, что я хочу покарать себя, желая смерти. Нет, у меня просто нет желания жить.

Фортюнэ встала, раздраженно сделала несколько шагов по комнате, подошла к окну, раскрыла его настежь, затем вернулась и села рядом с кроватью.

– Если твое желание жить или не жить связано исключительно с существованием ребенка от Наполеона, дело, мне кажется, можно легко уладить: Наполеон заделает тебе другого, вот и все.

– Фортюнэ!..

Задохнувшись от возмущения, Марианна посмотрела на подругу. Но креолка отпустила ей фрондерскую улыбку.

– Что, Фортюнэ! Подумаешь! Слово шокировало? Мне кажется, действие не производило на тебя такого же эффекта. И если есть… предрассудок, вызывающий у меня отвращение, так это лицемерие, хотя его скорее можно назвать качеством. Предоставим его специалистам этого жанра вроде мадам Жанлис или мадам Кампан и их эскадрону дурочек, если только ты не желаешь поскорей присоединиться к пищащей толпе вернувшихся вдовствующих эмигранток, которые проводят время в надежде на возвращение былых добрых нравов! Я люблю, когда вещи называют своими именами и смотрят правде в лицо! Если ты хочешь быть честной перед своим мужем‑призраком, тебе надо принести ему ребенка, и ребенка от Наполеона. Вывод: Наполеон должен сделать тебе другого. Мне кажется, что это очень просто. Кстати, поговаривают, что австриячка понесла! Значит, в этом смысле он может успокоиться и посвятить себя полностью тебе!

– Но, Фортюнэ, – промолвила ошеломленная Марианна, – ты хоть знаешь, какая ты безнравственная?

– Конечно, знаю! – радостно вскричала г‑жа Гамелен. – И ты не представляешь себе, до какой степени я довольна быть такой! Та нравственность, какую я встречаю вокруг себя, довольно тошнотворная! Да здравствует любовь, моя красавица, и к черту заскорузлые принципы!

Словно желая подтвердить это своеобразное объявление войны установленным принципам, снаружи внезапно донесся пушечный выстрел, затем второй и третий. Одновременно теплый ветер принес звуки музыки, не то боевой, не то траурной, и шум многочисленной толпы.

– Что это такое? – спросила Марианна.

– Ах, правда, ты же не знаешь! Это государственные похороны маршала Ланна. Сегодня, 6 июля, Император торжественно перевозит останки своего старого боевого товарища из Дома инвалидов в Пантеон. Видимо, кортеж сейчас покидает Дом инвалидов.

Теперь пушка гремела без остановки. Скорбный призыв фанфар и рокот барабанов приближались, постепенно вторгаясь через сад в мирную комнату вместе со звоном всех колоколов Парижа.

– Хочешь, чтобы я закрыла? – показывая на окно, спросила Фортюнэ, взволнованная торжественным эхом этого траурного праздника, который на один день сложил столицу к ногам самого, пожалуй, доблестного героя наполеоновской эпопеи.

Марианна жестом показала, что нет. Она слушала, она тоже слушала, внимательней, может быть, чем во время наигранной радости свадебного празднества, сознавая величие человека, покорившего судьбу, который, как бы высоко он ни вознесся, все же нашел время, чтобы позаботиться о ней. Она с волнением вспомнила о поддерживавшей ее руке, когда она испытывала адские муки. Он обещал не оставить ее и сдержал слово. Он всегда держал слово.

От Фортюнэ и Аркадиуса она узнала, что он, не щадя себя, оставался в австрийском посольстве, пока пожар не был полностью потушен, и даже спас простую горничную, осажденную огнем в мансарде. Она узнала также о его гневе па следующий день и о его правосудии: префект полиции Дюбуа сослан, Савари получил невиданную головомойку, незадачливый архитектор, построивший бальный зал, арестован, начальник пожарной части смещен, а сама часть подверглась полной реорганизации. Да, хорошо и утешительно быть предметом его заботливости, но Марианна хорошо знала, что ее страсть к нему угасла, как задутая свеча, оставив, возможно, чувства более глубокие, но несколько менее возбуждающие! Продолжая вслух свои тайные мысли, Марианна прошептала:

– Я никогда не смогу принадлежать ему, больше никогда.

– Что ты хочешь сказать? – заволновалась Фортюнэ. – О ком ты говоришь? О… Императоре? Ты больше не хочешь…

– Нет, – отрезала Марианна. – Теперь это невозможно.

– Но почему же?

Марианна не успела ответить. В дверь тихонько постучали. Появилась Агата в нарядном платье из полосатого коленкора и накрахмаленном переднике.

– Тут пришел некий господин Бофор, ваша светлость… Он спрашивает, достаточно ли хорошо госпожа княгиня себя чувствует, чтобы принять его.

Поток крови ударил в лицо Марианне, украсив его румянцем.

– Он? Здесь? Но я не могу…

– Госпожа, возможно, не знает, что этот господин приходил каждое утро после происшествия и что сегодня я ему говорила, что госпоже лучше…

Фортюнэ, чьи пытливые глаза следили за сменой чувств на лице Марианны, решила, что самое время взять бразды правления в свои руки.

– Скажите этому господину, чтобы он подождал немного, Агата, и возвращайтесь помочь мне привести в порядок вашу хозяйку. Идите, бегом!

Марианна, в смятении от одной мысли внезапно оказаться перед человеком, о котором она все это время думала, хотела протестовать. Она ужасно выглядит, такая бледная, истощенная. Любой нормальный человек попятится от прискорбного зрелища, которое она представляет! Госпожа Гамелен не хотела ничего слышать и, к счастью, удержалась от замечания своей подруге, что для женщины, безропотно покорившейся самоуничтожению, реакция перед визитом мужчины была более чем необычной. Она ограничилась подтверждением, что вышеупомянутый Бофор именно тот американец, так внезапно исчезнувший из жизни ее подруги, затем занялась делом.

В одно мгновение Марианна оказалась в центре соблазнительного нагромождения розовых лент и белоснежных кружев, красиво причесана, скромно подрумянена и так обильно обрызгана одеколоном г‑на Жан‑Мари Фарина, что начала чихать. Комната заблагоухала лавандой, розмарином, лимоном, сиренью…

– Нет ничего более отвратительного этих необъяснимых запахов, которые всегда держатся в комнатах больных, – заметила Фортюнэ, ловко поправляя пальцем непокорную прядь… – Теперь все в порядке.

– Но, в конце концов, Фортюнэ, к чему это?

– А ни к чему… так мне захотелось!.. Теперь я покидаю тебя.

– Нет! – закричала Марианна. – Нет! Не смей!

Фортюнэ не настаивала и расположилась в кресле у окна с торопливостью, которая могла вызвать сомнение в искренности ее намерения уйти. На самом же деле она сгорала от любопытства, и, когда сопровождаемый Агатой Бофор переступил порог, неутомимая охотница за мужчинами ожидала его, прикрывшись взятой наугад книгой с видом безукоризненной сиделки. Но из‑за раскрытых страниц оценивающий взгляд ее черных глаз мгновенно пробежал по высокой фигуре гостя.

А тот, быстро поклонившись незнакомке, направился к кровати, откуда смотрела взволнованная новым чувством Марианна. С его энергичным телом, загорелым лицом и светлыми глазами Язон словно принес ветер океана в эту комнату.

И Марианне почудилось, что от его шагов потрескались стены и это сквозь них врываются потоки морского воздуха… Однако он абсолютно спокойно пересек комнату и склонился перед нею, учтиво выражая удовлетворение найти ее в состоянии принять его хоть на несколько минут. Задыхаясь от возбуждения, Марианне удалось овладеть голосом и спокойно ответить.

– Я хочу поблагодарить вас за мое спасение, – начала она, прилагая усилия, чтобы удержать тон салонного разговора. – Без вас я не знаю, что бы произошло…

– Зато я знаю, – спокойно сказал Язон, – с вами произошло бы то же, что с княгиней Лейен или некоторыми другими. Я хотел бы узнать, например, что именно вы собирались искать в том костре? Это не мог быть Император, во всяком случае, Его Величество был в парке, помогая спасающим.

– Неужели во всем мире нет ничего, кроме Императора, что я могла искать даже в огне? На самом деле, по‑моему, я искала нечто совсем другое.

– Кого‑то из дорогих вам, без сомнения! Может быть, родственника вашего нового супруга? И, кстати (язвительная улыбка промелькнула на его губах, хотя синие глаза оставались ледяными), поведайте мне историю вашего неожиданного брака! Где вы раздобыли это имя и такой внушительный титул? Новый подарок Императора? На этот раз он показал себя щедрым, но, учитывая все, он только воздал вам должное: вам больше к лицу быть княгиней, чем певицей!

– Император тут ни при чем. Этот брак – дела моей семьи. Возможно, вы сохранили воспоминания об аббате де Шазее, моем крестном отце, который в Селтоне…

– Вот как! Значит, и на этот раз он позаботился подобрать вам другое имя? Знаете, моя дорогая, вы действительно самая непостижимая из всех известных мне женщин! Когда покидаешь вас, никогда не догадаешься, в каком гражданском состоянии найдешь при новой встрече.

Он прервал свою речь и посмотрел в сторону Фортюнэ, которая, удовлетворив свое любопытство, решила, что дела принимают довольно странный оборот, и, пожалуй, лучше удалиться. Она встала и с достоинством направилась к двери. Марианна сделала было движение рукой, чтобы остановить ее, но передумала. Раз Язон пришел только для того, чтобы доставить ей неприятность, она и сама справится с ним. Фортюнэ должна понять, что она напрасно потратила бы время, пытаясь помочь ей. Приподняв бровь, Язон следил за ее уходом, затем обратился к Марианне, адресовав ей хищную улыбку:

– Очень красивая женщина! Так о чем я говорил… Ах да, что никогда не знаешь, какое имя вы выберете. Я узнал вас как мадемуазель д’Ассельна, и вы тут же стали леди Кранмер. Когда мы снова встретились у князя Беневентского, вы превратились в мадемуазель Малерусс. Правда, ненадолго. Перед моим отъездом императорская волшебная палочка превратила вас в замечательную итальянскую певицу по имени, мне кажется, Мария‑Стэлла? Теперь вы тоже итальянка, но уже княгиня и, как это вы сказали… Светлейшее Сиятельство? Титул, который трудно себе представить такому, как я, гражданину свободной Америки.

Марианна недоверчиво слушала это язвительное словоизвержение, выдаваемое размеренным тоном светской беседы, и задавалась вопросом, какую непонятную цель преследует ее гость. Была ли это простая насмешка, или же он пытался заставить ее понять, что рожденная в подземельях Шайо горячая дружба превратилась в холодно улыбающееся презрение?.. Если все это так, она, вероятно, не сможет вынести этого, но прежде надо удостовериться. С трудом отвернув голову на кружевной подушке, Марианна закрыла глаза и вздохнула:

– Мне сказали, что после бала вы приходили каждое утро справляться о моем здоровье, и я по наивности отнесла такое усердие на счет дружбы. Я догадываюсь, что это не так, и вы просто хотели удостовериться, когда я соберусь с силами, чтобы стать мишенью для вашей иронии. К несчастью, как вы видите, я еще не настолько сильна, чтобы сражаться с вами. Простите!

Наступило короткое молчание, показавшееся Марианне за закрытыми веками вечностью. На мгновение она подумала, что он ушел. Обеспокоившись, она открыла глаза, но тут же услышала смех. Возмущенная, она повернулась и испепелила его взглядом.

– Вы смеетесь?

– Увы, да! Вы непревзойденная актриса, Марианна, и я попался на удочку, поверив в вашу слабость. Но достаточно поглядеть на ваши сверкающие глаза, чтобы убедиться в противном.

– Однако это так. Барон Корвисар…

– Только что ушел. Я знаю, я видел его. Он сказал мне, что вы истощены, но теперь я знаю, что ослабело только ваше тело. Дух же, слава богу, не сломлен, и это все, что я хотел знать. Простите мне иронию. Она преследовала единственную цель: вызвать ваше противодействие. С той ночи меня мучила мысль, что вы не будете на это способны.

– Но… почему?

– Потому что, – сказал он серьезно, – женщина, которую я видел на балу и во время пожара, не была больше той, кого я знал. Это была женщина холодная, далекая, с пустым взглядом… Женщина, которая хотела умереть. Ибо, обладая всем, что может желать человеческое существо: красотой, богатством, почетом, да еще и любовью исключительного человека… и в довершение всего готовясь стать матерью, вы решили умереть ужасной смертью. Почему, Марианна?

Горячая волна пробежала по телу молодой женщины, задевая самые сокровенные струны ее души, замершие от отчаяния и физических страданий. Итак, он играл комедию безразличия и насмешки? Видя его тут, перед нею, с напряженным выражением лица, выдававшим его беспокойство, ее пронзило еще более острое чувство любви к нему. Это чувство было таким всепоглощающим, что она с трудом подавила неудержимое желание открыть ему всю правду, сказать, почему она хотела покончить с собой. В эту минуту она готова была признаться, как она любит его и насколько эта любовь поглотила ее. Но она вовремя удержалась. Стоявший перед нею человек уже женат. Он, безусловно, не имел больше ни права, ни желания услышать признание в любви, ибо его привело сюда только чувство дружбы. И у Марианны было достаточно врожденной порядочности, чтобы уважать чужой брак, даже если он превратился для нее в непоправимое бедствие.

Тем не менее она нашла в себе силы улыбнуться, не догадываясь, что ее улыбка была печальней слез, и, поскольку он повторил «почему», она наконец ответила:

– Может быть, из‑за всего этого, по меньшей мере из‑за того, что в действительности было только обманом. Император женат, счастлив быть женатым… и я для него только друг, нежный и преданный. Я думаю, что он любит свою жену. Что касается меня…

– Вы любите его по‑прежнему, не так ли?

– Да, я люблю его и восхищаюсь им.

– Но ребенок, неужели и ребенок тоже был обманом?

– Нет, он оставался единственным бесповоротно связывающим нас звеном. Может быть, так лучше, по крайней мере для него, ибо для меня это в высшей степени осложняет отношения с князем Сант’Анна… Позвольте, – неожиданно воскликнула Марианна, – если вы приходили сюда все эти дни, вы, безусловно, встречали Аркадиуса?

– Естественно.

– Тогда не говорите, что он ничего не рассказывал! Я уверена, что он сообщил вам все о моем браке.

– Действительно, – спокойно сказал Язон. – Он мне все рассказал, но я хотел узнать вашу версию. Он прежде всего сказал, что в Нанте у Паттерсона меня ждет письмо. В Нанте, куда я и ногой не ступил, потому что за мной гнался английский корвет, а я должен был убраться, чтобы избежать боя.

– Избежать боя, вы?..

– Соединенные Штаты не воюют с Англией, но мне следовало бы пренебречь этим, уничтожить англичанина и вернуться в Нант. Все было бы иначе! Вы не представляете себе, до чего я упрекаю себя за подчинение законам.

Он поднялся и, как недавно Фортюнэ, неторопливо подошел к окну. Его строгий профиль и широкие плечи четко вырезались на зеленеющем фоне сада. Марианна затаила дыхание, охваченная волнением, одновременно радостным и пугающим перед подлинным огорчением, которое выдал голос Язона.

– Вы расстроились, не получив это письмо? А вы согласились бы на мое предложение?

В три шага он вернулся к ней, спрятал ее руки в своих и опустился на одно колено, чтобы их лица были рядом.

– А вы? – сурово спросил он. – Вы честно выполнили бы свои обязательства в отношении меня? Вы последовали бы за мной? Вы бросили бы все и действительно стали бы моей женой без упреков и сожалений?

Потрясенная Марианна впилась взглядом в глаза своего друга, пытаясь открыть чудесную правду, которую она уже ощутила, но в которую еще боялась поверить.

– Без упреков, без сожалений, Язон, и даже с радостью, которую я совсем недавно осознала. Вам никогда не узнать, до чего я вас ждала… вплоть до последней секунды, до последней секунды, Язон. И когда стало слишком поздно…

– Замолчите!

Внезапно он спрятал лицо в белизне покрывал, и Марианна ощутила на руке тепло его рта. Очень нежно она опустила свободную руку на густые черные волосы моряка и погладила непокорные пряди, счастливая от проявленной им неожиданной слабости, им, человеком невозмутимым, еще более счастливая от ощущения, что он взволнован так же, как и она сама.

– Теперь вы понимаете, – совсем тихо проговорила она, – почему в ту ночь я хотела умереть. Когда я увидела вас вместе с… О, Язон! Зачем вы женились?

Так же внезапно он оторвался от нее, встал и отвернулся.

– Я считал вас навсегда потерянной для меня, – глухим голосом начал он. – Бесполезно бороться с Наполеоном, особенно когда он любит! А я знал, что он любит вас… Пилар нуждалась в помощи. Она была в смертельной опасности. Ее отец, дон Агостино, не скрывал симпатий к Соединенным Штатам. После его смерти несколько недель назад испанский губернатор Фернандины сразу же взялся за Пилар, единственную наследницу. Он конфисковал ее земли, а ее бросили в тюрьму без всякой надежды выйти оттуда. Единственной возможностью спасти ее и навсегда обеспечить безопасность оставалось принятие американского гражданства. И я женился на ней.

– Неужели нельзя было найти другой выход? Разве вы не могли увезти ее в свою страну, устроить там, позаботиться о ней?

Язон пожал плечами.

– Она испанка. С подобными людьми все не так просто даже у нас! А я многим обязан ее отцу. После смерти моих родителей дон Агостино был единственным, кто оказывал мне помощь. С Пилар мы познакомились очень давно.

– И она, конечно, любит вас… тоже давно?

– Мне кажется… да!

Марианна умолкла. Ослепленная открытием своей любви, она только сейчас сообразила, что ничего или почти ничего не знала о том, какова была жизнь Язона Бофора до его появления осенним вечером в салоне Селтон‑Холла. Он прожил столько лет без нее, даже не подозревая о ее существовании! До сих пор Марианна думала о Язоне только в связи со своей особой и с той ролью, которую он играл в ее жизни, однако позади него, в той гигантской стране, загадочной и даже непонятно тревожной для нее, остались невидимые, но крепко удерживавшие его связи. Его память заполняли ландшафты, в которые Марианна не могла себя вписать, различные лица, никогда ей не встречавшиеся, однако вызывавшие у Язона различные чувства, может быть, ненависть или любовь. Этот мир, или хотя бы небольшую его часть, представляла также и Пилар. Он был близок им, этот мир, а общность вкусов и воспоминаний связывает чаще более прочными узами, чем самая пылкая страсть. И Марианна выразила все то, что она испытывала, в короткой фразе:

– Я люблю вас, и, однако, я вас совершенно не знаю!

– А мне кажется, что я знал вас всегда, – воскликнул он, окидывая ее полным страдания взглядом. – Но этим делу не поможешь. Мы прозевали назначенный судьбой час… Теперь уж слишком поздно!

Внезапное возмущение вырвало Марианну из ее обычной сдержанности.

– Почему слишком поздно? Вы же сказали, что не любите Пилар.

– Не больше, чем вы не любите человека, давшего вам свое имя, но от этого легче не станет. Вы носите его имя, как Пилар носит мое. Бог свидетель, какое отвращение я питаю к игре в моралиста. И я в ужасе, что предстаю перед вами в подобном облике. Но, Марианна, у нас нет выбора. Мы должны уважать тех, кто выразил нам доверие… или, по крайней мере, не делать ничего, что могло бы заставить их страдать.

– Ах, – вздохнула Марианна. – Она ревнива…

– Как всякая испанка. Она знает, что я не люблю ее по‑настоящему, но она надеется на уважение, привязанность и на то, что я хотя бы внешне придам нашему браку оттенок если не любви, то полного согласия.

Снова молчание, которое Марианна употребила на обдумывание слов Язона. Недавняя радость померкла перед суровой действительностью. Любитель приключений, до дерзости отважный, идущий на любой риск, Язон никогда не пойдет на сделку с совестью, и он ожидает, что любимая женщина проявит такую же стойкость… И никакие уговоры не смогут поколебать его решимость. Марианна вздохнула:

– Если я правильно поняла, вы пришли попрощаться со мною… Я полагаю, вы скоро уедете. Очевидно, пребывание здесь не доставляет вашей жене большого удовольствия.

Веселый огонек на мгновение мелькнул в глазах американца.

– Она находит, что женщины здесь слишком красивые и слишком вольно себя ведут. Конечно, она доверяет мне, но, когда меня нет рядом, она сто раз предпочла бы знать, что я нахожусь в море, а не в каком‑нибудь салоне. Один из друзей моего отца, банкир Багено, оказал нам гостеприимство в своем особняке на улице Сены в Пасси… очень красивом доме среди большого сада, который прежде был собственностью одной из подруг Марии‑Антуанетты. Пилар там нравится, при условии, что она никуда не будет выходить, а мне надо упорядочить некоторые дела. Затем мы вернемся в Америку. Мой корабль ждет в Морле.

Это было сказано уже спокойным тоном светской беседы, и Марианна в глубине своего кружевного гнезда с сожалением вздохнула. Недавний страстный взрыв погасила несгибаемая воля Язона. Без сомнения, они уже никогда не встретятся. Эта воля разлучит их так же надежно, как бескрайний океан, который скоро расстелется между ними. Корабль, так часто занимавший ее мечты, увезет другую. Закончится что‑то, что никогда не начиналось, и Марианна ощутила, что она не может больше долго удерживать слезы. Она на мгновение зажмурилась, стиснула зубы и глубоко вздохнула, затем прошептала:

– Тогда прощаемся, Язон! Желаю вам… быть счастливым.

Он встал, взял трость и шляпу и отвел взгляд в сторону.

– Я не требую столько, – сказал он с невольной жестокостью. – Пожелайте мне только душевного спокойствия! Этого будет вполне достаточно. Что касается вас…

– Нет… помилосердствуйте, не желайте мне ничего!

Он повернулся и направился к двери. Растерянный взгляд Марианны провожал его высокую фигуру. Он уходит, уходит из ее жизни, возвращается к миру Пилар, тогда как совокупность их общих воспоминаний была еще такой скудной! Ее охватила паника, и, когда он взялся за дверную ручку, она не смогла удержать возгласа:

– Язон!

Медленно, очень медленно взгляд его синих глаз снова нашел ее, и такая в нем читалась усталость, что Марианна задохнулась от волнения. Язон выглядел сразу постаревшим.

– Да? – спросил он подавленным голосом.

– Не хотите ли вы, раз мы не увидимся никогда, поцеловать меня, прежде чем уйти?

Ей показалось, что он сейчас бросится к ней. Охвативший его порыв был зримым, почти осязаемым. Но он удержался ценой усилия, заставившего побелеть суставы загоревшей руки на набалдашнике трости и вспыхнувшего молниями ярости в его глазах.

– Вы так ничего и не поняли? – процедил он сквозь сжатые зубы. – Как вы думаете, что произойдет, если я сейчас коснусь вас хоть кончиком пальца? Через несколько мгновений вы станете моей любовницей, и для меня уже будет невозможным вырваться от вас. Покидая эту комнату, я потерял бы вскоре уважение к самому себе и, может быть, к вам. Я просто стал бы вашим рабом… и никогда не простил бы вам этого!

Исчерпав силы, Марианна, приподнявшаяся, чтобы протянуть ему руку, упала на подушки.

– Тогда уходите! Уходите поскорей, ибо я сейчас заплачу и не хочу, чтобы вы видели мои слезы.

Она выглядела такой беспомощной, такой жалкой, что, верный известной непоследовательности влюбленных, Язон шагнул к ней как раз в тот момент, когда она просила его уйти.

– Марианна…

– Нет! Умоляю вас! Уходите, если вы действительно хоть немного любите меня! Вы же прекрасно видите, что я больше не могу выносить ваше присутствие! Я и сама знаю, что была дурочкой, что должна была раньше понять, раньше разобраться в себе, но поскольку все безвозвратно утрачено, лучше поскорей с этим покончить. Возвращайтесь к вашей жене, раз вы считаете, что должны принадлежать ей полностью, и оставьте меня!

И когда Язон, озадаченный этой смесью боли и гнева, заколебался на пороге, она закричала:

– Да уйдите же! Чего вы ждете? Что трагедия кончится фарсом?

На этот раз он бросился наружу, даже не закрыв за собой дверь. Марианна слышала удаляющийся стук его сапог по ступенькам лестницы. Она страдальчески вздохнула, закрыла глаза и дала волю так долго удерживаемым слезам. Ее горе усугубляло сознание нелепости происшедшего, удивлявшее и даже немного пугавшее. Чтобы быть честной перед самой собой, она должна признаться, что моральные вершины, куда взобрался Язон, показались ей чрезмерно высокими и что она не испытала бы ни стыда, ни угрызений совести, если бы отдалась ему. Разве не глупо было попрощаться навеки именно в тот момент, когда они узнали, что любят друг друга? Так бы, по крайней мере, посчитала Фортюнэ. Для гибкой нравственности креолки, для ее страсти добиваться любви любой ценой, сцена, подобная той, что развертывалась между Язоном и Марианной, показалась бы невероятно комичной. Она хохотала бы до слез, что Марианна со своей стороны нашла бы вполне справедливым. И именно это инстинктивное тягостное сожаление, что Язон к сердечной связи не добавил плотскую и предпочел бегство – может быть, полное величия, вполне соответствующее его американскому воспитанию и протестантской крови – бесценным чудесам, которыми являются для двух любовников часы разделенной радости. Неужели влияние Фортюнэ так подействовало на Марианну, что она стала разделять ее взгляды на жизнь? Или же Марианна принадлежала к тем женщинам, не обремененным сложными комплексами, о чем она до сих пор не догадывалась, для которых любить и принадлежать любимому человеку – единственная, очень простая и вполне естественная вещь?

Без сомнения, необычайно лестными были тайная власть над сердцем мужчины и завидное положение неприкосновенного божества, бесповоротно возведенного на пьедестал, но Марианна сказала себе, что она предпочла бы больше страсти и меньше поклонения. Вспоминая свою несостоявшуюся брачную ночь, она подумала, что Язон сильно изменился. В Селтоне он был полностью готов стать любовником молодой женщины через несколько часов после свадьбы и даже занять место мужа. Какова причина этой странной вспышки пуританизма, из‑за которой, самое меньшее, что можно сказать, ее постигла неудача? И если, как утверждает Наполеон, самой большой победой в любви является бегство, тогда Язон бесспорно выиграл по всем статьям, но Марианна предпочла бы, чтобы эта победа не оставила у нее такое неприятное ощущение поражения. Она начала спрашивать себя, не бежал ли он только из‑за желания возвысить их любовь или же из‑за присущей всем женатым мужчинам потребности прежде всего сохранить мир и спокойствие в лишенной возбуждающих моментов семейной жизни. Эта Пилар, очевидно, была ревнива, как пантера, и, чтобы не вызвать ее недовольство, Язон, вероятно, нашел самым простым оставить женщину, которую якобы боготворил, как ненужное пустое место. И она согласилась с этим! И она даже восхищалась некоторое время такой возвышенностью чувств! И она допустила, чтобы он отказался от невинного поцелуя, который она предложила ему с таким страхом, словно он был самым коварным любовным напитком! Думает ли он о том, что она сейчас сделает? Скользнет в глубину постели и будет ждать смерти, чтобы добиться нетленного места в летописи великих влюбленных, ставших жертвами своей любви, и оставить легкий аромат увядших цветов в памяти Язона? Не будет ли это слишком глупо и слишком…

Открывшаяся под уверенной рукой г‑жи Гамелен дверь прервала монолог, которым Марианна питала свой растущий гнев.

– Итак? – спросила креолка с вкрадчивой улыбкой. – Счастлива?

Более неудачное слово трудно было найти! Марианна бросила на подругу мрачный взгляд.

– Нет! Он слишком любит меня, чтобы изменить жене. Мы попрощались навсегда!

На мгновение озадаченная, Фортюнэ тут же прореагировала именно так, как предполагала Марианна. Сотрясаемая безумным смехом, подобный которому мог вызвать только сам Мольер, она рухнула на застонавшую под ее тяжестью кушетку. Она хохотала, хохотала так искренне, что Марианна в конце концов решила, что она переходит границы приличия.

– Неужели это так смешно? – упрекнула она.

– О!.. О!.. Да!.. О, как уморительно! К тому же… так нелепо!

– Нелепо?

– Вот именно, нелепо! – вскричала Фортюнэ, внезапно сменив веселость возмущением. – И более чем нелепо: смехотворно, сумасбродно, карикатурно! Из какого же теста вы оба вылеплены? Налицо мужчина, великолепный, соблазнительный, обаятельный, – ты же знаешь, что я в этом разбираюсь, – для которого, по всей видимости, ты представляешь собой Единственную, женщину с большой буквы, и который желает тебя тем более неистово, что он не решается признаться тебе в этом. С другой стороны – ты, любящая его, а ведь ты любишь его, не так ли?

– Я узнала об этом совсем недавно, – покраснев, призналась Марианна, – но это правда: я люблю его… больше всех в мире.

– Я сразу готова была дать руку на отсечение, что это так, но тебе пришлось потратить немало времени, чтобы в этом убедиться! Итак, вы любите друг друга… и единственное решение, которое вы нашли, это… что за глупые слова ты произнесла?.. Прощание навеки? Так?

– Именно так!

– Тогда не из чего выбирать: либо вы не любите друг друга так, как вы представляете, либо вы недостойны жить!

– Но он женат… и я замужем!

– Ну и что? Я тоже замужем, правда, в некоторой степени, но тем не менее это факт. Где‑то находится некий Гамелен, так же, как где‑то находится некий князь Сант’Анна. И ты хотела бы…

– Ты не можешь понять, Фортюнэ, – прервала ее Марианна. – Это не одно и то же.

– А почему это не одно и то же? – спросила Фортюнэ со смущающей мягкостью. – Очевидно, ты считаешь, что я женщина доступная, некая Мари‑Спит‑С‑Каждым, ибо, когда я хочу мужчину, я беру его, не задавая себе вопросов? Я ничуть не скрываю, что мне не стыдно. Видишь ли, Марианна, – добавила она с внезапной серьезностью, – молодость – пора благодати, слишком чудесная и слишком кратковременная, чтобы ее расточать попусту. К тому же любовь, большая, настоящая любовь, та, на которую все надеются и в которую, однако, никто не решается поверить, такая любовь едва ли достойна быть пережитой по‑другому: умозрительно, в душе, по обе стороны океана и в вечных сожалениях о том, что могло бы произойти. Когда мы постареем, гораздо приятнее будет перебирать воспоминания, чем вздыхать. Только не говори, что ты думаешь иначе. Сожаление большими буквами написано на твоем лице.

– Это правда, – честно призналась Марианна. – Только что я попросила его поцеловать меня, прежде чем покинуть. Он отказался, потому что… потому что чувствовал себя неспособным сдержаться, если бы коснулся меня. И правда также, что я жалею об этом еще и потому, что в глубине души мне совершенно безразлично, существует ли где‑то Пилар или Сант’Анна. Это его я хочу и люблю только его. И никого другого… даже Императора! Но… через две недели Язон уедет! Он покинет Францию со своей женой… может быть, чтобы никогда не возвращаться.

– Если ты умело возьмешься за дело, он, может быть, и уедет, но обещаю тебе, что он вернется… и скоро! После того, как проводит мадам домой.

Марианна с сомнением покачала головой.

– Нет, Язон не такой! Он более непреклонный и суровый, чем я представляла его. И…

– Любовь сдвигает горы и кружит самые крепкие головы.

– Что же мне тогда делать?

– Прежде всего покинуть наконец кровать.

Фортюнэ живо подняла руку, взялась за сонетку и сильно дернула. У прибежавшей Агаты она спросила: «Готово ли?» – и, когда девушка ответила утвердительно, приказала подниматься немедленно.

– Прежде всего надо восстановить силы! – заявила она, повернувшись к Марианне. – А внизу как раз есть все, что нужно. Милейший Талейран побеспокоился об этом.

Марианна не успела спросить, в чем дело. Удивительная процессия входила в комнату. Впереди была Агата, открывшая обе створки двери, затем Жером, дворецкий, невероятно мрачный, словно он предварял покойника, а не двоих слуг, несших горшочки, коробки и чашки на большом серебряном блюде, и еще одного, нагруженного небольшой переносной печкой. За ними следовали два поваренка, с каким‑то благоговейным почтением удерживая маленький вермелевый котелок, с виду очень горячий. Наконец, замыкая шествие, с величественной значительностью жреца, идущего к алтарю, чтобы исполнить особо важный обряд, появился знаменитый Антонен Карем, личный повар князя Беневентского, человек исключительный, вызывавший зависть у всей Европы, включая Императора.

Марианна не совсем понимала, что собирается делать знаменитый повар в ее комнате со всем этим снаряжением, но она достаточно долго прожила в доме Талейрана, чтобы понять, что появление Карема представляет собой высочайшую честь, по правилам хорошего тона требующую от нее проявления соответствующих чувств… из боязни увидеть Карема, ужасно чувствительного, как все подлинные артисты, задетым и причисляющим ее к недостойным людям.

Так что она с предупредительностью ответила на приветствие короля поваров и с внимательным видом выслушала его торжественную речь, которую он адресовал ей, дойдя до середины комнаты. В последних словах Карем сообщил, что г‑н де Талейран, в высшей степени озабоченный состоянием здоровья светлейшей княгини и с большим сожалением узнав, что она отказывается от пищи, долго советовался по этому поводу с ним, Каремом, и что оба они пришли к выводу, что необходимо поднести светлейшей княгине самые необыкновенные блюда, чтобы поскорей вернуть ей силу и здоровье, причем сделать это так, чтобы для нее было невозможным отказаться от них.

– Таким образом, я заверил его сиятельство, что я лично отправлюсь к госпоже княгине, чтобы собственными руками приготовить для нее замечательное средство, не вызывающее сомнений в его способности восстанавливать самые угасающие силы… Смею надеяться, что госпожа княгиня соблаговолит принять то, что я буду иметь честь приготовить для нее.

Само собой подразумевалось, что не может быть и речи об отказе, который привел бы к непоправимым последствиям!

Марианна, повеселев от высокопарного слога знаменитого повара, в таких же цветистых выражениях поблагодарила и сказала, что она будет очень счастлива еще раз попробовать одно из несравненных чудес, появляющихся словно из сказочного источника с помощью изобретательного ума и волшебных рук г‑на Карема. После чего она учтиво осведомилась, что именно ей предстоит отведать.

– Шоколад, сударыня, простой шоколад, рецепт которого составил господин советник Брила‑Саварен, но я имел честь улучшить его. Смею утверждать, что, выпив всего одну чашку этого волшебного напитка, госпожа княгиня станет совсем другой женщиной!

А именно этого и желала Марианна! Ощутить себя другой женщиной – просто мечта! Особенно если эта другая женщина сможет обладать совершенно свободным и беззаботным сердцем. Тем временем, прервав разговор, Карем, которому один из его помощников закрыл громадным, сияющим белизной передником красивый бархатный костюм, начал священнодействовать. Маленький котелок был поставлен на печку, и торжественно снятая с него крышка позволила вырваться ароматному пару, тут же весело разлетевшемуся по всей комнате. Затем с помощью золотой ложки Карем стал добавлять в котелок содержимое различных горшочков, которые с благоговением открывали его помощники, сопровождая это действо пояснениями:

– Осмелюсь утверждать, что этот шоколад, продукт творчества многих весьма достойных особ, уже сам представляет собой подлинное произведение искусства. Итак, бурлящий в этом котелке шоколад сварен еще вчера, как рекомендует знаток этого дела госпожа д’Арестрель, настоятельница монастыря в Бельвью, чтобы суточный отдых придал ему максимальную мягкость. Он приготовлен из смеси трех сортов какао: венесуэльского, бразильского и с острова Святой Мадлены. Но чтобы приготовить то, что господин советник Брила‑Саварен по праву называет «шоколадом немощных», необходимо прибегнуть к изощренной точности китайцев и добавить в него ванили, корицы, чуточку мускатного ореха, пудры из тростникового сахара и особенно несколько крупинок амбры, являющейся главным элементом этого почти волшебного напитка. Что касается моего личного вклада, он состоит из нарбоннского меда, мелко истолченного поджаренного миндаля, свежих сливок и нескольких капель отменного коньяка. Если госпожа княгиня готова оказать мне высокую честь…

По мере того как он говорил, Карем добавлял различные специи в шоколад, затем, дав ему покипеть немного, с бесконечными предосторожностями наполнил чашку из тонкого фарфора, поставил ее на блюдо и торжественно поднес к кровати больной. Аромат шоколада поплыл под сине‑зеленым балдахином, окутав Марианну своим сладостным потоком.

Понимая, что она исполняет своеобразный ритуал, молодая женщина окунула губы в густой горячий напиток под строгим взглядом Карема. Взглядом, который предупреждал, чтобы она не посмела признать его плохим. Напиток был очень сладкий, очень приятный, но такой горячий, что Марианна не смогла разобрать его вкус, хотя заметила, что запах амбры ничего не добавил к нему.

– Это очень вкусно, – решилась она заметить после двух‑трех мучительных глотков.

– Надо выпить все! – настоятельно предписал Карем. – Такое количество необходимо, чтобы ощутить его действие.

Марианна собралась с духом и, обжигаясь, выпила всю чашку. Горячая волна прокатилась по ее телу. У нее появилось ощущение, что через нее течет огненная река. Красная, как вареный рак, вся в поту, но на удивление окрепшая, она откинулась на подушки, адресовав Карему признательную улыбку.

– Я уже чувствую себя лучше, – сказала она. – Вы волшебник, господин Карем!

– Я – нет, госпожа княгиня, но поваренное искусство – да! Я приготовил порцию на три чашки и надеюсь, что госпожа княгиня охотно выпьет все. Я вернусь завтра в это время приготовить вам столько же! Нет, нет, никакое не беспокойство, а удовольствие!

Оставаясь таким же величественным, Карем снял фартук, небрежным жестом бросил его своим помощникам и с поклоном, которому позавидовал бы любой придворный, покинул комнату Марианны.

– Как ты себя чувствуешь? – смеясь, спросила Фортюнэ, оставшись наедине с подругой.

– Во мне все кипит, но уже нет той слабости! Однако слегка побаливает голова.

Фортюнэ молча налила в чашку несколько капель шоколада г‑на Карема и выпила их с видимым удовольствием, закрыв глаза, как лакомящаяся молоком кошка.

– Тебе нравится? – спросила Марианна. – Он не кажется тебе слишком сладким?

– Как все креолки, я обожаю сладкое, – улыбнулась г‑жа Гамелен. – И даже если бы этот шоколад был горьким, я выпила бы сколько угодно. Знаешь, почему Брила‑Саварен окрестил свой напиток «шоколадом немощных»? Это, моя дорогая, потому, что амбра придает ему неоценимое достоинство возбуждать похоть, а я сейчас отправлюсь ужинать с одним мощным русским!

– Похоть? – воскликнула шокированная Марианна. – Но я не нуждаюсь в этом!

– Ты думаешь?

С рассеянным видом Фортюнэ направилась к туалетному столику своей подруги. Среди находившихся там многочисленных флаконов, баночек, коробочек, золотых и серебряных вещей она взяла большой футляр и открыла его. Украшавшие грудь Марианны на балу в посольстве изумруды, возвращенные Чернышовым на другой день, заблестели под лучами заходящего солнца. Г‑жа Гамелен извлекла колье и стала играть им на свету, любуясь летящими из камней сверкающими зелеными лучами.

– Талейран – старый плут, Марианна, и он прекрасно понял, что вернуть тебе вкус к любви – это лучший способ вернуть и вкус к жизни.

– Вкус к любви? Ты только что видела, куда завела меня любовь.

– Совершенно верно! Разве ты не сказала мне, что твой прекрасный корсар еще остается здесь на две недели?

– Действительно, и это так мало… Что я могу сделать?

Не отвечая прямо, Фортюнэ продолжала играть с изумрудами, одновременно развивая свою мысль:

– Отказать полуживой, одинокой, прикованной к постели женщине в общем‑то довольно легко, но отказать ослепительному созданию, ведущему на поводке грозного соблазнителя Европы, не так просто. Почему бы тебе не позволить этому славному Чернышову сопровождать тебя повсюду, где можно оказаться на виду? Он вполне заслужил такую награду хотя бы за то, что вернул это чудо! Вот я не могу утверждать, что поборола бы искушение! Правда, если ради женщины легко соглашаются с уколом шпаги, а вскоре с ударом ножа…

Драгоценные камни выскользнули из смуглой руки Фортюнэ и мягко упали в свое бархатное гнездо. Затем, словно потеряв к ним всякий интерес, красавица‑креолка присела перед столиком, поправила черные букли, слегка припудрилась, оживила нежный изгиб губ и кончила тем, что перепробовала все духи. С ее пылким лицом, цветущим, полным неги телом, выглядевшим в летнем платье совсем девическим, Фортюнэ являла собой такой прекрасный образ женственности, что Марианна была поражена. Бессознательно, а может быть, и умышленно, Фортюнэ наглядно показывала ей, каково ее главное оружие, перед которым самые благочестивые и безоговорочные решения мужчин бессильны.

Приподнявшись на локте, Марианна внимательно всматривалась в подругу, осторожно растиравшую пальцем духи по теплой ложбинке между грудей.

– Фортюнэ! – позвала она.

– Да, сердце мое?

– Я хочу, чтобы ты… дала мне остатки шоколада. После всего… я думаю, что надо его допить!