Глава восемнадцатая. В эти свои зрелые годы Стэн Паркер временами задумывался – чего же еще могут ждать от него?

В эти свои зрелые годы Стэн Паркер временами задумывался – чего же еще могут ждать от него? Его уважали. Он был неотделим от этих мест, его имя стало географическим названием. Он владел небольшим, но отборным стадом коров, он был не притязателен, не богат, не честолюбив, но надежен; его бидоны с молоком всегда доcтавлялись на маслобойный завод точно минута в минуту. Он и в церковь ходил, и пел безыскусные псалмы и витиеватые гимны во хвалу господа, который, видимо, все-таки существовал. Стэну так долго внушали это, что он поверил и, конечно, стал верующим. Он истово пел хвалу голосом, какой дал ему бог, и добросовестно выводил мелодию, не допуская никаких украшений. Он все так же вставал с церковной скамьи и пел даже в те годы, когда шею его перерезали сзади морщины, а мускулы желваками выпятились под кожей. Но он по-прежнему был крепок и держался прямо.

Тогда что же все-таки было неладно? Да ничего такого, что поддавалось бы логическим объяснениям; разве только лист, падающий в сумерках, вдруг беспричинно разбередит причину. Стэн Паркер бродил по своей земле, на которой провел всю жизнь и которая, в сущности, поглотила его. Это и есть моя жизнь, сказал бы он, если б умел выражать себя не только физическими действиями. Но когда наступало время колючей стерни и помертвевшей травы, его начинали угнетать сомнения. Были некоторые уголки его владений, куда он не мог заставить себя наведаться, будто боялся обнаружить что-то такое, чего он не желал видеть. Там все в порядке, думал он, убеждая себя, что все, что закрепила память, уже не может измениться.

Однажды он глядел на поле отлично уродившегося, почти созревшего сорго и вспомнил, как этот самый участок он расчищал еще юношей, вспомнил белые щепки на земле от срубленных им стволов и несколько старых деревьев и молодую поросль, они стояли, поблескивая листвой, в ожидании его топора. И, забыв об урожае сорго, он ушел, растревоженный и задумчивый.

Порой он трудился до исступления, берясь за тяжелую не по возрасту физическую работу, быть может стараясь искупить этим приступы душевной слабости. Он молился, повторяя заученные молитвы, но теперь ничего не присочинял, потому что уже не доверял себе, и пытался приспособить суровые и как бы одеревеневшие слова к своей смятенной и не подвластной разуму душе. Он повторял молитвы, иногда с надеждой, иногда безнадежно, но всегда как-то равнодушно, и не знал, догадывается ли об этом жена.

Наверно, надо ей рассказать, думал он, но так и не смог, не зная, что рассказать и как. И вдруг он понял, что они уже давно друг с другом не говорят. Разве только если нужно о чем-то спросить либо обсудить какое-нибудь событие, но душевных разговоров у них совсем не бывает. Он чувствовал ее замкнутость. Он постоянно видел ее опущенные веки, – ходила ли она, или сидела, глаза ее были полузакрыты, как в дремоте.

Не будь их жизнь и любовь так прочно скреплены привычкой, его бы это встревожило. Но оказалось, что нет. Лицо жены было для него еще одним свидетельством того, что жизнь их вступила наконец в период какого-то неспокойного полусна, и они с тревогой плывут по течению к тому неизвестному, что им уготовано.

Однажды вечером женщина, разыскивая что-то, рылась в ящике комода, набитом всяким хламом. Там хранились сломанные украшения, которые она когда-то спрятала, зная почти наверняка, что никогда не соберется их починить, пожелтевший клубок прошивки, старые каталоги универсальных магазинов, молочные зубы детей в бутылочке, множество не имевших никакой цены случайных вещей, которые она то ли по непонятной скупости, то ли желая оставить их на память, втайне старалась возвысить до непреходящих ценностей. Став на колени, она беспомощно и чуть насмешливо перебирала свои сокровища и вдруг нашла маленькую записную книжку.

Пока она шелестела страницами, просматривая их или просто перелистывая, мужчина, ее муж, наблюдал за нею, надеясь, что она выдаст себя чем-то таким, что сможет разъяснить многое и в теперешней и в прежней их жизни. Он наклонился на стуле и с надеждой спросил:

– Что ты там нашла, Эми?

– Да ну, – не то фыркнула, не то проворчала она, сидя на полу в шлепанцах, с распущенными волосами, – это записная книжечка, помню, мне ее подарила миссис Эрби, жена священника в Юраге. Я хотела дать ее Рэю, чтоб он вел дневник. Думала, ему будет интересно. А он – ни в какую.

И потом добавила:

– Наверное, я сглупила. Ожидать, чтобы мальчишка записывал, что он делал! По-моему, мальчики и думать не думают про то, что прошло. Они живут дальше, и все.

– Дай ее мне, – сказал муж, шагнув к ней. – На что-нибудь сгодится – записать на память, список составить.

Она была рада пристроить эту никчемную книжечку и сунула ее в руку мужа, не прерывая своего занятия.

Он вернулся на свой стул в другом конце комнаты и, рассматривая чистую записную книжку, старался придумать, что бы в нее записывать. Чистые страницы сами по себе казались простыми и завершенными. Но должны же в доступных ему пределах найтись какие-то простые слова, которые прольют свет на то, что с ним происходит. Ему хотелось записать в пустую книжечку стихотворение или молитву, и он подумывал об этом и вспоминал пьесы Шекспира, которые читал в детстве, лежа на животе, но все слова, приходившие ему на ум, оказывались застывшими словами из полузабытой литературы и не имели к нему никакого отношения.

Записная книжка так и осталась пустой. Он жил, пахал, рубил, доил, жал, выливал и наполнял ведра. Все эти дела сами по себе были хороши, но ни одно из них не объясняло, почему он живет, будто во сне, как могло бы объяснить одно какое-то слово, сверкнувшее в мозгу, словно молния. Иногда, однако, он пугался напавшей на него одури и поглядывал на жену, не замечает ли она.

Она не замечала.

– Стэн, – говорила она, – как ты думаешь, пойдет дождь или нет? Там, на юге, вроде бы маленькая тучка.

Она облизывала губы и, почувствовав на себе его взгляд, виновато возвращалась из каких-то глубин.

В те годы стояла засуха, и они часто обменивались такими наблюдениями, выйдя из-под раскаленной кровли под свод еще более раскаленного неба. Просто посмотреть. Они облизывали пересохшие губы, и каждый, стараясь подбодрить другого, находил какие-то, чаще всего обнадеживающие приметы. Они стояли, а их тощие коровы следили за ними, будто ожидая от людей откровения, вроде того, которого люди ожидали от неба.

Потом все более или менее привыкли к желтой засухе. Люди уже меньше приглядывались к ней и друг к другу. Они даже открывали в засухе мгновения какой-то отрешенной красоты.

Стэн Паркер нашел стрекозу длиной с палец и принес показать жене; стрекоза трепетала на желтом листе шелковицы.

– Какая красивая, Стэн, – сказала Эми.

Она казалась довольной, но в душе была совершенно равнодушна и лишь старалась ублажить его, как малого ребенка. Сейчас она как раз месила тесто.

– Положи ее на подоконник, может, она еще взлетит.

Освободив руки – кожа на них местами была содрана и покрыта царапинами, – он вышел и потом вспоминал об этом случае с чувством неудовлетворенности.

Если бы даже эти хрупкие крылья могли вознести их вместе куда-то ввысь, женщина сейчас была бы не в состоянии вдохнуть в них силу. Как-нибудь потом я поговорю с ним, – подумала она. Почему-то она не могла заставить себя дать вечную клятву в любви и покорности. Сейчас она неспособна на это, потому что еще не готова. Она только и могла, что месить тесто, срывать листки календаря или смотреть из окна на желтые листья, свисавшие с засыхающих веток.

Осень была не желтее того лета, когда Эми забегалась, пытаясь спасти два-три куста, под которые она выливала чуточку воды из помойного ведра. Пыль клубилась на дороге из Дьюрилгея, она плясала, как языки пламени, или весело кружилась волчком, а потом, набрав силу, сумасшедшим вихрем неслась вперед. Вначале, когда чувство собственного достоинства еще заставляло сопротивляться засухе, они держали окна закрытыми, но шли месяцы, и стало очевидно, что всякая борьба бесполезна, что пыль все равно проникает всюду, ломкие листья и белесые травинки каким-то образом появляются на ковре, – и окна в доме стали снова открывать настежь. Полотнища занавесок отчаянно отбивались от льнувшего к ним ветра. Пыль залетала в ящики и начала заполнять маленький фарфоровый башмачок на каминной полке; женщина обычно ставила в этот башмачок фиалки или прихотливые букетики других мелких цветов, но теперь, разумеется, он был пуст.

Неужели это мой дом, – как-то подумала женщина, остановившись с пустым ведром и глядя сквозь пыльный олеандр на занавески, бьющиеся в окнах скорлупки-дома.

Мужчина, ее муж, у которого было по горло своих забот, не раз собирался сказать ей, что она запустила дом и пора привести его в порядок, но все откладывал, потому что такие разговоры всегда откладываются, из деликатности или даже из жалости.

Сегодня его не было дома, он уехал на распродажу сельскохозяйственных машин в каком-то имении возле Уллуны. Женщина, стоя в бесплодном саду, вспоминала его поцелуй при прощании. Эта его ласка, добрая и привычная, теперь только раздражала ее. Она вдруг начала тихонько всхлипывать, без всякой причины, просто так, от прикосновения к своей сухой и все более высыхающей коже, слегка шершавой от пыли; дотронувшись пальцами до рук выше локтя, Эми стала их гладить. Упавшее ведро с глухим стуком покатилось по твердой земле.

Глупость какая, холодно подумала она наконец.

И, овладев собой, стала ходить по саду меж кустов, держась очень прямо. Никто, слава богу, ее не видел.

Позже, выпив чаю и почувствовав себя крепче, она вышла посидеть на веранде. День, наполненный прозрачным светом осени и пронзительным, веселым щебетом птиц, был, конечно, сухой. Ветер похолодал, и она даже поежилась. Ветер налетел со стороны Дьюрилгея, и все на его пути начинало трещать и греметь – и ветки, и жестянки, и крыши.

Эми без особого интереса смотрела на небольшую синюю, почти новую машину, – вероятно, она из города, но волочила за собой хвост пыли здешних мест. Эми Паркер сидела на своей веранде и смотрела, как смотрел бы всякий. Во времена лошадей и ее юности она даже подошла бы к воротам, но теперь это не принято.

Машина все приближалась и подъехала совсем близко, из нее вышел мужчина и, повозившись со щеколдой калитки, направился по дорожке к дому. А она, и не подумав объяснить особенности щеколды, сидела и смотрела в каком-то оцепенении и чуть насмешливо, и с той же насмешкой молча наблюдала, как он, покраснев от натуги, шел по дорожке, таща два тяжелых чемодана, а потом расстегнул воротник, обнаружив белую кожу шеи пониже границы загара.

Человек оказался коммивояжером. Он спросил, не интересуют ли ее ткани на платья. И сказал, что может предложить ей также чулки, и белье, и модные пуговицы.

Но женщина слабо и недоверчиво улыбнулась и покачала головой. Она была не только молчалива, но очень бела лицом, так как перед тем, как выйти на веранду, рассеянно и неумело напудрилась, и слой пудры еще больше подчеркивал ее отсутствующий вид, вернее, придавал ее лицу почти роковую отчужденность и бесстрастие, как у статуй в общественных местах. К тому же, сидя боком на жестком стуле, она казалась огромной.

Коммивояжер, уже готовый оборвать разговор на полуслове, вдруг опустился на одно колено.

– Знаете, попытка не пытка, – сказал он. – Вы хоть посмотрите, это же денег не стоит.

Коммивояжер был обескуражен, но все же у него осталось главное его оружие – наглость.

Большая белая женщина тихо смеялась над его развязностью и глядела вниз, на его руки. Он начал вытаскивать из одного чемодана куски материи.

– Просто поглядите несколько образцов. В машине у меня еще много других. Французских! Вот приятный рисунок, – сказал он. – Такой неброский. Нравится дамам со скромным вкусом. Но заметьте – изысканный. Вот еще симпатичный отрез. Красота! Яркий, но не кричащий. Или вот этот. Будет носиться всю жизнь. Но не надоест, потому что в глаза не бросается. Зеленый цвет носите? Дамочки бывают суеверные. Могу вам показать пояс к такому платью. Недорогой и со вкусом. Очень оригинальный. И пуговицы в тон. Ручная работа. А розовый? Очень нравится девушкам, сразу расхватывают. Но это не значит, что у меня его больше нету. Желаете розовый – пожалуйста, будет розовый. Главное – не торопитесь, мадам. Смотрите себе на здоровье. Выбирать надо спокойно, я всегда это говорю. У нас целый день в запасе.

Один за другим он вытаскивал из чемоданов отрезы, и, накидав на веранду, к ногам женщины целую кучу мягких разноцветных змей, он отвернулся и стал разглядывать трех кур, которые появились из-за угла дома, поскребли дорожку и, уставив глаза в одну точку, важно зашагали вокруг высохшего розмарина, не обращая на гостя никакого внимания. От нечего делать ему пришлось закурить сигарету из жестяного «под серебро» портсигара с надписью, по какому-то случаю подаренного ему приятелями много лет назад. Он поглядел на тыквы, уложенные рядами на крыше сарая. Глубоко затянулся сигаретой. Все, что было в саду и на окружавших его пастбищах, покрытых омертвелой травой, в ту минуту казалось ему неправдоподобным. Названий растений он не знал, и развлечься ему было решительно нечем. Он только и мог, что курить свою тоненькую едкую сигарету.

А женщина, окруженная этой красочной данью, перебирала пальцами ткани, тщетно пытаясь вызвать в себе интерес к ним, и наконец сказала:

– Извините. У меня все есть. Мне ничего не надо.

– Везет же некоторым, – сказал мужчина не сердито, но на грани раздражения.

Он принялся расправлять и складывать отрезы, пока не осталось только защелкнуть замочки чемоданов. Все было уложено. Женщина не отрываясь смотрела на его руки с табачными пятнами на пальцах. Мужчина был рыжеват. Рыжина в волосах и красноватая кожа. Какой противный, подумала она. Уже оброс жирком. Если б не бриллиантин, волосы его торчали бы щетиной. Но она не отрывала глаз от его ловких, как у фокусника, рук. Ее завораживала гладкая сигарета, из которой вился дымок.

Потом мужчина отпихнул от себя чемоданы, будто вдруг исполнился презрением к сложной технике своей скользкой жизни.

– Фу, – произнес он. – Ну и сушь тут у вас. – Шляпа его съехала на затылок, и голова стала казаться оголенной и жалкой.

– За те годы, что мы здесь, чего только нам не пришлось пережить, – сказала она, оглядываясь вокруг. – Наводнения, пожары, засухи. Но мы никогда не голодали.

– Чем вы это объясняете? – спросил он равнодушно.

Он стоял, упершись руками в бока, коренастый, довольно тучный, и она почувствовала, что доверять ему не следует. Вспомнив о муже – а она никогда не могла надолго оторваться от мыслей о нем, – Эми сказала:

– Мой муж верит в бога. По крайней мере мне так кажется. Мы никогда об этом не говорили.

– А, – произнес мужчина.

Женщина стояла на веранде и смотрела на него сверху вниз. Она подумала о чем-то своем, но мужчина заподозрил, что она хочет разгадать его мысли. Ну и пусть себе разгадывает. Он сжал челюсти и поиграл желваками. Она, должно быть, уже в том самом возрасте, мудреная бабенка, но безобидная.

– А вы верующая? – спросил он.

– Не знаю, – ответила она. – Не знаю, во что я верю. Пока что – не знаю.

– А я вообще как-то не думал об этом, – сказал мужчина.

Он сплюнул в кусты, но сейчас же спохватился, прилично ли это. Однако женщина и глазом не моргнула. Она была безмятежна. Никаких признаков недовольства не последовало, тишину нарушало только жужжание насекомых, роившихся под карнизом крыши, где темным комом прилепились соты.

Женщина тоже прислушивалась. Жужжание перешло в пульсирующий гул.

– У вас стаканчика воды не найдется? – спросил наконец мужчина, чувствуя, что его барабанные перепонки вот-вот лопнут. – Пить хочу до смерти.

– Найдется, – ответила она после некоторого колебания, подняв глаза, и улыбнулась, не разжимая губ.

Тронутая, наверно, подумал он, но бабенка интересная, еще сохранилась.

Вслед за ней он пошел по дому, сквозь интимную тишину и тиканье часов. Его франтоватые ботинки тяжело ступали по запыленному линолеуму. На каучуковых подошвах чуть поскрипывал песок. И везде раскрывался перед ним сумрак обжитого дома, обдавая еле уловимыми запахами жизни, запахами мебели и домашней утвари. Он вдруг подумал, что никогда еще не проникался так глубоко ощущением человеческого жилья, и меньше всего в своей пустой каморке, куда вообще входил редко, а войдя, тотчас же включал радио.

Женщина, идя вперед, чувствовала за спиной присутствие этого чужого человека в дорогом костюме. В полумраке коридора он казался массивным, и шаги его сопровождались множеством звуков – грузным шлепаньем каучука, басистым покашливанием и теми банальными словами, которых не может избежать ни один человек, обладающий даром речи. С тревогой и радостным волнением она раскрывала ему секреты своего дома, но все время сознавала, что он ей противен, противны эта красноватая кожа и эти рыжие волосы. И какие-то бесстыдные пальцы с табачными пятнами.

Они вошли в кухню, в ее сравнительно большую и просторную старую кухню. Простую, но удобную мебель приятно было трогать руками. И мужчина, как бы случайно, уперся костяшками пальцев в широкий, видавший виды стол, ожидая, пока женщина даст ему стакан воды, а она это сделала быстро, налив воду из брезентового мешка.

– Ох! – воскликнул он, откинув голову и вытянув шею, готовясь сострить. – Ну и напиток, прямо в ноги шибает.

Вода в стакане дрожала, и он пытался скрыть это. Потому что творилось нечто странное. Куда-то нас заносит, понял он, глядя в прозрачные глаза женщины. Ее гладкое тело подалось назад и дрожало, как эта бесцветная вода в стакане.

Он выпил стакан до дна, вода была прохладная. Великая чистота жажды и утоления вытеснила из кухни все остальное.

– Мне так хотелось, чтоб у нас был родник, как у соседей по нашей дороге, – заговорила Эми Паркер, выйдя из состояния транса, в котором она жила, очевидно, уже много лет, и слова полились у нее легко и свободно, поблескивая, как вода. – Видно, как вода пробивается из-под земли. Зачерпнешь рукой, а она прозрачная такая, ни водорослей, ничего. Надо всегда найти родник, а потом уж строить дом. Вода из чана – совсем не то.

Она даже запыхалась от быстрых слов и подошла к столу взять стакан. Слова помогли ей набраться смелости и преодолеть связанность движений.

– Да, – нетвердо сказал мужчина. – Нет ничего лучше холодной родниковой воды.

Он увидел, что она почти одного с ним роста.

Она заметила поры на его красноватой коже, которая надолго станет ее мучением.

Внезапно они кинулись друг к другу. Зубы стукнулись о зубы. Руки переплелись.

– А-а-х… – задыхаясь, крикнула женщина, Эми Паркер, когда она вспомнила имя, которое не могла вырвать из памяти. Она, наверно, еще смогла бы справиться с собой, но только на мгновение, перед тем как ринуться в пропасть.

– Что на нас нашло? – тяжело дыша, спросил полный мужчина, нисколько не нуждаясь в ответе.

Приникнув к телу женщины, он вернулся в свое отрочество, из которого когда-то исчезла поэзия и опять исчезнет навсегда.

Эми взяла мужчину за руку. Для каждого ощущение пальцев другого было неожиданным. Сейчас их обоих покинула воля, и они одинаково дрожали в прохладных комнатах. Но как только, сбросив одежду, они открыли свою наготу, в них вспыхнул огонь, и чем бы это ни кончилось, им предстояло гореть в его пламени, пока оно не иссякнет.

Они подошли к той честной кровати, где Эми Паркер спала почти всю свою жизнь. Перед ней все время маячили предметы, которые она сама своими руками отдавала на сожженье. Она закрыла глаза. Мужчина дарил ее телу восхитительные мгновения утоляемой страсти. Но когда она притянула к себе его голову в жажде слиться со всем его существом, она только ушибла губы о лобную кость. Это была голова ее мужа.

Со стоном она проникла языком в его рот. И это было так, будто она плюнула в лицо своему мужу или, больше того, осквернила тайну его бога, который открывался ей только мельком и она так и не смогла приблизиться к нему. Она боролась с отвращением и молила ниспослать ей гибель, пока она сама не погубила все, – другого пути у нее не было. К такому концу несли ее обреченное тело волны утонченного наслаждения.

– Ну, спокойно, спокойно, – жарко выдохнул мужчина в ее разгоревшееся ухо.

Преодолев удивление и страх, он быстро достиг вершины своих скромных возможностей, банальной чувственности с порывистым дыханьем, затасканными словами и физическим ощущением удовлетворенности. И теперь он пытался успокоить женщину, чья страсть перешла все известные ему границы.

– Ну, давай приходи в себя, – самодовольно посмеивался он, снисходительно гладя ее тяжелыми ладонями. – Я же еще не собираюсь сматывать удочки.

Если он уступал ей в силе страсти, то намного превзошел ее в быстроте удовлетворения своей похоти. И мог себе позволить посмеяться, закурить вторую сигарету и смотреть, как душа таинственно извивается в ее теле.

Наконец женщина стихла. Она лежала неподвижно, и тело ее казалось непорочным. Он провел рукой по ее дремлющим бедрам и вспомнил, как еще мальчишкой стоял на белом берегу широкой, но почти пересохшей реки и ловил угрей. Невинный свет, пробившийся из-под занавесок, озарил мясистое лицо мужчины и извивавшихся угрей, которых он тогда вытаскивал из грязи, и его самого, гибкого, бронзового мальчишку. Пожалуй, то утро было единственным, о чем стоило помнить. Берега реки были словно выгравированы в его памяти. Все остальное, все пережитое проскользнуло меж пальцев в каком-то сумбуре.

– Что такое? – спросила женщина, открывая глаза.

– Да ничего, – ответил толстый мужчина. – Я просто задумался.

Он подумал о своей жене, тощей, постоянно кашлявшей от курения. Она вязала джемперы, один за другим; у нее был такой пунктик – следить за непрерывно тянувшейся шерстяной ниткой, в особенности на ночь глядя.

Но на этом мысли о жене оборвались.

Он что-то вспомнил. Он наклонился вперед, рассматривая сквозь дым сигареты кожу женщины.

– Меня зовут Лео, – сказал он.

– Лео, – вяло повторила она.

Без всякого желания запомнить или забыть. В сковавшей ее дремоте даже ее собственное имя уплыло из памяти.

Она потерлась щекой о простыню, пахнувшую свежестью, дым еще не осквернил ее. Похоть не сразу ставит свое клеймо. Сейчас перед ней мелькало множество видений, исполненных нежности и тепла. Они были почти неуловимы, но она успевала понять их смысл, например выраженье на лице мужа почтмейстерши или картины, которые он оставил в оправдание своей жизни. Ей открылся доступ к душам других людей – соседки О’Дауд, с которой она опять сидела на веранде и обменивалась колкостями, а та старалась с помощью непристойных шуточек и пьяной развязности перебросить мостик через разделявшую их пропасть. Теперь, приемля свой грех, она могла бы полюбить и ее. Сны ее детей, что снились им на других кроватях в этом доме и не развеялись до сих пор, сливались с ее собственными видениями, и она подумала, что со временем сможет понять даже своих детей.

Приоткрыв глаза, она увидела, что мужчина по имени Лео, заполнив собою всю комнату, с хозяйской уверенностью натягивает одежду. Сквозь щелочки век она заметила низко свисающие подтяжки.

– Открой окно, Лео, – сказала она. – Здесь душно.

Он охотно и торопливо оказал ей эту услугу: дорога предстояла дальняя, да еще нужно наверстать время после непредвиденного зигзага в пути.

– Вставать не собираешься? – скорее приказал, чем спросил он и, не рассчитав ослабевших сил, так туго затянул петлю галстука, что она увидела, как лицо его побагровело и жилки в глазах напились кровью.

– Немного погодя, – коротко ответила она.

– Ну, а мне пора двигаться, – сказал он.

И хоть они только что пережили предельную близость, поцелуй был бы сейчас как-то некстати. Поэтому они лишь слегка коснулись друг друга, и затем она услышала, как он быстро прошел по дому, и в ту же минуту перестала думать о нем, будто его и вовсе не было. Она лежала в полудремоте и улыбалась. Если она погибла, то совесть ее еще не очнулась.

Потом, когда от ветра стали вздыматься и падать занавески, в комнату пробрался кот, пестрый кот, полюбившийся ей котенком, которого она оставила у себя и потом жалела об этом, когда он размордел. Кот пролез в приоткрытое окно и прыгнул вниз на своих бархатных лапах с намерением потереться о хозяйку.

– Брысь, Том, – пробормотала она, даже не пытаясь прогнать его. И ощутила прикосновение мягкого меха, когда кот, простивший ее измену, стал ласкаться к ней и тереться об ее тело. Но она лежала без сил. Здоровенный кот полез по ней, как бы купая прохладную шерсть в ее теплой плоти. Вдруг она почувствовала, как его хвост проскользнул между ее грудей, и по ее телу пробежали мурашки. Ей стало противно.

– Ах, ты! – закричала она. – Пошел вон, тварь! – Она резко повернулась и отшвырнула кота так, что он ударился о туалетный столик. Кот с отчаянным воплем вылетел из комнаты, и она осталась в тишине наедине со своим лицом.

Утром оно не было таким помятым, как сейчас. Смотреть на это лицо в зеркале было невыносимо, да еще и волосы совсем растрепались и висели прядями, космами и седыми косицами. Она показалась себе какой-то обрюзгшей. И тут ее по-настоящему бросило в дрожь.

Как холодно, подумала она, дрожа и прикрывая плечи и грудь руками, как будто это могло спасти ее от озноба.

Она оделась, кое-как, ощупью.

Уже поздно, подумала она, так же дрожа. Пора доить. А я совсем одна.

Она забегала по дому в вихре вновь обретенной энергии, хлопала дверьми, собирала нужные вещи, ведра и чистые тряпки, чтобы обтирать коровьи соски. Эта честная, неизменная работа на время поглотила ее целиком, так что ей было некогда подумать о случившемся, разве только, когда она подходила к коровникам, они показались ей приземистыми и зловещими; она и не подозревала, что выцветшие добела дощатые стены могут выглядеть так мрачно. Медлительные коровы молча наблюдали за ней, а потом, в стойлах, перекатывая синеватыми языками жвачку, отворачивали от нее головы, почуяв в хозяйке что-то незнакомое, быть может тревогу или торопливость.

Стэн Паркер, вернувшись домой, подумал, что у жены, должно быть, болит голова. Волосы ее были гладко причесаны на пробор, скулы обозначились резче. Иногда, после головных болей или каких-то тайных дум, на лице ее появлялся такой же землистый оттенок, как сейчас. Оно как будто стало плоским. Он сразу же отвел глаза и начал рассказывать ей о распродаже в Уллуне, о людях, с которыми он там встретился, о болезнях, похоронах и свадьбах. Она склонила голову и с благодарностью, даже со смирением слушала эти новости.

Ей хотелось поухаживать за ним.

– Вот хороший кусок, Стэн, – сказала она. – С жирком, как ты любишь.

Она принялась резать, вернее, кромсать большой кусок говядины – ей никогда не удавалось аккуратно нарезать мясо, – и подала Стэну красноватый ломоть мяса с желтой полоской жира. И хотя Стэн был уже сыт и собирался отодвинуть тарелку, он заставил себя взять мясо, думая, что это будет ей приятно.

– Ты ничего не ешь, – заметил он.

– Да, – сказала она, скривив губы, как будто ее тошнило при одном упоминании о еде. – Целый день дул такой ветер. У меня нет аппетита.

И принялась хлопотать на кухне.

– Да уж, ветрила сильный, – заметил он. – Высушит все до последней капли.

И она увидела перед собой желтую, полегшую траву в том медноватом предвечернем свете, из которого возникают приезжие машины.

– Сегодня под вечер заезжал тут один человек, – сказала она громче обычного. – Продавал разные вещи.

– Какие вещи? – спросил он, потому что жизнь их теперь состояла из вопросов и ответов.

– Ткани на платья и всякие модные мелочи.

– Что ты купила?

– А как ты думаешь?

– Не знаю, – сказал он, – какие-нибудь рюшки!

Он рассмеялся над этим словом, которого до сих пор никогда не произносил.

– В мои-то годы! – Она засмеялась.

И даже закинула голову, как будто ее душил хохот.

Но Стэн был удовлетворен. Он взял вчерашнюю газету скорее по привычке, чем ради того, чтобы почерпнуть новые сведения о том немногом, что ему было известно, он уже не надеялся узнать что-то новое, если только его не осенит ослепительное прозрение. И он машинально читал все подряд о государственных деятелях, военных и ученых, приберегая себя для чего-то гораздо более важного, что должно наконец произойти. А жена его сидела и шила.

Наконец он сказал:

– В Уллуне я встретил одного малого, Орген его зовут. Он племянник той женщины, что мы спасли во время наводнения. Я ее помню. Такая маленькая, со швейной машиной. Машину ей пришлось бросить. Дед этого парня утонул во время наводнения. Его нашли мертвым, он застрял в ветках дерева.

– Ну и что? – не без раздражения спросила жена. – Всех в той округе затопило. И у многих погибли родственники. Может, тот малый рассказывал тебе что интересное?

– Да нет, ничего особенного, – сказал Стэн Паркер.

Жена его, прищурясь, вдевала нитку в иголку. Сейчас, при ярком, всепроникающем электрическом свете, она была особенно раздражительна.

– Так в чем дело-то? – пробурчала она.

– Я видел его деда, Эми, – сказал Стэн Паркер. – Старика с бородой, он висел вниз головой в ветках дерева. А мы на лодке проплывали мимо. Никто больше его не заметил. Он почти наверняка был мертвый. Мне хотелось думать, что это баран. И я, должно быть, убеждал себя в этом, пока было время сказать. Но мы гребли без передышки. А потом было уже поздно.

– Но если он был уже мертвый? – сказала Эми Паркер.

Если бы он был уверен в этом, тот молодой человек, еще и сейчас сидевший в той самой лодке!

– Другие-то в лодке тоже, наверно, его видели, – продолжала жена уже мягче, ей удалось наконец пронзить игольное ушко ниткой, – и тоже ничего не сказали, – кому охота останавливать лодку и втаскивать мертвого старика?

Но чувство вины не оставляло его, и потому он подавленно молчал.

– А, глупости все это, – сказала жена.

У нее был свой труп, о котором нельзя рассказать. Она как будто снова, но в полном одиночестве стояла на берегу вздувшейся реки, и сильные молодые люди великолепно гребли, подплывая все ближе по бурой поблескивающей воде, и среди них ее муж, она наконец-то его разглядела, но ничего сказать не смогла.

Эми Паркер отложила шитье – у нее задрожали руки. Сейчас ей казалось, что она никогда не умела управлять собой. В любое время мог налететь какой-то вихрь и с фантастической силой толкнуть ее на поступки, которые в ту минуту ничуть не казались ей немыслимыми.

Ветер налетал дьявольскими порывами, барабаня по железу, прибитому к бревнам дома. Сучья мертвых кустов царапали стены.

Что, если сорвет крышу? – У Эми перехватило дух.

Но тем временем она, придерживая волосы, пошла в спальню. Она вынула шпильки, распустила волосы по плечам и разглядывала себя в зеркале, когда ее муж, снимавший ботинки, спросил:

– Он в зеленой машине приезжал, тот малый, продавец?

Эми сжала шпильку в руке.

– Не помню, – ответила она. – Может, и в зеленой. Нет, по-моему, у него была синяя машина. А что?

Она смотрела на свое лицо, застывшее в зеркале.

Стэн Паркер, стаскивая второй ботинок, отрывисто сказал:

– На дороге, неподалеку от О’Даудов, стояла зеленая машина. Парень продавал женщине какие-то кухонные вещи.

– Я же тебе говорила, – сердито бросила Эми, – этот продавал не кухонные вещи.

И с радостным чувством она вспомнила все, что пережила нынче днем. Ее вялая плоть вновь загорелась. Она пылала и цвела в продуваемой ветром деревянной коробке, где нашлось место и добру и злу. В таком же состоянии Эми укрылась простыней до подбородка, избегая глядеть на мужа из страха, что перевес добра может нарушить удобное ей равновесие. Конечно же, она любит мужа. С этим убеждением она уснула. Но хлопающая занавеска внушала ей совсем иные, несовместимые видения. Она постукивала по коже Эми пальцами в табачных пятнах, и эти пальцы подсчитывали ее возраст через десять лет, нет, я не могу, смеялась Эми, это же не арифметика и не кошачьи хвосты.

Стэну Паркеру, который уснул на сквозняке, очень усталый, снилось, что он никак не может открыть крышку коробки и показать Эми, что там внутри. «Неважно», – сказала она, закрываясь кухонным полотенцем. А он никак не может поднять крышку. «Неважно, Стэн, – сказала Эми, – мне не хочется смотреть». «Я покажу», – сказал он и пытался открыть крышку, пока не вспотел. А крышка не поднималась. «Не надо, – сказала Эми. – Стэн, Стэн, в коробке одно гнилье, ведь это все пролежало в ней много лет». Силясь открыть коробку, он не мог объяснить, что там спрятан его забытый проступок, он оброс шерстью, как старый баран, и снова ожил. «Я ухожу», – сказала она. Полотенце унесло ветром в дверь. Эми пробежала через кухню. Между ними был поток серой воды.

Тут он проснулся, весь окоченевший, и вытянулся, ноги прижали простыню к спинке кровати, на голой шее выступил холодный пот. Но она дышала рядом. Она не исчезла. И тогда он понял. Понял мужа почтмейстерши, который повесился на дереве во дворе, хотя раньше это казалось Стэну необъяснимым. Я мог бы покончить с собой, стиснув губы, подумал он. Но Эми не исчезла. Она дышала. Он повернулся на бок и прижался к ней спиной, согнув ноги в коленях для удобства, и ее тепло снова потекло по его жилам, и постепенно он стал засыпать, и уснул, и долго спал, потому что она была рядом.

И все же они проснулись какими-то оцепеневшими и словно в оцепенении занимались своими делами, и, когда они разговаривали друг с другом, голоса у них были слабые и тусклые.

Чего же еще ждать в нашем возрасте, да еще с наступлением холодов? – думал он.

Но когда наконец взошло солнце, когда оно, как невинный мячик, балансировало на верхушках дальних деревьев, Эми Паркер увидела великолепную ясную осень. Еще не все листья опали с тех деревьев, которые теряют их к зиме. Всюду были золотые лоскутья и почти черные заросли вечнозеленых деревьев. В потоках света курились и блестели пастбища.

Ближе к полдню женщина начнет снимать с себя старые шарфы, вязаные кофты и шляпу, – все то, что она надела из предосторожности ранним утром, еще сонная, брюзгливая и нерешительная, похожая на чучело в старом тряпье, в замызганной фетровой шляпе. Потом она снимет шляпу и встряхнет волосами. А после обеда, если найдется время, она побродит по лесу вдоль ручья, где попадаются диковинные находки – странные камешки, змеиные кожи, стручки с семенами, скелетики листьев. Она будет собирать все это и срывать ветки с листьями, чтобы не идти с пустыми руками и как-то оправдать свои прогулки. Потом, когда еще ярче разгорится день и солнце заставит ее опустить глаза в землю, она станет смелее думать о том, что с ней было. А все этот бесстыже-яркий свет – он ворошит воспоминания. Она станет думать о том мужчине, Лео, обходя все, что казалось ей противным, и помня только то, что он утолил ее жажду то ли гибели, то ли возрождения.

Так она шла, задумавшись, вдоль русла высохшего ручья, переворачивала ногой камешек, поднимала какой-то лист, проводила рукой по гладкому стволу и веткам засохшего дерева. Тишина и легкость мыслей возвели ее прегрешение до правоты. Но дойдя до изгиба ручья, где нужно было повернуть и потащить свое тело к той жизни, что осталась дома, она вдруг в панике зашагала по траве, по сучьям, и ноздри ее сжались. Она старалась идти как можно быстрее, торопясь не то убежать, не то вернуться. У нее не было никаких оснований думать, что Лео приедет опять, и, подойдя к дороге, она обрадовалась, что может равнодушно глядеть, как эта серая лента бежит мимо небольшой кучки деревьев и еще дальше, к самому горизонту.

Однажды, когда Эми возвращалась с прогулки и, глядя в землю, держалась за бок – она слишком быстро шла, – у сарайчиков, лепившихся вокруг дома, она встретила мужа с куском проволоки в руках, согнутой обручем, очевидно, для какой-то поделки.

– Привет, Эми, – неторопливо сказал он, остановившись. – Где ты была?

– Ходила на пастбище, проветриться, – сказала она. – А потом вдоль дороги. Ведь протухнешь, если все время дома сидеть.

Стэн помолчал, но ему, очевидно, хотелось быть с ней поласковее, и он спросил:

– Встретила кого-нибудь?

– Какого-то старика, – ответила она.

От этой неожиданной лжи в ней застыла кровь, но теперь уж ничего не поделать, и Эми невозмутимо продолжала, сама удивляясь, как разрастается ее выдумка.

– Он шел в Уллуну, – сказала она. – У него там свой участок. Есть свиньи, куры и сад фруктовый – лимоны и прочее. Бедный старик шел пешком, его лошадь захромала около дома Бэджери. Там он ее и оставил. Он ездил в Бенгели проведать дочку, у нее тяжелая ангина.

Стэн Паркер недоверчиво покачал головой.

Эми отвернулась, сердце билось у нее в горле, она вся похолодела от этой лжи, внезапно накатившей на нее, как волна.

Когда жена ушла, он понял, что больше не видит ее глаз, а если изредка и видит, вот как сейчас, то они неизмеримо далеки от него. И Стэн взялся за свою проволоку, но совершенно забыл, что он хотел с ней сделать.

Они стали добры друг к другу, как будто каждый из них почувствовал, что другой нуждается в доброте – единственной защите в этом мире непонятных истин, где они теперь жили. Они старались доставлять друг другу простые радости, но и у него и у нее они вызывали только грусть. Как-то вечером Эми принялась накалывать на нем части джемпера, который она вязала к зиме, – ей надо было проверить, впору ли он. Она ходила вокруг Стэна и, прикасаясь к его телу, что-то приглаживала и расправляла.

– Все-таки узковат, – сказала она, отступив. – Я не припустила спереди, а у тебя вырос живот.

И оба рассмеялись – ведь это, разумеется, не имело никакого значения.

– Шерсть растянется, – сказал Стэн, опустив подбородок; он стоял, упершись руками в бока, и переминался с ноги на ногу, ожидая, пока закончится эта процедура.

Она еще раз задумчиво обошла вокруг мужа, дотрагиваясь до его тела. Запястья его стали уже шишковатыми.

Пока она ходила вокруг, Стэн чувствовал щекочущее прикосновение ее волос. Иногда мягкая шерсть цеплялась за ее загрубевшие пальцы. Она нагнулась, чтобы приглядеться, и он, возвышаясь над нею, покорно ждал с закрытыми глазами. Все стало безразличным, как будто его с головой обволокла эта теплая серая шерсть, ему было ни плохо, ни хорошо, а так, просто терпимо.

Потом он открыл глаза и встретился с глазами Эми: она стояла перед ним, уже выпрямившись.

– Ничего, в конце концов все будет в порядке, – быстро и виновато сказала она, как бы оправдываясь в том, что глядела на его спящее лицо. – Я знаю, как надо сделать, чтоб он сидел на тебе лучше.

Он улыбнулся, и если улыбка нечаянно получилась иронической, то лишь потому, что за день он очень устал.

Она села, быстро распустила часть связанного куска и стала усердно вязать, нервно сжимая в пальцах спицы.

– Мне тревожно за Рэя, Стэн, – сказала она.

Сидя на краешке стула, она и вправду с тревогой думала о сыне.

– Как по-твоему, может, все плохое в нем было заложено от рожденья? Или мы его не так воспитывали? А может, он унаследовал что-то от нас? От нас вместе, понимаешь? Как со скотом бывает. От хорошего быка и хорошей коровы может родиться плохой теленок. Может быть, мы с тобой плохо сочетаемся, – сказала она и умолкла, ожидая ответа.

Он сидел, опустив подбородок на грудь. Ему хотелось сбросить эту тяжесть, которую она на него взвалила.

– Я никогда не знал, что делать, – сказал он, моргая. – Это я во всем виноват. Я все время стараюсь найти какие-то ответы, но у меня ничего не выходит. Я не понимаю ни себя, ни других. Вот и все.

Оставит ли она теперь его в покое, думал он. Нынче вечером он почувствовал слабость в теле и горький вкус во рту.

Эми продолжала вязать. На душе у нее стало спокойно. А ведь она могла бы огорчиться и даже впасть в отчаяние от того, что ее муж оказался таким беспомощным, что даже не сумел ей ответить. Все присущее ей влечение к пороку уплывало вместе со скользившей на спицах мягкой шерстяной ниткой. И так как она теперь откупилась от своего греха, в память ее вкрался тот полный истомы день и ее трепетное изумление, когда она убедилась, что еще может быть желанной и молодой.

И само собой, когда однажды Стэн уехал по каким-то делам и Эми снова увидела замедлившую ход синюю машину, она сразу же вышла из дому, с такой силой распахнув наружную дверь с проволочной сеткой, что та ударилась о стену и затряслась. Старый лохматый куст, на котором еще висели засохшие бурые шарики роз, погладил ее ветками, когда она шла по дорожке, и у нее сводило икры то ли от тревоги, то ли от нетерпения. Она быстро очутилась у калитки, за одну-две минуты до того, как подъехала неторопливая роковая машина, и, выпрямившись, уверенно стояла под замершими лучами солнца.

– Как живем? – спросил мужчина Лео, весьма небрежно сидевший за рулем в сдвинутой на затылок шляпе, так что видны были волосы, которые и сейчас показались бы ей отвратительными, будь она способна что-нибудь соображать.

– Спасибо, хорошо, – спокойно, но без всякого выражения ответила она. – Где же ты пропадал столько времени?

Волей-неволей он остановил машину и пустился в рассказы о том, как он тогда сразу же взял отпуск и как они поехали на северное или, может, на южное побережье, Эми не расслышала, куда именно, и навестили родственников и шикарно провели время. Ей помнилось, что в тот раз он говорил не так медленно. Где бы они ни были, загорали полураздетые на солнышке, ели свежую рыбу или лениво делили жизнь с другими людьми, Эми для него не существовала, – это она поняла.

Она опустила глаза и даже нахмурилась. Ты не только ленивый, подумала она, ты еще и уродливый.

– А ты, – спросил он, – чем ты здесь занималась?

– О, я! – Она засмеялась. – Все тем же самым.

И снова опустила глаза. Но она чувствовала в нем какую-то медлительность, он оперся на руль и медленно сплюнул.

Значит, сегодня мне не загореться? – беззвучно спрашивали ее пересохшие губы. Все вокруг – и сад, или то, что от него осталось, и голые сучья – могло запылать от одной спички.

– Тем же самым, а? – Он сплюнул сквозь зубы.

На самом же деле он сейчас вспомнил эту цветущую женщину, забытую им из-за некоторых обстоятельств, которых он побаивался. Он забыл ее намеренно. И вот она стоит перед ним, эта распустеха, вот именно распустеха, и она совершенно спокойна. Такое спокойствие поражает куда больше, чем тайна безудержной страсти. К хилому человеку. Ибо в крупном теле Лео скрывался хилый человек.

– А здесь, наверно, неплохо тем, кому это по вкусу, – сказал он. – Вот это все, – продолжал он, оглядываясь вокруг. – Коровы вон там. Вставать утром с закоченевшими руками. О господи!

– Это моя жизнь, – сказала она тем же ровным голосом, в котором не слышалось бешеного стука ее сердца.

А уши, казалось, вот-вот лопнут от этого стука.

Потом она откинула голову назад.

– А ты, я вижу, хват, – сказала она. – Это тоже, наверно, неплохо. Заговариваешь людям зубы, подсовываешь свои ткани женщинам.

– Я тебе не нравлюсь, – рассмеялся он.

Но, захлопнув дверцу, вышел из машины.

– Я этого не сказала, – проговорила она.

Она снова была сама кротость. Ее тон пришелся ему по душе – он льстил его мужскому самолюбию. Он подошел к ней, прихрамывая на одну ногу, затекшую от долгого сиденья в машине. А Эми все так же стояла у калитки, осторожно нащупывая выход из положения, неосязаемого, как воздух, но такого неимоверно важного для нее, и только для нее, что сейчас необходимо было вести себя как можно деликатнее. Поэтому она и нашла в себе силы взглянуть ему прямо в припухшие глаза, чтобы они подсказали то, что он хотел услышать. Она готова была искать желанный выход, блуждая по сложнейшему лабиринту, потому что это было ей необходимо.

И они пошли в дом.

Положив руку ей на поясницу, он ввел женщину в ее собственный дом, и она в знакомой полутьме безвольно закрыла глаза, иначе не смогла бы выдержать отчужденности своего жилья.

Но сегодня все было по-другому. Как будто откровение страсти бывает лишь однажды.

На этот раз они много смеялись, и она увидела у него золотой зуб. Их плоть была создана для того, чтобы сливаться в чувственных порывах. Он смотрел на нее.

– Как зовут твою жену? – спросила она.

– Майра, – ответил он.

Подумав немного о Майре, она впилась губами в его рот, как будто хотела вырвать из него это имя. Они начали бороться, и не в шутку, а чтобы сделать больно друг другу, и она подавляла в себе подкатывавшее к горлу отвращение, чтобы оно не побороло ее похоти.

Когда они совсем обессилели, он спросил ее:

– А куда девался твой старик?

Она сказала, что Стэн уехал по делам.

Мужчина, лежавший рядом, подавил зевок и рассмеялся низким и ленивым заговорщицким смехом. Тогда она села в постели.

– Ведь я люблю своего мужа, – сказала она.

И она действительно его любила. Она затрепетала, внезапно поняв чистоту и совершенство их жизни, потому что все это утрачено, все погублено этим бесстыдством, к которому понуждала странная тирания ее тела.

– А я ничего плохого про него не сказал, – произнес мужчина. – Я с ним незнаком и никогда не познакомлюсь. Верней всего.

Тон у него был ворчливый. Она грузно шагала по комнате, подбирая с пола чулки и белье. Глядя на гусиную кожу у нее на теле, он почти презирал себя за пылкость.

Они одевались, удивляясь про себя.

Надо выпутываться из этой истории, да поживее, – подумал он, тщетно разыскивая запонку от воротничка.

Она приводила в порядок волосы, стараясь, чтобы по ее виду ничего не было заметно. Скоро, думала она, глядя на себя, никто не сможет ее обличить. И ничто не смутит ее душу, кроме собственных желаний. Желания надолго не умирают.

– Мне хотелось бы съездить в город разок-другой, – сказала она.

– Да? Зачем? – спросил он без всякого интереса.

– Я бы походила по улицам, посмотрела бы на людей, – ответила она.

Он пренебрежительно усмехнулся.

– Вот уж чем я никогда не занимался.

– Посидела бы у моря, – продолжала она, – поглядела бы на него. И музыку послушала бы.

– Постой, а я как же? – спросил он.

Он уже полностью владел собой и, готовый пуститься наутек хоть сию минуту, положил ей руки на плечи; в кольце, что он носил на пальце, заискрилась крохотная рубиновая звездочка. Женщина, блеснув глазами, как бы между прочим прижалась к нему грудью.

– Что, других баб у тебя нет? – Она засмеялась. – Ты меня не морочь!

Они вышли из дому, перебрасываясь довольно грубыми шутками – по-видимому, этого требовало их настроение.

Эми удивлялась – оказывается, она может быть бой-бабой!

– Всего, Лео, – развязно сказала она, глядя на его шею со вздувшимися жилами, – наверно, режет тугой воротничок.

Его отполированная машина стояла наготове. Эми смотрела, как проворно он приготовился к отъезду. Он и в этом деле мастак.

– Была б у меня твоя фотография, – сказал он, – я б ее спрятал под матрац.

– Хорошо, что у тебя ее нет, – рассмеялась она.

Потом она прислонила руку ко лбу, защищая глаза от режущего света, и смотрела, как этот человек плавно двинулся по пыльной дороге. Она смотрела почти равнодушно, как будто все это не касалось ее жизни, но все же следила глазами за плавным ходом синей машины и на какой-то миг, быть может, встретилась с глазами мужчины. И вспомнила его глаза, она только что видела их так близко, что даже сквозь пыль как будто различала эти желтоватые белки в мелких красных прожилках.

На том же месте, с ладонью, приставленной козырьком ко лбу, Стэн Паркер застал свою жену, подъехав к дому. Он все еще не без опаски ездил на дряхлой машине – только такие у них всегда и были. Он увидел Эми, стоявшую у ворот. На дороге еще клубилась пыль. Она плыла в воздухе, улетучивалась, но все же тянулась за какой-то машиной.

Въезжая в ворота с прибитым бачком из-под керосина, куда развозчик клал хлеб, Стэн по привычке помахал жене рукой. Она как будто застыла на месте. И все еще держала руку над глазами. Выйдя из машины, Стэн подошел к ней так, будто весь одеревенел.

Прочистив горло, он сказал:

– Я видел Мерл. Она с удовольствием придет вчетверг помочь тебе с занавесками.

– А, да, – сказала она.

Она совсем забыла об этом.

О чем же мы теперь будем говорить? – с ужасом подумала она.

Но их быстро засосала жизненная рутина.

Ничего почти не изменилось, только говорили они деревянными голосами, и слова были как сухие палки, готовые сломаться от малейшего нажима. Если они не смотрели друг на друга, то, быть может, потому, что после долгой совместной жизни слишком хорошо знали, что они увидят. Но Стэн Паркер часто прислушивался к своей жене, к звукам ее голоса, когда она возилась по дому, сзывала кур, разговаривала с коровами, или даже к ее дыханию, но больше всего он вслушивался в ее молчанье. Все эти звуки, которые были ему знакомы почти всю жизнь, как биение собственного сердца, внезапно разбухали, и его сердцу становилось невыносимо тесно в грудной клетке.

– Вчера ночью, – как-то сказала она, прибежав к нему в ужасе, – крысы загрызли еще одну курицу. Из хороших.

Она пришла к нему, чтобы он что-то предпринял.

– Надо ее закопать, – сказал он, выпрямляя свое усохшее тело.

– Но что нам делать? – спросила она, не двигаясь с места. – Они сожрали ее голову и выгрызли все потроха. Это ужасно, Стэн. И если так дальше пойдет, раз уж они начали, то всю нашу хорошую птицу… – Она не смогла продолжать и ждала ответа.

Он не знал, что делать.

– Можно положить яд, – предложил он. – Около курятников.

– Нет, яд нельзя, Стэн, – сказала она, – какая-нибудь собака или кошка еще отравится.

Они так и не придумали, что делать.

Эми Паркер, как одержимая, искала спасения от этой напасти, иначе она и не могла, и пока она находилась в тисках одержимости, крысы загрызли и сожрали еще трех или четырех кур.

– Раз они начали, то уж не остановятся, – убивалась она.

Он слушал ее, постукивая ложечкой по яйцу, которое обычно съедал за завтраком, всякий раз предварительно осмотрев его со всех сторон. Он не мог признать важность ее проблемы и не мог решить свою собственную. Но, слушая Эми, он поглядывал на нее, видел ее растрепанные волосы и понимал, что любит ее.

– Может, стоит попробовать яд, – заколебалась Эми.

Она увидела, что муж смотрит на нее, этого ей было достаточно, и она успокоилась.

А он стал еще неувереннее, чем прежде. Он вышел из дома и ощупал свои карманы в поисках кисета, которого не оказалось, и с неожиданной злостью он снова и снова обшаривал карманы, ища кисет, который сам же куда-то засунул или, может, потерял. Его руки, костлявые руки, перебирали складки и рубцы одежды. Пот заливал ему глаза, даже под коленями у него выступил пот. Ему не верилось, что так сразу можно лишиться чего-то столь привычного. Своего кисета. И он медленно, неверным шагом побрел по саду, как слепой, и старался разгадать загадку, пытаясь вспомнить, куда он мог положить свой кисет – небольшой резиновый мешочек, почерневший от времени, с петлей вверху.

Он обыскал сарайчик, заменявший ему мастерскую, и, впав в отчаяние, швырнул наземь железную колодку, которой пользовался для починки обуви. Тотчас же поднялся шум и звон, отовсюду падали инструменты, сладковато запахло стружкой и опилками. В этом узком сарайчике думать о том, что из жизни ушла чистота, было невыносимо. Он стоял, тяжело дыша, весь в поту и вспоминал свою жену, когда она была тоненькой и застенчивой. Почему-то ему запомнилось, как она, держа во рту прищепки, развешивала на веревке белье.

Под ясным светом в прорывах туч, в голубоватых отсветах надутых ветром простынь она была такой наивной и трогательной, что с ней ничего подобного случиться не могло. Если я выброшу это из головы, – подумал он, – значит, ничего и не было. Но все это было и продолжалось. Оно вторгалось в его память, таща за собой хвост пыли. Он слышал, как хлопала дверца машины. Он представлял себе, вернее, пытался и не мог представить, что они друг другу говорили. Бывает, что люди, даже ни в чем не повинные или даже незнакомые, говорят какие-то загадочные слова, а то и просто один у другого о чем-то справляется, но все равно, их слова тотчас же замирают, не долетая до чужих ушей.

Так что в конце концов ему не за что было ухватиться. Он стоял в сарайчике, водил пальцем по иероглифам, вырезанным на его рабочей скамейке, и горестно старался вспомнить, что он потерял, пока наконец какое-то ощущение во рту не подсказало, что он потерял свой старый резиновый кисет, с которым ни за что на свете не хотел расстаться, даже под угрозой смерти, – так он к нему привык.

Когда он нашел кисет, наступив на него ногой на дорожке сада, он тотчас же принялся растирать в дрожащих ладонях табак, потом туго набил трубку. Казалось бы, это должно было его успокоить, но не успокоило.

А женщина находила успокоение во многом. Она сохранила способность как бы заново видеть то, что оставалось неизменным, будь то набухающая дождем туча или сорняк, над которым она наклонялась, чтобы рассмотреть – когда не бывало настоящих цветов, даже простенький голубой цветочек радовал глаз. Многое в своей жизни она разрешала себе помнить и многое заставляла себя забыть. Это было очень удобно, но не всегда возможно. Кроме того, Эми придумывала множество способов доказать свою привязанность к мужу. В такие минуты ее наполняла огромная нежность, сознание прочности ее жизни и раскаяние. По-видимому, раскаяние и означало прочность.

Женщина бродила по тому, что осталось от ее сада, и свежее лицо ее впитывало осенний воздух. Иногда к ней присоединялась собака, прибившаяся к дому, большой рыжий пес; говорили, что это какая-то разновидность той породы собак, с которыми охотятся на кенгуру. Эми шла, а длинноногий пес следовал за нею, она останавливалась, и пес опускал голову. Она не любила его. А пес нет-нет да и появлялся. Он стоял, виляя хвостом, на котором были видны все сочленения. И смотрел на нее. От этой собаки мурашки по телу ползут, жаловалась она мужу. Но пес был смирный. Он любил ее как-то робко: он только стоял и смотрел, склоняя голову набок. Но ей он был настолько неприятен, что она хмурилась от одного его вида. Тогда пес ощеривался в примирительной улыбке и щелкал желтыми зубами, прося одобрения. Он-то одобрил бы любой совершенный при нем поступок – все мерзкое и порочное преобразила бы в его глазах любовь. Живи Эми одна, она, наверное, жестоко обошлась бы с этим псом. Но она быстро уходила и скрывалась за углом дома. А тощий рыжий пес следовал за нею. Его светлые глаза видели ее, куда бы она ни пошла.

Кот по крайней мере не выслеживал ее, и Эми с притворным раздражением даже поощряла его заигрывания. Кот был пушистый и вкрадчивый, он умел добиться расположения, описывая медленные дуги у ее ног или, не скрываясь, упирал свой дрожащий хвост в лавандовый куст.

– Ах ты, нахальная тварь, – добродушно смеялась она.

А кот мяукал, глядя на нее снизу вверх.

Как-то вечером, когда на горизонте пламенела тонкая полоска холодного огня, она схватила кота и стала целовать, прижимая его трепещущее тело к своей груди. И поняла, что она гибнет или погибнет окончательно, если у нее опять будет такая возможность. Но будет ли? Это казалось таким несбыточным, что кот не вынес отчаяния сжимавших его рук и, царапаясь, стал рваться из ее объятий. Высвободившись, он спрыгнул на землю и убежал.

В эти дни Эми Паркер затеяла уборку и весь дом перевернула вверх дном. Она складывала бесчисленные листы оберточной бумаги, сматывала маленькими клубочками шпагат, проглядывала старые письма и находила пожелтевшие фотографии. На одной фотографии, где она была в шляпе с цветами, застенчивое выражение ее лица красноречиво свидетельствовало о многом, чего Эми не умела выразить в словах. Эту фотографию Эми поставила на комод в спальне, прислонив ее к вазе, и украдкой забегала взглянуть на нее. А потом опять принималась за уборку. Чистила и приводила в порядок весь дом.

– Вот носовые платки, Стэн. Я их припрятала, они совсем новые, – как-то сказала она мужу, вкладывая в эти слова особый намек, как приходится делать тем, кому надо что-то скрывать.

В доказательство она принесла стопку платков, чтобы хоть эта мелочь сблизила их. Она была хорошей женой и, когда он собирался уезжать, всегда вкладывала ему в карман чистый платок и смахивала рукой с воротника приставшие к нему волоски. Муж, разумеется, все это принимал как должное. Сегодня он как раз обещал заглянуть к молодому Пибоди, который хотел посоветоваться насчет покупки земли в Хангерфорде, по ту сторону Бенгели.

Исполнив свой долг, она вышла провожать его. Он посмотрел на небо, как будто стараясь угадать его намерения, потом стал заводить машину, что ему всегда давалось с трудом: он близоруко вглядывался в щиток. И наблюдая за этим еще ничуть не сгорбленным, благородным человеком, она с ошеломляющей ясностью поняла, что никогда не была достойна его. Это открытие как-то сразу утомило ее, но оставило равнодушной. В конце концов она добросовестно выполняет свои многочисленные обязанности. Например, всегда кладет ему в карман чистый носовой платок. Провожая Стэна, она стояла так, как много раз стояла в церкви в окружении людей, которые, очевидно, понимали, к чему стремятся их души, а к ней возвышенные мысли никак не приходили, и она не могла уразуметь, к чему ей должно стремиться. Со временем она перестала злиться на то, что ей недоступна какая-то тайна, и не чувствовала себя несчастной от того, что у нее в душе пустота. Она свыклась со своим грузным телом, и лишь изредка ее заставляли отрешиться от него слова гимнов, а потом она с полным безразличием возвращалась в свое уединение.

А сейчас она смотрела вслед уезжавшему мужу.

Потом вернулась в дом, из которого она вымела почти всю пыль, принесенную сухими ветрами, и дом стал теперь чистым, но непрочным. В то утро кровь в ней текла медленно, кости казались ломкими, и она нервно ходила среди заблестевшей мебели. Она жаждала какого-то важного события, которое заполнило бы пустоту дома, но даже не могла вообразить, что же может случиться. Из зеркал лился сверкающий, сероватый свет. Вот и все.

Оглядевшись вокруг, что было глупо, ибо в доме не было ни души, она подошла к зеркалу в гостиной и написала на нем «Лео». Буквы, выведенные немытым пальцем, были едва заметны. Ей не нравилось, как звучало это имя, – когда она произносила его, у нее как будто стягивало рот. Написала его она впервые. Даже здесь, в тишине, в этом имени было что-то непристойное, хотя и желанное. И она смотрела на эти буквы, не отводя глаз. Так, наверное, вызывают духов. Но когда ей стало трудно дышать, она яростно стерла буквы.

Эми взяла ведро с объедками и пошла покормить кур; побыв в их безгрешном обществе, она немного успокоилась. А вернувшись в дом, она увидела, что он сидит на веранде с бумажным кулечком и что-то жует.

– Как ты попал сюда? – вырвалось у нее.

– Как и прежде, – ответил он, отправляя в рот очередную порцию мятных леденцов; она узнала их по запаху, когда подошла поближе.

– Хорошо же ты встречаешь гостя, – пробубнил он с набитым ртом.

– Я не хотела тебя обидеть, – сказала она, поставила ведро и, склонив голову перед неизбежностью – будь что будет, – вытерла руки; мельком взглянув, он заметил, что руки у нее широкие и потрескались от утренних заморозков.

– Я запил, уже двое суток подряд пью, – сказал он, морщась. – Не спрашивай почему. Бывает. И перекурился – черт, я, наверное, сжег себе желудок. Курить я бросил.

Он швырнул скомканный кулек, который ударился о твердую землю и остался лежать на ней. Лео громко рыгнул.

– Прости, пожалуйста, – сказал он.

Эми смотрела на маленький бумажный комочек, он выделялся на земле ослепительно белой точкой, и она почему-то не могла отвести от него глаз.

– Я никогда по-настоящему пьяной не была, – сказала она. Но что за смысл исследовать мелководье, когда она уже дошла почти до самого дна.

– А ты попробуй, – сказал он.

И хотя эта веранда находилась позади дома, он вдруг потащил ее в квадратную прихожую с голыми стенами. Они сидели там и чего-то ждали, но вскоре на лице его появилась гримаса отвращения, должно быть от воспоминания о недавней тошноте. Эми сидела так тихо, что, казалось, могла на слух определить форму предметов.

Что он мне скажет? – думала она.

Перечные деревья, под которыми скребли землю куры, от напряженного ожидания приобрели особую гибкость. Ветки и листья нервно подрагивали под легким ветерком. И женщина вспомнила, как, еще девушкой, она, запыхавшись, бежала вверх по склону холма и смеялась, а потом легла плашмя на самой вершине. Она вспомнила прохладные прикосновения ветвей и листьев и сейчас опять ощутила их бархатистость и гибкость. Если бы только она смогла рассказать ему об этом!

Но мужчина видел перед собой женщину с желтоватой кожей, и ведро из-под корма рядом, и ее, конечно же, старые чулки, которые она носила дома, были перекручены и морщились на ногах.

– Ну, вот, – сказал он. – Я проезжал мимо. И подумал, дай-ка загляну, перекинемся словечком. Дружба денег не стоит, а штука хорошая.

Он сидел, очень настороженный, положив руки на полные ляжки. Теперь каждое его слово или движение будет очень осторожным и обдуманным.

Черт подери, иначе, пожалуй, нельзя.

– Последние недели у нас хлопот полон рот, – заговорила она. – Несколько коров отелилось. Одна, бедняжка, среди ночи. Стэну пришлось привезти ветеринара. Но все обошлось. Телочка.

Эми заерзала на своем прямом стуле, и он заскрипел под ней.

Ах, если б она могла описать этому мужчине, да и не обязательно мужчине, просто любому человеческому существу, видения необыкновенной, вечной красоты. Но переменчивый свет на этой стороне дома все убывал, погружая их души в сумрак.

– Мне паршиво, – сказал Лео, держась за живот и думая о себе. – Нельзя мне загуливать, у меня язва желудка или что-то похуже.

Он встал.

Эми Паркер увидела его спину, широкую и еще молодую, в франтоватом костюме, уже залоснившемся в машине, колесившей по проселочным дорогам, и громко сказала:

– Надо бы тебе к доктору сходить, Лео.

– Эти доктора с тебя три шкуры сдерут, – сказал он, – за бутылку отравы, белой такой. Я знаю.

Она прошла мимо него так близко, что ее рука задела его пиджак, но он не обратил внимания.

Он стал рассказывать ей о двоюродном брате своего отца, умершем от рака.

И она поняла, что ей не суждено стать ближе этому человеку и, может быть, вообще никому. Каждый поглощен своей тайной, которую сам не в состоянии разгадать. Этот мужчина и эта женщина теперь с изумлением вспоминали о буйстве своей плоти и позабыли, как их тянуло друг к другу.

– Вот, значит, и похоронили двоюродного брата Херба, – сказал Лео. – Про его похороны в «Адвокате» написали. И про то, какой он был. Хотя не все написали. Он был малость жуликоват, но неплохой парень.

Лео уже не обливался потом, он понял, что они благополучно миновали опасность и наступило то мирное состояние, когда легко сделать вид, будто ничего и не было. Еще немного, и можно будет рассказать анекдот, если какой придет на ум.

– Сейчас все время придумывают новые лекарства от всех этих болезней, – сказала Эми Паркер.

– А, – произнес он. – Ну да.

Он старался вспомнить анекдот.

– Страшно интересно читать про науку, – сказала она.

И подставила под нож сероватую шею. Она видела серый цвет половиц и земли, утрамбованной людьми, что приходили и уходили во время засухи. Она отбросила прядь волос, тоже серую. Она вошла в серую пору. Зато будет спокойно.

– Пора заводить моего старичка «форда», – сказал человек по имени Лео.

Они прошли между сухими кустами розмарина, которые цеплялись за одежду, он сел в машину и уехал, и больше не вернется.

После обеда Эми Паркер начала освобождаться от власти всего того, что не случилось. Теперь, когда ретивые страсти пришли к финишу, она на самом деле почувствовала себя старухой, но это дало ей чувство превосходства. Она стала вспоминать все неприятн