Идеальный друг

Мартин Сутер

Посвящается маме

Его рука коснулась лица, но лицо не ощутило прикосновения.

Фабио Росси уронил руку на простыню и попытался вернуться туда, где только что обретался. Туда, где не было ни чувств, ни шорохов, ни мыслей, ни запахов.

Запах – вот из-за чего ему так не хотелось открывать глаза. Пахло больницей. Стоит открыть глаза – и он узнает, почему он здесь.

А потом сквозь тьму пробился голос. «Господин Роооосси!» Как будто его окликали с другого берега реки. Настолько издалека, что можно было не отзываться, не рискуя оказаться невежливым.

Шорохи удалились, но запах остался. С каждым вдохом он становился все назойливее. Фабио попытался дышать ртом. Но, похоже, рот открывался только наполовину. Фабио ощупал рот: так и было. Пальцы коснулись губ, но губы не ощутили прикосновения. Зубы были на месте. Они тоже ничего не чувствовали. Во всяком случае, справа.

Левая половина лица сохранила нормальную чувствительность. И верхняя часть тела – тоже. А еще он мог двигать ступнями и чувствовать простыню пальцами ног. Он ощупал руку. На левом предплечье обнаружился пластырь и трубка от капельницы.

Фабио охватила паника. Но он все еще не решался открыть глаза. Сначала нужно вспомнить, почему он оказался в больнице.

Он потрогал голову. Волосы с онемевшей стороны были какие-то странные. Как шапка. Может, это бинт? Но и с левой стороны что-то не в порядке. На затылке больное место, заклеенное пластырем. Операция на черепе?

Удалили опухоль? А заодно и воспоминание об этой самой опухоли?

Он собрался с духом и открыл глаза. В помещении было сумрачно. Он с трудом различил капельницу, висевшую рядом с кроватью на хромированной стойке. У стены стол, на нем букет цветов, над столом распятие. Над изголовьем – рама для подтягивания, по раме идет провод со звонком. И Фабио, охваченный паникой, надавил на кнопку.

Прошла целая вечность, прежде чем дверь отворилась. Какая-то тень появилась в неоновом свете коридора, приблизилась и зажгла ночник.

– Да, господин Росси?

Подушки и приподнятое изголовье высокой кровати удерживали Фабио в полусидячем положении. Глаза тоненькой женщины, стоявшей у его постели, оказались почти вровень с его глазами. На ней была свободная голубая блуза из хлопка и такие же брюки. На пришпиленном к блузе бейджике значилось имя, которое Фабио не сумел разобрать. Она пощупала его пульс и спросила, не отрывая взгляда от своих часов:

– Где вы находитесь?

– Об этом я хотел спросить у вас.

– А сами вы не представляете?

Фабио осторожно покачал головой. Женщина отпустила его запястье, сняла со спинки кровати карту больного и что-то записала.

– Университетская клиника, отделение нейрохирургии.

– Почему?

– У вас травма головы. – Она бросила хозяйский взгляд на капельницу.

– Какая травма?

– Черепно-мозговая. Вы получили удар по голове.

– Как это?

Она усмехнулась:

– Об этом я хотела спросить у вас.

Фабио закрыл глаза:

– Сколько времени я здесь?

– Пять дней.

Фабио открыл глаза.

– Я пять дней находился в коме?

– Нет, вы уже три дня как очнулись.

– Но я ничего не помню.

– Это связано с вашей травмой.

– Плохи мои дела?

– Да нет. Ни перелома, ни кровотечения.

– А пластырь на голове?

– В реанимации вам ввели зонд для измерения внутричерепного давления.

– Зачем?

– Компьютерная томограмма показала ушиб мозга, и врач решил подержать вас под наркозом, чтобы проследить за внутричерепным давлением. Если бы оно поднялось, это означало бы отек мозга или кровотечение.

– И что тогда?

– Нет у вас отека.

– Я был в искусственной коме?

– Под длительным наркозом. Два дня.

У Фабио слипались глаза.

– Где моя подруга?

– Я полагаю, дома. Сейчас начало первого.

– Давно она ушла?

– Не знаю. Я ночная сестра, – ответил голос. Теперь снова с того берега реки.

Норина обтирала ему живот мягкой тряпкой. Он чувствовал ее легкую руку и тепло ткани. Он лежал без движения, слегка раздвинув ноги и притворяясь спящим. Когда она выжимала тряпку, он прислушивался к звуку капающей воды и нетерпеливо ждал нового прикосновения.

Она намылила лобок и пах. Наконец он ощутил ее пальцы на своем пенисе. Она приподняла его – и Фабио пронзила острая боль. Он вскрикнул.

– Пардон. – Голос был мужской.

Он открыл глаза. У кровати стоял мужчина примерно его возраста. Светло-русые волосы, очень короткая стрижка, голубые брюки, голубая блуза с короткими рукавами, бейджик на груди. В знак сожаления мужчина поднял руки вверх.

– Катетер в мочевом пузыре. Sorry. Вы знаете, где вы находитесь?

Фабио оглянулся. Рядом с кроватью капельница, у стены стол с букетом, над ним распятие.

– Похоже на больницу.

– Вы знаете, в какой вы больнице?

– Понятия не имею.

Мужчина взял со спинки кровати карту больного и что-то записал.

– Университетская клиника, нейрохирургия.

– Почему?

– У вас травма головы.

Фабио ощупал свою голову. Правая половина лица казалась онемевшей. На затылке то ли пластырь, то ли бинт.

– Как это случилось?

– А вы не помните?

Фабио подумал.

– Нет. Скажите мне.

– Вам нанесли удар в затылок. Это все, что мы знаем.

– Когда это было?

– Шесть дней тому назад.

Фабио испугался:

– Я так долго был в коме?

Санитар открыл ящик тумбочки, вынул из него блокнот. Записи были сделаны рукой Фабио. Там, куда указывал санитар, было написано: У меня посттравматическая амнезия.

– Когда я это написал?

– Вчера. – Санитар перелистнул страницы назад и показал ему другую запись: У меня посттравматическая амнезия. – А это позавчера.

Фабио прочел другие записи. В реанимации меня два дня держали на искусственном дыхании под наркозом. В затылке пробурили дыру и вставили зонд. Поэтому и пластырь. Или: Зонд измеряет внутричерепное давление. Если происходит ушиб мозга или возникает кровотечение, давление поднимается. Или: Пока я спал, мама приходила пять раз.

– Где сейчас моя мать?

– Я полагаю, дома.

– Моя мать живет в Урбино, отсюда до Урбино шестьсот пятьдесят километров.

Санитар что-то себе записал.

– Что вы пишете?

– Запись для доктора Бертода. О том, что вы вспомнили, где живет ваша мать.

– Я все помню, кроме самого несчастного случая.

Санитар кивнул, но Фабио его кивок не понравился. Он снова принялся листать блокнот: Кажется, здесь была Норина. Цветы, конечно, от нее.

– Я был в сознании, когда сюда приходила моя девушка?

– Иногда.

Фабио умолк.

– Запишите вопросы, которые вы хотели бы задать доктору Бертоду, – предложил санитар и продолжил гигиеническую процедуру.

В темноту проник запах жасмина, розы, ландыша, иланг-иланга, амбры и ванили. Левая сторона его губ ощутила прикосновение чего-то мягкого. Рот? Фабио открыл глаза. Перед ним было женское лицо, так близко, что черты расплывались.

– Норина?

Лицо отодвинулось. Теперь он смог его рассмотреть. Высокие скулы, большие голубые глаза, маленький полногубый рот. Короткие светлые волосы. Лет двадцати пяти.

– Привет, Фабио, – сказала она и улыбнулась.

Какая смелая, подумал Фабио.

– Привет, – сказал Фабио. Он никогда не видел эту женщину.

Постепенно к Фабио возвращалась память. По крайней мере, он мог вспомнить, что было вчера. Он просыпался и знал: я лежу в больнице, потому что кто-то двинул меня по черепу. Меня доставил сюда полицейский патруль, а его вызвали прохожие, потому что я был не в себе, правый глаз подбит, на голове кровь. У меня черепно-мозговая травма средней тяжести, с левой стороны разрыв кожного покрова, ушиб правой лобной доли, гематома типа «монокль» на правом глазу, трещина в дне правой глазницы, отчего защемляется лицевой нерв и немеет правая половина лица. Вероятно, это следствие падения от удара. Я страдаю антероградной и ретроградной амнезией, молодая женщина, которая меня целует и приносит цветы, не Норина. Ее зовут Марлен. Она моя подруга. Вот уже пять недель.

Днем еще было терпимо. Завтрак, умывание, физиотерапия, томография, электроэнцелография. Врачи тестировали функции его мозга («Когда я подниму вверх палец, поднимите два, когда я подниму два – поднимите один»); клали на язык сладкие и соленые ватные тампоны, чтобы проверить реакцию вкусовых нервов; кололи булавками, определяя чувствительность тройничного нерва; проверяли рефлексы резиновым молоточком; проводили тесты на горячее и холодное, острое и тупое; просили запоминать слова и повторять их в обратном порядке, отвечать на вопросы о своей биографии, профессии и о несчастном случае; ему предлагали: пусть он вспомнит имена трех последних американских президентов и пусть скажет, какое сегодня число, и как зовут его главного редактора, и как он провел последний летний отпуск.

Фабио увлеченно включался в эксперименты. Он хотел узнать, каково его положение. Он хотел узнать, что с ним случилось. Он хотел узнать то, что он забыл.

В перерывах между диагностическими, терапевтическими и гигиеническими процедурами он дремал, немного читал (что очень его утомляло) и принимал краткие визиты.

Но едва заканчивался ранний ужин и дневная сестра опускала жалюзи, скрывавшие еще светлое летнее небо, паника возвращалась.

Это чувство было ему знакомо. На свадьбе матери три года назад, в Урбино, он выпил столько граппы, что ни о чем больше не мог вспомнить. И он не знал, что с ним произошло. Матери было сорок шесть лет, когда умер его отец. Отцу было под семьдесят. Через три года она вышла замуж за друга своей юности, и Фабио ничего не имел против их брака. Ходили слухи, что она сошлась с Альдо еще при жизни отца, но Фабио ее не винил. Красивая женщина, она была создана не для того, чтобы коротать вечера с хворым стариком, который только и делал, что постоянно твердил наизусть фамилии футболистов, игравших в итальянской сборной последние сорок лет.

Однако же на свадьбе матери Фабио напился, как отвергнутый любовник: целеустремленно и демонстративно. Он проснулся голым на бабушкиной кровати для гостей и обнаружил рядом с собой на голом матраце узел со своим постельным бельем, своей одеждой и содержимым своего желудка. Бабушка жила в Салюдечио, на полпути между Урбино и Римини. Он понятия не имел, как там оказался.

Целые сутки он боролся с похмельем и переваривал отчеты других гостей о подробностях своей эскапады. Паника возникла только тогда, когда он установил, что примерно четырнадцать часов его жизни не оставили в памяти никакого следа. Он мог их реконструировать, он мог их изучить, он мог их исследовать как историю, произошедшую с кем-то другим. Но своей версии у него не было. Его собственный, личный опыт бесследно, необратимо исчез. Как однажды наутро исчез его молочный зуб, оставленный вечером на подоконнике.

Это приключение так напугало Фабио, что он два года вообще не прикасался к спиртному и до сей поры больше никогда не напивался.

На этот раз прошло пятьдесят дней.

Его последим воспоминанием – свежим и живым – было интервью с машинистом локомотива. Казалось, он расспрашивал его только вчера. Фабио уже довольно давно работал над репортажем о машинистах, под чьи поезда бросались самоубийцы. Он хотел знать, что они испытывают, как воспринимают событие, какую получают психологическую помощь. Это была одна из тех историй, которые на редакционном совещании звучат лучше, чем в ходе расследования. Все рассказывали одно и то же, все были одинаково огорчены, потрясены, повторяли одни и те же фразы, как и тот психолог железнодорожной компании, который их опекал. Исключением оказался двадцатипятилетний Эрвин Штоль, машинист с двухлетним стажем.

Штоль был в ярости. Он считал, что самоубийца, сорокалетний отец семейства, которого бросила жена, нанес ему личную обиду. «Что я ему сделал, этому подонку? Какого черта он кинулся под мой поезд? Пусть бы повесился, или сиганул с моста, или нажрался таблеток! Вы знаете, сколько весит суперэкспресс «Интерсити»? Шестьсот двадцать тонн! А на этом участке, перед поворотом на Фельдау, я иду со скоростью сто двадцать пять. Видимость не больше трехсот метров, а тормозной путь – шестьсот пятьдесят! И этот мерзавец выскакивает из кустов в двухстах метрах передо мной и становится на рельсы. У меня же нет ни малейшего шанса! Подонок! Неудивительно, что жена его бросила!»

Гневная тирада машиниста могла бы стать эффектным началом репортажа. Фабио помнил, что собирался еще раз опросить своих респондентов под этим углом зрения.

Следующим его воспоминанием была сумятица забытья и пробуждений, из которой он начал потихоньку высвобождаться.

Все, что было между этими двумя воспоминаниями, исчезло в черной дыре его памяти. И когда по ночам он тщетно пытался извлечь оттуда хоть что-то, ему казалось, что он со связанными руками застрял в какой-то узкой трубе и не может продвинуться ни взад, ни вперед. Из этого состояния клаустрофобии имелся только один выход – вызвать звонком ночную сестру. Та неохотно давала ему пилюлю, погружавшую его на некоторое время в глубокий, без сновидений, сон.

– Ты говорила с Нориной, мама?

Франческа Бальди завела за голову правую руку, приподняла длинные прямые рыжие волосы, упавшие на левое плечо, и вернула их на подобающее место. Фабио помнил этот жест с детства, но до сих пор не знал, что именно он выражает: смущение, скуку, отсутствие интереса или просто потребность в прикосновении, пусть даже своей руки.

– Норина не желает со мной разговаривать.

– А ты пыталась?

– А.

– Что она говорит?

– Пусть я оставлю ей сообщение, она отзвонит.

– Ты разговаривала с автоответчиком?

– Много раз.

– И она не позвонила?

– Нет.

– Потому что ты не оставила ей никакого сообщения?

– Я не разговариваю с машинами.

– Но это же особый случай, мама.

– Она не желает со мной разговаривать.

– Откуда ты знаешь, ты же не спрашивала?

– На ее месте я бы тоже не стала со мной разговаривать.

– Потому что ты моя мать?

– Потому что между вами все кончено.

В палату заглянула сестра, кивнула матери Фабио и снова удалилась.

– Мне пора. Сейчас меня выгонят.

– Она могла бы, по крайней мере, поговорить со мной. Должен же я знать, как это произошло.

– Узнаешь. – Она поцеловала его и встала.

– Обещай, что ты попытаешься еще раз.

– Обещаю, – сказала мать. Ее правая рука снова исчезла за головой, появилась с левой стороны и поймала несколько рыжих прядей. Может быть, подумал Фабио, этим жестом она всегда прикрывала ложь.

Доктор Бертод, долговязый субъект лет сорока, был лыс, как наглядное пособие на кафедре неврологии: безволосые брови и глаза, лишенные ресниц. Но когда он улыбался, неожиданно обнаруживая ряд безупречных зубов, в его взгляде светилась ирония.

Он тыкал в лицо Фабио тупой иглой и, когда тот реагировал, что-то заносил в историю болезни. Правая половина лица от скулы до верхней челюсти все еще была онемевшей.

– Это проходит? – спросил Фабио. Теперь он почувствовал на левой стороне лица сухую костлявую руку Бертода и скорчил гримасу в ожидании укола.

– В большинстве случаев. Но не скоро.

– А если не пройдет?

– Привыкнете.

– И к провалу в памяти тоже? Я ничего не помню после машиниста.

– Всему свое время. Нужно снова найти доступ.

– Но его иногда так и не находят, – резюмировал Фабио.

– Кто вам сказал?

– Вы. Вчера.

– А не позавчера?

Фабио пожал плечами:

– Может, и позавчера.

– Нет. Подумайте: вчера или позавчера?

Фабио подумал:

– Вчера.

– Почему вы так уверены?

– Позавчера у вас был выходной.

Бертод сверкнул безупречными зубами:

– Я полагаю, что скоро смогу вас выписать. – Он бросил иглу в хромированную кювету.

– Что мне делать, если последние пятьдесят дней моей жизни так и не найдутся?

– Присовокупите их к четырем первым го дам вашей жизни. Ведь их вы тоже не можете вспомнить.

– Но они не были столь чреваты последствиями.

– Спорное утверждение.

Окно было открыто настежь, охряного цвета жалюзи приспущены на три четверти, сквозь узкий просвет проникал душный воздух раннего вечера. Фабио Росси уставился на дверную ручку. Как только она повернется, он притворится спящим.

Он настоял, чтобы мать вернулась в Урбино. Она быстро и с готовностью уступила его настояниям. Значит, если теперь, в часы посещений, кто-то появится, то вероятнее всего это будет Марлен. Она появлялась регулярно.

Поначалу он с ней еще беседовал. Как со случайной соседкой в лифте. Он знал, что у нее есть младший брат и старшая сестра, что она любит ходить на регги-дискотеку и работает ассистенткой по связям с прессой в международном продовольственном концерне ЛЕМЬЕ. Наверное, в этом качестве он когда-то где-то с ней познакомился. У него не хватало духу выяснить подробности. Похоже, она страдала оттого, что он ее не узнает.

Во время ее визитов он начал притворяться спящим. Тогда она садилась около его кровати, гладила его по бесчувственной щеке и хорошо пахла.

Дверная ручка медленно опустилась. Фабио закрыл глаза. В застоявшемся воздухе палаты почувствовалось легкое дуновение. Глядя из-под ресниц, он увидел, что дверь снова закрылась. Пришедший увидел, что он спит, и не захотел его беспокоить. Неужели Норина?

– Кто там? – крикнул Фабио.

Дверь снова открылась. В проеме показалась узкая, почти наголо бритая голова Лукаса Егера, коллеги и приятеля.

– Я думал, ты спишь.

– Зря думал, – ответил Фабио.

У Лукаса был такой вид, словно он предпочел бы оказаться где угодно, только не здесь. Он закрыл за собой дверь и положил на одеяло очередной номер «Воскресного утра». Они оба работали в этой газете.

– Как дела?

– Забыл, – ответил Фабио. Свою улыбку он ощущал как кривую, хотя перед зеркалом уже не раз имел возможность убедиться, что это не так.

Лукас тоже улыбался. Фабио показалось, что смущенно.

– Когда выписываешься?

– В понедельник или во вторник. Ты видишься с Нориной?

Лукас как-то вяло махнул рукой. Видимо, ответ был утвердительный.

– Как у нее дела?

– Хорошо.

– Она ни разу не приходила.

– Тебя это удивляет?

Фабио разозлился:

– Меня удивляет все, что касается последних пятидесяти дней.

– Ясно. Извини.

Оба помолчали.

– Что именно произошло? – спросил Фабио после паузы.

– Норина застала тебя в постели с Марлен.

– Застала в постели?

– Не совсем. Ты сказал, что пишешь репортаж, а сам был с Марлен.

– А как она об этом узнала?

Лукас пожал плечами.

– И поэтому она меня вышвырнула?

– Насколько мне известно, вы помирились.

– И что?

– А потом она снова тебя застукала.

Фабио покачал головой:

– Не понимаю.

– В общем, когда видишь, как Марлен…

– Допустим. Но я ничего к ней не чувствую.

Лукас недоверчиво ухмыльнулся:

– Так уж и ничего? Наверное, это из-за удара по голове.

– Ты отлично понимаешь, что я имею в виду. Она мне совершенно чужой человек.

– В последний раз ты судил иначе.

Фабио покачал головой:

– Ты не понимаешь. Мне нужна Норина. Что бы я ни сделал, из-за чего бы ни рискнул нашими отношениями – все прошло.

Оба задумались.

– У Норины кто-то есть? – не выдержал Фабио.

Лукас молчал.

– Я его знаю?

Похоже, Лукас испытал облегчение, когда дверь отворилась и в комнату тихо вошла Марлен. Она бросила на него вопросительный взгляд. Фабио прикрыл глаза. Лукас прижал палец к губам.

– Он давно спит? – шепотом спросила Марлен.

– Все время, что я здесь.

Все время, пока Фабио лежал в клинике, Норина не появлялась.

При выписке доктор Бертод предписал ему покой, тренировку памяти, физиотерапию и антиэпилептик. Последний – профилактически, подчеркнул он. Вообще-то в таких случаях рекомендуется пребывание в самом узком семейном кругу. Но, зная ситуацию Фабио, доктор не стал касаться этой темы. Зато упомянул больных, которым возвращение в ситуацию, имевшую место «до воздействия причинного фактора», помогало возвратить память.

Фабио уложил свои пожитки в черную дорожную сумку, которую можно было превращать в рюкзак (он любил брать его с собой, отправляясь писать репортаж), надел рубашку с короткими рукавами, легкие хлопковые брюки и бейсболку, чтобы прикрыть выбритое место на затылке. Но на суперкороткую модную стрижку, рекомендованную белобрысым санитаром, он так и не решился. Фабио любил свои волосы, густые и рыжие, цвета меди, как у матери и большинства его родственников.

Он сказал Марлен, что встретится с ней в восемь часов утра в кафетерии клиники. Но уже в половине седьмого он сидел за пластиковым столиком, задумчиво глядя на стоявшую перед ним чашку эспрессо. Вернее сказать, того горького жидкого пойла, которое здесь подают как кофе, да еще в маленькой чашке.

За соседним столиком сидел мужчина, чья левая рука висела на перевязи, а правая загипсована так высоко, словно он ею постоянно прикрывал глаза от солнца. Жена поила его фруктовым соком и при этом трещала без передышки, как заведенная.

В кафетерии было полно народу. Старички в тренировочных костюмах, бледные женщины в стеганых халатах, пациенты в инвалидных колясках, на костылях или с переносными капельницами, которые они повсюду таскали с собой; посетители и родственники больных, одни опечаленные, другие подчеркнуто оптимистичные. Звуковой фон из звяканья посуды и приглушенных голосов. Запах больницы и кофе с молоком.

Фабио больше не выдержал. Взял свою чашку и вышел на воздух.

В парке при клинике начинался еще один душный летний день. Какой-то парень в сетчатой майке вел по газону красную косилку. На дорожках, по которым можно проехать в инвалидных колясках, ни души, кроме двух спешащих куда-то медсестер.

Фабио уселся на скамейку. Пахло свежескошенной травой и выхлопными газами косилки. В одном из окон появилась фигура в белом и опустила штору.

Фабио казалось, что его ссадили с поезда в каком-то незнакомом месте: путь назад отрезан пропастью в пятьдесят дней полной пустоты.

По аллее парка шла молодая женщина. При виде его она взмахнула рукой и побежала. Фабио махнул в ответ, встал, взял свою сумку-рюкзак и пошел навстречу.

Добежав до него, она остановилась. Черное льняное короткое платье на бретельках. Неуверенная улыбка.

Фабио поставил рюкзак на землю и заключил женщину в объятия. Впервые он был рад видеть… Как бишь ее зовут?

Марлен уверенно вела свой старый «гольф-кабриолет», лавируя в утренних пробках. Проехав центр, она направилась в какой-то незнакомый Фабио район на окраине. Узкие улочки, обрамленные коттеджами на две семьи постройки сороковых годов и жилые кварталы семидесятых. Сбавив скорость, она свернула в переулок, остановилась у ворот и вставила ключ в замок. Серые ворота открылись, машина въехала в подвальный гараж мест на двадцать.

Большинство из них пустовали, и открывался вид на зимние шины, вешалки для багажа, санки, свернутые ковры, стеллажи, старые газеты и прочий хлам.

Марлен поставила машину. У стены, рядом с бампером, стояли два велосипеда.

– Мой велосипед, – удивленно произнес Фабио.

– Ждет тебя, – отозвалась Марлен.

Квартира располагалась на третьем этаже. Самым большим помещением была гостиная-кухня. Стойка для завтрака отделяла жилую часть от маленькой кухонной, где имелись раковина, плита на три конфорки, холодильник и пара шкафчиков. В жилой части стояли кожаный диван и кресло. Стеклянная дверь вела на маленький балкон с садовым столиком, двумя стульями и несколькими цветочными горшками. С балкона был виден газон с детской площадкой и сад соседнего коттеджа на две семьи.

Балконное окно было загорожено черным письменным столом на металлической ноге. На столе принтер и черный ноутбук. Перед столом – кожаный стул на колесиках, тоже черный. Все четыре предмета принадлежали Фабио.

Окно спальни выходило на крошечный палисадник и на улицу. Все пространство спальни занимала широкая кровать и белый шкаф до потолка с пятью секциями. Марлен открыла одну дверцу, и Фабио узнал несколько своих пиджаков и брюк.

– Welcome back,[1]– сказала она. Положила руки ему на плечи и поцеловала в губы.

Губы Фабио онемели, как после визита к зубному, когда еще действует укол, но все-таки он смог вернуть поцелуй. Ее губы были мягкими, а язык податливым. Но как Фабио ни старался, поцелуй не вызвал в нем никакого воспоминания.

Он открыл глаза и увидел, что и Марлен смотрит на него.

– Может, тебе нужно больше времени, – прошептала она.

Жара не давала Фабио уснуть. Он лежал на спине и пялился в низкий потолок. Рядом лежала Марлен в благопристойной пижаме и спала, как дитя. Окно было открыто настежь, ночь почти не принесла прохлады. Уличный фонарь отбрасывал на стену прямоугольник синеватого света. Изредка слышался шум проезжавшей мимо машины.

Одним из самых ранних детских воспоминаний Фабио была чужая комната. Лет тридцать тому назад они приезжали на лето в Урбино, к бабушке. Фабио проснулся среди ночи, а все оказалось чужим. Кровать, свет, запах, шорохи. Он заплакал, но никто не пришел. Он вылез из постели и нащупал дверь. В доме было тихо и темно. Заливаясь слезами, он блуждал по чужим комнатам, пока не нашел входную дверь. Он вышел из дома в сад и услышал голоса. Его родители, бабушка и какие-то незнакомые люди сидели за столом, пили и болтали. Он с ревом бросился к матери и стал бить ее кулаками. Все смеялись.

Фабио тихо поднялся и вышел в туалет. Вечером, пока Марлен находилась в ванной, ему было неудобно им пользоваться. Он дважды спустил воду и настежь открыл окно.

В зеркале над умывальником он увидел свое лицо. От огромного синяка на правом глазу осталась только легкая желтизна. Рваную рану на голове, сшитую черными нитями, уже скрывала щетина отросших волос. Дырка от введенного в мозг зонда затянулась и почти не была заметна. Правая сторона лица все еще казалась чужой. И чужим казался глядевший на него из зеркала мужчина в трусах-боксерах и белой майке. Он не вписывался в антураж из неизвестных тюбиков, баночек и флаконов.

На трехногом табурете рядом с умывальником были сложены вещи Фабио: электрическая зубная щетка, ножнички для ногтей, расческа, щетка, электробритва, гель после бритья и туалетная вода. Они тоже казались здесь неуместными.

Фабио прошел на кухню, взял из шкафчика стакан, наполнил водой из крана и отнес на балкон. Он встал у перил и стал смотреть в ночь.

На границе с соседним участком росли две березы. Их стволы мерцали в лунном свете.

С балкона этажом выше доносились приглушенные голоса, изредка прерываемые коротким смехом.

По газону шла кошка. Фабио отхлебнул воды. Кошка заметила его движение, остановилась, взглянула вверх и двинулась дальше. На детской площадке она обнюхала песок, выкопала ямку, присела над ней, забросала ямку песком и двинулась дальше.

Фабио захотелось выкурить сигарету. А ведь он никогда не курил.

Утром он услышал, как встает Марлен, и притворился спящим. Вчера она сказала, что ей пора выходить на работу. И он хотел дождаться ее ухода.

В ванной зашумел душ и снова затих. Чуть позже приотворилась дверь в спальню, и в комнату проник запах слишком дамских духов. Теперь, побывав в ванной, он знал, что это Шанель № 5.

Он слышал, как Марлен возилась у шкафа, и чуть-чуть приоткрыл глаза. В высоком настенном зеркале он увидел ее отражение. На маленьких ягодицах солнце совсем слабо вычертило трусики. На узких бедрах еще заметен был след резинки от пижамы. В каждой руке она держала по вешалке с блузкой.

И как только Фабио совсем открыл глаза, она обернулась и пошла к зеркалу. Он тотчас опять зажмурился.

Когда он снова осторожно приподнял веки, Марлен сделала выбор в пользу одной из блузок, достаточно длинной, чтобы оставить его в неизвестности насчет выбора трусиков.

На стойке для завтраков его ждала записка: 10 часов 30 минут, Штейнхофштрассе, 23, 1 этаж, доктор Фогель. Округлый женский почерк, три крестика, подпись Марлен, номер телефона и приписка: Целый день! Рядом лежал мобильник Фабио.

Фабио набрал номер Норины. Отозвался ее автоответчик, предлагая на выбор: оставить сообщение, послать факс или позвонить на мобильник. Он произнес: «Норина, меня выписали из больницы. Мне нужно сориентироваться в жизни и для этого поговорить с тобой».

То же сообщение он послал на ее мобильник.

Норина работала помрежем по контракту в различных кинокомпаниях. Фабио позвонил по нескольким номерам. Но в настоящий момент она там не числилась.

Он принял душ и почистил зубы. После чего тщательно побрился. Иногда он брился по два раза в день. Такая вот маленькая хитрость. У него слишком быстро отрастала черная борода, а он не хотел, чтобы люди думали, будто его рыжие волосы – крашеные.

Он надел джинсы и белую рубашку с короткими рукавами. День снова обещал быть жарким. В какой-то момент Фабио собрался позвонить Лукасу Егеру, узнать у него, где можно найти Норину. Но потом вспомнил, что в понедельник утром в редакции проводят планерку, и его звонок будет совсем некстати.

Марлен оставила кофеварку включенной. Он рассмотрел кнопки и выключатель и решил, что выпьет кофе по дороге.

Не имея понятия, как добраться до Штейнхофштрассе, он заказал такси.

Перед домом какой-то парень в шортах и футболке катил пустой мусорный контейнер в арку ворот. При виде Фабио он крикнул:

– Каузио, Росси, Беттега!

– Тарделли! – ответил Фабио.

– Бенетти, Заккарелли! – не унимался парень.

– Джентиле, Куккуредду, Скиреа, Кабрини, – ответил Фабио.

И оба одновременно завопили:

– Дзофф!

Парень подошел к Фабио, поздоровался по-итальянски и засмеялся:

– А говорят, у тебя проблемы с памятью!

Фабио рассмеялся тоже и сел в такси. Незнакомец махнул ему рукой на прощанье. Фабио махнул в ответ.

В 1978 году, во время чемпионата мира по футболу, Фабио исполнилось десять лет. На все важные матчи отец брал его с собой в «Солнце», кафе, где постоянно собирались итальянцы из их квартала. На время чемпионата там был установлен телевизор.

21 июня 1978 года итальянцы играли полуфинальный матч с голландцами. Они были бесспорными фаворитами. Чтобы выйти в финал, им достаточно было ничьей. На девятнадцатой минуте дело казалось решенным: Брандтс забил гол в свои ворота и травмировал вратаря Шрейверса, да так сильно, что пришлось заменить его Йонгблудом. Но голландцы не сдавались. На сорок девятой минуте Брандтс сравнял счет, на семьдесят четвертой Ари Хаан забил второй гол. И с этого момента итальянцы потеряли преимущество.

Фамилии игроков итальянской команды, покрывшей себя несмываемым позором, занимали почетное место в бранном лексиконе отца Фабио. «Каузио-Росси-Беттега-Тарделли-Бенетти-Заккарелли-Джентиле-Куккуредду-Скиреа-Кабрини-Дзофф!» Никто не умел выплевывать эти имена с такой скоростью и презрением, как Дарио Росси. Разве что его сын Фабио, который много лет подряд слышал от отца эту исполненную ненависти тираду.

Но у Фабио имелся и хвалебный гимн итальянской сборной: «Конти-Росси-Грациани-Альтобелли-Каузио-Ориали-Тарделли-Кабрини-Колловати-Скиреа-Джентиле-Бергоми-Дзофф!» Его ода была посвящена парням, выигравшим финальный матч у Германии в 1982 году. Они кардинально изменили всю жизнь Фабио Росси.

Правда, к тому времени итальянцев в Германии уже перестали считать гражданами второго сорта. К ним относились почти как к равным. А уж после победы над Германией, исконным своим футбольным врагом, итальянские гастарбайтеры окончательно завоевали сердца немецких работодателей. С того дня быть итальянцем стало престижно.

Четырнадцатилетний Фабио обладал умением приспосабливаться и кучей подростковых комплексов. Внезапный итальянский бум дал сильный толчок его самосознанию. Он открыл в себе итальянскую природу и в теплые летние вечера праздновал сие открытие, встречаясь со своими соотечественниками на тусовках, которые в одну ночь превратились в сплошные итальянские сходки. Он стал по-итальянски одеваться, по-итальянски говорить и вести себя по-итальянски. Как и положено тезке короля бомбардиров мирового чемпионата Паоло Росси (шесть забитых мячей).

О тяготах жизни итальянца за границей он узнавал только из рассказов отца. Сам же он в этой роли чувствовал себя настолько хорошо, что до сего дня сохранял свой итальянский паспорт.

Штейнхофштрассе находилась недалеко от центра, в жилом районе, где большинство квартир использовались не по назначению, а как офисы, канцелярии и врачебные кабинеты. У дома 23 Фабио вышел из такси, пересек небольшой палисадник, подошел к входной двери и нажал кнопку рядом с табличкой «Кабинет психотерапии и нейропсихологии. Д-р фил. Пауль Фогель». В тот же момент дверь с жужжанием отворилась, Фабио поднялся по истертой от времени, навощенной деревянной лестнице на второй этаж и вошел в приемную. «Без звонка», как и предписывала табличка на двери.

Апатичная медсестра записала его данные и провела в предбанник.

Помещение напоминало склад старого барахла. Какой-то винегрет из стульев всех стилей. Какой-то игровой уголок, заваленный истрепанными игрушками и исчерканными книжками для раскрашивания, два клубных стола разной высоты, оба завалены журналами, такими же старыми, как и мебель. На стенах – картинки в рамках и без, шедевры изотерапии за последние двадцать лет.

В предбаннике было душно. Фабио открыл окно и сел. Среди старых иллюстрированных изданий, зоожурналов и медицинских брошюр валялся забытый кем-то номер «Воскресного утра» трехнедельной давности с репортажем «Машинист в гневе на самоубийцу». Подпись: Фабио Росси.

На самом большом фото был изображен угрюмый машинист Эрвин Штоль, текст под фотографией гласил: «Пусть бы он лучше повесился!»

Фабио прочел репортаж. Интервью со Штолем он помнил отлично. Да и лица других машинистов показались ему знакомыми. Но некоторые их фразы забылись напрочь. Наверное, он опрашивал их еще раз, чтобы выяснить, злятся ли они на самоубийц. Он даже зашел так далеко, что сопоставил два интервью: машиниста Штоля и вдовы другого самоубийцы, некой Жаклины Барт. Бледная, ненакрашенная женщина лет сорока пяти высказалась весьма замечательным образом: «Передайте ему, я бы тоже предпочла, чтобы мой муж этого не делал».

В предбанник вошла сестра:

– Господин Росси!

Фабио отложил «Воскресное утро» и проследовал за ней в кабинет.

Доктор Фогель был, пожалуй, самым толстым из мужчин, когда-либо встреченных Фабио. С трудом воздвигнувшись из широченного кресла, он направился к пациенту. При каждом шаге ему приходилось замахиваться одной ногой, дабы пронести ее мимо другой, такими жирными были его ляжки, и взмахивать короткими руками, торчавшими из округлого туловища, как крылышки пингвина. Он протянул Фабио пухлую руку и немного посторонился, чтобы не загораживать своим телом проход к столу.

На лбу врача блестели жемчужины пота, а рука была липкой, хотя в помещении работал кондиционер и температура приближалась к зимней. От доктора Фогеля несло одеколоном, но его испарения источали более сильный аромат.

– Это моя проблема, а в чем ваша? – были его первые слова. Наверное, так он приветствует всех своих новых пациентов, подумал Фабио.

Указав гостю на стул, доктор втиснулся за свой письменный стол и, тяжело дыша, принялся листать историю болезни Фабио.

– У нас три проблемы, – начал он. – Амнезия до, амнезия после и плохая профессиональная память теперь.

– Что вы имеете в виду, говоря о профессиональной памяти?

– Вы забывчивы. Вам трудно запоминать имена, сроки и события.

– Сейчас не забываю.

– Жаль, здесь мы могли бы кое-что сделать. Перейдем ко второй проблеме: амнезия после. Вы не помните ни самого инцидента, ни того, что случилось сразу после него. Утешу вас. Так оно и останется.

Надо же, какой веселый толстяк, подумал Фабио.

– Ну, а теперь займемся тем, что вы считаете вашей самой главной проблемой, – ретроградной амнезией. – Доктор Фогель поднес к лицу левую руку, подцепил правой рукой короткий рукав рубашки с открытым воротом и краешком утер со лба пот. – Возможно, отрезок времени, выпавший из вашей памяти, постепенно сократится. Возможно, что в море вашего забвения неожиданно всплывут островки воспоминаний. Возможно также, что вы вдруг вспомните все сразу. Но возможно и то, что память об этом отрезке времени вообще никогда не вернется. Проблема в том, что я не могу на это повлиять.

– Я полагал, что существуют методы восстановления утерянных воспоминаний.

– Только если память утеряна в результате психической травмы. Но не черепно-мозговой. Вы припоминаете адрес?

– Какой адрес?

– Здешний.

Фабио задумался. Но адреса не вспомнил.

– Я не запоминал. Он был записан.

– Рекомендую тренировку памяти. Используйте ваш мозг. Учите наизусть стихи. Запоминайте ненужные сведения. Читайте, решайте кроссворды, играйте в компьютерные игры, выходите на работу, как только будете в силах. Чем успешнее вы приведете в порядок ваши серые клетки, тем больше вероятность возвращения памяти. Вы курите?

Фабио покачал головой.

– Хорошо. Как насчет алкоголя? Пьете?

– Да вроде нет.

– Откажитесь полностью. Хотя бы из-за антиэпилептика. Больше спать. Заниматься спортом. Все во благо памяти.

Остальное время приема Фабио пришлось запоминать картинки, преобразуя их в мысленные образы.

– Изображения, – пыхтел доктор Фогель, – визуальный ввод – это наилучший стимулятор для мозга. Изображение говорит нам больше, чем тысячи слов, вам как журналисту это известно.

– Наши фотографы всегда так говорят.

– И что вы им отвечаете?

– Фотографируйте на здоровье.

Фогель рассмеялся высоким фальцетом.

Фабио испугался. Он не ожидал, что эта гора мяса может издавать такой пронзительный и тонкий писк.

– Надо взять это на заметку, – пропыхтел он, отдышавшись. И действительно что-то себе записал.

Ровно через сорок минут доктор Фогель выпростался из кресла и выпроводил Фабио за дверь.

– До свиданья, господин доктор, – попрощался Фабио.

– Фогель,[2]– уточнил тот. – Мысленно представьте себе бегемота.

– А птица?

– Сидит у бегемота на голове.

«Биотоп» было одним из любимых кафе Фабио, особенно летом. Двадцать столиков стояли на улице в тени двух городских платанов, возраст гостей колебался между двадцатью и сорока годами, а повар был родом из Брешии.

Находилось кафе в десяти минутах ходьбы от кабинета доктора Фогеля. Фабио шел не торопясь, так что десять минут превратились в пятнадцать. Все равно он оказался первым посетителем заведения.

Почти все места на улице были зарезервированы. Но молодая официантка в длинном черном фартуке провела его к маленькому столику у входа. Кажется, она его узнала, несмотря на бейсболку и темные очки. Фабио сделал вид, что тоже ее узнал.

– Ты один, Фабио? – спросила она. Когда он кивнул, она унесла второй прибор.

– Извини, я забыл, как тебя зовут, – сказал он, когда она принесла меню.

– Ивонна Фаниенте.

Фабио проделал то, что рекомендовал ему доктор Фогель. Во-первых, он произнес это имя на свой манер: Ивон-на-фа-ни-енте.

Во-вторых, он повторил пять раз: Ивонна Фаниенте, Ивонна Фаниенте, Ивонна Фаниенте, Ивонна Фаниенте, Ивонна Фаниенте.

В-третьих, он связал его с чем-то хорошо знакомым: «дольче фарниенте – сладкое безделье».

В-четвертых, он создал ментальный образ: Ивонна лежит в бассейне и ест что-то сладкое. Например, мороженое. Ивонна лежит возле бассейна и лижет клубничное мороженое. Допустим, она в бикини. Или совсем голая, для лучшей запоминаемости. Ивонна, совершенно обнаженная, нежится в бассейне, лижет клубничное мороженое. Ивонна Дольчефарниенте.

Наконец, в-пятых, он мысленно попытался объяснить, как именно он запоминает имя Ивонны.

– Ты что-нибудь выбрал? – спросила Ивонна Дольчефарниенте. Тут только Фабио вспомнил, что он еще не сделал заказа.

Он позавтракал и как раз принялся размышлять, не относится ли выпитый им крепкий кофе к числу запрещенных доктором Фогелем возбуждающих средств, когда знакомый голос вывел его из задумчивости:

– Что ты торчишь здесь, я забронировал тебе место вон там, впереди.

Перед ним стоял Лукас, указывая на большой столик под платанами, накрытый на три персоны.

Фабио понадобилось некоторое время, чтобы осмыслить свое положение. Значит, он условился встретиться здесь с Лукасом и забыл об этом. Сославшись на необходимость срочно посетить туалет, он перехватил Ивонну Дольчефарниенте, объяснил ей ситуацию, уплатил по счету и воззвал к ее деликатности.

– А кто еще придет? – спросил он Лукаса, садясь за стол.

– Никто, просто я не люблю столики на двоих.

– Тогда заказал бы на четверых.

– И сразу кто-нибудь придет, а то и двое.

Лукас заказал именно то, что только что съел Фабио: моцареллу с помидорами и меч-рыбу с гриля. Фабио взял себе большую порцию салата.

– Слишком жарко для плотного завтрака, – обосновал он свой выбор.

С Лукасом Егером он познакомился десять лет назад на курсах журналистики. Лукасу исполнилось двадцать четыре года, и он уже два года работал учителем. Фабио был моложе на год и к тому времени – к огорчению своего уже тогда хворавшего отца – забросил занятия германистикой. Ему еще до окончания университета предложили место репортера в одной из крупных ежедневных газет. Правда, место было не слишком доходным, но оно позволяло Фабио реализовать свой литературный дар. Лукасу журналистика давалась труднее. Там, где ему не хватало таланта, приходилось брать прилежанием. Он целых четыре года прозябал в одной из местных газет, прежде чем по рекомендации Фабио перешел в «Воскресное утро». С тех пор их рабочие столы стояли бок о бок в огромном редакционном зале. Лукас оказался надежным сотрудником и въедливым детективом, в то время как Фабио специализировался на литературных очерках.

Лукас был не только верным другом, но и большим фанатом Фабио. Восхищение Лукаса вызывало все, в чем было отказано ему самому: легкое перо Фабио, его раскованность, его уверенность в себе, его подруга. Фабио часто использовал преданность Лукаса: поручал ему детективные расследования и черновую работу, но редко упоминал о нем в своих публикациях. Зато в то время, когда Норина и Фабио жили вместе, Лукас бывал у них запросто, на правах друга дома. Он с удовольствием играл эту роль и во время отъездов Фабио охотно предоставлял себя в распоряжение Норины в качестве провожатого, шофера и носильщика, если она отправлялась в кино, в гости или за покупками.

Официантка принесла салат.

– Спасибо, Ивонна, – сказал Фабио.

– Приятного аппетита, – пожелала она, удаляясь.

– Хочешь знать, как я запомнил ее имя? – И Фабио объяснил другу свой метод.

– А как ты вспоминаешь имя Марлен?

Фабио немного подумал.

– Я представляю себе фонарь. А она стоит под фонарем, как когда-то стояла Лили Марлен.[3]

Лукас ел как механик по точным работам. Он расположил кусочек моцареллы строго посредине томатного кружка, центрировал листочек базилика, произвел хирургический разрез ножом и осторожно съел обе совершенно равные половинки.

Тыкая вилкой в салат, Фабио пристально рассматривал своего визави.

– Ты знаешь, где скрывается Норина? – спросил он. – Я нигде не могу ее застать, а на звонки она не отвечает.

Лукас жевал. Что-то уж слишком долго, подумал Фабио.

– Может, она не хочет, чтобы ее донимали звонками, – ответил он наконец.

– Это она так сказала?

Лукас пожал плечами:

– Мое предположение.

– Перестань, Лукас. Выкладывай все начистоту.

Ивонна забрала пустую тарелку Лукаса и принесла рыбу. Салат Фабио остался нетронутым. Лукас начал счищать кожу с куска меч-рыбы.

– Да говори же, – потребовал Фабио.

Лукас сдвинул кожу к краю тарелки и принялся извлекать из филе хребет.

– Норина не хочет с тобой говорить. Она сочувствует твоему несчастью, но видеть тебя не хочет. Пока не хочет. Ей нужно время.

– Она поручила тебе передать это мне?

Лукас насадил на вилку половинку лимона и выжал сок на рыбу. Затем отправил в рот первый кусок и стал жевать, жевать, жевать.

– Круто, – сказал Фабио.

Лукас вроде бы собирался возразить, но отдал предпочтение дальнейшему пережевыванию пищи.

– Допустим, она меня разлюбила, это я еще могу понять. Но, прожив с человеком три года, она могла бы помочь ему преодолеть амнезию. Для этого не требуется любви. Достаточно христианского милосердия.

– Дай ей время.

– А она не уточняла, сколько именно времени ей потребуется? Несколько дней? Недель? Месяцев? Лет?

Лукас пожал плечами и отправил в рот очередной кусок рыбы.

Фабио сдался:

– Как дела в редакции?

Лукас был рад переменить тему:

– Как обычно. Хотя нет. Руфер сбрил усы.

– На фото над колонкой редактора он еще с усами.

– Это на случай, если он их снова отрастит.

– Он сам так сказал?

– Мы так считаем. До конца недели он еще соломенный вдовец – жена куда-то отбыла. Потом поживем – увидим.

– Как же это выглядит?

– Как хорошо соперированная заячья губа.

Они ждали автобуса в тени каштана. В горячем воздухе скапливались выхлопные газы автомобилей, застрявших в пробке у ближайшего светофора.

– Что я написал после репортажа о машинистах? – спросил Фабио.

– Ничего.

– За три недели – ничего?

– Ты проводил расследование.

– Какое?

Лукас пожал плечами.

– Ты не знаешь?

– Ты держал это в секрете.

– Брось, вот уж не поверю.

Мобильник пропищал несколько тактов «Болеро» Равеля. Фабио насмешливо хмыкнул.

– Нет, нет, – сказал Лукас, – кажется, твой.

– Болеро? Неужели это на меня похоже?

Но звонил мобильник Фабио.

– Это я, Марлен, – послышался в трубке женский голос. – Ты где?

– Я был в кафе с Лукасом, а теперь мы на пути в редакцию.

– В редакцию? – В ее голосе звучало недоумение.

Подошел автобус, дверь с шипением отворилась, из нее вылезла какая-то старушонка. Лукас помог ей спустить на землю сумку на колесиках.

– Пришел автобус, увидимся позже, чао.

– Амзельвег, семьдесят четыре, – сказала Марлен. – Карточка с адресом у тебя в бумажнике.

В автобусе Фабио обследовал свой бумажник. И действительно обнаружил в нем белоснежную визитную карточку, на которой была вытеснена элегантная надпись ЛЕМЬЕ. Ниже он прочел: Марлен Бергер, ассистент по связям с прессой и адрес фирмы, телефон, факс и адрес электронной почты. На обороте карточки с тем же полиграфическим изяществом был напечатан домашний адрес Марлен: Амзельвег, 74.

Фабио сунул карточку под нос Лукасу:

– Я должен гордиться, что она не повесила мне на шею табличку с именем и адресом.

Лукас промолчал.

– Амзельвег, – прочел Фабио. – Дроздовый путь. Путь дрозда. Где дрозд? В пути.

– А как ты запомнишь семьдесят четыре?

– Узнаю дом.

Автобус остановился. Никто не вошел, никто не вышел.

– Тебе выходить на следующей, – сказал Лукас.

– Почему?

– Пересадка на девятый. Где дрозд? В пути!

– Зачем?

– Сообщить, что я снова здесь.

Лукас хотел что-то возразить, но передумал. Водитель изо всех сил вцепился в свой огромный руль. Из коротких штанов торчали тонкие бледные ноги с красноватыми коленками.

– Водитель в шортах, – сказал Фабио, – все равно что командир взвода, подающий кофе. Никакого авторитета.

– Водителю авторитет ни к чему.

– Не скажи.

– Ты полагаешь, что в шортах он хуже ведет автобус?

– Я в этом убежден, – заявил Фабио. – Он теряет уважение к самому себе.

Лучше всего тут подошел бы мундир с четырьмя золотыми шевронами на рукавах, как у пилота. Вот был бы вклад в безопасность на дорогах. Об этом стоило бы написать. О влиянии профессиональной одежды на ее носителей. Вот, например, врачи ходят в белых халатах. Кого они хотят убедить в своей значительности? Пациентов? Неверно. Самих себя.

Автобус довольно резко затормозил у светофора.

– Вот видишь. Что и требовалось доказать.

Редакция представляла собой большой зал, разгороженный столами, офисными растениями и несколькими звукопоглощающими ширмами. Двери вели в комнаты для совещаний, в конференц-зал, в кабинеты начальников отделов и главного редактора.

Когда Фабио и Лукас пересекали зал, несколько человек оторвались от экранов, кое-кто замолчал на полуслове.

– Ты пойдешь к Руферу? – спросил Лукас. Но Фабио встал как вкопанный.

– Кто это?

– Кто?

– Кто это сидит на моем месте? – Фабио указал на молодого человека, скрючившегося перед экраном. Тот что-то писал.

– Берлауэр, – ответил Лукас. – Кажется, Руфер свободен, раз дверь открыта.

– Что он делает на моем месте?

– Поговори с Руфером. – И Лукас оставил Фабио одного.

Без усов верхняя губа Руфера выглядела так, словно тоже онемела, как верхняя губа Фабио. А его изумленный возглас «Фабио?» прозвучал как шепелявое «Сабио».

– Как дела? Приятно видеть, что ты снова на ногах. – Руфер встал и как-то уж слишком благожелательно пожал Фабио руку.

– Что делает этот тип на моем месте?

– Берлауэр? Пишет очерк о японских туристических группах. Похоже, там у них железная дисциплина…

– Я спросил, почему на моем месте?

Руфер не знал, что ответить. Наконец-то Фабио сообразил, на что похожа голая верхняя губа шефа: она напоминает губу карпа. Особенно теперь, когда он тщетно пытается найти слова.

– Значит, меня списали.

Руфер поднялся, открыл шкафчик, извлек оттуда какой-то скоросшиватель, перелистал, нашел бумажку и протянул ее Фабио.

Это было короткое письмо, адресованное Штефану Руферу, главному редактору «Воскресного утра». Местное. Датировано шестнадцатым июня.

Дорогой Штефан,

напоминаю о нашей устной договоренности и подтверждаю, что по известным тебе причинам увольняюсь с конца августа сего года. У меня еще есть восемнадцать дней, то есть мой последний рабочий день – восьмое августа. В случае, если вопрос о моем преемнике будет улажен до этой даты, я согласен и на более ранний срок увольнения.

Спасибо за искренний разговор и понимание.

Фабио Росси.

Чтобы выиграть время, Фабио прочел письмо второй раз.

– Я слышал о твоих проблемах с памятью, – пришел на помощь Руфер.

Ответ Фабио прозвучал раздраженно:

– Нет у меня никаких проблем с памятью, у меня затмение длиной в пятьдесят дней.

– Я знаю, извини.

Фабио спросил как можно более деловым тоном:

– Какие были причины?

– Личные.

– Мне ты можешь сказать.

Руфер ухмыльнулся:

– Это ты так сказал. Сказал, что увольняешься по причинам личного характера. И больше ничего.

– А ты пытался меня переубедить?

– Нет.

– Почему нет?

– Я знаю, что сказать, когда речь идет о повышении гонорара. Но это был не такой разговор.

Зазвонил телефон. Руфер жестом попросил извинения, указал на кресло для посетителей и начал долгую беседу. Заметив, что Фабио смотрит на его верхнюю губу, он отвернулся.

Фабио сел. Причины личного характера? Это касается Норины? Или это те же причины, из-за которых она с ним порвала? Какая муха ее укусила?

Руфер повесил трубку.

– Не припоминаешь о причинах? Ничего?

– Ничего.

– И никаких предположений?

Руфер откашлялся:

– В общем-то я знал о твоих делах на личном фронте. Мы все знали. Я предполагал, что это как-то связано.

– Что ты знал о моих делах на личном фронте?

Руфер колебался.

– Серьезно. Я ничего не помню.

– Ну, у тебя была эта история с Марлен и разрыв с Нориной. В таких ситуациях люди предпринимают решительные шаги.

Фабио недоверчиво покачал головой.

– Знаешь, я не только забыл, что делал все это время, но у меня даже нет ни малейшего воспоминания о том, что я чувствовал и почему так поступил. Все бесследно исчезло.

– И что? Что говорят врачи? Память возвращается?

Фабио пожал плечами:

– Когда как. Иногда вся, иногда частично.

– Ты можешь на это повлиять?

– Напрягать мозг. Работать. – Фабио выжидающе посмотрел на Руфера. Тот смутился.

– Берлауэр искал работу. Ты же сказал, что если я найду тебе преемника раньше срока… А после травмы я все равно рассчитывал на более долгий срок твоего выздоровления.

– Понимаю. – Фабио встал.

Руфер тоже поднялся и протянул ему руку:

– Если у тебя появится желание написать для нас и если материал не выйдет из объема и бюджета…

– Я о вас вспомню, – буркнул Фабио.

Фабио направился прямиком к столу Лукаса. Тот делал вид, что с головой погружен в работу.

– У тебя есть немного времени? – сказал Фабио. Но это прозвучало не как вопрос.

– Собственно говоря, нет, – ответил Лукас, не отрывая глаз от экрана.

– Десять минут, – скомандовал Фабио. – В «Липе».

«Липой» называлось ближайшее кафе. Близость к редакции была его единственным достоинством. Пиво было теплым, еда – скверной, а вонь от прогорклого масла, горячего сыра и дешевых сигар, которыми пробавлялись постоянные посетители-пенсионеры, игравшие в карты за своим столом, немедленно впитывалась в одежду. Даже теперь, при тридцати градусах жары, окна были закрыты из-за боязни сквозняков. Заклеены цветной липкой лентой десятилетней давности.

Фабио и Лукас уселись за один из столов, покрытый груботканой скатертью в желто-горчичную и коричневую клетку.

– Ты почему меня не предупредил? – Фабио был зол.

– Я… я не хотел тебя волновать.

– И это тебе блестяще удалось.

– Извини. Мне очень жаль.

Фабио взорвался:

– Всем всегда очень жаль.

Лукас был рад, что в этот момент, оторвавшись от карточного стола, к ним подковылял хозяин. Они заказали два айс-ти. Хозяин удалился, бормоча себе под нос что-то вроде «айс-ти с дерьмом». С тех пор как они перестали у него питаться, он не жаловал сотрудников «Воскресного утра». Тем более когда они появлялись в перерыв его дочери-подавальщицы.

Лукас с виноватым видом сидел на стуле, ожидая продолжения выволочки. Его жалкий вид смягчил Фабио.

– Ты не можешь себе представить, каково это – потерять пятьдесят дней биографии. Чувствуешь себя таким… – Фабио не сразу нашел точное выражение, – потерянным. Неуверенным. Это все равно что напиться до потери сознания, а потом снова выйти на люди. Все знают о тебе больше, чем ты сам. Тебе дозарезу нужен кто-то, кого можно спросить: «Что произошло? Что я сказал? Что я натворил? Наломал дров? Или вел себя терпимо?» Кто-то должен помочь тебе вспомнить. И чтобы на этого человека можно было безусловно положиться. Для меня такой человек – ты, Лукас.

Хозяин поставил на стол два стакана:

– Позвольте сразу с вас получить.

– Льда нет, – констатировал Лукас.

– Вы про лед ничего не говорили.

– Мы полагали, что это разумеется само собой. Ведь он так и называется «айс-ти».

– Он просто так называется.

– А внутри никакого льда?

– Если скажут заранее, можно положить.

– Великолепно, – сказал Фабио.

Хозяин стоял и ждал.

– Ты идешь, Альби? – позвали картежники.

– Значит, вы желаете, чтобы я принес лед? – с издевкой сказал хозяин.

– Верно. Если это еще возможно.

Хозяин собрался уходить.

– Ах да, – окликнул его Фабио, – и кофе с молоком!

Хозяин, огрызаясь, ушел.

Фабио подхватил прерванную нить разговора:

– Но в моем случае речь не идет об одной пьянке. Речь идет о пятидесяти днях. В течение которых я перевернул вверх дном всю мою жизнь.

Лукас молчал.

– Должен же я знать, что произошло. Должен же я как-то наверстать упущенное.

Лукас забыл, что они дожидались льда, и отхлебнул чая.

– Ты в самом деле так думаешь?

Фабио смотрел на него в полном недоумении.

– Ты изменился отнюдь не к лучшему. А может, лучше оставить все как есть?

Фабио рассмеялся:

– Эти дни испарились из моей памяти, но не из моей жизни. Я потерял свою подругу, свою работу и целую кучу друзей. Не могу же я просто закрыть на это глаза.

Лукас вертел в руках стакан.

– И что собираешься делать?

– Давай с тобой сядем и день за днем сравним наши ежедневники.

– Там будет много пробелов.

– Пробелы заполним сведениями из других источников.

– Лучше поступить наоборот. Дело в том, что мы довольно редко виделись в течение этих недель. Ты контачил с другими людьми.

– С кем?

Лукас пожал плечами:

– Вращался в других кругах.

– Каких?

– Я этих людей не знаю. Спроси Марлен.

Хозяин принес стакан, наполненный кубиками льда, и чашку кофе с молоком. То и другое поставил на стол.

– Но оно же разбавлено молоком, – удивился Фабио.

– Вы заказывали кофе с молоком.

– Но я не знал, что молоко наливают в кофе.

Хозяин пришел в ярость:

– Оно же называется «кофе с молоком»!

Фабио указал на стаканы:

– А это айс-ти!

У хозяина был такой вид, как будто он про себя считал до трех.

– С вас тринадцать сорок, умники дерьмовые!

Фабио извлек из кармана брюк бумажник. В нем было всего несколько монет.

– Чего еще от вас ждать, – проворчал хозяин.

Лукас заплатил за двоих.

Выйдя из кафе, они расстались.

– Восьмой идет до Амзельвег. В путь! – сказал Лукас на прощанье.

– Спасибо. И если вспомнишь что-нибудь, дай мне знать.

На пути к трамвайной остановке Фабио увидел банкомат. Он вставил в щель свою карточку и набрал код.

«Неправильно набран код», – информировала машина. Наверное, он ошибся при наборе. Он мог бы назвать свой код даже во сне и никогда его не менял. Он очень внимательно набрал 110782. В этот день Италия выиграла финальный матч у Германии.

«Неправильно набран код», – снова заявила машина. При третьем неправильном наборе автомат проглотит карту. Он не стал рисковать.

Водитель трамвая склонился над ним и сказал: «Конечная». Фабио пришлось выйти, прокомпостировать свой многоразовый проездной и на том же трамвае проехать шесть остановок назад, до Ребенштрассе. Он чуть было опять не заснул.

Поворот на Амзельвег нашелся легко, но расстояние до дома 74 показалось ему бесконечным. Похоже, он переоценил свои силы. Все-таки его лишь вчера выписали из больницы.

Фабио уже научился узнавать духи, чей аромат разбудил его на этот раз: Шанель № 5. Он лежал на узком кожаном диване рядом со своим письменным столом в чужой квартире. Женщина, которая принадлежала этому запаху, склонялась над ним. Он вспомнил. Фонарь. Под фонарем она. Как когда-то.

– Привет, Лили.

– Марлен, – мягко поправила она. Он ощутил половину ее поцелуя.

– Ну, как прошел день?

– Тяжело.

– А как доктор Фогель?

– Толстый.

– А вообще?

– Вроде ничего, насколько я могу судить. У меня не слишком большой опыт общения с нейропсихологами. Который час?

– Начало восьмого. Ты проголодался? Тебя ждет твое любимое блюдо.

– А какое у меня любимое блюдо?

Этот вопрос, казалось, сбил ее с толку. Потом она встала.

– Сюрприз.

Любимое блюдо оказалось семгой под соусом из хрена, с кольцами лука, каперсами и гренками с маслом. Норина называла семгу морской свиньей. Ее разводили в грязных рыбных затонах, раскармливали химическими добавками, накачивали гормонами и подкрашивали красно-розовым каротином. Ни за что в жизни она даже не прикоснулась бы к семге. И Фабио никогда не пришло бы в голову называть семгу своим любимым блюдом.

Они ужинали за садовым столиком, на балконе. Марлен переоделась в платье с открытыми плечами, которое каким-то чудом держалось чуть выше сосков. Короткие светлые волосы были зализаны назад с помощью геля. На белой скатерти возвышался подсвечник с красной свечой. Джонни Митчел исполнял «You're changed». Фабио не слишком жаловал такую музыку.

Его не оставляло впечатление, что Марлен устраивала инсценировку, которая должна была вызвать у него некое воспоминание. Об их первом вечере? О вечере перед несчастным случаем?

– Впредь не вынуждай меня садиться в лужу. – Это прозвучало более неприязненно, чем ему хотелось.

Марлен оторвала взгляд от своей тарелки и испуганно посмотрела на него.

– Ты же знала, что я уволился. Почему ты мне ничего не сказала?

– Я думала, что время терпит. Я не предполагала, что ты в первый же день ринешься в редакцию.

– А я думал, ты меня знаешь.

– Вот именно. Насколько я тебя знаю, ты бы держался от нее как можно дальше.

Если прежде они с Нориной о чем-то и спорили, то как раз о той роли, какую играла редакция в его жизни.

«Ты или носишься где-то по поручению редакции, или корпишь дома над материалом для редакции, или торчишь в редакции, – упрекала его она. – Если не физически, то мысленно».

– Расскажи мне побольше про меня, – попросил Фабио.

На березе напротив балкона запел дрозд.

– Что ты хочешь знать?

– Как мы познакомились?

Марлен улыбнулась:

– На завтраке для прессы в честь выпуска первой партии Бифиба.

– Бифиба?

– Молочный напиток с бифидобактериями, обогащенный клетчаткой.

Фабио покачал головой:

– Меня никогда не интересовали такие вещи.

– Еще как интересовали. Ты просто засыпал меня вопросами. И в тот же вечер пригласил на ужин.

– И что?

– Я согласилась. Пиар. Мы пошли в «Республику».

– В этот пошлый дорогой кабак? Да меня туда канатами не затащишь.

– Вероятно, ты не хотел, чтобы нас увидели вдвоем.

– Ну, а после этого?

Марлен усмехнулась:

– А потом сюда.

– А Норина?

– Ни о какой Норине ты не упоминал.

– Изображал холостяка?

Марлен пожала острыми плечиками:

– Этот вопрос мы не обсуждали.

Стемнело. Она взяла зажигалку и зажгла свечу. На ее грудь и плечи лег матовый отблеск. И в этом свете его поведение уже не казалось ему совсем непредставимым.

Дрозд умолк. Марлен встал