Eagles Nest, Bournemouth

СОДЕРЖАНИЕ

Содержание.................................................................1

Вступление.................................................................2

Глава первая.................................................................4

Глава вторая.................................................................11

Глава третья.................................................................22

Глава четвертая...............................................................31

Глава пятая..................................................................37

Глава шестая..................................................................46

Глава седьмая..................................................................66

Глава восьмая..................................................................73

Сноски.........................................................................74

А. И. Герцен

БЫЛОЕ И ДУМЫ

----------------------------------------------------------------------------

Электронная версия: Павел Потехин

Первые три части печатаются по изданию Герцен А.И. Былое и думы. Части

1 - 3. - М.: ГИХЛ, 1958.

----------------------------------------------------------------------------

Н П. Огареву

В этой книге всего больше говорится о двух личностях. Одной уже нет, -

Ты еще остался, а потому тебе, друг, по праву принадлежит она.

Искандер

Июля I860.

Eagles Nest, Bournemouth

Многие из друзей советовали мне начать полное издание "Былого и дум", и

в этом затруднения нет, по крайней мере относительно двух первых частей. Но

они говорят, что отрывки, помещенные в "Полярной звезде", рапсодичны, не

имеют единства, прерываются случайно, забегают иногда, иногда отстают. Я

чувствую, что это правда, - но поправить не могу. Сделать дополнения,

привести главы в хронологический порядок - дело не трудное; но все

переплавить, dun jet 22, я не берусь.

"Былое и думы" не были писаны подряд; между иными главами лежат целые

годы. Оттого на всем остался оттенок своего времени и разных настроений -

мне бы не хотелось стереть его.

Это не столько записки, сколько исповедь, около которой, по поводу

которой собрались там-сям схваченные воспоминания из былого, там-сям

остановленные мысли из дум. Впрочем, в совокупности этих пристроек,

надстроек, флигелей единство есть, по крайней мере мне так кажется.

Записки эти не первый опыт. Мне было лет двадцать пять, когда я начинал

писать что-то вроде воспоминаний. Случилось это так: переведенный из Вятки

во Владимир - я ужасно скучал. Остановка перед Москвой дразнила меня,

оскорбляла; я был в положении человека, сидящего на последней станции без

лошадей!

В сущности, это был чуть ли не самый "чистый, самый серьезный период

оканчивавшейся юности" 23. И скучал-то я тогда светло и счастливо, как дети

скучают накануне (27) праздника или дня рождения. Всякий1 день приходили

письма, писанные мелким шрифтом; я был горд и счастлив ими, я ими рос. Тем

не менее разлука мучила, и я не знал, за что приняться, чтоб поскорее

протолкнуть эту вечность - каких-нибудь четырех месяцев... Я послушался

данного мне совета и стал на досуге записывать мои воспоминания о Крутицах,

о Вятке. Три тетрадки были написаны... потом прошедшее потонуло в свете

настоящего.

В 1840 Белинский прочел их, они ему понравились, и он напечатал две

тетрадки в "Отечественных записках" (первую и третью), остальная и теперь

должна валяться где-нибудь в нашем московском доме, если не пошла на

подтопки.

Прошло пятнадцать лет 24, "я жил в одном из лондонских захолустий,близ

Примроз-Гиля, отделенный от всего мира далью, туманом и своей волей.

В Лондоне не было ни одного близкого мне человека. Были люди, которых я

уважал, которые уважали меня, но близкого никого. Все подходившие,

отходившие, встречавшиеся занимались одними общими интересами, делами всего

человечества, по крайней мере делами целого народа; знакомства их были, так

сказать, безличные. Месяцы проходили, и ни одного слова о том, о чем

хотелось поговорить.

...А между тем.я тогда едва начинал приходить в себя, оправляться после

ряда страшных событий, несчастий, ошибок. История Последних годов моей жизни

представлялась мне яснее и яснее, и я с ужасом видел, что ни один человек,

кроме меня, не знает ее и что с моей смертью умрет истина.

Я решился писать; но одно воспоминание вызывало сотни других; все

старое, полузабытое воскресало: отроческие мечты, юношеские надежды, удаль

молодости, тюрьма и ссылка - эти ранние несчаетия, не оставившие никакой

горечи на душе, пронесшиеся, как вешние грозы, освежая и укрепляя своими

ударами молодую жизнь".

Этот раз я писал не для того, чтобы выиграть время, - торопиться было

некуда. (28)

Когда я начинал новый труд, я совершенно не помнил о существовании

"Записок одного молодого человека" и как-то случайно попал на них в British

Museume 25, перебирая русские журналы. Я велел их списать и перечитал.

Чувство, возбужденное ими, было странно: я так ощутительно увидел, насколько

я состарелся в эти пятнадцать лет, что на первое время это потрясло меня. Я

играл еще тогда жизнию и самим счастием, как будто ему и конца не было. Тон

"Записок одного молодого человека" до того был розен, что я не мог ничего

взять из них; они принадлежат молодому времени, они должны остаться сами по

себе. Их утреннее освещение нейдет к моему вечернему труду. В них много

истинного, но много также и шалости; сверх того, на них остался очевидный

для меня след Гейне, которого я с увлечением читал в Вятке. На "Былом и

думах" видны следы жизни, и больше никаких следов не видать.

Мои труд двигался медленно... много надобно времени для того, чтобы

иная быль;отстоялась в прозрачную думу-.неутешительную, грустную, но

примиряющую пониманием. Без этого может быть искренность, но не может быть

истины!

Несколько опытов мне не удались, - я их бросил. Наконец, перечитывая

нынешним летом одному из друзей юности мои последние тетради, я сам узнал

знакомые черты и остановился... труд мой был кончен!

Очень может быть, что я далеко переценил его, что в этих едва

обозначенных очерках схоронено так много только для меня одного; может, я

гораздо больше читаю, чем написано; сказанное будит во мне сны, служит

иероглифом, к которому у меня есть ключ. Может, я один слышу, как под этими

строками бьются духи... может, но оттого книга эта мне не меньше дорога. Она

долго заменяла мне и людей и утраченное. Пришло время и с нею расстаться.

Все личное быстро осыпается, этому обнищанию надо покориться. Это не

отчаяние, не старчество, не холод и не равнодушие: это - седая юность, одна

из форм выздоровления или, лучше, самый процесс его. Человечески переживать

иные раны можно только этим путем. (29)

В монахе, каких бы лет он ни был, постоянно встречается и старец и

юноша. Он похоронами всего личного возвратился к юности. Ему стало легко,

широко... иногда елищком широко... Действительно, человеку бывает подчас

пусто, сиротливо между безличными всеобщностями, историческими стихиями и

образами будущего, проходящими по их поверхности, как облачные тени. Но что

же из этого? Людям хотелось бы все сохранить: и розы, и снег; им хотелось

бы, чтоб около спелых гроздьев винограда вились майские цветы! Монахи

спасались от минут ропота молитвой. У нас нет молитвы: у нас есть труд. Труд

- наша молитва. Быть может, что плод того и другого будет одинакий, но на

сию минуту не об этом речь.

Да, в жизни есть пристрастие к возвращающемуся ритму, к повторению

мотива; кто не знает, как старчество близко к детству? Вглядитесь, и вы

увидите, что по обе стороны полного разгара жизни, с ее венками из цветов и

терний, с ее колыбелями и гробами, часто повторяются эпохи, сходные в

главных чертах. Чего юность еще не имела, то уже утрачено; о чем юность

мечтала, без личных видов, выходит светлее, спокойнее и также без личных

видов из-за туч и зарева.

...Когда я думаю о том, как мы двое теперь, под пятьдесят лет, стоим за

первым станком русского вольного слова, мне кажется, что наше ребячье Грютли

на Воробьевых горах было не тридцать три года тому назад, а много -три!

Жизнь... жизни, народы, революции, любимейшие головы возникали,

менялись и исчезали между Воробьевыми горами и Примроз-Гилем; след их уже

почти заметен беспощадным вихрем событий. Все изменилось вокруг: Темза течет

вместо Москвы-реки, и чужое племя около... и нет нам больше дороги на

родину... одна мечта двух мальчиков - одного 13 лет, другого 14 - уцелела!

Пусть же "Былое и думы" заключат счет с личною жизнию и будут ее

оглавлением. Остальные думы - на дело, остальные силы - на борьбу.

Таков остался наш союз...

Опять одни мы в грустный путь пойдем,

Об истине глася неутомимо, -

И пусть мечты и люди идут мимо!