Вы с Боуном валяетесь на кровати, как будто вам по двенадцать лет (ты лежишь на животе и болтаешь ногами). Ты говоришь: «Расскажи какую-нибудь историю». Он говорит: «В последнее время мне все чаще и чаще вспоминается моя первая любовь».
Дело было летом 1986 года, ему было четырнадцать. Стоял один из тех летних дней в Айове, когда на небе ни облачка, а в полях зеленеет кукуруза. И все лето, пока ты гоняешь на машине с друзьями, ты наблюдаешь, как она зреет.
В тот день Боун всей семьей поехал на ярмарку. Он прогуливался с приятелем по скотоводческому ряду, как вдруг увидел ее. Она вычесывала теленка, и он схватил друга за руку и произнес: «Я на ней женюсь!»
После этого он не видел ее целый год. Однажды он случайно встретился с ней на местной дискотеке, из тех, что устраивают, чтобы чем-то занять молодежь. Накануне Рождества он с ней переспал.
— А потом она меня бросила, — рассказывает он. — Это было так больно и странно.
Через полтора года она вдруг надумала и вернулась, но он оставался непреклонен.
— Хотя я бы все отдал, чтобы быть с ней, — говорит он. — И однажды я не выдержал.
Они встречались и расставались в течение нескольких лет. Сейчас она работает программистом в Айова-Сити. Они до сих пор общаются. Может, когда-нибудь он на ней все-таки женится?
— Не исключено, — говорит он.
Мне это потом всегда казалось такой невероятно красивой историей! Аж дух захватывает.
— Боун вечно твердит, что мог бы вернуться в Айову, завести детей и стать полицейским, — говорит Стенфорд..
— Очень трогательно, пока это остается на словах, — говорю я, и мне тут же становится стыдно за собственный цинизм.
«Я знаю, что я псих»
Воскресный вечер. Вы проголодались и направляетесь в «Бейглз-Ар-Аз». В углу курят две женщины-полицейские. Посетители в засаленных толстовках. Боун съедает половину твоего сандвича с ветчиной и сыром.
— Я мог бы штуки три таких съесть, — говорит он, — но не буду. Меня из-за каждого гамбургера угрызения совести мучают.
Боун заботится о своей внешности.
— Я переодеваюсь по пять раз на день, — говорит он. — А ты разве не смотришься по сто раз в зеркало, прежде чем выйти из дома? Я то и дело бегаю от одного зеркала к другому, как будто надеюсь увидеть что-то новое. Как будто говорю себе: «В этом ничего, теперь посмотрим, как в другом». Разве не все так делают?
— Иногда я становлюсь таким рассеянным, — вдруг роняет в разговоре Боун. — Совсем не могу сосредоточиться. В голову одна чушь лезет.
— И что же тебя сейчас отвлекает? — спрашиваю я.
— Твой нос.
— Ну спасибо. Терпеть не могу свой нос.
— А я свой, — говорит он. — Слишком большой. А может, дело в прическе. Стенфорд мне тут недавно сказал: «Хорошая у тебя прическа. Пышная. Скрадывает нос».
Мы прыскаем от смеха.
На улице Боун толкает тебя локтем под бок.
— Смотри, вот прикол, — говорит он.
Ты оглядываешься. На тротуаре стоит мужик в комбинезоне с гигантским мастиффом и держит в руках табличку: «Продаю щенкоф».
— А? — недоуменно переспрашивает мужик.
— Щенков, а не щенкоф, — поясняет Боун. Мужик смотрит на табличку и ухмыляется.
— Кстати, там за утлом таких же за две сотни вместо двух штук дают, — говорит Боун.
Мужик смеется.
Позже ты сидишь на краю постели, подперев голову рукой, и смотришь на Боуна, который валяется на кровати, заложив руку за пояс джинсов.
— Вот иду я по улице, и вроде все хорошо, и вдруг ни с того ни с сего впадаю в депрессию, — говорит он. — Я знаю, что я псих. Я это вижу. Чувствую. Я вообще склонен к самоанализу и всяческому самокопанию. Отдаю отчет в каждом своем слове. — И добавляет: — Прежде чем что-то сказать, я проговариваю это в голове, чтобы вышло, как надо.
— И не жалко тебе времени? — спрашиваешь ты.
— Да это и занимает-то всего секунду. Какое-то время он молчит.
— Если ко мне подходят на улице и спрашивают, не модель ли я, я говорю, что я студент.
— Ну и? Боун смеется.
— Теряют интерес, — говорит он так, будто не верит, что ты можешь этого не знать.
Звонит Стенфорд:
— Боун оставил мне премилое послание. — Он проигрывает сообщение: «Стенни, ну где ты там? Помер, что ли? Должно быть, помер, раз не отвечаешь. (Смех) Ладно, перезвони!»