Свидетельство очевидца (дворянина Дмитрия Мертваго, 14 лет) о событиях пугачевского бунта

(в сокращении)

Пугачев бежал за Волгу к Алатырю (недалеко от Саратова), в тот спокойный край, где мы жили. Сначала он был неизвестен, но через несколько дней, по присоединении к нему множества дворовых людей и крестьян, явился близ нашего селения, знаменуя везде свое шествие кровопролитием.

За три недели перед этим матушка родила, и в день, когда начались наши несчастия, 22 июля, праздновали мы ее именины. И уже стол был накрыт, как вдруг отец мой получил письмо от приятеля и соседа нашего,

который уведомлял, что самозванец в тридцати верстах от нас, пришел в господское селение, повесил приказчика и все имущество разграбил.

Собравшись наскоро, поехали мы в город Алатырь, в сорока верстах от нашей деревни. Перед вечером, приближаясь к городу, встретили мы знакомого, который сказал отцу, что Пугачев вступает в Алатырь и народ с образами, солью пошел ему навстречу. Весть эта была громовым ударом; надо было бежать, а куда, Бог знает. Усталость лошадей принудила нас своротить в сторону, мы въехали в лесок, недалеко от дороги, где на пчельнике нашли одного только человека, у него в избе провели ночь.

На рассвете отправились мы, сами не зная куда. Приехав в первое селение, увидели множество народа, толпившегося по улице. Окружив наши повозки, крестьяне остановили нас и спросили, куда едем и для чего; грубые их речи и строгое требование, чтобы мы тотчас выехали из их селения, были для нас первым знаком народного волнения и грозившей нам опасности.

Выехав из села, поворотили мы в маленькую мордовскую деревеньку; остановившись у знакомого нам мордвина, узнали мы, что вся чернь волнуется, ожидая Пугачева, и что, не подвергая себя крайней опасности, нельзя нам останавливаться ни в каком селении. Осведомившись о дороге, ведущей в чащу леса, взяв у мордвина хлеба и телеги вместо карет, пустились мы в лес, единственное наше тогда убежище… Всем розданы были ружья и пистолеты, и положено было обороняться в случае нападения.

На четвертый день нашего пребывания в лесу стал оказываться у нас недостаток в съестных припасах. Незнание обстоятельств того времени, надежда, что вслед за бунтовщиком идут войска, поражавшие его всегда и везде, а более всего болезнь матушки, причиной которой были душевные и телесные беспокойства, за­ставили батюшку послать одного из людей наших в ближнее селение для покупки припасов и для разведывания, что там про­исходит.

Человек этот казался нам верным, и действительно, я думаю, вначале он не имел злого умысла.

Приехав в селение, приискивал он купить, что ему было при­казано, и вместе с тем разведывал о Пугачеве. Крестьянам это показалось странным: по причине повсеместного тогда волнения никто ничего не покупал, а все брал даром и убивал слабейшего за неисполнение его требования. И потому, задержав его, стали расспрашивать, что он за человек и откуда; вероятно, собственная опасность заставила его сказать истину; тогда человек двести жителей того селения собрались против нас; а он, показывая им дорогу, довел до того места, где мы скрывались.

Приблизившись к нашему убежищу, окружили нас и напали вдруг со всех сторон с большим криком. В эту несчастную минуту батюшка отдыхал в шалаше; люди оробели и побежали; сестры, схватив под руки матушку, побежали в лес; злодеи кинулись на батюшку. Он выстрелил из пистолета и хотя никого не убил, но заставил отступить и, схватив ружье, лежавшее возле него, и трость, в которой была вделана шпага, не видя никого из своих около себя, побежал в чащу леса, закричав нам: «Прощай, жена и дети!» Это были последние слова, которые я от него слышал.

В большом страхе бросился было я вслед за батюшкой, но чаща леса разделила нас; не видя его, я бежал, сам не зная куда. Запнувшись об обгорелое дерево, лежавшее поперек дороги, упал я и в эту минуту, увидев возле себя просторное дупло, вполз в него; через несколько минут, очувствовавшись от страха, я слышал стреляние из ружей и крик около себя: «Ищите и бейте!»

Пролежав долгое время и не слыша более никакого шума, решился я выйти из дупла…Тут нашел я несколько лоскутков изо­дранного белья и окровавленный платок, по которому должен был заключить, что кто-либо из ближних моих убит.

Теперь прошу читателя представить себе четырнадцатилетнего избалованного и изнеженного мальчика в лесу, перед вечерей, не знающего дороги, без всякого оружия для обороны. Я молился, поручая себя воле Господа, обещал хранить завещание отца моего,

плакал не как испугавшийся ребенок, но как плачет взрослый от сокрушения сердца, целовал окровавленные лоскутки, прощался со всеми местами, где я сиживал с родителем, слушая его наставления, и где видел я его в последний раз; потом, взяв палку, пошел по дороге, где видны были следы повозок, став смелее, и твердо был уверен, что не погибну.

Пройдя некоторое расстояние, послышал я шорох в стороне, и спросил. Голос мой узнали мои братья, из которых одному было десять, а другому семь лет. Они прибежали ко мне, и с ними наша няня; мы чрезвычайно друг другу обрадовались и, не зная, куда идти, остались ночевать под деревом.

Поутру, лишь только стало светать, пошли мы по дороге, не зная, куда она ведет. Вдруг услышали мы страшный крик: «Ловите, бейте!». Я схватил за руку одного брата, бросился к речке и скрылся в густой траве у берегов, а няня с меньшим братом побежала по дороге. Злодеи, приняв ее за дворянку, погнались за нею, и один из них ударил ее топором; в испуге она подставила руку, которая, однако, ее не защитила: острие, разрубив часть ладони, вонзилось в плечо; страшный крик сильно тронул мое сердце. В то же время слышу я вопль брата, которого схватили и спрашивали, куда мы побежали. Не зная, что я делаю, я откликнулся и, выскочив из травы, явился к ним; они спросили мое имя, сказали, что знают батюшку, но что с ним сделалось, не слышали, потом сняли с нас все платье и обувь и, не делая более никаких грубостей, отпустили в одних рубашках, показав дорогу на мельницу, которая была недалеко.

Обессилевшую от раны, а более от испуга няню нашу поднял я и повел под руку к мельнице. Мельник, узнав, что мы дворяне, откровенно сказал, что нянюшка может остаться у него, а нас он принять не смеет, боясь быть за то убитым со всем своим семейством. Но когда мы сказали ему, что сутки ничего не ели, то он пригласил нас на мельницу и обещал дать молока и хлеба.

У мельничного амбара нам дали по большому куску хлеба и по ложке и поставили крынку молока; как вдруг жена мельника закричала: «Ай! Казаки, казаки!». Оглянувшись, мы действительно увидели толпу приближавшегося народа; я испугался чрезвычайно и не помню, как спрятался с братьями под мельницу. Толпа эта, увидя няню нашу, окровавленную, лежавшую на зените у мельничного, амбара, спросила мельника, что это значит; он сказал всю правду и указал место, где мы спрятались. Двое из толпы спустились по лестнице и вынесли на руках братьев моих; третий, взяв, меня за волосы, потащил за собою на лестницу, а четвертый в это время бил меня сзади палкою.

Я увидел всю толпу у мельничного амбара; нас поставили в середину ее и

стали произносить приговор. Всяк говорил свое и предлагал, как меня убить, а братьев как малолетних отдать бездетным мужикам в приемыши. Некоторые предлагали бросить меня с камнем на шее в воду, другие — повесить, застрелить или изрубить; но тут один из толпы сказал, что, будучи в городе, получил он от самозванца приказание привести к нему дворянина, мальчика лет пятнадцати, умеющего хорошо читать и писать, за которого обещал дать 50 рублей награждения. Это предложение было всеми тотчас принято, меня начали экзамено­вать, заставляли писать углем на доске, задавали легкие задачи из арифметики и наконец признали достойным занять важное место секретаря у Пугачева. Снисходя на мою просьбу, они согласились не разлучать меня с братьями.

Между тем стали со мной обходиться почтительно, называли меня секретарем, рассказывали о разных происшествиях, относящихся до самозванца, о силе его и о намерении истребить всех дворян и, наконец, о приказании крес­тьянам защищаться всеми силами от воинских команд, ожидаемых вскоре. Во время этих рассуждений и рассказов один пьяный казак, взяв меня за косу, сказал: «Батюшка не любит долгих волос, это бабам носить прилично». И тут же, прислонив меня к близ стоявшему дереву, закричал другому: «Руби, брат!» Этот, будучи также пьян, отрубил мне топором косу вплоть к затылку. Я чрезвычайно испугался, но имел столько присутствия духа, что шутил насчет своих волос и благодарил этих пьяниц.

Вести о близости воинских команд обрадовали меня; я стал придумывать, как бы мне укрыться от злодеев. Но между тем надобно было отправляться с ними в путь пешком, без одежды и обуви

Во время нашего путешествия подружился я с одним крестья­нином, приставшим к толпе из ближнего селения. День уже скло­нялся к вечеру; мы стали выходить из леса; большие поляны, засеянные хлебом, показывали близость деревни. В это время слышу и рассуждения злодеев, ехавших верхом, которые говорили, что сомневаются застать самозванца в городе Алатыре и что надобно будет вести меня далее, не зная, где найдут они Пугачева и заплатит ли он обещанную сумму; и потому согласились убить меня, не выходя из леса.

Слыша эти рассуждения, я страдал; сердце неизъяснимо ныло, но делать было нечего: надобно было молчать и притворяться еще, что не слышу. В это время крестьянин, подружившийся со мною, отведя меня немного в сторону, сказал: «Или ты не слы­шишь, что ребята-то говорят?» Я отвечал: «Слышу, и если можешь, Бога ради, спаси меня и братьев». Он, взяв с меня слово, что я пойду к нему в работники, обещал усыновить меня; рассказал, как найти деревню и дом его, и потом, сказав злодеям, что идет с нами в сторону, велел бежать в кусты и там скрыться.

Как стало уже смеркаться, вышел я из леса и увидел деревню, где был дом моего избавителя, и возле нее ту маленькую мордовскую деревеньку, где остановились мы, ехавши в лес.

Я пошел в последнюю, в дом к мордвину. Чрез несколько минут собралось множество жителей того селения; старшины, казалось, что-то грозно говорили хозяйке по-мордовски, и один из них, подойдя ко мне, сказал повелительно, чтобы тотчас вышел я с братьями из деревни, потому что им не велено принимать дворян.

Я повиновался и, выйдя за околицу, сел на землю; недоумение сжимало моё сердце; я боялся идти в ту деревню, где жил крес­тьянин, пригласивший меня к себе; между тем ночь уже наступила; заунывные голоса людей, сгонявших скот, рев и топот коров вместе с темнотою ночи произвели такое чувство в напуганном моем воображении, что мне казалось, лучше быть убитым, чем терпеть это страшное мучение духа.

Встав поспешно, пошел я обратно в деревню, где не встретил никого на улице; войдя в дом к мордвину, я не нашел в избе жены его. Оставленный тут маленький ребенок, сидя в зыбке, плакал; я сыскал на столе хлеб и нож, отрезал всем по куску и посадил братьев на полати, куда и сам забрался.

По окончании домашних работ хозяйка возвратилась в избу, засветила огонь, поужинала и, поиграв с своим ребенком, собиралась уже идти спать; В эту минуту, поспешно сойдя с полатей, бросился я пред нею на колена, прося позволения ночевать в ее доме; поутру же, если ей угодно, сама бы нас убила или отдала бы на убийство. Долго не отвечала она ни слова, умильно смотрев на меня, покачивала головой; наконец слезы, покатившиеся по лицу, убедили меня, что жалость взяла верх над страхом. Она, подняв меня, говорила: «Если сведают, что я скрыла у себя дворян, то меня, мужа моего и ребенка нашего убьют и дом сожгут, но быть так». После этого, сняв с полатей братьев моих, которые там уже было заснули, одела всех нас в мордовские платья, провела на задний двор в сенницу; положив на землю подушку, велела нам лечь и, одев шубою, накрыла нас. От усталости я так сладко заснул, что ничего во сне мне не грезилось.

Лишь только стало светать, хозяин разбудил меня и убедительно просил не губить его и, пока люди еще спят, выйти из селения. В кратких словах изъяснил он мне все опасности нашего положения, говорил; что матушку и сестер провезли к Пугачеву и что, конечно, уже нет их теперь на свете. Этот честный человек сам плакал, видя мои слезы. Когда я ему изъяснил, что желаю пробраться в свою деревню, он советовал, избегая встреч по дороге, спуститься к реке и берегом ее добраться до места; провел нас за околицу и простился со слезами со мною, говоря, что вовеки нам не видаться.

Подойдя к крутому берегу реки, при виде восходящего солнца встал я на колена, молился Богу и братьям велел то же делать.

Мелкие камешки на песчаном берегу реки несносно кололи ноги, которые расцарапали мы до крови; меньшой мой брат не мог вовсе идти; я посадил его к себе на плечи, а другому велел держаться за мою рубашку; так продолжали мы путь.

Наконец, когда показались места знакомые и оставалось менее десяти верст до деревни, увидел я человека, лежавшего под кустом, и привязанную подлe него лошадь. Подняв, голову он спросил нас, что мы за люди. Я отвечал: «Дворяне». — «Стой! Куда?» — закричал он, и я был схвачен крестьянином, который, взяв меня за ворот рубашки, привел к своей телеге и приказал лечь в нее, мучительным образом связал веревкою руки мои назад, локоть с локтем, и, загнув ноги, привязал к рукам.

В то время как вязал он меня и я, чувствуя несносную боль, умолял его о помиловании, подъехал знакомый ему крестьянин, к которому посадил он в телегу моих братьев. Запрягая свою лошадь, он между тем говорил с товарищем своим, что когда привезут нас в город и представят к самозванцу, то получат за каждого по десяти рублей.

По дороге к городу, недалеко от того места, где я был взят и связан, находилось большое село; крестьяне, узнав, что дворяне, жившие в окрестности, скрываясь от самозванца, прячутся в лесу с своим имением, ходили шайками по лесу, ловили дворян, разделяли ограбленное имущество между собою, а дворян отвозили к Пугачеву. Возчики наши, остановясь в селе близ церкви, пошли к толпе народа, собравшейся на площади. Когда таким образом мы остались одни, старушка, жившая в богадельне, подойдя к моей телеге, положила мне облупленное яйцо и кусок хлеба, сказав: «Прими Христа ради», спросила, как зовут, и объявила мне, что знает нас, что матушку и сестер провезли накануне и убили недалеко от села и маленькую трехнедельную сестру поло­жили матушке на грудь. Потом, увидя, что хозяева наших телег возвращаются, простилась со мною, сказав, что и меня в том же месте убьют.

Отъехав две версты от села, увидел я сквозь щели телеги брошенные близ дороги тела убитых дворян. Полагая, что между ними находятся и тела близких моему сердцу, спросил я у крес­тьянина, куда везет он меня. «В город,— отвечал он,— потому что там только велено убивать дворян». Я стал просить, чтобы, развязав меня, он позволил найти тело матушки и сестер и проститься с ними; но он сказал мне презрительно: «Ты сегодня же с ними на том свете увидишься».

Отчаяние привело меня в ожесточение; я стал бранить его, укоряя, что он мучит человека, не сделавшего ему никакого зла, и продает его на убийство за десять рублей и что в последние часы жизни лишает его горестной отрады увидеть и проститься с телами родных; наконец, стращая гневом Божиим, я достиг того, что он сжалился надо мною, развязал мне ноги, помог поворотиться и позволил сидеть на телеге.

Это снисхождение послужило мне только к большему мучению, я мог не только видеть, но и узнавать тела знакомых и родст­венников; сердце до того сжалось, что я уже не хотел оставаться в живых. Связанные руки мои распухли; запонка, оставшаяся у одного рукава, давила мне одну из них; я попросил отстегнуть ее, говоря: «Она серебряная, тебе годится». Исполнив мою просьбу и любуясь на запонку, он сказал: «Ба, да ты, брат, добрый, не сердишься на меня». Я отвечал, что если все переменится и я останусь жив, то даю ему слово, что не только не будет он наказан за поступок со мною, но что я постараюсь наградить его. На это грозно он возразил: «Врешь, этому не бывать; прошла уже ваша пора». Однако вскоре после того развязал мне руки.

По приезде в город представил он нас в канцелярию воеводы, где записали наши имена, заплатили ему за каждого из нас по десяти рублей, высадили из телег и приказали отвести в тюрьму, находившуюся близ канцелярии.

И можно представить себе мое удивление и радость, когда увидел я матушку и сестер, посаженных тут в числе множества дворян. Я бросился с восхищением к матушке, но она, холодно дав мне руку, спросила: «Где отец?». Я отвечал, что не знаю. После этого во все продолжение дня и следующей ночи она ни с кем ни слова не говорила. Сестра мне рассказала, что человек, которого батюшка посылал из леса, был в толпе злодеев, напавших на нас, что он был пьян и ударил матушку и ее дубиною по голове; разбойники, выбрав все вещи из повозок, разделили их между собою и собирались убить матушку и сестер, но люди наши умоляли о помиловании, свидетельствуя в том, что господа были добрые; выйдя из леса, они провожали до тех пор, пока могли не отставать от повозок, ехавших тихо, и во все это время оказывали матушке и сестрам усердие и почтение; даже человек, ударивший их дубиною по голове, молчал и показывал вид раскаяния. Все это было причиною того, что крестьяне учтиво с ними поступали все время и, привезя в город, объявили о том воеводе, определенному от самозванца…

Часу в десятом утра услышали мы шум народа, толпившегося около канцелярии. Караульные наши смотрели за нами слабо, я сошел вниз и слышу, все кричат: «Воевода идет, сечет и рубит!» (Незадолго пред бунтом прислан был в Алатырь к исправлению воеводской должности подполковник Бедокопытов; он узнал о приближении самозванца и, заметив сильное волнение в народе, не имея никакой возможности сопротивляться, решился спасаться бегством. Он ушел ночью с шестью солдатами из города в лес и унес с собою все деньги, кроме медных. Возвратясь в город, оставил в лесу при деньгах одного солдата и таким образом спас и себя, и казну.)

Вскоре после того показались бежавшие окровавленные люди, за ними следовал воевода Белокопытов с обнаженною шпагою в руке и кругом его пять солдат штатной команды с ружьями на плечах; двери пред ним отворились; он вошел в канцелярию; все робко на него смотрели и готовы были ему повиноваться.

Войдя в судейскую комнату, Белокопытов застал на воеводском стуле Сердешева, назначенного в воеводы самозванцем. Тут начался спор старого воеводы с новым. (Инвалидной команды прапорщик Сердешев, не успев бежать, явился к самозванцу и присягнул ему. Он определен был воеводою в Алатырь, и ему дан был указ, состоявший только в том, чтобы вешать всех дворян. Сердешев объявил в народе, что не позволяет убивать дворян в уезде, и приказал возить их для того в город. Чтобы успешнее привести эту меру в исполнение, он платил за каждого мужчину десять, а за женщину пять рублей и таким образом спас многих от смерти). Сердешев говорил, что не отдаст он Белокопытову своего места, потому что спас от смерти многих дворян; Белокопытов, не отвечая ему, закричал своим солдатам: «Возьмите его!» Солдаты, схватив Сердешева, кто как попало, стащили его со стула и отвели под стражу. Тогда Белокопытов, открыв окно на площадь, закричал, чтобы все прежние начальники в городе и в предместии тотчас явились к нему, что и было исполнено немедленно. Вышед на крыльцо, именем государыни объявил он всем, что преступления их прощает, но только чтобы жители поставили триста человек конных и вооруженных людей, которым обещал давать по одной копейке жалованья в день и назвал их копейщиками. Требование его так скоро было исполнено, что он тут же успел осмотреть представленных ему людей, записать их имена, разделить на команды и определить к ним начальниками солдат, возвратившихся с ним из леса. Узнав, что партия, бунтовщиков пьянствует в дворянском селении, в восемнадцати вер­стах от города, он отрядил туда команду, которая взяла их и привезла в город; некоторые из них были замучены до смерти, а другие посажены в острог…

Я был очевидцем всех этих происшествий. Воспользовавшись свободою и оставшись без. надзора по случаю перемены властей, я, не теряя из виду воеводу, шатался с прочими ребятишками то по площади, то в канцелярии; когда уже стало смеркаться, возвратясь втюрьму, я нашел матушку в большом страхе от моего долгого отсутствия. Со мною пришел подьячий, которого мать была попадьею в нашем селе; он предложил нам квартиру в его доме; хромой и престарелый регистратор, отец подьячего, сделал тоже предложение, но с тем, чтоб я просил дозволения на то у воеводы, и, не думая, что может быть в том отказано, ушел домой приготовить нам ужин.

Войдя в судейскую комнату, увидел я воеводу с пером в руках и что-то читавшего; я подошел к столу, имея на себе всей одежды одну только рубашку. Дождавшись, пока он взглянул на меня, я низко поклонился, объявил ему, что я дворянин его провинции, чудесно спасшийся от смерти, и просил позволить мне с семьей своей жить в доме подьячего. Воевода, не отвечая на слова мои, сказал: «Пошел вон, теперь не до тебя». Я вышел из судейской и объявил ответ молодому подьячему, который научил меня сказать часовому из новонабранного войска, что воевода приказал нас выпустить. Я исполнил совет этот успешно, и мы, взяв матушку под руки, увели ее из тюрьмы; наступившая темнота благоприятствовала нашему бегству, и когда мы пришли в дом подьячего, вся семья встретила нас со слезами и после ужина уложила нас в чистой комнате.

На другой день пред рассветом сильное волнение в городе разбудило нас; крик, шум, скачка по улицам навели на всех большой страх. Причина этого шума скоро объяснилась. Сотня казачьего полка, прискакав в город, окружила канцелярию с ужасным криком и спрашивала: «Кому вы служете?». Вновь набранное войско, думая, что это партия бунтовщиков, отвечало, что служит самозванцу; командир сотни, поставя часовых, поскакал в дом к воеводе Белокопытову, который в испуге спрятался в огороде, где.казаки нашли его между двух гряд гороха..Когда они привели его к ротмистру, воевода, думая, что он стоит пред Пугачевым. объявил себя слугою самозванца; ротмистр, дав ему несколько пощечин, вывел несчастного на площадь и при множестве собравшегося народа высек плетьми. Таким же образом поступил он и с воеводою Сердешевым.

В то время как ротмистр управлялся с воеводами, казаки его команды бросились в обывательские дома грабить. Хозяйка наша, обливаясь горькими слезами, просила помилования у грабителей; но казаки брали все вещи, которые находили и могли взять, не отвечая ей ни слова. Жалость взяла меня; не говоря никому ни снова, я, надев старый набойчатый халат и туфли моего хозяина, отправился на площадь. Ротмистр в то время бранился со связанными и посаженными в телеги высеченными воеводами; я подошел к нему, объявил, что я дворянин, потерпевший несчастие от бунта, лишился отца и, не имея пристанища, призрен со всею оставшеюся семью моею подьячим, которого ограбили казаки его команды. Poтмистp хотя был пьян, но сжалился надо мною: приказал сыскать казаков и отдать мне все взятое; вмиг возвратили мне множество платья и вещей…

Я понравился пьяному ротмистру; он поцеловал меня, объявил мне, что высек воевод, и спрашивал, не досадили ли они мне, обещая прибавить им по нескольку ударов. Потом он приказал привести на площадь бунтовщиков, привезенных воеводою Белокопытовым накануне и посаженных в острог. Казаки, подняв их на пики, расстреляли. Совершив этот последний подвиг, собрал он свою команду и с обоими воеводами отправился из города, оставив нас без всякого начальства.

В тот же день вступил в город гарнизонный батальон из Симбирска, и вскоре после того возвратился и воевода Белокопытов, у которого ротмистр просил прощения, протрезвившись и чувствуя, что поступил с ним неблагоразумно. Воевода, получив свободу, обещал ротмистру не разглашать, что был высечен плетьми.

По возвращении своем Белокопытов отправил несколько солдат на мельницу богатого купца привезти в город его имущество, и разнеслась по городу весть, что взял он за то с купца пятьдесят рублей. Яполагал, что если можно посылать команды, то воевода не откажет послать к нам в деревню объявить людям, чтобы они явились в город и привезли все необходимое к нашему содержанию.

На другой день поутру, не сказавшись никому, пошел я к воеводе; я нашел его в канцелярии и изъяснил ему свою просьбу. Не отвечая на слова мои, он сказал грозно; «Как смел ты обмануть часового и увести свою мать, братьев и сестер из-под караула?». Я с кротостию отвечал, что если бы увидел он положение матушки, то он сам бы сжалился над нами и приказал бы выпустить ее из тюрьмы. «Так нет тебе команды для посылки в деревню»,— сказал он сурово. «Это оттого,— отвечал я,— что нет у меня пятидесяти рублей». —«Ах ты, сарафанник, щенок!» — закричал воевода. «Родился я с тем,— возразил я,— чтобы носить кафтан лучше твоего, потому что я дворянин, а ты солдатский сын». Тут вскочил он со стула, затопал и закричал: «Розги! Я высеку тебя!». А я, подобрав длинные полы подьяческого набойчатого халата, убежал домой, не сказав никому о своем приключении.

На другой день вечером возвратился дворовый наш человек, которого батюшка посылал в оренбургскую деревню узнать, что там делается, и собрать оброк. На обратном пути, узнав о возмущении, он отпустил бывшего с ним крестьянина и один, пешком, в разорванной одежде, пошел нас отыскивать.

Верность этого человека и радость его при свидании с нами сладостна была осиротевшим сердцам нашим, а деньги, которые он с собою принес, дали нам возможность не бояться нищеты. Узнав подробно о всех обстоятельствах, он нашел, что не нужно просить команды у воеводы, и вызвался сам идти в деревню и привезти людей и все нужное к нашему содержанию. Матушка удерживала его, боясь, чтобы и его там не убили; но он не послушался и в ту же ночь отправился пешком в путь.

На другой день вечером пришли к нам человек двадцать наших людей.

В тот же день игуменья, двоюродная сестра батюшки, скры­вавшаяся до того времени в лесу, возвратившись в монастырь, дала свою рясу нашему портному и приказала сшить мне кафтан и прочие принадлежности одежды. Сапожник наш достал где-то кожи и сшил мне сапоги. Все это сделано было скоро, и я перестал быть сарафанником, как называл меня Белокопытов, видя в подъяческом набойчатом халате.

Записки Дмитрия Борисовича Мертваго

Подьячий — старинное слово, известное на Руси с допетровских времен. В XVIII в. так называли чиновников-делопроизводителей низшего ранга.

Ротмистр — офицерский чип в кавалерии, соответствует званию капитана в других родах войск. Чин ротмистра был и в жандармерии, но корпус жандармов появился в России только в XIX в. В данном случае, очевидно, речь идет о ротмистре Чугуевского полка Михаиле Чугуеве, направленном в Алатырь для восстановления законной власти во главе эскадрона из войск полковника И. И. Михельсона, пресле­довавшего Пугачева.

Набойчатый халат -халат из набойки, т.е. разноцветной ткани, чаще всего хлопчатобумажной нлн льняной. Рисунок на нее наносили, делая оттиск с матриц, т.ч. печатанием, или набойкой. Подобная технология быда простой, а сами ткани и изделия из них — довольно дешевыми и доступными для небогатых низших сословий.

В Оренбургской губернии Мертваго принадлежала деревня Старая Мертовщина. Как отмечает автор записок, многие ее жители выступили на стороне пугачевцев. В дальнейшем Д. Б. Мертваго неоднократно бывал в своей оренбургской деревне, был знаком с семейством Аксаковых, жившим в 30 верстах от Старой Мертовщины, стал крестным отцом известного писателя С. Т. Аксакова.

Игуменья — настоятельница женского монастыря, его руководительница. Оче­видно, в данном случае идет речь об Алатырском Киево-Николаевском женском монастыре, основанном в середине XVII в.