Введение: рациональность

“Вы спрашиваете меня, какие черты философов вызывают идиосинкразию?.. Например, отсутствие у них исторического чувства, их ненависть к становлению, их египтицизм. Они воображают, что делают честь какой-нибудь вещи, если деисторизируют ее, sub specie aeterni, – если делают из нее мумию.”

Ф. Ницше. “Сумерки идолов” ^*

Философы долго делали из науки мумию. Когда же труп был, наконец, распеленут, и философы увидели останки исторического процесса становления и открытия, они придумали для себя кризис рациональности. Это случилось где-то около 1960 года.

Это событие было кризисом, поскольку оно перевернуло старую традицию мышления, считавшую, что научное знание – венец достижений человеческого разума. Скептики всегда сомневались в том, что безмятежная панорама науки как собирания и накапливания знания верна, но теперь они получили оружие в виде исторических подробностей. Посмотрев на некоторые неблаговидные события в истории науки, многие философы забеспокоились о том, играет ли разум большую роль в интеллектуальной конфронтации. Разум ли определяет то, какая теория находится ближе к истине и какое исследование следует предпринимать? Стало совсем не очевидно, что именно разум должен определять такие решения. Некоторые люди, может быть те, кто уже считал, что мораль культурно обусловлена и относительна, предложили считать, что “научная истина” есть социальный продукт, не претендующий на абсолютную силу или даже релевантность.

Начиная с этого кризиса доверия, рациональность стала одним из двух моментов, который овладел умами философов науки. Мы спрашиваем: что мы в действительности знаем? Что мы должны полагать? Что такое факт? Что такое хорошие основания? Рациональна ли наука настолько, насколько люди привыкли думать? Не есть ли весь этот разговор о разуме всего лишь дымовой завесой от технократов? Такие вопросы о разумном знании и полагании традиционно относятся к логике и эпистемологии. Данная книга не касается этих вопросов.

Научный реализм является другим важным вопросом. Мы спрашиваем: Что такое мир? Какого рода вещи он содержит? Что истинного о них известно? Что есть истина? Являются ли сущности, постулируемые физиками-теоретиками, реальными, или они суть лишь конструкты человеческого разума, способные организовать наш опыт? Это вопросы о реальности. Они относятся к области метафизики. В этой книге я выбрал их для того, чтобы систематизировать мои вводные положения по философии науки.

Споры как о разуме, так и о реальности давно поляризовали сообщество философов науки. Эти споры современны и сейчас, поскольку многие философские дебаты о естественных науках вращаются вокруг разума и реальности. Но ни один из этих споров не нов. Вы можете обнаружить их еще в древней Греции, где зародилась философия науки. Я выбрал реализм, но можно рассматривать и рациональность: эти вопросы переплетаются. Остановиться на одном из них, не значит исключить другой.

Важны ли оба эти вопроса? Сомневаюсь. Мы в самом деле хотим знать, что действительно реально, и что подлинно рационально. Но вы увидите, что я отвергаю многие вопросы о рациональности, и являюсь реалистом только на самой прагматической основе. Такой подход не умаляет моего уважения к глубинам нашей потребности в разуме и реальности, а также в ценности каждой из этих идей как исходных точек.

Я буду говорить о том, что реально, но прежде чем продолжить, мы попытаемся увидеть, как “кризис рациональности” возник в недавнем прошлом философии науки. Он мог бы также получить название “истории ошибки”. Это история о том, как из превосходной работы можно получить не вполне обоснованные выводы.

Беспокойства по поводу разума и рациональности оказывают влияние на многие аспекты современной жизни, но в отношении философии науки они всерьез начались со знаменитого предложения, опубликованного двадцать лет назад:

“Если рассматривать историю не только как собрание анекдотов и хронологических сведений, то она может произвести коренное преобразование того образа науки, который в настоящее время владеет нашими умами”.

Коренное преобразование – анекдот или хронология – образ науки, в настоящее время владеющий нашими умами, – это слова, с которых начинается знаменитая книга Томаса Куна “Структура научных революций”. Сама книга произвела коренное преобразование и вызвала кризис рациональности невольно для ее автора.

Разделяемый образ науки

Как история могла привести к кризису? Частично благодаря предшествующему образу мумифицированной науки. Вначале дело выглядит так, как будто единого образа не было. Возьмем к примеру двух ведущих философов. Рудольф Карнап и Карл Поппер начали свой научный путь в Вене, в 1930-е годы уехали оттуда: Карнап – в Чикаго и Лос-Анджелес, а Поппер в Лондон. Оттуда они начали свои длительные споры.

Они не соглашались во многом, но только потому, что сходились в основном: они считали, что естественные науки замечательны, а лучше всех – физика. Она служит воплощением человеческой рациональности. Было бы чудесно иметь критерий для отличения такой хорошей науки от плохой бессмыслицы или неправильно построенных рассуждений.

Здесь появилось первое расхождение: Карнап думал, что необходимо проводить различение в терминах языка, в то время как Поппер считал, что изучение смыслов не имеет ничего общего с пониманием науки. Карнап говорил, что научный дискурс осмыслен, а метафизические рассуждения – нет. Осмысленные предложения должны быть верифицируемы в принципе, иначе они ничего не говорят о мире. Поппер думал, что верификация идет по неправильному пути, поскольку достаточно общие научные теории никогда не могут быть верифицированы. Их границы слишком широки для этого. Однако они могут быть проверены, и, возможно, будет установлена их ложность. Предложение научно, если оно фальсифицируемо. По мнению Поппера, донаучная метафизика не так уж плоха, поскольку нефальсифицируемая метафизика часто служит спекулятивной предшественницей фальсифицируемой науки.

Это различие выдает еще одно, более глубокое. Верификация Карнапа направлена снизу вверх: делай наблюдения и смотри, как они подтверждают или верифицируют более общее утверждение. Фальсификация Поппера направлена сверху вниз: сначала сформируй теоретическое утверждение, а затем выводи следствия и проверяй их на истинность.

Карнап действует в рамках традиции, ставшей общепринятой начиная с семнадцатого века и полагавшей, что наука является индуктивной по своей природе. Исходно это обозначало, что исследователь должен делать точные наблюдения, проводить аккуратные эксперименты, честно записывать результаты, затем делать обобщения и проводить аналогии, постепенно вырабатывая гипотезы и теории, все время разрабатывая новые понятия для того, чтобы осмысливать и организовывать факты. Если теории выдерживают последующие проверки, значит они содержат некоторые знания о мире. Мы даже можем прийти к основополагающим законам природы. Философия Карнапа – это форма такого подхода, принадлежащая двадцатому веку. Карнап думал о наших наблюдениях как об основаниях нашего знания и провел свои последние годы в попытках изобрести индуктивную логику, которая объяснила бы, как наблюдаемое свидетельство может поддерживать разнообразные гипотезы.

Существует более ранняя традиция. Древнегреческий рационалист Платон восхищался геометрией, но не думал так лестно о высокоразвитых металлургии, медицине или астрономии своих дней. Это преклонение перед дедукцией сохранилось в учении Аристотеля: подлинное знание, то есть наука, заключается в выведении следствий из исходных принципов с помощью доказательства. Поппер питал отвращение к идее исходных принципов, но его часто называют дедуктивистом, потому что он считал, что есть только одна логика – дедуктивная. Поппер соглашался с Дэвидом Юмом, который в 1739 году выдвинул тезис о том, что наше стремление к обобщению опыта является лишь психологической склонностью. Такая склонность не может служить основанием для индуктивного обобщения, так же как склонность молодого человека не доверять своему отцу не является основанием доверять первому больше, чем второму. Согласно Попперу, рациональность науки не имеет ничего общего с тем, как хорошо наш опыт поддерживает наши гипотезы. Рациональность, полагает он, – суть метода, а метод, заключается в выдвижении гипотез и их опровержении. Образуем далеко идущие предположения о мире, выведем из них некоторые наблюдаемые следствия. Проверим, истинны ли они. Если да, проведем другие проверки. Если нет, пересмотрим предположения или, еще лучше, придумаем новые.

Согласно Попперу, мы можем сказать, что гипотеза, прошедшая множество проверок, является подкрепленной (corroborated), но это не значит, что она хорошо поддерживается эмпирической очевидностью. Это означает лишь, что эта гипотеза удержалась на плаву в бурном море критических проверок. Карнап, напротив, пытался создать теорию подтверждения, анализируя то, как соответствие с эмпирическими данными делает гипотезу более вероятной. Сторонники Поппера упрекают сторонников Карнапа за то, что те не создали жизнеспособной теории подтверждения (confirmation). Те же, в отместку, говорят, что разговоры Поппера о подкреплении либо пусты, либо являются скрытым способом ввести в обсуждение понятие подтверждения.

Поля битв

Карнап думал, что концепции значения и теория языка важны для философии науки. Поппер презирал эти проблемы как схоластические. Карнап предпочитал верификацию как средство для отличения науки от ненауки. Поппер поддерживал фальсификацию. Карнап пытался сформулировать хорошие основания для такого различения в терминах теории подтверждения, а Поппер считал, что рациональность заключается в методе. Карнап думал что знание имеет основания, а Поппер считал, что оснований нет, и все наше знание подвержено ошибкам (fallible). Карнап верил в индукцию, а Поппер считал, что нет иной логики кроме дедукции.

Все это создает впечатление, что до Куна не было стандартного, общепринятого “образа” науки. Но это не так: как только мы встречаем двух философов, расходящихся по десятку различных пунктов, мы знаем, что на самом деле они согласны практически во всем. Они разделяют один и тот же образ науки, образ, отвергаемый Куном. Если бы два человека и в самом деле были бы не согласны по поводу основных вопросов, они не нашли бы общей почвы для последовательного обсуждения специфических отличий.

Общая почва

Карнап и Поппер полагали, что естественные науки – наилучший образец рационального мышления. Приведем другие положения, по которым они сходились. Они использовали эти положения по-разному, но важно то, что такие общие положения были.

Оба философа думали, что существует довольно четкое различие между наблюдением и теорией. Оба считали, что рост знания в общем кумулятивен (т.е. носит накопительный характер). Поппер придавал большое значение опровержениям, но считал, что наука развивается эволюционно и стремится к истинной теории универсума. Оба философа считали, что у науки довольно строгая дедуктивная структура. Оба считали, что научная терминология является или должна быть достаточно строгой. Оба верили в единство науки. Это означает, что все науки должны применять одни и те же методы, так что гуманитарные науки должны иметь ту же методологию, что и физика. Более того, они полагали, что по крайней мере естественные науки являются частью одной науки, и мы вправе ожидать от биологии, что она будет сведена к химии, так же как химия сводится к физике. Поппер пришел к мысли, что по крайней мере часть психологии и социального мира не сводится строго к физическому миру, но у Карнапа не было подобных сомнений. Он был основателем серии томов под общим названием “Энциклопедия единой науки”.

Оба соглашались с тем, что существует фундаментальное отличие контекста подтверждения (justification) от контекста открытия. Эти термины принадлежат Гансу Рейхенбаху, третьему знаменитому философскому эмигранту этого поколения. Обсуждая контекст открытия, историки, экономисты, социологи или психологи зададут уйму вопросов: Кто сделал открытие? Когда? Было ли это счастливой догадкой, идеей, украденной у соперника, или вознаграждением за двадцатилетний упорный труд? Кто оплачивал исследование? Какая религиозная или социальная среда способствовала или препятствовала этой разработке? Все эти вопросы возникают в контексте открытия.

Теперь рассмотрим конечный интеллектуальный продукт: гипотезу, теорию или мнение. Разумна ли она, подтверждена ли фактами, подкреплена ли экспериментом, прошла ли строгую проверку? Это вопросы о подтверждении или непротиворечивости. Философы заботятся о подтверждении, логике, причине, непротиворечивости, методологии. С профессиональной точки зрения Поппера и Карнапа не интересовали исторические обстоятельства открытия, психологические нюансы, общественные взаимодействия, экономическая среда. Как говорил Кун, они использовали историю только в хронологических целях или как источник различных примеров, пригодных для иллюстрации своих концепций. Поскольку представление Поппера о науке более динамично и диалектично, оно ближе историцисту Куну, чем плоский формализм работ Карнапа по подтверждению. Но все же, в основном, философские системы Карнапа и Поппера аисторичны: они рассматривают науку вне времени, вне истории.

Размывание образа

Прежде чем объяснить, почему Кун отошел от своих предшественников, мы можем легко составить список отличий, просто пройдясь по основаниям, которые были общими для Поппера и Карнапа. Кун придерживается следующего.

Не существует резкого различия между наблюдениями и теорией.

Наука не кумулятивна (то есть не носит накопительного характера).

Реальная наука не имеет строгой дедуктивной структуры.

Реальные научные понятия не очень точны.

Методологическое единство науки – ложь: существует множество разрозненных средств, используемых для исследований различного вида.

Сами по себе науки разъединены. Они состоят из большого числа только отчасти пересекающихся малых дисциплин, представители которых с течением времени могут даже не понимать друг друга. (По иронии судьбы, бестселлер Куна появился в отживающей свой век серии “Энциклопедия единой науки”.)

Контекст подтверждения не может быть отделен от контекста открытия.

Наука живет во времени и является существенно исторической.

Под вопросом ли разум?

До сих пор я не упоминал то первое положение, по которому сходились Поппер и Карнап, а именно, представление о том, что естественная наука служит образцом рациональности, жемчужиной человеческого разума. Думал ли Кун, что наука иррациональна? Не совсем так, хотя нельзя утверждать, что он считал ее “рациональной”. Я сомневаюсь, что он вообще интересовался этим вопросом.

Теперь мы должны пройтись по некоторым основным тезисам Куна для того, чтобы осмыслить приведенный выше список отрицаний и понять, как все это относится к рациональности. Не ожидайте, что Кун настолько уж далек от своих предшественников, как это может показаться. Противостояние между философами по каждому пункту указывает на принципиальное согласие в основаниях, но в некоторых отношениях Кун противостоит Карнапу и Попперу по всем пунктам.

Нормальная наука.

Самое знаменитое слово Куна парадигма, но о нем речь пойдет чуть позже. Сперва мы должны подумать об упорядоченной структуре научной революции, предложенной Куном. Она такова: нормальная наука, кризис, революция, новая нормальная наука.

Тезис Куна о существовании нормальной науки состоит в том, что в стабильные периоды развития науки деятельность ученых состоит главным образом в “починке” существующей теории. Нормальная наука решает головоломки. Практически любая хорошо разработанная теория относительно какого-либо аспекта действительности когда-нибудь перестает “справляться” с фактами: “Каждая теория, утверждает Кун, рождается опровергнутой”. Такие неудачи выглядят как аномалии в теории, которая однако в других отношениях остается привлекательной и полезной. Есть надежда, что с помощью небольших изменений теория будет “починена” настолько, чтобы объяснять и устранять эти незначительные контрпримеры. Часть деятельности в период нормальной науки сводится к математическому оформлению теории, так что теория становится более понятной, ее следствия более очевидными, а ее связь с природными явлениями более глубокой. Другая часть – это поиски и разработка технологических приложений теории. Некоторые компоненты нормальной научной деятельности состоят в экспериментальном развитии и объяснении фактов, следующих из теории. Другие – заключаются в более точном измерении величин, о важности которых говорит теория. Часто цель состоит просто в том, чтобы получить точное число с помощью некоторого остроумного метода. Это делается не для того, чтобы проверить или подтвердить теорию. Как это ни печально, но, вопреки весьма распространенному мнению, полагает Кун, – нормальная наука не занимается подтверждением, верификацией, фальсификацией или вообще делом выдвижения гипотез и их опровержением. Тем не менее, нормальная наука конструктивно собирает корпус знаний и понятий, относящихся к некоторой области действительности.

Кризис и революция

Иногда аномалии не проходят, а накапливаются. Некоторые из них начинают требовать неотложного решения и фокусируют энергию наиболее деятельных членов научного сообщества. В то же время чем больше люди работают над ошибками в теории, тем хуже идут дела. Скапливаются контрпримеры, и вся теоретическая перспектива затуманивается. Дисциплина оказывается в кризисе. Единственный возможный выход – это совершенно новый подход, использующий новые понятия. Все спорные явления становятся сразу же понятными в свете этих новых идей. Многие исследователи, пожалуй, чаще всего самые молодые, обращаются к новым гипотезам, несмотря на то, что существуют и такие исследователи, которые даже не понимают радикальных изменений, происходящих в их области. По мере того, как новая теория испытывает быстрый прогресс, старые идеи отодвигаются в сторону. Произошла революция.

Новая теория, также как и любая другая, рождается опровергнутой. Новое поколение исследователей начинает заниматься аномалиями. Мы имеем новую нормальную науку и начинаем снова решать головоломки, делать прикладные работы, создавать подходящие математические средства, объяснять экспериментальные явления, измерять.

Новая нормальная наука может интересоваться совершенно другими вопросами, отличными от тех, которые были связаны со старым корпусом знаний. Возьмем наименее спорный пример – измерение. Новая нормальная наука может выделять для измерения другие величины и быть равнодушной к точному измерению тех параметров, которые считались главными на предшествующих стадиях развития науки. В девятнадцатом веке аналитические химики много работали над определением атомных весов. Каждый элемент был взвешен по крайней мере с точностью до третьего десятичного знака. Затем, около 1920 года, новая физика выяснила, что встречающиеся в природе элементы на самом деле являются смесью изотопов. Для многих практических целей до сих пор полезно считать, что земной хлор имеет атомный вес 35,453. Но это довольно случайный факт, относящийся к нашей планете. Более глубокое знание заключается в том, что хлор имеет два стабильных изотопа, 35 и 37. (Это не точные числа, поскольку существует еще один фактор, называемый энергией связывания). Эти изотопы смешаны на нашей планете в пропорциях 75,53 к 24,47.

“Революция” – не новость

Мысль о научной революции принадлежит не Куну. Мы давно были знакомы с идеей коперниканской, или “научной революции”, которая преобразовала интеллектуальную жизнь семнадцатого века. Во втором издании “Критики чистого разума” (1787 г.) Кант говорит об “интеллектуальной революции”, которую проделал Фалес или кто-то другой, превратив эмпирические методы математики в строгие доказательства. На самом деле идея революции в научной сфере почти что ровесница идее политической революции. Обе закрепились во времена французской революции (1789 г.) и революции в химии (скажем, 1785 г.). Конечно, это не было началом. В Англии была своя “Славная (бескровная – Я. Х.) революция” в 1688 г., как раз в то время, когда стало понятным, что научная революция может происходить и в умах людей.

Химики во главе с Лавуазье, заменили флогистонную теорию горения кислородной. Где-то в это время, как подчеркивал Кун, произошло глобальное изменение многих химических понятий, таких как смесь, соединение, элемент, субстанция и т.п. Чтобы правильно понять Куна, мы не должны фиксировать свое внимание на великих революциях, подобных этой. Лучше подумать о меньших по масштабу революциях в химии. Лавуазье учил, что кислород есть основа кислотности, то есть что каждая кислота есть соединение, содержащее кислород. Одна из наиболее сильных кислот (и тогда, и сейчас) называлась муриатической кислотой. В 1774 году было показано, как получить из нее газ. Газ назвали дефлогистированной муриатической кислотой. После 1785 года этот газ с неизбежностью был переименован в окислородненную муриатическую кислоту. К 1811 году Хэмфри Деви показал, что этот газ является химическим элементом, а именно хлором. Муриатическая кислота – это обычная соляная кислота, HCl. Она не содержит кислорода. Кислотная концепция Лавуазье была тем самым опровергнута. Это событие было справедливо названо в то время революцией. Оно даже обладало признаком, указанным Куном: оставались приверженцы старой школы. Великий европейский аналитический химик Й.Я. Берцелиус (1179-1848) так и не признал публично того факта, что хлор является элементом, а не соединением кислорода.

Идея научной революции сама по себе не ставит под вопрос научную рациональность. Мы давно знакомы с этой идеей, но это не мешало нам оставаться рационалистами. Правда, Кун выдвигает тезис о том, что каждая нормальная наука несет в себе зародыши своего собственного разрушения. В этом заключена идея вечной революции. Но и это положение само по себе не иррационально. Может ли куновская идея революции как смены парадигм быть вызовом рациональности?

Парадигма как достижение

“Парадигма” была модным словом в последние двадцать лет благодаря Куну. Это прекрасное старое слово, заимствованное английским языком непосредственно из греческого 500 лет назад. Оно означает образец, пример или модель. Слово имело технический смысл. Когда вы механически учите иностранный язык, скажем латынь, вы заучиваете, например, спряжение глагола amare (любить): amare, amo, amas, amat,..., а затем спрягаете глаголы из того же класса по той же модели, называемой парадигмой. Святой, с которого берется пример в жизни, также назывался парадигмой. Это слово Кун спас от забвения.

Говорили, что в “Структуре научных революций” Кун использовал слово “парадигма” в двадцати двух разных смыслах. Позднее он сконцентрировался на двух смыслах. Один из них – это парадигма как научное достижение. Во время научной революции, обычно существует какой-либо пример успешного решения старой проблемы совершенно новым путем, с использованием новых понятий. Такой пример служит моделью для следующего поколения исследователей, которые пытаются решить другие проблемы тем же путем. Здесь существует элемент заучивания наизусть, так же как в спряжении латинских глаголов, оканчивающихся на -are. Но в то же время здесь присутствует и более свободный подход к модели, как в случае, когда в качестве парадигмы выбирается любимый святой или ролевая модель. Парадигма как достижение есть ролевая модель нормальной науки.

В идее парадигмы как достижения нет ничего, что говорило бы против научной рациональности, как раз наоборот.

Парадигма как набор общих ценностей

Когда Кун пишет о науке, он обычно имеет в виду не всю огромную машину современной науки, но довольно малые группы научных исследователей, которые проводят одну и ту же линию исследований. Он называл это дисциплинарной матрицей, состоящей из взаимодействующих исследовательских групп с общими проблемами и целями. Она может включать около сотни людей на передовом фронте науки, плюс студенты и ассистенты. Часто такую группу может определить даже несведущий человек или социолог, ничего не знающий о науке. Он просто отмечает, кто с кем переписывается, кто кому звонит по телефону, кто публикует препринты, кто приглашается на бесчисленные специальные научные собрания, где обмениваются самой свежей информацией за годы до того, как она будет опубликована. Хорошим ключом к идентификации дисциплинарной матрицы являются ссылки на одних и тех же авторов в конце статей. Запросы на финансирование рецензируются “коллегами-рецензентами”. Множество этих коллег может служить приблизительным указателем на дисциплинарную матрицу в одной стране, но такие матрицы часто являются международными.

Внутри такой группы существуют общие методы, стандарты и основные предположения. Они передаются ученикам, внедряются в книги, используются в принятии решений по поводу того, какое исследование поддерживать, какие проблемы имеют значение, какие решения допустимы, кого следует поддерживать, кто рецензирует статьи, кто публикует, кто терпит неудачу. Это парадигма как набор общих ценностей.

Парадигма как система-общих-ценностей настолько тесно связана с парадигмой как достижением, что употребление одного и того же слова “парадигма” в обоих случаях является естественным. Научное достижение – одна из общих ценностей науки. Достижение устанавливает стандарт совершенства, предлагает модель исследования, указывает на класс аномалий, над которыми можно не без пользы ломать голову. “Не без пользы” звучит двусмысленно. Это значит, что в понятийных рамках, установленных исходным достижением, этот вид работы принесет интеллектуальное удовлетворение. В то же время это означает, что такой тип работы в данной дисциплине вознаграждается продвижениями, финансовой поддержкой, учениками и т. д.

Не чувствуется ли здесь некоторый иррациональный душок? Не являются ли все эти ценности чисто социальными конструктами? Не являются ли все ритуалы инициации и перехода из одного статуса в другой лишь разновидностями изученных социальными антропологами частей нашей и иных культур, в которых нет особых притязаний на разум? Может быть и так, но что из этого? Поиски истины и разума несомненно организованы по тем же социальным формулам, что и другие поиски и стремления, такие как поиски счастья или стремление к геноциду. Тот факт, что ученые – люди и что научные сообщества суть (со)общества, отнюдь не бросает тени на научную рациональность.

Обращение

Угроза рациональности идет непосредственно от куновского представления о революционной смене парадигм, о переходе от одной парадигмы к другой. Он сравнивает этот переход с религиозным обращением, а также с явлением переключения гештальта. Если вы нарисуете перспективное изображение куба на бумаге, вы можете увидеть его обращенным то в одну, то в другую сторону. Витгенштейн использовал фигуру, которую можно видеть то как кролика, то как утку. Говорят, что религиозное обращение – это важнейшая разновидность подобного явления, вызывающая радикальное изменение способа восприятия мира.

Переключение гештальта не предполагает использования разумных доводов. Конечно, бывает и аргументированное религиозное обращение – этот факт подчеркивается больше в католической традиции, чем в протестантской. Но Кун под обращением имеет в виду процесс “рождения заново”. Он мог бы вспомнить Паскаля, который утверждал, что лучший способ стать верующим – это жить среди верующих, неосознанно участвуя в их ритуалах, до тех пор, пока они не станут восприниматься как истинные.

Такие размышления не означают, что нерациональное изменение мнения не может быть переключением с менее разумного на более разумное учение. Сам Кун побуждает нас произвести смену гештальта, с тем чтобы перестать рассматривать развитие науки как подчиненной лишь старым канонам рациональности и логики. Наиболее важно то, что он предлагает новую картину: после смены парадигмы члены новой дисциплинарной матрицы “живут в другом мире”, отличном от мира их предшественников.

Несоизмеримость

Жизнь в другом мире влечет за собой одно очень важное следствие. Мы можем захотеть сравнить достоинства старой парадигмы с достоинствами ее преемницы. Ведь революция оправдана, только если новая теория удовлетворяет известным фактам лучше, чем старая. Кун однако настаивает на том, что часто не удается даже сформулировать идеи старой теории на языке новой: новая теория – это новый язык. И способа нахождения нейтрального теоретического языка, в котором можно выразить, а затем сравнить обе теории, не существует.

Мы самодовольно предполагаем, что последующая теория ассимилирует открытия своей предшественницы. Однако с точки зрения Куна может случиться, что эти открытия не смогут быть даже выражены на языке новой парадигмы. Наша старая картина развития знания была картиной накопления знаний, их кумуляцией, осуществляющейся несмотря на случайные неудачи. Согласно Куну, хотя нормальная наука может и быть кумулятивной, наука в целом не идет по этому пути. Обычно после революции большой фрагмент некоторой части химии или биологии бывает забыт и становится доступным только историку, который с трудом вживается в уже забытое мировоззрение. Конечно, критики будут спорить о том, насколько типична нарисованная Куном картина. Они будут не без основания придерживаться того, что более типичен тот случай, когда, например, квантовая теория относительности берет под свое крыло классическую релятивистскую теорию.

Объективность

Кун был поражен тем, что его работа (так же как и работы его сторонников) вызвала кризис в представлениях о рациональности. Впоследствии он писал, что он никогда не намеревался отвергать обычных достоинств научных теорий. Теории конечно же должны быть точными, то есть в максимальной степени удовлетворять существующим экспериментальным данным. В то же время они должны быть внутренне непротиворечивыми и согласовываться с другими принятыми теориями. Они должны охватывать достаточно широкий круг данных и быть богаты следствиями, просты в своей структуре, организуя факты понятным образом. Теории должны быть плодотворными, открывать новые события, новые методы, новые связи. В рамках нормальной науки критические эксперименты, позволяющие отдать предпочтение какой-либо из конкурирующих гипотез, могут быть редки, но не невозможны.

Эти замечания казалось бы далеки от ставших популярными идей из “Структуры научных революций”. Не следует забывать, однако, что далее Кун делает два фундаментальных замечания. Во-первых, его пять перечисленных выше критериев равно как и другие, подобные им, никогда не достаточны для того, чтобы сделать решающий выбор между соперничающими теориями. При оценке теорий на первый план выступают свойства, для которых в принципе не может быть найдено формального алгоритма. Во-вторых, как утверждает Кун:

“Сторонники различных теорий... являются носителями разных языков... Я считаю, что существуют значительные пределы того, что защитники различных теорий могут сообщить друг другу... В то же время, несмотря на неполноту их коммуникации, сторонники соперничающих теоретических систем могут демонстрировать друг другу – не всегда с легкостью – конкретные технические результаты, получаемые теми, кто разрабатывает каждую из теорий”.

Когда вы принимаете теорию, продолжает Кун, вы “начинаете говорить на ее языке, как его носитель. Ничего похожего на выбор не произошло,” но в конце концов вы начинаете говорить на новом языке, как его носитель. Дело обстоит не так, что вы держите в голове обе теории и сравниваете их пункт за пунктом: они для этого слишком разные. Вы постепенно обращаетесь в новую веру, и это проявляется в том, что вы входите в другое языковое сообщество.

Анархо-рационализм

Я думаю, что первоначально Кун не собирался вообще обращаться к теме рациональности. Его современник Пол Фейерабенд действовал иначе. Его радикальные идеи иногда пересекались с идеями Куна, но он был давним врагом догматической рациональности. Он называл себя анархистом, но, поскольку анархисты зачастую наносят людям увечья, он сам предпочитал называть себя дадаистом. Пусть не будет никаких канонов рациональности, никакого привилегированного класса хороших оснований и никакой предпочтительной науки или парадигмы, призывает Фейерабенд. Эти моральные нормы частично проистекают из представления о человеческой природе. Рационалисты систематически пытались ограничить свободный дух человеческого разума, проповедуя какой-либо один типа рациональности. Хотя, как утверждает Фейерабенд, существует много типов рациональности, большое количество стилей мышления, а также много хороших образов жизни, где то, что можно назвать рациональными доводами, не имеет столь уж большого значения. С другой стороны, Фейерабенд не запрещает использование какого бы то ни было типа рациональности и, несомненно, обладает своим.

Реакции

В отличие от некоторых аспектов концепции Фейерабенда, основные положения книги Куна открыто не противостоят научной рациональности. Они просто предлагают другую картину науки, отличную от общепринятой. Она оспаривалась по всем пунктам. Его исторические экскурсы ставились под вопрос, его обобщения подвергались сомнению, его взгляды на язык и несоизмеримость сурово критиковались. Некоторые философы заняли оборонительные позиции, стараясь защитить старые идеи. Другие атаковали Куна, предлагая новые подходы из желания улучшить его концепцию. Имре Лакатош был одним из них. Его работа обсуждается ниже, в восьмой главе. Он считал, что улучшает концепцию Поппера, исходя из концепции Куна. Он хотел освободить научную рациональность от куновской “психологии толпы”. Лакатош изобрел увлекательную “Методологию научных исследовательских программ” не столько для того, чтобы опровергнуть Куна, сколько для того, чтобы предложить альтернативное, рационалистическое, вú дение науки.

Мой собственный подход к рациональности слишком похож на подход Фейерабенда, чтобы обсуждать его в дальнейшем: то, что следует ниже, относится к научному реализму, а не к рациональности. Наилучшее резюме настоящего состояния проблемы рациональности дает Ларри Лаудан. Вот оно.

“Из современных исторических фактов мы можем заключить, что:

1) Переходы в теории, вообще говоря, не кумулятивны, то есть ни логическое, ни эмпирическое содержание теории, ни даже получившие подтверждение следствия более ранних теорий полностью не сохраняются при замещении их более новыми.

2) Теории, вообще говоря, не отвергаются просто на том основании, что содержат аномалии, и, вобщем, не принимаются лишь потому, что получают эмпирическое подтверждение.

3) Изменения в научных теориях и споры вокруг них касаются в большей степени концептуальных вопросов, чем вопросов опытного подтверждения.

4) Специфические и ‘локальные’ принципы научной рациональности, которые ученые используют при оценке теорий, не являются постоянными, они значительно менялись на протяжении развития науки.

5) Существует широкий спектр когнитивных установок, которые ученые занимают по отношению к теориям, включая принятие, отвержение, разработку, учитывание и т. д. Любая теория рациональности, которая обсуждает только первые два, будет не способна иметь дело с большинством ситуаций, которые встают перед учеными.

6) Учитывая общеизвестные трудности, связанные с понятиями ‘приближенной истинности’ – как на семантическом, так и на эпистемическом уровнях – мало правдоподобно, что та позиция по отношению к научному прогрессу, которая считает, что цель науки – эволюция на пути к большему правдоподобию, позволит представить науку в качестве рациональной деятельности.

7) Сосуществование конкурирующих теорий – скорее правило, чем исключение, так что оценка теорий есть, в основном, дело сравнения.”

Лаудан считает, что критерий научной рациональности заключается в способности науки решать проблемы. Теория Т предпочтительней теории Т*, если теория Т помогает решать больше проблем, чем Т*. Мы не должны беспокоиться по поводу того, находится ли Т ближе к истине, чем Т* (положение 6). Теории можно оценивать, только сравнивая их возможности для решения проблем (пункт 7). Согласованность с экспериментальными фактами – это не единственная вещь, которая учитывается в науке; большое значение имеет также способность теории решать концептуальные проблемы (пункт 3). Рациональным может быть признано исследование, основанное на идеях, которые не согласуются с имеющейся информацией, поскольку исследование приобретает ценность, если оно ведет к решению проблем (пункт 2).

Мы не должны подписываться под всеми положениями Лаудана. Я разделяю с критиками Лаудана сомнение в том, что мы можем сравнивать теории по их способности к решению проблем. Для меня наиболее важное наблюдение Лаудана (пункт 5) заключается в том, что процедуры принятия и отвержения теорий есть лишь малая часть реальной научной деятельности. Едва ли кто-либо вообще занимается этим в науке. Но я вообще делаю иной вывод: вопреки Лаудану я полагаю, что сама рациональность имеет малое значение для науки. Философ языка Джилберт Райл давно заметил, что для нас важнее не слово “рациональное”, а слово “иррациональное”. О своей мудрой тетке Патрисии я никогда не скажу, что она рациональна (скорее, она разумна, мудра, имеет развитое воображение и восприятие). И я скажу о своем глупом дяде Патрике, что иногда он иррационален (а также ленив, путаник, безответствен, ненадежен). Аристотель учил, что люди – это разумные животные, что означает, что они способны рассуждать. Мы можем согласиться с этим, не считая, что “рациональный” – это оценочное слово. Однако в нашем современном языке слово “иррациональный” оценочно, и оно может означать помешанный, противоречивый, ненадежный, мерцающий, лишенный знания о себе и многое другое. “Рациональность”, изучаемая философами науки, лишена для меня очарования так же, как и для Фейерабенда. Реальность гораздо интереснее. И дело не в том, что лучше само слово реальность. Более интересным является понятие реальности. Как бы то ни было, посмотрите, какими историцистами мы уже стали. Лаудан выводит свои заключения “из существующей исторической очевидности”. Дискурс философии уже трансформировался с того времени, как Кун писал свою книгу. Мы уже больше не демонстрируем, как это утверждал Ницше, нашу приверженность науке, деисторизируя ее.

Рациональность и научный реализм

Вот и все о вводных темах философии науки, о которых мы не будем говорить дальше. Конечно, реальность и рациональность не такие уж разные понятия. Если я и затрону предметы, о которых говорится в этом введении, ударение будет всегда приходиться на реализм. Глава 5 посвящена несоизмеримости, но лишь поскольку концепция несоизмеримости содержит зародыши ирреализма. Глава 8 посвящена Лакатошу, которого часто считают защитником рациональности, но он появляется здесь, поскольку он показывает, как можно быть реалистом, не придерживаясь корреспондентной теории истины.

Другие философы сближают понятия рациональности и реальности. Например, Лаудан – рационалист, который нападает на теории реализма. Это происходит потому, что многие хотят использовать реализм в качестве основы теории рациональности, а Лаудан считает, что это страшная ошибка. Под конец книги я приду к определенной концепции реализма, но не вопреки Лаудану, поскольку я никогда не использую понятие реализма в качестве основы для “рациональности”.

Напротив, Хилари Патнэм начинает свою книгу 1982 года “Разум, истина и история” с утверждения о довольно тесной связи между понятиями “истины” и “рациональности”. (Истина – это один из заголовков, под которым обсуждается научный реализм). “Еще более огрубленно, – продолжает Патнэм, можно сказать: единственный критерий того, что нечто есть факт, заключается в том, что принятие этого нечто является рациональным актом” (стр. X). Прав Патнэм или нет, но Ницше опять оказался реабилитированным. Когда-то философские книги на английском языке имели заголовки типа “Язык, истина и логика” (А. Айер, 1936). В 1982 году выходит “Разум, истина и история”.

Но сейчас мы не будем останавливаться на истории. Я буду использовать исторические примеры для того, чтобы извлекать уроки, и буду предполагать, что знание само по себе – исторически развивающаяся сущность. Оно может быть частью истории идей или интеллектуальной историей. Существует более простое, старомодное понятие истории, истории не того, что мы думаем, а того, что мы делаем. Это не история идей, но просто история (без определения). Я разделяю разум и реальность более остро, чем Лаудан и Патнэм, поскольку я думаю, что реальность больше относится к тому, что мы делаем в мире, чем к тому, что мы о нем думаем.

Часть А: