Башляр Г

ФИЛОСОФСКОЕ ОТРИЦАНИЕ¹

(Опыт философии нового научного духа)

Предисловие

Философская мысль и научный дух

I

Использование философии в областях, далеких от ее духовных истоков, — операция тонкая и часто вводя­щая в заблуждение. Будучи перенесенными с одной почвы на другую, философские системы становятся обычно бесплодными и легко обманывают; они теряют свойственную им силу духовной связи, столь ощутимую, когда мы добираемся до их корней со скрупулезной до­тошностью историка, твердо уверенные в том, что дваж­ды к этому возвращаться не придется. То есть можно определенно сказать, что та или иная философская си­стема годится лишь для тех целей, которые она перед собой ставит. Поэтому было бы большой ошибкой, со­вершаемой против философского духа, игнорировать та­кую внутреннюю цель, дающую жизнь, силу и ясность философской системе. В частности, если мы хотим разо­браться в проблематике науки, прибегая к метафизиче­ской рефлексии, и намерены получить при этом некую смесь философем и теорем, то столкнемся с необходи­мостью применения как бы оконеченной и замкнутой философии к открытой научной мысли, рискуя тем са­мым вызвать недовольство всех: ученых, философов, историков.

И это понятно, ведь ученые считают бесполезной ме­тафизическую подготовку; они заявляют, что доверяют прежде всего эксперименту, если работают в области экспериментальных наук, или принципам рациональной очевидности, если они математики. Для них час фило­софии наступает лишь после окончания работы; они воспринимают философию науки как своего рода баланс общих результатов научной мысли, как свод важных фактов. Поскольку наука в их глазах никогда не завер­шена, философия ученых всегда остается более или ме­нее эклектичной, всегда открытой, всегда ненадежной.

Даже если положительные результаты почему-либо не согласуются или согласуются слабо, это оправдывается состоянием научного духа в противовес единству, кото­рое характеризует философскую мысль. Короче говоря, для ученого философия науки предстает все еще в виде царства фактов.

Со своей стороны, философы, сознающие свою спо­собность к координации духовных функций, полагаются на саму эту медитативную способность, не заботясь особенно о множественности и разнообразии фактов. Философы могут расходиться во взглядах относительно оснований подобной координации, по поводу принци­пов, на которых базируется пирамида эксперимента. Некоторые из них могут при этом идти довольно далеко в направлении эмпиризма, считая, что нормальный объективный опыт — достаточное основание для объяс­нения субъективной связи. Но мы не будем философа­ми, если не осознаем в какой-то момент саму когерент­ность и единство мышления, не сформулируем условия синтеза знаний. Именно это единство, эта связность и этот синтез интересуют философа. Наука же представ­ляется ему в виде особого свода упорядоченных, доб­рокачественных знаний. Иначе говоря, он требует от нее лишь примеров для подтверждения гармонизирую­щей деятельности духа и даже верит, что и без науки, до всякой науки он способен анализировать эту дея­тельность. Поэтому научные примеры обычно приводят и никогда не развивают. А если их комментируют, то исходят из принципов, как правило, не научных, обра­щаясь к метафоре, аналогии, обобщению. Зачастую под пером философа релятивистская теория превращается таким образом в релятивизм, гипотеза в простое допу­щение, аксиома в исходную истину. Другими словами, считая себя находящимся за пределами научного духа, философ либо верит, что философия науки может огра­ничиться принципами науки, некими общими вопроса­ми, либо, строго ограничив себя принципами, он полага­ет, что цель философии науки — связь принципов науки с принципами чистого мышления, которое может не ин­тересоваться проблемами эффективного объяснения. Для философа философия науки никогда не принадле­жит только царству фактов.

Таким образом, философия науки как бы тяготеет к двум крайностям, к двум полюсам познания: для фи-

лософов она есть изучение достаточно общих принци­пов, для ученых же — изучение преимущественно част­ных результатов. Она обедняет себя в результате этих двух противоположных эпистемологических препятст­вий, ограничивающих всякую мысль: общую и непо­средственную. Она оценивается то на уровне a priori, то на уровне a posteriori, без учета того изменившегося эпистемологического факта, что современная научная мысль проявляет себя постоянно между a priori и a po­steriori, между ценностями экспериментального и рацио­нального характера.

II

Создается впечатление, что у нас не было пока фи­лософии науки, которая могла бы показать, в каких ус­ловиях — одновременно субъективных и объективных — общие принципы приводят к частным результатам, к случайным флуктуациям, а в каких эти последние вновь подводят к обобщениям, которые их дополня­ют, — к диалектике, которая вырабатывает новые прин­ципы.

Если бы можно было описать философски это двой­ное движение, одушевляющее сегодня научную мысль, то мы бы указали прежде всего на факт взаимозаме­няемости, чередования a priori и a posteriori, на то, что эмпиризм и рационализм связаны в научном мышлении той поистине странной и столь же сильной связью, ко­торая соединяет обычно удовольствие и боль. Ведь в самом деле, здесь одно достигает успеха, давая осно­вание другому: эмпиризм нуждается в том, чтобы быть понятым; рационализм — в том, чтобы быть применен­ным. Эмпиризм без ясных, согласованных и дедуктив­ных законов немыслим, и его нельзя преподать; ра­ционализм без ощутимых доказательств, в отрыве от не­посредственной действительности не может полностью убедить. Смысл эмпирического закона можно выявить, сделав его основой рассуждения. Но можно узаконить и рассуждение, сделав его основанием эксперимента. Наука, как сумма доказательств и опытов, сумма пра­вил и законов, сумма фактов и очевидностей нуждает­ся, таким образом, в “двухполюсной” философии. А точ­нее, она нуждается в диалектическом развитии, по­скольку каждое понятие освещается в этом случае с двух различных философских точек зрения.

То есть видеть в этом просто дуализм было бы не­правильно. Напротив, эпистемологическая полярность, о которой мы говорим, на наш взгляд, свидетельствует скорее о том, что каждая из философских доктрин, на­зываемых нами эмпиризмом и рационализмом, эффек­тивны в своем дополнении друг друга. Одна позиция за­вершает другую. Мыслить научно — значит занять свое­го рода промежуточное эпистемологическое поле между теорией и практикой, между математикой и опытом. Научно познать закон природы — значит одновременно постичь его и как феномен, и как ноумен.

Вместе с тем, поскольку в данной вводной главе мы хотим обозначить как можно яснее нашу философскую позицию, то должны добавить, что одному из указан­ных метафизических направлений мы отдаем все же предпочтение, а именно тому, которое идет от рацио­нализма к опыту. Именно на этой эпистемологической основе мы попытаемся охарактеризовать философию со­временной физики, или, точнее, выдвижение на первый план математической физики.

Этот “прикладной” рационализм, рационализм, кото­рый воспринял уроки, преподанные реальностью, чтобы превратить их в программу реализации, обретает тем самым, на наш взгляд, некое новое преимущество. Для этого ищущего рационализма (в отличие от традицион­ного) характерно то, что его невозможно практически исказить; научная деятельность, направляемая матема­тическим рационализмом, далека от соглашения по по­воду принципов. Реализация рациональной программы эксперимента определяет экспериментальную реаль­ность без всякого следа иррациональности. У нас еще будет возможность показать, что упорядоченное явление более богато, чем природный феномен. А пока нам до­статочно, что мы заронили в сознание читателя сомне­ние относительно расхожей идеи об иррациональной природе реальности. Современная физическая наука — это рациональная конструкция: она устраняет иррацио­нальность из своих материалов конструирования. Реа­лизуемый феномен должен быть защищен от всяких проявлений иррациональности. Рационализм, который мы защищаем, противостоит иррационализму и конст­руируемой на его основе реальности. С точки зрения научного рационализма, использование научной мысли для анализа науки не представляет поражения или

компромисса. Рационализм желает быть примененным. Если он применяется плохо, он изменяется. Но при этом он не отказывается от своих принципов, он их диалектизирует. В конечном счете философия физиче­ской науки является, возможно, единственной филосо­фией, которая применяется, сомневаясь в своих принци­пах. Короче, она единственно открытая философия. Вся­кая другая философия считает свои принципы неприкос­новенными, свои исходные истины неизменными и все­общими и даже гордится своей закрытостью.

III

Следовательно, может ли философия, действительно стремящаяся быть адекватной постоянно развивающей­ся научной мысли, устраняться от рассмотрения воз­действия научного познания на духовную структуру? То есть уже в самом начале наших размышлений о ро­ли философии науки мы сталкиваемся с проблемой, ко­торая, как нам кажется, плохо поставлена и учеными, и философами. Эта проблема структуры и эволюции духа. И здесь та же оппозиция, ибо ученый верит, что можно исходить из духа, лишенного структуры и зна­ний, а философ чаще всего полагается на якобы уже конституированный дух, обладающий всеми необходи­мыми категориями для понимания реального.

Для ученого знание возникает из незнания, как свет возникает из тьмы. Он не видит, что незнание есть свое­го рода ткань, сотканная из позитивных, устойчивых и взаимосвязанных ошибок. Он не отдает себе отчета в том, что духовные потемки имеют свою структуру и что в этих условиях любой правильно поставленный объ­ективный эксперимент должен всегда вести к исправле­нию некоей субъективной ошибки. Но не так-то просто избавиться от всех ошибок поочередно. Они взаимосвя­заны. Научный дух не может сформироваться иначе, чем на пути отказа от ненаучного. Довольно часто уче­ный доверяет фрагментарной педагогике, тогда как на­учный дух должен стремиться к всеобщему субъектив­ному реформированию. Всякий реальный прогресс в сфере научного мышления требует преобразования. Прогресс современного научного мышления определяет преобразование в самих принципах познания.

Для философа (который по роду своей деятельности находит в себе первичные истины) объект, взятый как

целое, легко подтверждает общие принципы. Любого рода отклонения, колебания, вариации не смущают его. Он или пренебрегает ими как ненужными деталями, или накапливает их, чтобы уверить себя в фундаментальной иррациональности данного. И в том и в другом случае он всегда готов, если речь идет о науке, развивать фи­лософию ясную, быструю, простую, но она остается тем не менее философией философа. Ему довольно одной истины, чтобы расстаться с сомнениями, незнанием, ир­рационализмом: она достаточна для просветления его души. Ее очевидность сверкает в бесконечных отраже­ниях. Она является единственным светом. У нее нет ни разновидностей, ни вариаций. Дух живет только очевид­ностью. Тождественность духа в факте “я мыслю” на­столько ясна для философа, что наука об этом ясном сознании тут же становится осознанием некоей науки, основанием его философии познания. Именно уверен­ность в проявлении тождественности духа в различных областях знания приводит философа к идее устойчиво­го фундаментального и окончательного метода. Как же можно перед лицом такого успеха ставить вопрос о не­обходимости изменения духа и пускаться на поиски новых знаний? Методологии, столь различные, столь гибкие в разных науках, философом замечаются лишь тогда, когда есть начальный метод, метод всеобщий, который должен определять всякое знание, трактовать единообразно все объекты. Иначе говоря, тезис, подоб­ный нашему (трактовка познания как изменения духа), допускающий вариации, затрагивающие единство и веч­ность того, что выражено в “я мыслю”, должен, безу­словно, смутить философа.

И тем не менее именно к такому заключению мы должны прийти, если хотим определить философию на­учного познания как открытую философию, как созна­ние духа, который формируется, работая с неизвестным материалом, который отыскивает в реальном то, что противоречит предшествующим знаниям. Нужно преж­де всего осознать тот факт, что новый опыт отрицает старый, без этого (что совершенно очевидно) речь не может идти о новом опыте. Но это отрицание не есть вместе с тем нечто окончательное для духа, способного диалектизировать свои принципы, порождать из самого себя новые очевидности, обогащать аппарат анализа, не соблазняясь привычными естественными навыками

объяснения, с помощью которых так легко все объяс­нить.

В нашей книге будет много примеров подобного обо­гащения; но, не откладывая дело в долгий ящик, для иллюстрации нашей точки зрения приведем пример этой экспериментальной трансценденции из области самого эмпиризма, наиболее опасной для нас. Мы счи­таем, что подчеркнутое выражение вполне корректно для определения инструментальной науки как выходя­щей за пределы той, которая ограничивается наблюде­нием природных явлений. Существует разрыв между чувственным познанием и научным познанием. Так, мы видим температуру на шкале термометра, но обычно не ощущаем ее. Без теории мы никогда бы не знали, что то, что мы видим на шкале прибора и что чувствуем, со­ответствует одному и тому же явлению. Нашей книгой мы постараемся прежде всего ответить на возражение сторонников чувственной природы научного познания, которые пытаются в конечном счете любое эксперимен­тирование свести к считыванию показаний приборов. В действительности объективность проверки при таком считывании как раз и свидетельствует об объективности верифицируемой мысли. Реализм математической функ­ции тут же подкрепляется реальностью эксперименталь­ной кривой.

Если читатель не следил за нашим рассуждением, в соответствии с которым инструмент анализа рассмат­ривается как нечто находящееся за пределами наших органов чувств, то в дальнейшем у нас найдется целый ряд аргументов, с помощью которых мы конкретно по­кажем, что микрофизика постулирует свой объект за пределами привычных объектов. Во всяком случае, здесь перед нами разрыв в объективации, и именно поэтому у нас есть основание заявить, что опыт в физических науках представляет собой нечто за пределами обычно­го, некую трансценденцию, что он не замыкается в себе самом. В связи с этим рационализм, обеспечивающий этот опыт, и должен коррелятивно быть открытым по отношению к этой эмпирической трансценденции. Кри­тическая философия, важность которой мы подчеркива­ем, должна быть способна изменяться именно в силу этой открытости. Проще говоря, поскольку рамки пони­мания и анализа должны быть смягчены и расширены,

психология научного духа должна быть построена на новых основаниях. Научная культура должна опреде­лять глубокие изменения мысли.

IV

Поскольку так трудно очертить область философии науки, мы хотели бы сделать ряд дополнительных ого­ворок.

При этом у философов мы попросили бы разрешения воспользоваться элементами философского анализа, взя­тыми из породивших их систем. Философская сила си­стемы концентрируется порой в какой-либо частной функции. Поэтому стоит ли научной мысли, которая так нуждается в философском руководстве, отказываться от этой функции? Например, так ли уж противоестест­венно использование такого превосходного эпистемоло­гического орудия, каким является кантовская катего­рия, и проявление в этой связи интереса к организации научного мышления? Если эклектизм при выборе целей смешивает неподобающим образом все системы, то эк­лектизм средств, я думаю, приемлем для философии науки, стремящейся рассматривать все задачи научной мысли, разобраться в разных типах теории, измерить эффективность их применения, и которая к тому же прежде всего хотела бы обратить внимание на факт су­ществования весьма различных способов открытия, сколь бы рискованными они ни были. Хотелось бы убе­дить философов расстаться поэтому с их претензией найти некую единственную и притом жестко фиксиро­ванную точку зрения, чтобы судить о всей сфере столь обширной и изменчивой науки, как физика. Для того чтобы охарактеризовать философию науки, мы прибег­нем к своего рода философскому плюрализму, который один в состоянии справиться со столь разными элемен­тами опыта и теории, отнюдь не находящимися на оди­наковой стадии философской зрелости. Мы определим философию науки как рассредоточенную философию (une philosophie distribuйe), как философию дисперси­рованную (une philosophie dispersйe)². В свою очередь научная мысль предстанет перед нами в качестве очень тонкого и действенного метода дисперсии, пригодного для анализа различных философем, входящих в фило­софские системы.

У ученых же мы попросим разрешения забыть на время о связях науки с ее позитивной деятельностью,с ее стремлением к объективности, чтобы обнаружить то субъективное, что остается в самых строгих методах. Мы начнем с того, что обратимся к ним с вопросами, которые выглядят как психологические, и постепенно покажем, что ни одна психология не порывает с мета­физическими постулатами. Дух может изменить мета­физику, но он не может обойтись без метафизики. Мы хотели бы спросить ученых: как вы полагаете, что ле­жит в основе ваших первых шагов в науке, ваших пер­вых набросков, ваших ошибок? Что заставляет вас из­менить свое мнение? Почему вы столь лаконичны, когда говорите о психологических основаниях некоего ново­го исследования? Поделитесь с нами прежде всего ва­шими сомнениями, вашими противоречиями, вашими на­вязчивыми идеями, вашими необоснованными убежде­ниями, наконец. Мы сделаем из вас реалистов. Мы по­кажем, что ваша философия без полутонов и без дуа­листичности, без иерархии едва ли соответствует раз­нообразию ваших мыслей, свободе ваших гипотез. Ска­жите нам, что вы думаете не по выходе из лаборато­рии, а в те часы, когда, забывая о повседневной жизни, вы погружаетесь в научную жизнь. Представьте нам не ваш вечерний эмпиризм, а ваш мощный утренний ра­ционализм, a priori вашей математической мечты, сме­лость ваших проектов, невысказанные интуиции. Я ду­маю, если бы мы продолжили этот наш психологический опрос, то для нас стало бы почти очевидно, что научный дух тоже проявляет себя в виде настоящей философ­ской дисперсии, ибо корень любой философской кон­цепции имеет начало в мысли. Разные проблемы науч­ной мысли должны получить разные философские зна­чения. В частности, баланс реализма и рационализма не будет одним и тем же для всех понятий. По нашему мнению, уже на уровне понятия встают задачи филосо­фии науки. Или я бы сказал так: каждая гипотеза, каждая проблема, каждый опыт, каждое уравнение требуют своей философии. То есть речь в данном слу­чае идет о создании философии эпистемологической де­тали, о научной дифференцирующей философии, идущей в паре с интегрирующей философией философов. Имен­но этой дифференцирующей философии предстоит за­няться измерением становления той или иной мысли.

В общих чертах это становление видится нам как есте­ственный переход или превращение реалистического по­нятия в рационалистическое. Такое превращение никог­да не бывает полным. Ни одно понятие в момент его изменения не является метафизическим.

Таким образом, лишь философски размышляя отно­сительно каждого понятия, мы можем приблизиться к его точному определению, т. е. к тому, что это определе­ние различает, выделяет, отбрасывает. Лишь в этом случае диалектические условия научного определения, отличные от обычного определения, станут для нас более ясными, и мы поймем (именно через анализ де­талей понятий) суть того, что мы называем философ­ским отрицанием.

V

План нашей работы таков.

Чтобы проиллюстрировать предыдущие замечания, пока еще довольно неясные, в первой главе мы приве­дем конкретный пример той “дисперсированной филосо­фии”, которая только и способна, с нашей точки зре­ния, исследовать чрезвычайную сложность современной научной мысли.

После первых двух глав, в которых будет дан ана­лиз чисто эпистемологической проблемы, мы рассмот­рим усилия по раскрытию научной мысли в трех абсо­лютно различных областях.

Сначала на уровне одной фундаментальной катего­рии, а именно субстанции, мы познакомим читателя с наброском некантовской философии, инспирированной идеями Канта, но выходящей за рамки классического учения. При этом мы обратимся также к одному фило­софскому понятию, успешно использовавшемуся в нью­тоновской науке, которое, на наш взгляд, нужно сде­лать открытым, чтобы лучше ориентироваться в хими­ческой науке завтрашнего дня. В этой главе мы приве­дем соответствующие аргументы в защиту нереализма и нематериализма с целью углубления наших представле­ний о реализме и материализме. Химическая субстанция будет представлена в этом случае как простой предмет процесса различения, а реальное — как момент осу­ществленной реализации. Нереализм (который и есть, по существу, реализм) и некантианство (по существу,

рационализм), рассмотренные в контексте анализа по­нятия субстанции, предстанут перед нами в виде упо­рядоченных (несмотря на свою оппозицию) и духовно скоординированных явлений. Мы покажем, как между двумя этими полюсами — классическим реализмом и кантианством — зарождается промежуточное, весьма активное эпистемологическое поле, подчеркнув, что философское отрицание как раз и является своеобраз­ным выражением этого примирения. Таким образом, понятие субстанции, столь противоречивое, казалось бы, если рассматривать его с односторонней позиции реа­лизма или кантианства, более тонким образом войдет в новое учение несубстанциализма. Философское отри­цание позволяет резюмировать сразу весь опыт и все мысли, имеющие отношение к определению субстанции. После того как категория будет открытой, мы увидим, что она способна объединить все нюансы современной химической философии.

Вторая область, где нами будет предпринята по­пытка расширения философии научного мышления, свя­зана с восприятием. И здесь мы будем опираться на точные примеры, благодаря которым станет ясно, что естественное восприятие — это лишь одна из форм вос­приятия и что для понимания иерархии воспринимае­мых связей важна свобода синтеза. Мы покажем дей­ствие научной мысли в перспективе работающего вос­приятия.

И наконец, мы перейдем к третьей области — логи­ке. Этому можно было бы посвятить специальную рабо­ту. Но даже немногих ссылок на научную деятельность здесь будет достаточно, чтобы показать, что наша спо­собность к суждению не должна ничем сковываться, ес­ли мы хотим исследовать новые пути развития науки. Любые принципы ортодоксального разума могут быть диалектизированы и прояснены с помощью парадокса.

После попыток провести расширение анализа в та­ких различных областях, как категория, восприятие и логика, мы вернемся в заключении (чтобы не быть го­лословными) к принципам самого философского отри­цания. Мы будем постоянно напоминать читателю, что философское отрицание не есть негативизм, что оно не означает занятие некой нигилистической позиции перед лицом природы. Напротив; оно ведет нас к конструк­тивной деятельности. Стремление духа к работе и есть

фактор эволюции. Грамотно мыслить о реальном — зна­чит считаться с существующими противоречиями, ибо только так можно пробудить и изменить мысль. Диа­лектизация мышления связана с научным конструиро­ванием комплексных феноменов, с возрождением к жизни всех элементов и переменных мысли, которыми наука (как и обиходное мышление) пренебрегала в своих первых исследованиях.

ГЛАВА 1

Различные метафизические экспликации

одного научного понятия

I

Прежде чем приступать к философскому рассмотре­нию проблемы, мы хотели бы (для большей ясности) обратиться к анализу одного конкретного примера. Речь пойдет о частном научном понятии, имеющем, с нашей точки зрения, в плане общей перспективы философского подхода то преимущество, что оно может быть после­довательно рассмотрено с позиций анимизма, реализ­ма, позитивизма, рационализма, сложного рационализ­ма и диалектического рационализма. В дальнейшем мы определим точнее два последних термина на специаль­ных примерах; они будут объединены для краткости в понятии сюррационализма, о чем в общих чертах мы уже писали³. При этом мы покажем, что философская эволюция специального научного знания фактически проходит через все указанные этапы в том порядке, как мы это обозначили.

Разумеется, не все научные понятия достигли одина­ковой степени зрелости; многие находятся еще на уров­не более или менее наивного реализма; многие опреде­ляются в рамках гордящегося своей простотой позити­визма. Так что рассматриваемая в своих частностях фи­лософия научного духа не может быть гомогенной фи­лософией. Если философские дискуссии относительно науки продолжают оставаться туманными, так это по­тому, что их участники хотят, видимо, дать ответ на все вопросы сразу, даже тогда, когда всё погружается во тьму. Например, говорят, что ученый — это реалист, и перечисляют случаи, когда он еще реалист. Или го­ворят, что математик — рационалист, доказывая это тем, что он еще кантианец.

Однако как еще, так и уже едва ли способны убе­дить нас, когда идет речь о философской истине. Так, эпистемологи говорят, что физик является рационали­стом, приводя примеры, свидетельствующие о том, что

он уже рационалист, так как дедуцирует некоторые опытные данные, исходя из известных законов; другие говорят, что социолог — позитивист, ссылаясь на то, что он уже позитивист, поскольку абстрагируется от ценно­стей во имя фактов. Философы, склонные к рискован­ным рассуждениям (примером чему может служить и автор этих строк), должны также повиниться в этом грехе: ведь, чтобы оправдать свои сюрреалистические теории, и они вынуждены ссылаться подчас на незначи­тельное число примеров, способных подтвердить, что наука в своих недавних, а потому не вполне уверенных проявлениях уже является диалектической... То есть и сами сюррационалисты должны признать, что в боль­шей своей части научное мышление еще остается на первоначальной, с философской точки зрения, ступени развития; и они могут стать жертвами сокрушительной критики. Их опровергает все: практическая жизнь, здравый смысл, непосредственное знание, промышлен­ная технология, науки; даже такая, казалось бы, бес­спорная наука, как биология, и ей не хватает рацио­нального пафоса, хотя некоторые ее проблемы наверня­ка могли бы получить более быстрое решение, если бы формальная причинность, недооцениваемая и так легко опровергаемая реалистами, могла быть исследована в новом философском духе.

Перед лицом стольких фактов, приводимых реали­стами и позитивистами, сюррационалист может легко почувствовать себя подавленным. Однако после прояв­ления чувства смирения он может и сам перейти в на­ступление, учитывая, что множественность философских интерпретаций науки — это тоже факт и что реалист­ская наука вообще не должна была бы поднимать ме­тафизических проблем. Эволюция разных эпистемоло­гических подходов — это другой факт: учение об энер­гии полностью изменило свой характер в начале наше­го века. Короче говоря, какую бы конкретную пробле­му мы ни взяли, факт эпистемологической эволюции очевиден и постоянен; развитие частных наук идет в направлении рациональной связности. Едва мы узнаём о каких-либо двух свойствах объекта, как мы тут же стремимся их связать. Продвижение знания всегда со­провождается ростом согласованности выводов. Чем мы ближе к корням реализма, тем менее ощутимо влия­ние рациональных факторов; по мере прогресса научной

мысли наблюдается все более заметное возрастание ро­ли теорий. С точки зрения науки, только теории способ­ны оказать помощь в открытии и исследовании неиз­вестных свойств реальности.

Можно бесконечно дискутировать по поводу мораль­ного прогресса, социального прогресса, по поводу про­гресса в области поэзии и т. п. Однако невозможно, я думаю, отрицать прогресс в области науки, если су­дить о нем на основе иерархии знаний (в их специфи­чески интеллектуальном аспекте). Именно прогресс в этом смысле мы делаем осью нашего философского ис­следования, и если по абсциссе графика его разверты­вания располагаются в определенном постоянном по­рядке философские системы — применительно к любому понятию — в порядке, идущем от анимизма к сюррацио­нализму, через реализм, позитивизм и простой рацио­нализм, то у нас будет известное право говорить и о философском прогрессе научных понятий.

Остановимся коротко на этом понятии. В чистой фи­лософии это понятие, разумеется, имеет мало смысла. Ни одному философу не придет в голову говорить о том, что Лейбниц превосходит Декарта или Кант — Платона. Однако смысл философской эволюции науч­ных понятий настолько очевиден, что едва ли можно сомневаться, что именно научное знание упорядочива­ет наше мышление, что наука организует саму филосо­фию. Именно научная мысль задает принцип и для классификации философских систем, и для изучения прогресса разума.

II

Но вернемся к нашему обещанию и рассмотрим фи­лософское созревание научной мысли на примере науч­ного понятия массы. Мы обращались уже к этому по­нятию в наших книгах “Индуктивное значение теории относительности” и “Формирование научного духа”⁴ при характеристике процесса активной концептуализа­ции, синхронного с изменением определения этого поня­тия. Но у нас не было возможности обрисовать перс­пективу концептуализации в целом. Как только понятие массы, уже освоенное в сложном рационализме теории относительности, находит в механике Дирака очевидную и любопытную диалектику, оно предстает перед нашим взором во всей своей философской перспективе. Вот

пять уровней этого понятия, на которых основываются различные (в порядке прогрессивного развития) кон­цепции научной философии.

III

В своей первоначальной форме понятие массы связа­но с грубо количественной и даже, если угодно, “чрево­угоднической” оценкой действительности. Массу мы оце­ниваем глазами. Для голодного ребенка лучший фрукт — самый большой, тот, который наглядно отве­чает его желанию, тот, что является субстанциальным объектом желания. Понятие массы конкретизирует са­мо желание есть.

Первое противоречие, как всегда, есть и первое зна­ние. Мы приобретаем его из противоречия размера и тяжести. Пустая скорлупа противоречит утолению голо­да. Но из этого разочарования рождается знание, ко­торое баснописец тут же превращает в своеобразный символ опыта, приобретенного “бывалыми людьми”. Когда что-то побывало у нас в руках, мы начинаем по­нимать, что самое большое еще не обязательно самое ценное. Напряженность переживания неожиданно углубляет наши первые впечатления о количестве. В результате этого понятие массы тотчас становится объемным.Оно становится синонимом богатства, глу­бины, богатства содержания, концентрации благ. Оно становится предметом неожиданных оценок, сотканных из самых различных анимистических образов. На этом этапе понятие массы выступает как понятие-препят­ствие. Оно блокирует знание, не подытоживает его.

Нас, возможно, упрекнут в том, что мы начали на­ше изложение слишком издалека, что мы пародируем научное знание, говоря о тех трудностях, которые от­нюдь не могут остановить размышляющий ум. Мы с удовольствием расстанемся с этим уровнем рассмотре­ния, но при условии, конечно, если перестанем греться у этого первичного огня и, следовательно, откажемся от всякого метафорического употребления понятия мас­сы в тех науках, где есть опасность вновь вернуться к первоначальному соблазну. Разве не удивительно, на­пример, что некоторые психологи говорят как о якобы ясном понятии о массе или нагрузке? Хотя они пре­красно знают, насколько это понятие неясно. Они сами говорят, что это простая аналогия. Но раз так, то это

и свидетельствует, очевидно, об анимистическом проис­хождении понятия массы. Прибегая к ней, как якобы ясной, мы и поддерживаем понятие-препятствие. И вот доказательство: когда психолог говорит о пси­хической перегрузке, то несомненно речь идет о чем-то явно заметном. Ибо смешно говорить о малой массе, о малой психической нагрузке. Обычно так не говорят. Однако, осматривая бесчувственного, инертного, безраз­личного ко всему больного, психиатр чаще всего отказы­вается от понятия психической нагрузки, незаметно рас­стается с ним, полагая, видимо, что в этом случае дело не в нагрузке. Что это понятие применимо скорее к большому, чем к малому. Странная мера, которая не годится для того, для чего предназначена!

С точки зрения динамики, анимистическое понятие массы тоже такое же смутное, как и с точки зрения статики. Для homo faber масса всегда массивна. Мас­сивное же — это инструмент проявления власти, а это значит, что его функции не так-то легко проанализиро­вать. Соответственно здравый смысл пренебрегает мас­сой, когда речь идет о мелких, “незначительных” вещах. Резюмируя, можно сказать, что под массой подразуме­вается количество только тогда, когда оно достаточно велико. Она, следовательно, не является первоначаль­но понятием, пригодным для универсального примене­ния, каковы понятия, сформированные рационалистиче­ской философией. Если развить эти соображения в пла­не психоанализа объективного знания, рассмотрев си­стематически первоначальные способы употребления по­нятия массы, то мы лучше поймем, как донаучный дух создал понятие невесомых тел и почему он столь пос­пешно отвергал всеобщность закона тяготения. Здесь перед нами пример как бы недозрелой, малоопытной диалектики, которая оперирует с вещами вместо того, чтобы работать с аксиомами. Поэтому мы и хотим вы­вести диалектическую философию за пределы рацио­нализма для придания самому рационализму большей гибкости. Использование диалектики на уровне реализ­ма всегда нечетко и предварительно.

Как бы ни относиться к этому метафизическому от­ступлению, я думаю, мы достаточно ясно показали не­четкие концептуальные рамки обращения с идеей мас­сы, взятой в ее первоначальной форме. Дух, который принимает подобного рода понятие, еще не достиг

уровня научной культуры. Ссылки на то, что речь идет об аналогии, ничуть не снижают опасности такого ис­пользования понятия. Анимизм легко может разрушить границы определения и вновь открыть дорогу в созна­ние очевидностям. Существует весьма любопытный симптом, над которым, как правило, не задумывают­ся, — это легкость, с которой воспринимается анимисти­ческое понятие. Скажем, достаточно всего нескольких слов, чтобы пояснить, что такое психическая нагрузка. На наш взгляд, это дурной знак. Когда речь идет о тео­ретическом познании реального, т. е. о знании, превос­ходящем простое описание (оставляя в стороне также арифметику и геометрию), все, чему легко научить, — неточно. У нас еще будет возможность вернуться к это­му педагогическому парадоксу. Сейчас же мы хотели бы только продемонстрировать полную некорректность первоначального понятия массы. На наш взгляд, раз­мытость значения любого научного понятия может быть преодолена. Для этого, прежде чем достичь сколь­ко-нибудь объективного знания, следует подвергнуть дух психоанализу, причем не только в целом, но и на уровне всех частных понятий. Поскольку научное поня­тие редко подвергается психоанализу со стороны его употребления и всегда существует опасность подмены одного определения другим, то всегда следует (в отно­шении всех научных понятий) помнить о тех смыслах, которые еще не исследованы психоаналитически. В сле­дующей главе мы вернемся к плюрализму смыслов, придаваемых одному и тому же понятию. Именно в этом мы видим основу защиты научной дисперсиро­ванной философии, которой посвящена эта книга.

IV

Второй уровень, на котором мы можем изучить по­нятие массы, соответствует строго эмпирическому его использованию; он связан с попытками его строго объ­ективного определения. Речь пойдет в данном случае о весах или, вернее, о психологическом восприятии мас­сы после появления весов, о вере в инструментальную объективность. Вспомним, что длительное время инстру­мент предшествовал теории. В наши дни ситуация изме­нилась, в активных по-настоящему разделах науки те­перь теория предшествует инструменту, так что физи-

ческий инструмент является реализованной, конкретизи­рованной и по существу рациональной теорией. Однако что касается прежней концептуализации массы, то оче­видно, что весами пользовались еще до того, как созда­ли теорию рычага. Понятие массы, без особых размыш­лений, представлялось тогда непосредственной заменой первоначального опыта, абсолютно ясной, простой и непогрешимой. Заметим, впрочем, что даже в тех слу­чаях, когда это понятие функционирует в “композиции”, оно не мыслится в композиции; так обстоит дело в случае безмена, когда вес определяется посредством сложной функции веса и плеч рычага; на эту компози­цию тот, кто пользуется обычно безменом, не обращает никакого внимания. Иначе говоря, мы сталкиваемся здесь фактически с тем же вождением нас весами, или с формированием простых навыков обращения с ними, что и в случае с использованием корзины, изучавшемся Пьером Жане для характеристики одной из первичных форм человеческого интеллекта. Это вождение, или та­кое использование весов, существует века, передаваясь по наследству во всей его простоте как базовый опыт. Это лишь один из примеров нашего обычного от­ношения к сложному по своей сути механизму; их мож­но было бы привести, естественно, бесчисленное множе­ство; примеров тем более поразительных в наше время, когда самый сложный механизм оказывается простым и управляется просто только потому, что мы не задумы­ваемся о рациональных связях эмпирических понятий, практически, безусловно, связанных между собой.

Такому простому и положительному понятию, та­кому простому и позитивному обращению с инструмен­том (даже сложному с теоретической точки зрения) со­ответствует и эмпирическое мышление, прочное, ясное, положительное, неподвижное. Мы охотно допускаем, что такой опыт — вполне достаточное основание для оправдания любой теории. Взвешивать — значит ду­мать, думать — значит взвешивать. Философы без конца повторяют этот афоризм лорда Кельвина, который на­деялся не выходить за границы “физики весов и ариф­метики счётов”. Эмпирическая мысль, связанная с таким не допускающим сомнения опытом, не случайно столь легко получает имя реалистической мысли.

Даже в весьма развитой науке сохраняется эта раз­новидность реалистического подхода. Даже в практике,

полностью базирующейся на теории, возможны возвра­ты к реализму, учитывая, что теоретик-рационалист всегда нуждается в понимании со стороны эксперимен­татора; поэтому он не боится обращаться к анимисти­ческим истокам языка; его не смущают упрощения, ибо в обычной жизни он действительно реалист. Рациональ­ные ценности — его поздний цветок, они эфемерны, ред­ки, непрочны, как и всякие высокие ценности, говорил Дюпреель. В царстве духа реализм всегда посягает на рационализм. Но эпистемолог, который изучает фер­ментные образования научной мысли, должен постоян­но извлекать из открытия его динамическое начало. Остановимся в этой связи на рациональном аспекте, ко­торый приобретает понятие массы.

V

Третий аспект предстает во всей своей чистоте в конце XVII века, когда Ньютон создал рациональную механику. То было время понятийного единства. За пе­риодом, когда понятие использовалось как простое и абсолютное, наступило время его использования в свя­зи с другими понятиями. Понятие массы определялось теперь в системе понятий и не трактовалось более как первичный элемент непосредственного и прямого опы­та. Масса определялась Ньютоном как частное от деле­ния силы на ускорение. Сила, ускорение и масса опре­делялись соответственно в ясном рациональном отно­шении, поскольку отношение это великолепно поддава­лось анализу посредством рациональных законов ариф­метики.

С реалистической точки зрения, эти три понятия раз­делены друг от друга настолько, насколько это вообще возможно. Объединение их в одной формуле должно казаться, по меньшей мере, искусственной процедурой, которая не могла быть квалифицирована как реалисти­ческая во всех отношениях. Но почему мы должны пре­доставлять реалисту право на подобный эклектизм реа­листических трактовок? Почему нам не заставить его определенно ответить на следующий вопрос: “Какую реальность он видит в силе, массе и ускорении?” Если по своему обыкновению он ответит: “Все реально”, — то примем ли мы такой метод обсуждения, который в результате неясного принципа стирает все философские различия и устраняет все точно поставленные вопросы?

На наш взгляд, как только мы установим взаимо­связь этих трех понятий, мы тут же выходим за грани­цы фундаментальных принципов реализма, ибо каж­дое из них может быть определено посредством заме­стителей, за которыми вводятся различные реалистиче­ские представления.

В частности, столь очевидно реалистическое в своей исходной форме понятие массы становится в некото­ром смысле более “тонким”, когда в ньютоновской ме­ханике переходят от рассмотрения его статического ас­пекта к динамическому. До Ньютона массу изучали в ее бытии, как количество материи. После Ньютона ее изучают в становлении феноменов, как коэффициент становления. В связи с чем, по ходу дела, напрашива­ется следующее замечание: необходимость понять ста­новление как раз и рационализирует реализм бытия; рационалистические ценности развиваются по мере их философского усложнения. То есть уже с первых ша­гов рационализм здесь как бы предвещает появление сюррационализма. Разум никоим образом не упроща­ется. Напротив, его способность к прояснению и обога­щению понятий развивается в направлении возрастаю­щей сложности, как мы более ясно покажем это, когда перейдем к следующим эпистемологическим уровням понятия массы.

Во всяком случае для того, чтобы интерпретировать в реалистическом плане взаимосвязь трех понятий (си­лы, массы и ускорения), необходимо перейти от реа­лизма вещей к реализму законов. То есть следует при­нять уже два уровня реальности. Но мы не позволим все же реалисту использовать это удобное для него раз­деление. Ему придется отвечать на наши бесконечные возражения, реализуя все более и более разнообразные типы законов. Когда привлекающая нас простота реа­лизма исчезнет и можно будет хотя бы бегло посмот­реть на него в целом, на уровне всех его понятий, мы обнаружим, что с помощью своих простых принципов он не способен справиться с иерархией уровней. Почему же тогда не представить уровни реального и их иерар­хию в качестве функции тех самых принципов, которые разделяют и иерархизируют, т. е. как функцию рацио­нальных принципов?

Это наше методологическое замечание можно уси­лить. Важно помнить, что как только фундаментальное

отношение динамики установлено, механика становится действительно во всех своих разделах рациональной. Специальная математика входит в сам опыт и рацио­нализирует его; рациональная механика предстает во всей своей аподиктической ценности; она позволяет де­лать формальные выводы, она выходит в область бес­предельной абстракции, она находит свое выражение в самых разнообразных символических уравнениях. Лаг­ранжем, Пуассоном, Гамильтоном вводятся “механиче­ские формы” все более общего характера, где масса — всего лишь момент рациональной конструкции. Рацио­нальная механика занимает по отношению к механиче­ским явлениям такое же положение, как чистая гео­метрия по отношению к феноменологическому описа­нию. Она быстро приобретает все функции кантовского a priori. Рациональная механика Ньютона — это науч­ная теория, уже проникнутая кантовским философским духом. Метафизика Канта основывается на механике Ньютона. Но в то же время и саму ньютоновскую ме­ханику можно объяснить с рационалистических позиций. Она удовлетворяет дух независимо от эксперименталь­ных проверок. Если же опыт опровергает ее, вносит коррективы, то это означает, что появилась необходи­мость в изменении самих духовных принципов. Расши­ренный реализм не может удовлетвориться частичными исправлениями. Все, что разум исправляет, реорганизу­ет его. Покажем же, каким образом калейдоскоп муль­типлицированных философских конструкций перестраи­вает систему “естественного света”.

VI

Рационализм Ньютона определяет развитие всей ма­тематической физики XIX века. В качестве элементов, которые он рассматривает как фундаментальные, в это время фигурировали: абсолютное пространство, абсо­лютное время, абсолютная сохраняющаяся масса; во всех построениях они остаются простыми и всегда рас­познаваемыми элементами. Они составляют основу практических систем измерения, таких, как система СГС, которая годится для измерения всего, чего угодно. Эти элементы соответствуют тому, что можно было бы назвать понятийными атомами: пытаться подвергнуть их анализу не имеет смысла. Они и есть a priori мет-

рической философии. Все, что измеряется, должно и может опираться на эти метрические основы.

Но вот — с появлением теории относительности — наступает эпоха, когда рационализм, по существу ско­ванный ньютоновскими и кантовскими понятиями, от­крывается как бы заново. Посмотрим, как происходит это открытие в связи с понятием массы, которое нас интересует.

Это открытие затрагивает, если можно так выра­зиться, прежде всего внутреннюю сторону понятия. Се­годня мы уже знаем, что понятие массы имеет внутрен­нюю функциональную структуру, в то время как ранее все функции этого понятия были в определенном смыс­ле внешними, так как их обнаруживали только в ком­позиции с другими простыми понятиями. Вместе с тем понятие массы, которое мы охарактеризовали бы как понятийный атом, оказывается, может быть проанали­зировано. Впервые этот атом может быть разложен; мы приходим к следующему метафизическому парадок­су: элемент есть тоже сложное явление. То есть в ре­зультате мы приходим к выводу, что понятие массы лишь кажется простым. С появлением теории относи­тельности становится ясно: масса, считавшаяся некогда, по определению, независимой от скорости, абсолютной во времени и пространстве, настоящей опорой системы абсолютных сущностей, является сложной функцией скорости. Масса объекта зависит от движения этого объекта. Напрасно мы полагали, что можно определять массу покоя, которая, собственно, и характеризовала объект. Абсолютный покой не имеет смысла, как не имеет смысла и понятие абсолютной массы. Нельзя обойтись без релятивистского подхода как в отношении массы, так и к определениям пространственно-времен­ных характеристик.

Эта внутренняя сложность понятия массы оказыва­ется связанной и со значительными трудностями внеш­него порядка; масса не ведет себя одинаково в случае тангенциального и в случае нормального ускорения. Следовательно, ее невозможно определить столь просто, как в ньютоновской динамике. Еще одно понятийное осложнение: в релятивистской физике масса и энергия не являются больше разнородными.

Короче говоря, простое понятие уступает в данном случае место сложному понятию, не переставая в то

же время играть роль элемента. Масса остается базо­вым понятием, и это базовое понятие — сложное. Толь­ко в некоторых случаях сложное понятие может упро­щаться. Оно упрощается в момент использования, если отвлечься от некоторых тонкостей этого процесса. Вне же проблемы использования и, стало быть, на уровне априорных рациональных конструкций число внутрен­них функций понятия множится. Иначе говоря, как в отношении частного понятия, так и в отношении эле­ментарного понятия рационализм мультиплицируется, делится на сегменты, становится плюралистичным; в за­висимости от степени аппроксимации элемент, с кото­рым работает разум, будет всегда более или менее сложным. Традиционный рационализм переживает глу­бокий переворот в связи с этим разнообразным упот­реблением элементарных понятий. Три родственных вы­ражения появляются в новой системе понятий: аппрок­симация, экспликация и рационализация, напоминая в этом смысле свод законов, фиксирующих организацию частного права. Мультиплицируясь, рационализм стано­вится условным. И он затронут относительностью; ор­ганизация рациональна относительно свода понятий. Не существует абсолютного разума. Рационализм функцио­нален. Он многолик и подвижен.

Вернемся к нашей полемике с Реалистом. Призна­ет ли он себя побежденным? Ему всегда будет позво­лено расширить свое определение реального. Не так давно он допускал в пылу полемики поверх реализма вещей и фактов реализм законов. Теперь он готов при­нять серию уровней этого реализма законов: он разли­чает реальность всеобщего и простого закона, и реаль­ность закона более сложного; он полагается на реализм степеней аппроксимации, на реализм порядков величи­ны. По мере того, как эта иерархия разраста­ется, становится ясно, что она теряет связь с основной философской функцией реализма, для которого данное никогда не связано с какими-либо предпочтениями. Ведь наиболее очевидная функция какого угодно дан­ного — это как раз отказ от всяких предпочтений.

Следовательно, реалист, который устанавливает иерархию научной реальности, вновь терпит неудачу, поскольку рассматривает в качестве реальности по су­ществу свои собственные ошибки. На самом деле нау­ка преобразует внутреннюю структуру базовых понятий

не под влиянием реализма. Есть лишь один способ продвинуть вперед науку — это подвергнуть критике уже существующую науку, или, другими словами, из­менить ее строение. Реалист едва ли расположен к этому, поскольку ему кажется, что, исповедуя филосо­фию реализма, он всегда прав, что в ней есть основа­ния для всего. Реализм — это философия, которая все ассимилирует, или все поглощает. Реализм не консти­туируется, так как он всегда считает себя конституиро­ванным. A fortiori он никогда не изменяет своего строе­ния. Это философия, которая никогда не берет на себя никаких обязательств, тогда как рационализм всегда это делает, рискуя при каждом очередном опыте. Но даже и в этом случае успех достается ему ценой еще большего риска. Любая иерархия, которая устанавлива­ется посредством понятий, есть результат усилий по тео­ретической реорганизации, предпринимаемой научной мыслью. Иерархия понятий предстает как прогрессив­ное расширение сферы рациональности или, точнее, как упорядоченное формирование различных сфер рацио­нальности, причем каждая из этих сфер уточняется до­полнительными функциями. Ни одно из этих расшире­ний не является результатом реалистического изучения феномена. Все они имеют ноуменальный характер. Из­начально они предстают как ноумены, нацеленные на поиск своего феномена. Разум, таким образом, это авто­номная деятельность, которая стремится себя допол­нить.

VII

Но современный рационализм обогащается не толь­ко путем внутренней мультипликации, посредством ус­ложнения своих основных понятий, он развивается од­новременно и на основе своего рода внешней диалек­тики, которую реализм не способен описать и, естест­венно, еще менее способен изобрести. Понятие массы может дать нам в этом смысле еще один превосходный пример. Мы покажем, в каком новом философском ас­пекте масса предстает в механике Дирака. Ниже мы обратимся к конкретному примеру того, что можно на­звать элементом диалектического сюррационализма, представляющего собой пятый уровень диспергирован­ной философии.

Механика Дирака, как известно, есть часть столь же всеобщей, столь же всеохватывающей концепции, как и явление движения (propagation). Если мы тут же спросим: “Движение чего?”, — то в этом проявится, по­жалуй, потребность в том же наивном и поспешном реализме, который всегда хочет видеть объект как неч­то существующее до явлений. В сфере же математиче­ской организации знания следует вначале подготовить поле определения, прежде чем определять; точно так же, как в лабораторной практике нужно препарировать явление, чтобы его воспроизвести. Современная науч­ная мысль начинает с эпохé, т. е. с заключения реаль­ности в скобки. Поэтому в несколько парадоксальной форме (которая поможет нам прояснить суть дела) мы могли бы сказать, что механика Дирака сначала иссле­дует движение “скобок” в конфигурационном простран­стве. Этот способ движения определяет затем то, что движется. Таким образом, механика Дирака вначале оказывается дереализованной. И лишь потом (мы уви­дим это из дальнейшего), в конце своего развития, она найдет свою реализацию, или, точнее, свои реализации.

Дирак начинает с плюрализации уравнений движе­ния. Как только мы перестанем предполагать, что пере­мещается именно объект (который, если следовать на­ивным представлениям реализма, несет на себе все свои характеристики), мы можем ввести столько же функций движения, сколько движущихся объектов. Паули уже понял, что, поскольку электрон способен, ви­димо, иметь двойной спин, то необходимы, по меньшей мере, две функции для описания движения этой двой­ной характеристики, производящей явления. Дирак развил плюрализм движения еще дальше. Он затратил много усилий на то, чтобы ничего не потерять из функ­циональных свойств механических элементов, чтобы спасти различные переменные от вырождения. Лишь в этом случае можно заняться расчетами. Матрицы ди­алектически обобщают движущиеся объекты, отдавая каждому из них то, что положено, и точно фиксируя их относительное положение. Вместо своего рода матема­тической мелодии, сопровождавшей некогда искусную работу физика, в данном случае вся гармония движе­ния математически записана в партитуре. Совершенно верно: в механике Дирака математик должен в строгом смысле этого слова как бы дирижировать квартетом,

чтобы управлять четырьмя функциями, связанными со всяким движением.

Поскольку в философской книге нам приходится огра­ничиться лишь туманным образом “идеализма” механи­ки Дирака, перейдем сразу к результатам и займемся лишь понятием массы.

Исчисление задает нам это понятие вместе с магнит­ными и электрическими моментами, со спинами, сохра­няя до конца фундаментальный синкретизм, столь ха­рактерный для полного рационализма. Но вот неожи­данность: в результате вычислений мы получаем поня­тие массы странным образом диалектизированное. Нам нужна была только одна масса, а вычисление дает нам их две, две массы для одного объекта⁵. Одна из этих масс резюмирует все, что было известно о массе в че­тырех предыдущих философиях: наивном реализме, чи­стом эмпиризме, ньютоновском рационализме и разви­том эйнштейновском рационализме. Но другая масса, диалектическое продолжение первой, есть отрицатель­ная масса. Это совершенно неассимилируемое понятие для четырех предыдущих философий. Следовательно, одна половина механики Дирака вновь находит и про­должает классическую механику и релятивистскую ме­ханику, а другая — расходится с ними в отношении ба­зового понятия; она предлагает нечто иное; она порож­дает внешнюю диалектику, которую никогда бы не от­крыли, размышляя над сущностью понятия массы, тща­тельно изучая ньютоновское и релятивистское понятие массы.

Какой же должна быть реакция нового научного ду­ха перед лицом этого понятия? Как вел бы себя уче­ный, например физик XIX века, столкнувшись с этим явлением?

Мы не сомневаемся в его реакции. Для ученого XIX века понятие отрицательной массы было бы чудо­вищным понятием. Оно было бы, с точки зрения его теории, признаком фундаментальной ошибки. И если даже использовать как сами собой разумеющиеся все права выражения в духе философии “как если бы” здесь тотчас же обнаруживаются границы этой свободы; и философия “как если бы” никогда не способна интер­претировать отрицательную величину как если бы она есть масса.

Именно поэтому выходит на сцену диалектическая

философия “почему нет?”, характерная для нового на­учного духа. А почему бы массе не быть отрицатель­ной? Какое существенное теоретическое изменение мог­ло бы оправдать отрицательную массу? С помощью ка­кого эксперимента она может быть открыта? Какова та характеристика, которая в своем движении проявила бы себя как отрицательная масса? Короче, новая на­рождающаяся теория, не колеблясь, ценой отказа от це­лого ряда старых положений пытается выработать су­щественно новое понятие без каких-либо корней в при­вычной действительности.

Итак, реализации отдается предпочтение перед ре­альностью. И этот приоритет как бы переводит реаль­ность на низшую ступень. Физик познает реальность лишь тогда, когда он ее реализовал, когда он становит­ся властелином вечного возвращения и когда он сам практикует вечное возвращение разума. Идеал реализа­ции очень требователен: теория, которая реализует ча­стично, должна реализовать все целиком. Она не мо­жет быть правой частично. Теория — это математиче­ская истина, которая еще не нашла своей полной реа­лизации. Ученый должен искать эту полную реализа­цию. Надо заставить природу идти так же далеко, как идет наш дух.

VIII

По ходу нашего изложения, когда мы пытаемся на примере понятия массы дать представление о соответ­ствующей этому понятию дисперсированной филосо­фии, читатель может усомниться. Он может возразить, что понятие отрицательной массы не нашло пока экспе­риментального подтверждения и потому наш пример диалектической рационализации повисает в воздухе. Во всяком случае он может поставить такой вопрос. Уди­вительно однако то, что подобный вопрос вообще воз­никает. Эта возможность как раз и указывает на ис­следовательскую потенцию математической физики. Обратим более пристальное внимание на характер это­го вопроса: это теоретически определенный вопрос, за­трагивающий совершенно незнакомое явление. Это оп­ределенное неизвестное есть “негатив” неопределенного иррационального, которому реализм слишком часто приписывает вес, функцию, реальность. Вопрос такого типа несовместим с реалистической философией, с эм-

пирической философией, с позитивистской философией. Только открытый рационализм способен разобраться в этом вопросе. Лишь когда он появляется в контексте предваряющей его математической конструкции, он и становится открытием.

Наше положение, естественно, во многом потеряло бы свою силу, если бы мы не могли сослаться на дру­гие примеры уже осуществленной интерпретации некое­го фундаментального диалектизированного понятия. Та­ков случай с отрицательной энергией. Понятие отрица­тельной энергии появляется в механике Дирака точно так же, как и понятие отрицательной массы. В отноше­нии этого понятия мы могли бы услышать те же крити­ческие замечания, которые были приведены выше. То есть что оно показалось бы ужасным вXIX в.; уже само появление его в теории считалось бы тогда грубей­шей ошибкой, которая угрожала разрушить саму теоре­тическую конструкцию. Однако Дирак не принял бы такого возражения в адрес своей системы. Напротив, поскольку его уравнения движения приводили к поня­тию отрицательной энергии, Дирак поставил перед со­бой задачу найти феноменологическую интерпретацию этого понятия. Его остроумная интерпретация показа­лась вначале чистым умствованием. Но эксперименталь­ное открытие положительного электрона Блэкеттом и Оккиалини дало неожиданное подтверждение дираков­ских взглядов. Откровенно говоря, отнюдь не понятие отрицательной энергии заставило искать положитель­ный электрон. Как это часто бывает, и в данном случае мы имеем дело скорее со случайным соединением тео­ретического и экспериментального открытия. Посколь­ку ложе было готово, новое явление улеглось в него словно по мерке. Существовало теоретическое предска­зание, лишь ждавшее своего подтверждения. В опреде­ленном смысле можно сказать (следуя дираковской кон­струкции), что диалектика понятия энергии нашла здесь двойную реализацию.

IX

Но вернемся к отрицательной массе. Каково то яв­ление, которое соответствовало бы понятию отрицатель­ной массы, появившемуся в механике Дирака? По­скольку мы не в состоянии ответить на этот вопрос на языке математики, ответим на него путем постановки

вначале неопределенных философских вопросов, кото­рые приходят нам в голову.

Является ли отрицательная масса свойством, кото­рое нужно обнаружить в процессе дематериализации, в отличие от положительной массы, приписываемой ма­терии как следствие некоей материализации? Другими словами, связаны ли процессы материального созидания и разрушения — столь новые для научного духа! — с глубокой диалектикой основных понятий, таких, как положительная и отрицательная энергия? Нет ли связи между отрицательной энергией и отрицательной мас­сой?

Ставя такие неясные, неопределенные вопросы — ни в одной из наших предыдущих работ мы никогда не позволяли себе подобного — мы преследуем одну цель. Мы хотели бы, чтобы читатель почувствовал, что имен­но в области диалектического сюррационализма науч­ный дух предается мечтаниям. Именно здесь, а не где-либо еще, зарождается своего рода мистическая мечта, толкающая нас к рискованным идеям (которая риско­ванно мыслит и мыслит, рискуя), которая пытается вы­светить мысль с помощью самой мысли и обретает вне­запную интуицию в запредельных областях научного мышления. Обычная мечта действует на другом полю­се, в области глубинной психологии, поддаваясь соблаз­нам либидо, личным искушениям, жизненным очевидно­стям реализма, радости обладания. Мы можем проник­нуть в психологию научного духа, только различив эти два типа мечты. Жюль Ромэн понял реальность такого различения, выразив это в следующей краткой форме: “Я сам в некотором смысле сюррационалист ”⁶. По на­шему мнению, обращение к реальности происходит позднее, чем это полагает Жюль Ромэн; мышление обу­чает мечту, делая ее функцией своего обучения, гораз­до дольше.

Мистическая мечта в ее современном научном про­явлении имеет, на наш взгляд, отношение прежде всего к математике. Она стремится к большей математизации, к образованию более сложных и многочисленных мате­матических функций. Когда следишь за усилиями сов­ременной мысли, направленными на постижение атома, то невольно начинаешь думать, что атом действительно обязывает нас заниматься математикой. Прежде всего математикой... И для этого предпочитать бестактно-

сти... Короче, поэтическое искусство физики творится с помощью чисел, групп, спинов, исключая монотонные распределения, повторяющиеся кванты, дабы ничто из того, что функционирует, никогда не останавливалось. Какой поэт восславит этот панпифагореизм, эту синте­тическую арифметику, начинающую с наделения всего сущего своими четырьмя квантами, числом из четырех цифр, словно самый простой, самый бедный, самый аб­страктный из электронов имеет более тысячи лиц. Электроны — это прекрасное нечто в атоме гелия или лития, в их регистрационном номере — четыре цифры: группа электронов столь же сложна, как и полк пехо­тинцев...

Но остановимся. Увы! Мы нуждались во вдохновен­ном поэте, а натолкнулись на образ полковника, счита­ющего солдат в своем полку. Иерархия вещей сложнее, чем иерархия людей. Атом — это настоящее математи­ческое общество, не открывшее пока нам своего секре­та; с помощью военной арифметики командовать этим обществом нельзя.

ГЛАВА 2

Понятие эпистемологического профиля

I

На примере одного понятия нам удалось выявить преемственность философских учений, идущих от реа­лизма к сюррационализму. Одного-единственного поня­тия оказалось достаточно, чтобы дисперсировать фило­софии, чтобы показать, что каждая из них основыва­лась на одном аспекте, освещала одну сторону понятия. Располагая определенной системой доводов, попытаем­ся теперь локализовать разные точки зрения в рамках научной философии, чтобы воспрепятствовать возмож­ному смешению аргументов.

Так как реалист — это непоколебимо спокойный фи­лософ, возобновим нашу дискуссию, поставив следую­щие вопросы.

Действительно ли ученый всегда является реали­стом? Является ли он реалистом, когда что-то предпо­лагает; реалист ли он, когда резюмирует, схематизиру­ет, ошибается? Действительно ли он является реали­стом, когда что-то утверждает?

Не скрывается ли за различными мыслями одного и того же лица разное понимание реальнос