Син Син Тойцу сайт

Лобсанг Рампа. "Третий глаз"

1. Глава 1
2. Глава 2
3. Глава 3
4. Глава 4
5. Глава 5
6. Глава 6
7. Глава 7
8. Глава 8
9. Глава 9
10. Глава 10
11. Глава 11
12. Глава 12
13. Глава 13
14. Глава 14
15. Глава 15
16. Глава 16
17. Глава 17
18. Глава 18

ЛОМБСАНГ РАМПА

ТРЕТИЙ ГЛАЗ

РАННЕЕ ДЕТСТВО ДОМА

Глава 1

Ай-яй! Тебе уже четыре года, а ты не можешь удержаться в седле! Никогда ты не станешь настоящим

мужчиной! Что скажет твой благородный отец?

С этими словами старый Тзу, с силой хлестнув пони, как будто бедное животное было виновато в неловкости незадачливого наездника, сплюнул в пыль.

В солнечном сиянии искрились радужным великолепием золотые купола Поталы. Еще ближе были живые голубые воды озера Змеиного Замка. А вдали, на горной тропинке, покидающие Лхасу люди ударами и громкими криками подбадривали медлительных яков. Неподалеку слышалось раскатистое низкое “бмммн”, “бмммн” —это монахи-музыканты испытывали свои трубы в поле вдали от толпы.

Но у меня не было времени обращать внимание на такие обычные, повседневные вещи. Передо мной стояла сложнейшая задача — удержаться на спине непокорного пони. Накким же хотел совершенно иного — отделаться от седока, убежать на пастбище, кататься по земле и звонко ржать.

Старый Тзу был угрюмым и принципиальным наставником. Всю свою жизнь он отличался суровостью и твердостью, а сейчас его терпение в роли воспитателя и инструктора верховой езды у четырехлетнего ребенка подвергалось серьезному испытанию. Этот уроженец Кама был избран на такую роль в числе прочих за рост и силу. Он был выше двух метров ростом и имел очень широкие плечи. В своем тяжелом войлочном костюме Тзу выглядел еще более внушительным. В Восточном Тибете есть один район, где мужчины особенно рослы и крепко сложены. Рост многих из них превышает два метра, из-за чего они всегда пользовались преимуществом при наборе монахов-полицейских в ламаистские монастыри. Они носили толстые подкладки на плечах своей одежды, что делало их еще массивнее, а лицо мазали черной краской —для устрашения. При них всегда были длинные дубины, которые они в любой момент готовы были пустить в ход. Все это вселяло трепет в душу любого злоумышленника.

Прежде Тзу тоже служил монахом-полицейским, и вот теперь — какое унижение — был приставлен нянькой к малышу-аристократу! Он был сильно искалечен и не мог долго ходить, а поэтому не слезал с лошади. В 1904 году англичане под командованием полковника Янгхазбанда вторглись в Тибет, опустошили страну, очевидно, считая, что лучший способ завоевать нашу дружбу — это обстрелять из пушек наши дома и перебить часть и так не слишком многочисленных тибетцев. Тзу, принимавшему участие в обороне, в одном из 1 сражений оторвало часть левого бедра.

Мой отец был одним из лидеров в тибетском правительстве. Его семья, как и семья моей матери, принадлежала к десяти самым аристократическим и влиятельным семьям Тибета, игравшим значительную роль 1 политике и делах страны. Позже я подробнее расскажу вам о системе нашего правления.

Отец был крупным и сильным мужчиной, около шести футов ростом. Он гордился своей силой. В юности он мог поднять над собой пони. Немногие тибетцы могли, подобно моему отцу, похвастаться тем, что в состязаниях борцов им удавалось победить уроженца Кама.

У большинства тибетцев черные волосы и темно-карие глаза. Мой отец и здесь выделялся — он был сероглазым шатеном. Он был очень вспыльчив — нередко давал выход своему раздражению, которое казалось нам беспричинным.

Отца мы видели редко. Тибет переживал тяжелые времена. В 1904 году, перед вторжением англичан, Далай-лама скрывался в Монголии, переложив на время своего отсутствия управление страной на моего отца и других членов кабинета. В 1909 году Далай-лама вернулся в Лхасу после непродолжительного пребывания в Пекине. В 1910 году китайцы, вдохновленные примером англичан, штурмом захватили Лхасу. Далай-ламе снова пришлось скрываться, на этот раз в Индии. Во время китайской революции в 1911 году китайцев изгнали из Лхасы, но до этого времени они успели совершить ужасные преступления против нашего народа.

В 1912 году Далай-лама вернулся в Лхасу. На протяжении всего периода его отсутствия, в эти трудные дни, на отца и его коллег по кабинету легла вся ответственность за судьбу страны. Мать не раз говорила, что в те дни отец был занят как никогда и просто не мог уделить никакого внимания воспитанию детей, так что мы не знали отцовского тепла. Мне казалось, что ко мне он был особенно строг. Тзу, и без того скупой на похвалу или ласку, получил указания научить меня повиновению, как выразился отец, “любыми методами”.

То, что я плохо управлялся с пони, Тзу воспринимал как личное оскорбление. В Тибете детей из высшего сословия сажают на лошадь раньше, чем ребенок начинает ходить. Очень важно быть хорошим наездником в стране, где нет колесного транспорта и где все путешествую либо пешком, либо верхом. Дети тибетских аристократов обучаются верховой езде ежедневно и ежечасно. Стоя на узких деревянных седлах, на полном скаку они способны поражать движущиеся мишени из винтовок и луков. Иногда лихие наездники скачут по долинам, меняя лошадей на скаку, то есть прыгая с одной лошади на другую. А я в четыре года не могу удержаться на лошади!

Мой пони, Накким, был мохнатым и длиннохвостым. Его узкая морда была чрезвычайно выразительна. Он знал множество способов сбросить на землю не уверенного в себе седока. Любимым трюком Наккима было взять с места в карьер и внезапно затормозить, наклонив при этом голову. В этот момент, когда я беспомощно сползал ему на шею, он резко вскидывал голову, и я перекувырнувшись в воздухе, падал на землю. А он стоял и смотрел на меня свысока с чувством превосходства.

Тибетцы никогда не ездят рысью: для этого пони слишком малы, да и всадник выглядел бы нелепо. Обычно бывает достаточно мягкой иноходи — к галопу же обращаются только во время обучения.

Тибет был теократическим государством. “Прогресс” внешнего мира нас не интересовал. Единственным нашим желанием было медитировать, преодолевая ограниченность телесной оболочки. С давних времен наши мудрецы понимали, что богатства Тибета возбуждают зависть и алчность Запада. Они знали, что появление у нас иноземцев принесет конец миру. Вторжение китайцев подтвердило их правоту.

Жили мы в Лхасе в элегантном квартале Линкор. Наш дом стоял возле дороги, огибающей город, под тенью дворца Сим, как иногда тибетцы называют монастырский дворец Потала. В Лхасе три кольцевые дороги и одна внешняя — Линкор, хорошо известная паломникам. Как и все другие дома, наш дом имел два этажа и окнами выходил на дорогу. Запрещалось строить дома выше, потому что никто не имел права смотреть свысока на Далай-ламу, но, поскольку этот запрет действовал неукоснительно только во время ежегодных церемоний, многие тибетцы сооружали на плоских крышах домов легко разбираемые деревянные надстройки, которые они использовали практически одиннадцать месяцев в году.

Дом наш был старой постройки, из камня. Он как бы большим квадратом огораживал внутренний двор. На первом этаже размещался скот, мы жили в помещениях второго этажа. В доме была каменная лестница; в большинстве тибетских домов есть лестницы, однако крестьяне вместо них используют врытые в землю столбы с зазубринами, лазая по которым можно легко сломать себе ноги. Захватанные сальными руками столбы от частого пользования становятся такими скользкими, что крестьяне зачастую по рассеянности камнем летят вниз вплоть до первого этажа.

В 1910 году с нашествием китайцев наш дом частично был разрушен, особенно пострадали внутренние стены. Отец заново отстроил дом и сделал его четырехэтажным. Поскольку достроенные этажи не выходили окнами на окружное дорожное кольцо и мы не имели возможности взирать свысока на Далай-ламу во время процессий, этому никто не перечил. Дверь, которая вела на центральный двор, была массивной и почерневшей от времени. Китайские захватчики не смогли одолеть ее мощных балок и только пробили брешь в стене. Как раз над этой дверью находилось помещение эконома, наблюдавшего за всеми, кто входил и выходил из дома. Он вел хозяйство, распределял обязанности по дому и по службе. Когда монастырские трубы возвещали конец дня, под окном эконома собирались нищие Лхасы, чтобы чем-то запастись на ночь. Все имущие граждане должны были знать нужды бедняков в своих кварталах и помогать им. Часто по улицам проходили закованные в цепи узники. Тюрем в Тибете было крайне мало, поэтому узники ходили по улицам и собирали милостыню. К ним относились снисходительно, без презрения, — никто не считал их отринутыми от общества. Мы понимали, что на их месте мог оказаться любой человек, преступивший закон.

Справа от комнаты эконома жили в своих комнатах два монаха. Это были наши духовники, ежегодно возносившие к небесам молитвы за нашу жизнь и работу. Среднеимущие семьи имели только одного духовника, наше социальное положение обязывало иметь двоих. К ним обращались за советами и, прежде чем что-либо сделать, шли к ним, чтобы они помолились богам о ниспослании удачи. Один раз в три года духовники менялись — прежние уходили в свой монастырь, и на их место приходили новые.

В каждом крыле дома имелась часовня, где перед алтарем с деревянными скульптурами горели масляные светильники. Семь чаш со святой водой были начищены до блеска, их наполняли несколько раз в день. Чаши должны были быть чистыми на случай, если боги придут и захотят напиться. Духовников хорошо кормили (они питались наравне с нами), чтобы молитва их была страстной и дошла до богов.

Слева от эконома жил юрист, который следил, чтобы все в доме шло по обычаю и закону. Тибетцы очень уважают свои традиции и законы, и, например, отец мой вел жизнь так, что его считали образцовым гражданином.

Я вместе с братом Пальжором и сестрой Ясодхорой жил в новой части дома, наиболее удаленной от дороги. Слева находилась наша часовня, а справа — классная комната, в которой учились мы и дети слуг. Уроки были длинными и разнообразными.

Пальжор жил недолго. Он был слишком слаб, чтобы приспособиться к тем трудностям, которые были уготованы нам. Ему не исполнилось и семи лет, как он покинул нас и отправился в страну Тысячи Храмов. Ясо тогда было шесть, а мне — четыре года. Я как будто снова вижу, как за братом, исхудавшим и высохшим, как кора дерева, пришли служители погребения, взяли его труп и унесли с собой, чтобы разрубить на куски, как того требовал обычай, и отдать грифам.

Как только я стал наследником семьи, занятия мои усложнились. В четыре года я был посредственным кавалеристом. Отец, человек строгих правил, хотел, чтобы я воспитывался в условиях железной дисциплины, в назидание другим.

В моей стране бытует правило: чем знатнее род, тем суровее воспитание. В некоторых аристократических семьях делалось какое-то послабление в вопросах воспитания детей, но только не в нашей! Отец придерживался мнения, что если сын бедняка не может в будущем рассчитывать на легкую жизнь, то в юные годы он имеет право хотя бы на снисходительность и доброе отношение к нему. И наоборот, знатного отпрыска в дальнейшем ожидали все блага, соответствующие его роду, поэтому чрезвычайно суровое, граничащее с жестокостью воспитание в детстве, в основу которого положены трудности и лишения, поможет взрослому знатному человеку лучше понимать бедняков и относиться учтиво к их заботам и нуждам. Такая постановка вопроса

официально исходила, от правительства. Подобная система воспитания оказывалась роковой для детей, слабых здоровьем, но для тех, кто выживал, потом не существовало никаких преград.

Тзу занимал комнату на первом этаже у главного входа. Будучи в прошлом монахом-полицейским и повидав на своем веку людей разных, Тзу очень тяготился положением отставного служаки в роли дядьки. Рядом с его комнатой находились конюшни с двадцатью выездными лошадьми отца, тибетскими лошадками и другим скотом.

Конюхи ненавидели Тзу за его усердие и привычку совать нос не в свое дело. Когда отец выезжал куда-либо верхом на коне, его сопровождал вооруженный эскорт из шести всадников. У всадников была своя форма, и Тзу постоянно придирался к ним, требуя ее безупречности. По неизвестной мне причине эти шесть человек имели обыкновение выстраивать коней у стены, повернувшись к ней спиной, и скакать навстречу отцу, как только он выезжал из ворот. Я заметил, что если свеситься из окна амбара, то можно дотянуться рукой до всадника. Однажды, от нечего делать, я пропустил веревку через кожаный пояс одного из них в тот момент, когда он занимался проверкой своего снаряжения. Мне удалось связать узлом концы веревки и накинуть ее на крюк амбара. Все это прошло незаметно в общей суете и разговорах. При появлении отца всадники поскакали ему навстречу, за исключением шестого, которого веревка стащила с лошади. Брякнувшись на землю, он заорал на весь двор, что попал в когти злых духов. Пояс свалился, а я в общей сумятице тихо снял веревку и незаметно исчез. Потом мне доставляло большое удовольствие потешаться над жертвой моей шутки: — Ну что, Нетук, ты тоже плохо держишься в седле?

Дни становились тяжкими, поскольку приходилось находиться на ногах 18 часов из 24. Тибетцы считают, что неразумно спать днем: духи света могут отказаться от спящего и его будут преследовать неудачи. По этой же причине в сне отказывают даже детям, ибо родители не хотят, чтобы дети были “одержимыми”. С больными поступают так же: к ним приставляют монахов, в обязанности которых входит не дать больным уснуть в неподходящее время. И снисхождения не делается ни для кого — даже умирающие должны пребывать как можно дольше в состоянии полного сознания, чтобы не сбиться с пути, переселяясь в другой мир, не затеряться за его пределами.

По школьной программе мы изучали китайский язык и две разновидности тибетского: язык общеупотребительный и язык высокого стиля. Первый употреблялся в разговоре с домашними и с людьми рангом ниже, второй — с людьми равными по происхождению или рангом выше. Правило гласило, что в высоком стиле следует обращаться даже к лошади более знатного человека, чем ты сам! Например, любой из слуг, проживавших в нашем доме, при встрече с нашей аристократической кошкой, величественно шествовавшей через двор по своим загадочным делам, не забывал ее спросить:

— Не соизволит ли досточтимая кис-кис пройти со мной и отведать недостойного ее звания напитка — молока?

Но каким бы языком ни обращались к досточтимой кошечке, она делала свое дело.

Наш класс был очень большим. В свое время это помещение служило столовой для приходящих монахов, но потом, когда реконструировалось все здание, его переделали в школу. В школе учились все дети, проживавшие в нашем доме, набиралось их до шестидесяти. Сидели мы на полу, скрестив ноги, перед столом или скамейкой длиной с полметра, повернувшись всегда спиной к учителю, чтобы не знать на кого он смотрит в данный момент. Работать приходилось много, без всякой передышки.

В Тибете бумагу изготовляют вручную, стоит она дорого, гораздо дороже того, чтобы позволить ее портить детям. Поэтому мы пользовались грифельными досками размером 30х 35 сантиметров. Писали мы кусочками твердого мела, который добывался на холмах Тзу Ла, лежащих на высоте 4 тысячи метров выше Лхасы (столица, в свою очередь, находится на высоте 4 тысячи метров над уровнем моря).

Я любил красный мел, а сестра Ясо была без ума от сиреневого. В нашем распоряжении был мел различных цветов — красного, желтого, синего, зеленого. Мне казалось, что присутствие в меле прожилок некоторых металлов и придавало ему оттенок. Но какого бы цвета ни был мел, он нас очень радовал.

Арифметика доставляла мне много хлопот. Посудите сами. Зная, например, что 783 монаха выпивают каждый по две чашки тсампы* по 350 граммов в день, нужно было определить, какой должна быть бочка, чтобы она смогла вместить недельный запас тсампы. Ясо получала ответ как бы играючи. Что касается меня, то следует отметить: мои способности были не такими блестящими. Зато они проявились на уроках гравировки, здесь я добился неплохих успехов. Все тибетское печатное наследие хранится на деревянных дощечках, выполненных

* Также цзамба, (Прим. переводчика)

с помощью гравировки. Гравировка по дереву считается в Тибете очень полезным занятием. Но дети опять-таки не могли пользоваться деревом из-за его дороговизны. Оно ввозилось из Индии. Тибетская порода деревьев была очень твердой и не годилась для этой „цели. Мы пользовались мягким камнем, который хорошо поддавался остро заточенному ножу, а иной раз — просто засохшим старым сыром.

Незабываемыми уроками для меня были уроки по изучению наших законов. Чтением законов начиналос1 каждое занятие, чтением законов оно и заканчивалось. Вот несколько из них: отвечай добром на добро; не нападай на мирных; читай Священное писание и понимав его; помогай ближнему; закон строг к богатым для внушения им понятия равенства; закон мягок к бедным 1 утешение им; плати долги вовремя. А чтобы мы всегда помнили эти законы, они были выписаны в таблицы г развешаны на всех четырех стенах класса.

Однако жизнь наша текла не только под знаком учебы и строгости. Детским играм и забавам мы отдавались с таким же рвением, как и учебе. Игры способствовали лучшему приспособлению к суровому климату Тибета,. к резким переменам температур. Например, летом на юге температура могла достигать днем 30° С, а ночью могли ударить заморозки. Зимой в Тибете стоят страшные холода.

Увлекались мы стрельбой из лука — эта игра хорошо укрепляла мышцы. Луки делались из тиса, привозимого из Индии. Однако мы мастерили также арбалеты из тибетского дерева. Исповедуя буддизм, мы никогда не стреляли по живым мишеням. С помощью длинной веревки невидимые для наших глаз слуги поднимали и опускали мишени без предупреждения. Большинство моих товарищей могли точно поразить цель на полномскаку. Я же не мог долго сидеть в седле! Зато прыжки с шестом были моим коньком. Мы быстро разбегались с пятиметровым шестом в руках и прыгали с опорой на него. Я уже говорил, что сверстники подолгу находились в седле, поэтому ноги у них были натренированы и слабее моих. Вот почему в этом виде физических упражнений я всегда был первым.

Прыжки с шестом имеют у нас практическое значение — например при переходе через ручьи. Мне было смешно смотреть на своих товарищей, как они, пытаясь вслед за мной перепрыгнуть ручей, друг за другом шлепаются в воду.

Увлекались мы и ходьбой на ходулях. Взобравшись на них и передвигаясь соответствующим образом, мы играли в великанов, сражаясь один на один. Кто первый падал с ходуль, тот и считался побежденным. Ходули делали дома сами — не могло быть и речи, чтобы купить их в первой лавке за углом. Наш эконом был слугой рачительным, и требовалось большое искусство убеждения, чтобы выпросить у него дерево на ходули и подножки. Дерево требовалось ровное, без сучков, а подножки в форме треугольника делались из остатков материала. Поскольку речь шла о “порче” материала дорогого и редкого, приходилось выжидать благоприятного момента, чтобы подступиться к эконому со своими нуждами.

Девушки и молодые женщины играли в волан, представляющий собой кусочек дерева с просверленными в верхней части отверстиями, куда вставлялись перья. Волан можно было бить только ногами. Женщины, поддерживая юбки для удобства на некоторой высоте, наносили по волану удар, и игра начиналась. Запрещалось дотрагиваться до волана рукой, это приводило к немедленной дисквалификации. Опытные партнерши могли продержать волан в воздухе до десяти минут, прежде чем нанести удар в сторону соперницы.

Однако самой популярной игрой в Тибете, по крайней мере в провинции Уй, административной единице Лхасы, считался запуск змеев. Его можно назвать национальным видом спорта. Правда, запускали змеев только в определенное время года. По многолетним наблюдениям было известно, что массовый запуск змеев в горах вызывал ливневые дожди, что приписывалось гневу богов дождей, поэтому запуск разрешался только осенью — в сухой сезон. В это время люди старались не кричать в горах, потому что крик способствовал быстрой конденсации дождевых облаков, шедших из Индии — страны злополучных тропических ливней.

В первый день осени одинокий змей повисал над крышей храма Потала. Через несколько минут повсюду в небе над Лхасой появлялись другие змеи всевозможных форм, размеров и цветов. Они выписывали виражи, подпрыгивали и раскачивались по воле ветра.

Я обожал эту игру и старался, чтобы мой змей взлетел в небо одним из первых. Дети сами мастерили эти летательные аппараты. Змей, как правило, имел легкий бамбуковый остов, обтянутый красивым шелком. Мы без особого труда доставали этот высококачественный материал, поскольку здесь затрагивалась честь каждого дома. Змей имел форму коробки, к которой зачастую приделывались голова, крылья и хвост, при этом змей принимал вид страшного дракона.

Разыгрывались жаркие сражения, в процессе которых каждый из нас стремился свалить на землю змея противника. Для этого мы унизывали змеев черепками, обмазывали веревки клеем с осколками стекла, после чего оставалось только ждать и надеяться, что веревки соперника будут перерезаны и ты захватишь его аппарат.

Иной раз с наступлением ночи крадучись мы выходили на улицу и запускали змеев, предварительно поместив в голову и туловище небольшие масляные лампы. Тогда глаза наших драконов загорались красным светом, разноцветные туловища выделялись на фоне черного неба. Особенно нас увлекала эта игра в момент,' когда ожидалось прибытие в Лхасу больших караванов яков из провинции Ло-Дзонг. По детской наивности мы считали, что караванщики — это “темные” люди из далекой провинции, никогда у себя дома не слыхавшие о таком “современном новшестве”, как летающие змеи. Кроме того, нам очень хотелось напугать их до полусмерти.

Один из трюков заключался в следующем. В змея вкладывались три разные по размеру раковины, причем они размещались так, что змей при прохождении через раковины воздуха начинал издавать сверхъестественные стоны. У нас в голове эти стоны ассоциировались с подлинными звуками, какие издают изрыгающие огонь драконы, и мы надеялись, что они проймут торговцев до печенки. Детское воображение рисовало, какие ужасы они испытывают в постелях в тот момент, когда наши драконы с воплем проносятся над их головами. От этих мыслей у нас самих по спинам пробегали мурашки.

В то время я не мог себе представить, что эти игры помогут мне в будущем, когда действительно придется летать на змеях. А сейчас это была только игра, но игра увлекательная! Были игры и поопаснее этой. Например, мы делами модели змеев больших размеров — от двух до трех квадратных метров — с обтекаемыми крыльями по бокам. Везли их потом к оврагу, где наблюдались особенно мощные восходящие потоки воздуха. Обвязав себя одним концом веревки вокруг пояса, мы пускали лошадей вскачь. Змей резко взмывал вверх. Поднимаясь все выше и выше, он встречался с сильным воздушным потоком, и всадник, прыжком оторвавшись от седла, пролетал над землей, повиснув на веревке, три-четыре метра. Бедным дьяволятам доставалось много шишек, поскольку они забывали вовремя высвободить ноги из стремян. Мне было легче: я умел падать с лошади и поэтому мог вовремя спрыгнуть и с большим удовольствием пролететь несколько метров на змее. Забыв все опасности и пускаясь во все новые авантюры, я установил, что если в момент подъема змея резко дернуть за веревку, то змей поднимется еще выше и полет продлится еще несколько секунд. Однажды я дернул за веревку с особым старанием и энтузиазмом, ветер тоже мне помог, и меня занесло на крышу крестьянского дома, где хозяин разложил топливо на зиму. (Наши крестьяне живут в домах с плоскими крышами. На них они раскладывают помет яков, который затем в сухом виде сжигается в очагах.)

Дом, на крышу которого я свалился, был сложен из брикетов высушенной грязи, а не из камня, как строят в Тибете большинство домов. Он не имел трубы, вместо трубы в крыше была дыра, через которую выходил дым. Внезапно очутившись на крыше, я сбил с нее большую часть навоза, потом меня протащило по крыше, и я свалился в эту самую дыру прямо на головы несчастных жильцов. Мое появление, очевидно, не очень обрадовало хозяев. Они встретили меня гневными криками, когда вслед за сыплющимся вниз навозом перед ними предстал и я. Сначала крестьянин задал мне хорошую взбучку, а потом отвел к отцу. Отец в свою очередь прописал мне изрядную порцию исправительного лекарства. В ту ночь я вынужден был спать на животе.

На следующий день передо мной было поставлена более сложная задача — насобирать в конюшне необходимое количество навоза и разложить его в должном порядке на крыше дома того крестьянина. Работа, скажем, прямо-таки адская для ребенка, которому еще не исполнилось и шести лет. Зато товарищи повеселились от души, все подшучивали надо мной; крестьянин получил топлива вдвое больше, чем у него было, а мой отец лишний раз показал, насколько он строг, но справедлив. Мне же и вторую ночь пришлось спать на животе — огорчение, прямо скажем, более глубокое, чем от неумения держаться в седле.

Можно подумать, что со мной обошлись слитком строго, но я должен возразить — в Тибете нет места слабым. В Тибете, с его очень суровым климатом, люди от природы слабые здоровьем могут причинить вред жизни других. Вот причина жесткого детского воспитания, и других причин здесь нет, как нет места жестокости ради жестокости.

В высокогорных районах тибетцы купают новорожденных в ледяных ручьях, чтобы выяснить, достаточно ли ребенок восприимчив к суровым испытаниям и имеет ли право на жизнь. Мне часто приходилось видеть небольшие процессии, направлявшиеся к ледяным источникам, протекавшим на высоте около 6 тысяч метров над уровнем моря. Прибыв на место, процессия останавливается. Бабушка берет на руки ребенка, вокруг нее собирается вся семья — отец, мать, ближайшие родственники. Ребенка раздевают, и бабушка погружает маленькое тельце в поток по самую шею, так что на поверхности остается одна голова. Холод насквозь пронизывает ребенка, он моментально краснеет, затем синеет. Скоро плач прекращается — младенец просто уже не в силах протестовать. Кажется, что он уже мертв, но у бабушки большой опыт по этой части: она вытаскивает его из ручья, насухо вытирает и одевает. Выживет ли ребенок? На все воля Божия! Если он умрет, значит, меньше несчастья выпадет на его долю, уготованную судьбой. В стране с таким суровым климатом подобное испытание

проводится из самых добрых побуждений — нельзя оставлять слабых и больных там, где медицинская помощь недостаточна. Поэтому и смерть нескольких младенцев здесь скорее предпочтительна, чем нежелательна.

Когда умер мой брат, мои занятия пошли ускоренным темпом. По существу, в семь лет я должен был готовиться к карьере. Какой? А это уж как скажут астрологи. В Тибете любое решение — от покупки яка до выбора профессии — зависит от предсказания астролога. Приближался такой момент и в моей жизни: как раз накануне моего семилетия мать собиралась устроить грандиозный прием и пригласить на него все высшее общество, чтобы выслушать предсказания астрологов.

Мать моя была женщиной полной, с черными волосами. Тибетские женщины носят на голове деревянные формы, через которые сверху пропускают волосы самым причудливым образом. Такие формы зачастую покрывали лаком, инкрустировали полудрагоценными камнями — нефритом, кораллом. Вообще эти формы представляют собой образчики тонкой работы. Теперь представьте себе такую женскую прическу, до блески смазанную маслом, — создается прямо неизгладимое впечатление.

Тибетские женщины носят платья самых веселых расцветок, с преобладанием красных, зеленых и желтых цветов. Однотонный передник с горизонтальной для контраста, но гармонирующей по цвету лентой — почти постоянный атрибут их одежды. На левом ухе они носят застежку, размеры которой зависят от их ранга. Мать принадлежала к семье из правительственных кругов и носила застежку, длина которой превышала 15 сантиметров.

Мы являемся сторонниками полного равноправия мужчин и женщин. Но что касается управления домашними делами, здесь мать не терпела равенства. Тут она пользовалась непререкаемым авторитетом, властью диктатора, — короче говоря, что хотела, то и делала.

В суматохе и эмоциональном ажиотаже, вызванных устройством приема, она действительно чувствовала себя как в родной стихии. Надо было все организовать, всем распорядиться, предусмотреть все мелочи, придумать нечто такое, что бы “поразило” соседей. И ей все удавалось с блеском, поскольку частые поездки с отцом в Индию, Пекин и Шанхай рождали в ее голове столько экзотических идей, что их хватило бы не на одну жизнь!

После объявления даты приема писцы-монахи принялись с особой тщательностью и радением готовить приглашения на толстых листах бумаги, предназначенных для важных сообщений. Размер каждого такого послания составлял 30х 60 сантиметров, и скреплялось оно печатью отца семейства. Рядом с печатью отца мать ставила и свою — знак ее принадлежности к знатному роду. Приглашение писалось от трех лиц и представляло собой грандиозный документ. То, что я оказался причиной всех событий, приводило меня в трепет. Я не мог в ту пору знать, что во всей этой затее мне отводилась второстепенная роль, а на первый план выдвигались важные общественные события. Если бы мне тогда сказали, что прием сделает большую честь моим родителям, я бы все равно ничего не понял. Ну а пока меня все это пугало.

Для рассылки приглашений назначались специальные гонцы. Каждый гонец садился на чистокровного жеребца, держа в руках жезл, на конце которого висел пакет с изображением фамильного герба. Жезлы украшались дощечками с молитвами, и эти дощечки как бы летели по воздуху.

Когда наступил момент отправки гонцов, наш двор пришел в полное смятение. Слуги охрипли от криков, лошади ржали, огромные черные доги лаяли. Выпив по последнему глотку пива, всадники шумно опустили кружки. В это время открылись со скрипом главные ворота, через которые вся кавалькада с дикими воплями устремилась вперед.

У наших гонцов, имеющих при себе письменное послание, есть еще и вариант устного, причем содержание второго сильно отличается от содержания первого. В давние времена бандиты, устраивавшие засады на гонца, могли перехватить послание и, воспользовавшись им, совершить нападение на плохо защищенный дом или процессию. Поэтому укоренился обычай писать заведомо ложные послания, чтобы в свою очередь завлечь в западню разбойников. Этот обычай двойного послания сохранился до наших дней. Поэтому и сегодня письменное послание должно обязательно иметь устный вариант, который и будет единственно верным.

Какое оживление в доме! Какая беготня! Стены вымыты и покрашены заново. Потолки вычищены. Паркетные полы так натерты воском, что ходить по ним становится небезопасно. Алтари главных комнат отлакированы. Появилось большое количество новых масляных ламп — одни из золота, другие из серебра, но все надраены так, что не отличишь, из какого металла они сделаны. Мать и эконом, не ведая покоя, носятся по дому как угорелые, указывая и ругая направо и налево всех, кто им попадается под руку. Слуги растерянно бегают, вид их жалок и удручающ. У нас своих слуг больше пятидесяти, да еще наняли других по случаю приема. Никто не бездельничает, все работают с усердием. Даже двор начищен, плиты так и сверкают, будто их только что доставили из каменоломни. Чтобы придать им праздничный вид, межплиточные стыки заполняют разноцветным материалом. Когда все было готово, мать собрала несчастных домочадцев и приказала им нарядиться в безупречно чистые одежды.

На кухнях тоже царило оживление — предстояло наготовить еды в огромном количестве! Тибет представляет собой гигантский холодильник — пища, заготовленная впрок, долго не портится из-за сухого и холодного климата. Даже при повышенных температурах съестные запасы не портятся из-за сухости воздуха. Поэтому мясо сохраняет свежесть в течение года, а зерно может храниться несколько веков.

Буддисты не убивают животных. Они употребляют в пищу мясо лишь тех из них, которые гибнут в результате либо падения с горы, либо другого несчастного случая. Наши житницы и кладовые были полны продуктов.

В Тибете есть и профессия мясника, но ортодоксальные семьи держатся на расстоянии от мясников, относя их к касте “неприкасаемых”.

Мать решила принять гостей насколько оригинально, настолько и изысканно. В частности, она задумала угостить их вареньем из цветков рододендрона. За несколько недель до приема часть слуг верхом на лошадях отправилась к подножию Гималаев, где росли самые прекрасные цветы. У нас растут рододендроны-гиганты, отличающиеся необычной гаммой оттенков и запахов. Для сбора выбирают бутоны, которые затем осторожно промывают. Достаточно поцарапать один лепесток, и варенье будут испорчено. Потом каждый цветок вымачивают в большом стеклянном бокале, наполненном водой и медом. Мед надежно герметизирует цветок, не позволяя воздуху попасть внутрь бокала. Ежедневно в течение последующих нескольких недель сосуд выставляют на солнце и регулярно поворачивают, чтобы все части цветка получили необходимую порцию солнечного света. Цветок медленно растет, впитывая сок медового раствора. Некоторые перед употреблением в пищу предпочитают выдержать цветок еще несколько дней на воздухе, чтобы он покрылся хрустящей корочкой, но при этом не потерял вида и аромата. Лепестки посыпают сахарной пудрой, похожей на снег. Отец недовольно ворчал:

— Вместо этих красивых цветков могла бы купить тесть ящиков со всеми потрохами. Но мать отвечала с чисто женской логикой: — Не будь глупым, наш прием должен быть удачным во всех отношениях, а что касается расходов, то они должны беспокоить только меня.

Другим деликатесом был суп из плавников акулы. Кто-то из гостей заметил, что суп — просто верх гастрономического искусства. Мне же суп страшно не понравился. Меня едва не вытошнило, когда пришлось его отведать. Акулу доставили из Китая в таком жалком состоянии, что по ее внешнему виду едва ли можно было догадаться, что это акула. Короче говоря, чтобы быть воспитанным, приходится воспитывать и вкус, а тогда и плохое блюдо сойдет за деликатес.

Что мне было по вкусу, так это молодые побеги бамбука, привезенные также из Китая. Существует несколько способов их приготовления, но я предпочитал есть их в сыром виде, посыпав слегка солью. Особенно мне нравились желто-зеленые молодые пучки со срезанными головками, которые повар готовил для засыпки в кастрюлю. Вот тебе раз! Повар был уверен, что это блюдо лучше всего идет в вареном виде, но у него не было тому доказательств, потому что он тоже предпочитал есть их сырыми.

В Тибете кухней заведует мужчина. Женщины ничего не смыслят в таких вещах, как приготовление тсампы и разных смесей. Они бросят горсть того, подмесят другого и думают, что все в порядке. Мужчины более вдумчивы, более кропотливы и поэтому, как правило, являются лучшими поварами. Поболтать и посудачить — здесь женщинам нет равных, как и кое в чем другом. Но только не в приготовлении пищи.

Тсампа составляет основу нашего питания. Некоторые тибетцы живут на тсампе и чае всю свою жизнь, от первого приема пищи до последнего. Готовится тсампа из ячменя, который поджаривают до тех пор, пока он не примет золотисто-коричневый цвет. Затем ячмень мелют на муку, муку в свою очередь снова поджаривают, ссыпают в чашу, заливают горячим чаем с растопленным маслом. Все содержимое круто замешивают и придают ему форму галеты. Соль, буру, масло яка добавляют по вкусу. Приготовленная тсампа закатывается, нарезается кусочками и подается в виде пончиков или печенья различной формы. Если к тсампе нечего добавить, то она сама по себе, не придавая большого разнообразия обеденному столу, все же служит достаточным средством пропитания в любых географических условиях.

Но вернемся к нашему торжественному приему. Одни готовили тсампу, другие делали масло, пользуясь методами, которые никак нельзя рекомендовать с точки зрения гигиены. Большие мешки из козьих шкур мехом вовнутрь служили бурдюками для пахтанья масла. Их наполняли молоком яков или коз. Для того чтобы молоко не вытекало, горловина мешка зашивалась и накрепко затягивалась. Затем мешки яростно колотили и встряхивали до тех пор, пока не получалось масло. Для этого были оборудованы специальные маслобойни из булыжников, выступающих из земли на 30 сантиметров.

Наполненные молоком мешки бросали на булыжники — это и называлось пахтаньем масла! Довольно забавно было наблюдать, как человек двенадцать слуг часами занимались этим делом. Тяжело дыша, со вздохами — ох, ох! — они поднимали и бросали, поднимали и бросали мешки на камни. Иногда мешки то ли от неловкости обращения, то ли от ветхости лопались. Вспоминается мне один человек, который трудился с каким-то яростным усердием, как бы любуясь силой своих мышц. Он работал вдвое быстрее других, от напряжения у него на шее вздувались вены. Однажды кто-то ему заметил:

— Стареешь ты, Тимон, медленнее стал работать. Проворчав в ответ что-то нелестное, Тимон яростно схватил мешок и бросил на камни со всей силой. Но на сей раз сила сослужила ему плохую службу — мешок порвался, одна половина его осталась в руках у Тимона, другая упала на камни. Взметнулся столб полужидкого масла и ударил растерявшемуся Тимону прямо в лицо, залепив глаза, рот, уши и волосы. 50 — 60 литров масла золотистой мелассой растеклись по телу с головы до ног.

На шум прибежала мать. По-моему, это был единственный раз в жизни, когда она смолчала. Гневалась ли она, видя, сколько масла пропало? Думала ли о том, что этот беспутный черт может задохнуться?Наверное, ей хотелось взять разорванный мешок да стукнуть его как следует по голове. А тут еще несчастный Тимон поскользнулся и растянулся в масляной луже. Неловкие слуги, такие, как Тимон, могли испортить масло. Достаточно было одного небрежного движения, чтобы шерсть отделилась от шкуры и попала в молоко. Если все считали нормальным вытащить из масла дюжину-другую ворсинок, то целые куски шерсти вызывали неприятные чувства. Испорченное масло сжигалось в масляных лампах или раздавалось нищим, которые его перетапливали и отфильтровывали. Нищим перепадали также так называемые “огрехи” поваров. Когда в каком-нибудь доме задумывали показать соседям, что там едят, то нищим раздавались эти “огрехи”, то есть замечательно приготовленные на самом деле блюда. Потом “эти господа”, ублаготворенные и наевшиеся до отвала, ходили и рассказывали, как бы между прочим, как их хорошо угощали. В свою очередь соседи, не желая ударить в грязь лицом, закатывали нищей братии угощение по первому разряду. Можно много рассказывать, как живут у нас нищие. Они ни в чем не нуждаются. Более того, профессия нищего со всеми “отработанными трюками” позволяет жить просто припеваючи.

В большинстве восточных стран не считается позорным быть нищим. Много монахов ходят от монастыря к монастырю, прося милостыню. И эта практика не является зазорной, так же как и распространенный в других странах, скажем, обычай собирать деньги на благотворительные цели. Накормить страждущего монаха считается добрым делом. Нищие тоже живут по своим законам. Если им кто-то дал милостыню, то они на некоторое время исчезают, а потом снова появляются перед щедрым подателем.

Приставленные к нашему дому два монаха также принимали деятельное участие в приготовлениях к

приему. Они приходили в кладовые, где лежали туши животных, и возносили их душам молитвы. Наша религия учит, что если животное погибло из-за несчастного случая и люди хотят его съесть, то они становятся его должниками. Такого рода долги оплачиваются через духовника, который, стоя перед тушей, возносит молитвы его душе. В ламаистских монастырях и храмах были специальные монахи, которые только тем и занимались, что молились за животных. Перед долгой дорогой наши монахи просили у богов милости к лошадям, чтобы те не уставали на трудном пути. Лошадь, скажем, никогда не выводили из конюшни два дня подряд. Если на ней ездили вчера, то сегодня она отдыхала. Это правило распространялось и на тягловых животных. И животные прекрасно все понимали. Если, например, по ошибке седлали лошадь, которая работала накануне, то ее и с места нельзя было сдвинуть. Когда с нее снимали седло, она отходила в сторону, покачивая головой и как бы говоря: “Хотела бы я посмотреть на вас, когда с вами поступили бы так же несправедливо”. С ослами дело обстояло еще хуже. Они ждали, когда на них навьючат тюки, а потом падали и принимались перекатываться с боку на бок, давя и приминая поклажу.

У нас были три кошки, постоянно занимавшиеся своим делом. Одна жила в конюшне и навела там железный порядок среди мышей. С мышами только так и следовало поступать, иначе они могли бы так обнаглеть, что съели бы и саму кошку. Другая кошка жила на кухне. Вернее, это был старый кот, немного простоватый. Он появился на свет преждевременно и выжил один из окота — так перепугал в 1904 году Янгхасбанд своими пушками кошку-мать. Поэтому новорожденному совершенно по праву дали кличку Янгхасбанд. Третья кошка слыла весьма респектабельной матроной и жила с нами. Она была настоящим образцом материнской добродетели и ни в чем не отказывала своим шаловливым котятам. Когда у нее появлялись минуты, свободные от воспитательной деятельности и материнских обязанностей, она ходила за моей матерью из комнаты в комнату, черная, маленькая, гибкая — ходячий скелет, несмотря на прекрасный аппетит. В Тибете к животным относились очень правильно. С ними не сюсюкают, но и не рассматривают как крепостных. Животное — это прежде всего живое существо, выполняющее свою полезную миссию и имеющее все права наравне с человеком. Буддизм учит, что все животные, то есть все живые существа, имеют душу и достигают высших степеней в развитии с каждым перевоплощением.

Ответы на наши приглашения мы ждали недолго. Си всех сторон к нам галопом скакали всадники, размахивая палками с посланиями. Эконом каждый раз спускался вниз из своей комнаты, чтобы лично засвидетельствовать почтение посланию знатных господ. Сорвав с палки послание, всадник тут же без передышки вываливал устный вариант. Затем ноги у него подкашивались, и он падал на землю, разыгрывая сцену полного изнеможения. Пусть все видят — он сделал всевозможное, чтобы быстрее прибыть в дом семьи Рампа! Наши слуги, окружив посланника, разыгрывали свои; роль:

— Бедняга! Как он быстро скакал! Непостижимо! Да у него может разорваться сердце! Бедный и доблестный юноша!

Однажды я сильно опозорился, слегка подсолив разговор.

— Не бойтесь за его сердце, — сказал я. — Я видел. как он отдыхал поблизости, набираясь сил перед тем. как прискакать сюда!

Моя скромность заставляет меня умолчать о том, какая неловкая сцена за этим последовала.

Наконец наступил тот важный день, который, как я понимал, должен был решить мою судьбу, не спрашивая у меня совета. Едва первые лучи солнца выскользнули из-за гор, как в спальню ворвался слуга:

—Как? Еще не встал, Тьюзди Лобсанг Рампа? Какой же ты заспанный. Уже четыре часа, у нас масса дел. Вставай!

Я сбросил одеяло и встал с постели. Сегодня передо мной должна открыться дорога моей жизни.

В Тибете детям дают два имени. Первое имя — это день недели, когда рождается ребенок. Я родился во вторник, поэтому имя Вторник идет впереди имени, данного мне родителями, — Лобсанг. Но когда мальчик поступает в монастырь, ему дается другое имя. Будет ли так и со мной? Осталось ждать несколько часов, и я все узнаю. Мне исполнилось семь лет. Я мечтал стать лодочником, так хотелось испытать бортовую и килевую качку на реке Цанг-По, в шестидесяти километрах отсюда. Но минуточку, пожалуйста... Хотел ли я этого действительно? Все лодочники относились к низшей касте, поскольку их лодки были сделаны из шкур яков, натянутых на деревянный каркас. Я лодочник? Я принадлежу к низшей касте? Нет, ни за что. Мне хотелось стать профессионалом в таком деле, как полеты на змеях. Да, куда лучше быть свободным и легким, как воздух, куда лучше летать, чем деградировать в каком-то челноке из шкур яка посреди бурной реки. Я стану большим специалистом по полетам на змеях. Я сделаю огромных змеев с большими головами и сверкающими глазами. Сегодня астрологи скажут свое слово. А может быть, еще есть время выпрыгнуть из окна и убежать куда-нибудь да спрятаться? Отец сразу же пошлет за мной погоню, меня найдут и доставят обратно домой. В конце концов, я был одним из Рампа и обязан был следовать нашим традициям. Кто знает? Может быть, астрологи все-таки скажут, что я рожден для того, чтобы летать на змеях. Оставалось только ждать и надеяться.

ЛОМБСАНГ РАМПА

КОНЕЦ ДЕТСТВА

Глава 2

О, Юлджи, ты мне вырвешь все волосы! Постой, ты меня сделаешь плешивым, как монаха. — Успокойся, Тьюзди Лобсанг. Твоя коса должна быть прямой и хорошо умащенной, а то твоя благородная мать спустит с меня шкуру.

— Нельзя ли поосторожнее, Юлджи? Ты мне свернешь шею. — Ничего, потерпи. Я спешу.

Я сидел на земле, а слуга, закончивший возиться с косой, схватился за нее, как за дверную ручку, и поднял меня с земли. Наконец эта ужасная штука затвердела и задубела, как смерзшаяся шкура яка, но блестела, как ясная луна в чистом озере.

Мать крутилась волчком. Она так быстро перемещалась по дому, что вполне могло сложиться впечатление, будто у меня несколько матерей. Она отдавала последние распоряжения, и все это делалось на повышенных тонах. Ясо, всего-то двумя годами старше меня, ходила взад и вперед с сосредоточенным видом женщины, которой стукнуло все сорок. Отец самоустранился от всей этой кутерьмы, запершись в кабинете. У меня было острое желание присоединиться к нему.

Мать решила свезти всех нас в главный храм Лхасы — Джоканг*. Несомненно, что это решение было принято с единственной целью — придать религиозный оттенок всему приему. К 10 часам утра трехголосый гонг возвестил о сборе. Мы сели на пони — отец, мать, Ясо и еще пятеро попутчиков, среди которых был и ваш покорный слуга, не испытывавший в тот момент ни капли энтузиазма. Наша группа пересекла дорогу Линкор и свернула влево, к подножию Потала, настоящей горе из зданий высотой 130 метров и длиной 400 метров. Миновав деревню Шо и прокачавшись в седлах еще с полчаса по долине Джичу**, мы подъехали к храму. Вокруг храма — маленькие домишки, магазины и конюшни, ожидавшие своих клиентов из числа паломников. Построенный тринадцать веков назад, Джоканг продолжал еще пополнять ряды своих богомольцев, почитателей становилось все больше и больше. Каменные плиты мостовой во дворе храма были испещрены глубокими, в несколько сантиметров, бороздами — следы ног тысяч и тысяч молящихся, прошедших по ним. С благоговением ходили паломники по внутренне-

В литературе встречается также написание Джокан, Дзоканг Чжу. (Прим. переводчика.)

Также Уйчу, Кичу. (Прим. переводчика.)

му кругу, повторяя сотни молитв и сопровождая их без передышки словами Мантры: “0м! Мани падме хум!”

Огромные колонны, почерневшие от времени, подпирали крышу. Тяжелые запахи ладана, курившегося беспрестанно, расползались по храму, как летние облака над вершинами гор. Вдоль стен стояли позолоченные статуи божеств нашей религии. Массивные решетчатые ограды из железа в крупную клетку предохраняли их, не скрывая от взора молящихся, чья алчность могла оказаться сильнее благочестия. Самые почитаемые божества были наполовину засыпаны драгоценными камнями и жемчугом, приношениями набожных душ, которые просили у них милости. В массивных подсвечниках постоянно горел воск, не затухая в течение тринадцати веков. Из некоторых затемненных уголков храма до нас доносился звон колоколов, гонг и приглушенный стон двустворчатых раковин. Мы прошли по всему внутреннему кругу, как требовала традиция, отдали все почести и поднялись на плоскую крышу храма. Сюда допускалось небольшое число привилегированных; отец ходил сюда всегда. Система нашего управления, возможно, заинтересует читателя.

Во главе нашего государства и церкви стоял Далай-лама — наш верховный судья. К его помощи мог прибегнуть каждый. Если подавалась какая-либо петиция или надо было исправить допущенную кем-то несправедливость, Далай-лама лично контролировал, чтобы прошение было удовлетворено и несправедливость устранена. Не будет преувеличением сказать, что его любили и уважали все без исключения. Это был неограниченный властелин. Он отправлял свою власть и авторитет на благо всей страны и никогда в угоду эгоистам. Задолго до событий он предвидел вторжение китайских коммунистов. Он также знал, что затмение свободы будет временным явлением. Поэтому немногие из нас проходили специальную подготовку, чтобы не поросли быльем те знания, которые были накоплены нашими ламами.

После Далай-ламы шли два Совета — вот почему можно говорить о двухкабинетном правительстве. Первый Совет — Совет по делам религии — состоял из четырех человек — монахов в ранге лам. Они отвечали перед Благочестивейшим за все дела, связанные с мужскими и женскими монастырями. Через них проходили все духовные дела.

Второй Совет — Совет Министров — состоял из четырех членов — трех представителей светской власти и одного — духовной. Они управляли делами страны и отвечали за единство государства и церкви.

Два официальных лица — их вполне можно назвать премьер-министрами—выполняли обязанности связующего звена между Далай-ламой и двумя Советами. Они играли важную роль в период редких сессий Национальной ассамблеи, куда входили 50 человек из светской знати и представителей ведущих ламаистских монастырей Лхасы. Этот законодательный орган также собирался в исключительных случаях, как, например, в 1904 году, когда Далай-лама уехал в Монголию в момент вторжения в Тибет англичан.

Тогда на Западе твердили, что Благочестивейший трусливо сбежал. Нет, он не сбежал. Тибетские войны можно сравнить с шахматными партиями: заматован король — партия проиграна. Далай-лама был нашим королем. Без него сопротивление становилось бесполезным, поэтому прилагались все силы, чтобы сберечь и укрыть Далай-ламу, чтобы сохранить единство страны. Обвинять его в трусости — значит просто-напросто не знать, о чем говоришь

Количество представителей Национальной ассамблеи могло доходить до 400 человек, если съезжались все знатные люди из провинций. Этих провинций было пять. Лхаса, столица, находилась в провинции У-Цанг, иначе Шигадзе. Вот названия и географическое положение остальных: Гарток на западе. Чанг на севере, Кам на востоке и Ло-Дзонг на юге.

С годами власть Далай-ламы возрастала все больше и больше, и он обходился без помощи Советов и Национальной ассамблеи. Никогда страна не управлялась лучше, чем при Далай-ламе.

С крыши храма открывался чудесный вид. К востоку простиралась равнина Лхасы, зеленая и роскошная, кое-где покрытая рощами. Между деревьями, как зеркало. сверкала вода — то бежали серебряные ручьи в Цанг-По. в 60 километрах от Лхасы. С севера и юга поднимались высокие цепи гор, окружавшие нашу долину и отделявшие нас от остального мира. На их отрогах были разбросаны многочисленные монастыри. Маленькие селения опасно ютились на краю головокружительных склонов. Вдали на западе вырисовывались зубцы стен Поталы и Шакпори*, более известного как “Храм Медицины”. Между ними четко просматривались Западные ворота. Дальние горы, покрытые чистым, радующим глаз снегом, еще ярче вырисовывались на фоне темноватого пурпура неба. Над нашими головами проплывали легкие облака. Ближе к нам была расположена городская гостиница, упиравшаяся задней стеной в северный выступ главного храма. Еще ближе — казначейство” ряды лавок и рынок, где можно было приобрести

* Также Чагбо-ри. (Прим. переводчика.)

все или почти все. Чуть поодаль раскинулся женский монастырь, закрывавший проход к владению “Распорядителей Мертвых”.

У всех ворот главного храма толпились посетители этого грандиозного святого места буддизма. До нас доносился их разговор. Некоторые пришли издалека, захватив с собой приношения в обмен на благословение. Некоторые привели с собой животных, спасенных от скотобойни. Спасти жизнь животного — значит совершить хороший поступок, все равно что спасти жизнь человека. Совершивший такой поступок испытывал огромное моральное удовлетворение.

Мы, словно загипнотизированные, стояли и наблюдали древние и в то же время всегда новые сцены, слушали как монахи распевали псалмы, как глубокий бас старых монахов смешивался с легким сопрано послушников. До нас доносились рокот барабанов и золотой голос труб, крики и приглушенные рыдания.

Монахи суетились, каждый был занят своим делом. Одни были одеты в желтое, другие — в фиолетовое, но большинство было облачено в рыжеватое платье “рядовых монахов”. Золотой и вишневый цвет — цвет одежд лишь монахов Поталы. Послушники носили белое платье. Монахи-полицейские, одетые в каштановые платья, сновали туда и сюда.

Но почти у всех монахов была одна общая деталь: их платья, старые и новые, были залатаны, как у Будды. Иностранцев, видевших наших монахов вблизи или на фотографиях, всегда удивляла эта особенность. В действительности заплаты являются атрибутами одежды монаха. В монастыре Не-Сар, построенном двенадцать столетий назад, монахи поступали еще оригинальнее — они кроили заплаты из более светлых, чем само платье, тканей!

Красный цвет — это цвет монашеский. Он может отличаться различными оттенками в зависимости от приемов крашения льняного полотна. Монахи, служащие во дворце Потала, надевают поверх платьев золотистые безрукавки. В Тибете золотой цвет считается священным. Он не должен тускнеть, он должен быть всегда чистым. Это — официальный цвет Далай-ламы. Монахи или ламы высокого звания, находившиеся на службе у Далай-ламы, имели право поверх своих обычных одеяний надевать золотистые.

У Джоканга мы видели множество золотистых безрукавок, но мало представителей из Поталы. Развевались на ветру святые хоругви, купола храмов сверкали на солнце. Пурпурное небо было удивительно прекрасным с живыми лентами облаков, разбросанных по небесному своду.

Мать нарушила зачарованное молчание: — Идемте, не будем терять времени. Я не нахожу себе места от одной мысли, что там могут натворить без меня домашние. Скорее!

Мы сели на своих пони, которые терпеливо дожидались нашего возвращения. Лошадки зацокали копытами по дороге, с каждым шагом приближая меня к моему “испытанию”, а на языке матери — великому дню.

Вернувшись домой, мать провела генеральную инспекцию, после которой мы получили право на солидный обед, предусмотренный ритуалом. Мы знали, что в подобных случаях счастливые гости могут набивать себе желудок сколько угодно, но бедные хозяева все остальное время проводят натощак. Потом не могло быть и речи ни о какой еде.

Глухие фанфары дали знать о прибытии монахов-музыкантов, которых тут же препроводили в сады. Монахи были перегружены трубами, кларнетами, гонгами и барабанами, цимбалы свисали с их шей. Они вошли в сады, болтая как сороки, затем потребовали пива для настроя души. Потом с полчаса доносились душераздирающие звуки труб — монахи настраивали инструменты.

Появление первого гостя во главе кавалькады с сигнальными флажками, развевающимися на ветру, произвело в нашем дворе переполох. Ворота были распахнуты во всю ширь, слуги выстроились у входа рядами и поздравляли гостей с благополучным прибытием. Эконом с двумя помощниками находился тут же. Они держали в руках наборы шелковых шарфов, которыми у нас принято приветствовать гостей. Их восемь видов, и для подношения нужно выбрать тот, который положено, чтобы не попасть в неловкое положение. Далай-лама дарит и принимает в качестве подношения шарфы только первой категории. Эти шарфы называются “хадаками”, а весь церемониал заключается в следующем: если приносящий дар и принимающий его одного звания в табели о рангах, то они оба отступают назад, держа перед собой вытянутые руки. Затем дарящий приближается к гостю, приветствует его и возлагает шарф ему на кончики пальцев. Гость в свою очередь приветствует дарящего и начинает рассматривать шарф, сворачивая и разворачивая его, как бы оценивая подарок. Потом шарф передается одному из членов семьи.

Если дарящий по положению ниже одариваемого, то он встает перед ним на колени, высунув изо рта язык (тибетское приветствие, равнозначное европейскому приветствию приподнятой шляпой), и кладет шарф к его ногам, а тот кладет ему свой шарф на шею.

В Тибете каждый подарок сопровождается соответствующим хадаком, что равноценно поздравительному письму. Правительственные шарфы были золотистого цвета, все прочие — обычно белого. Если Далай-лама желает оказать кому-либо большую честь, он возлагает ему на шею шарф, перетянутый шелковой нитью, завязанной тройным узлом. И если при этом Далай-лама подносит к его глазам свои руки, обращенные ладонями в небо, такая почесть расценивается как самая высокая! Мы твердо убеждены, что прошлое и будущее написано линиями на наших ладонях. Показывая свои линии жизни. Далай-лама тем самым демонстрирует расположение к человеку. Позже такой чести я удостаивался дважды.

Но вернемся к нашему эконому, стоявшему у входа в дом между помощниками. Он приветствовал гостей, принимая от них хадаки и передавая их своему помощнику слева. В это же время помощник справа передавал ему шарфы для гостей, которые эконом возлагал либо на пальцы, либо на шею гостя — в соответствии с его рангом. Все эти шарфы постоянно были в ходу и использовались неоднократно.

А приглашенные все прибывали и прибывали. Соответственно дел у эконома и помощников прибавлялось. Поскольку гости съезжались со всех сторон, из всех уголков Лхасы и пригородов, их шумные компании сначала скакали по дороге Линкор, а затем сворачивали на нашу дорогу, под сень Поталы. Дамы, которым приходилось долго ехать в седле, пользовались кожаной маской для защиты лица от песчаного ветра. Зачастую на маске было нарисовано лицо хозяйки. Прибыв на место, дамы снимали маски, манто из шкуры яка. Меня всегда забавляли портреты на масках: чем страшнее и безобразнее были женщины, тем моложе и красивее они были представлены на масках!

В доме царило необычайное оживление. Слуги беспрестанно разносили подушки. В Тибете не пользуются стульями. Мы сидим на подушках. Спальное ложе также набирается из необходимого числа подушек. Нам это кажется более удобным, чем стулья, кресла и кровати.

По прибытии гостей потчевали чаем с маслом. Затем их вели в большую комнату, превращенную в столовую. Здесь был устроен буфет, чтобы гости не умерли от голода, — настоящее начало приема. Уже приехали сорок дам, принадлежавших к знатным домам, со своими служанками. Пока мать занималась одними, другие расхаживали по дому, осматривая утварь и вслух рассуждая о ее высокой стоимости.

Все это напоминало настоящее нашествие, настоящее вторжение. Здесь можно было встретить самых разных женщин, любого возраста. Они были всюду и порой оказывались в самых неподходящих местах, где трудно было даже предположить их встретить. Без тени смущения застигнутые врасплох, они тут же задавали нашим домашним вопросы — сколько стоит это, а сколько это. В общем, они вели себя так, как ведут себя все женщины мира. Сестра Ясо прохаживалась в своих новых широких нарядах. Прическа ее отвечала последнему крику моды. Она мне явно не нравилась, но ведь я никогда не отличался хорошим вкусом, особенно по части женщин.

Усугубляло сцену вторжения и то обстоятельство, что каждая знатная дама имела в своей свите так называемых “шунь-девушек”. В Тибете каждая знатная дама обязана иметь бесчисленные туалеты и большое количество драгоценных камней. И весь этот гардероб надо было выставить напоказ, с чем вряд ли могла справиться далее самая расторопная женщина (сколько же раз нужно переодеться?!). Поэтому у аристократок служили шунь-девушки — манекенщицы. Были такие девушки и у моей матери. Они щеголяли перед гостями в ее платьях и украшениях, выпивали несколько чашек чая с маслом и исчезали, чтобы вновь появиться в новых платьях и украшениях. Смешавшись с гостями, они помогали матери выполнять роль хозяйки. За день девушки могли сменить свой туалет до 5—6 раз.

Мужчин прежде всего привлекали аттракционы, которые были устроены в саду. Труппа акробатов показывала свое искусство. Трое акробатов держали пятиметровый шест, а четвертый стоял на нем на голове. В определенный момент шест резко выбивался из-под эквилибриста и он летел на землю, но тут же вставал на ноги, как кошка. Мальчишки, наблюдавшие за сценой, захотели повторить этот трюк. Отыскав во дворе шест длиной метра два-три, наиболее ретивый полез на него, но не удержался и свалился вниз на товарищей. Черепа никто себе не раскроил, но шишки заработали многие.

Скоро в саду появилась и мать в сопровождении дам, пожелавших посмотреть аттракцион и послушать музыкантов. Музыканты уже настроились, предварительно разогрев себя обильным возлиянием пива.

Мать была в безупречном туалете. На ней были темно-красная юбка из шерсти яка, доходившая почти до лодыжек, высокие фетровые боты безукоризненной белизны, с красными каблуками, подошвами и красивыми шнурками. Желто-фиолетовый жакет по цвету походил на монашеский костюм отца. Поясной бандаж цвета йода — не говорил ли он, что мне придется изучать медицину? Под жакетом — пурпурная блузка из шелка. Одним словом, в туалете матери присутствовали практически все атрибуты монашеского ордена.

Шелковый шарф, пристегнутый брошью к вороту блузки, на талии закреплялся массивным золотым кольцом и спускался до самого низа юбки. До пояса он был кроваво-красного цвета, а затем постепенно переходил от лимонного до темно-шафранового цвета.

На золотом шнурке, висевшем на шее, мать носила три амулета, с которыми никогда не расставалась. Эти амулеты ей преподнесли в день свадьбы. Первый — ее семья, второй — семья мужа, третий — сам Далай-лама. Украшения матери стоили очень дорого, что соответствовало ее социальному положению. В Тибете так принято — по мере продвижения мужа по служебной лестнице он обязан дарить жене все более и более дорогие украшения.

Особого разговора требует прическа матери. Иногда на то, чтобы сделать ее, уходило несколько дней. Еще бы: надо было заплести 108 тонких, как кончик хлыста, косичек! 108 — у нас священное число. И тем женщинам, у которых хватало для этого волос, очень завидовали. Прическа, разделенная посредине пробором, удерживалась на макушке деревянной формой в виде шляпы. Форма была покрыта красным лаком и инкрустирована алмазами, нефритом и золотыми кольцами. Волосы были расположены на ней так, что напоминали террасу из вьюна.

В одном ухе мать носила коралловую нить. Нить была настолько массивной, что могла бы оторвать мочку, поэтому красный шнурок, накинутый на ушную раковину петлей, поддерживал ее. Конец коралловой нити доходил почти до пояса. Я, словно завороженный, наблюдал за матерью. Как только она поворачивала свою голову?

Гости прохаживались по саду. Некоторые сидели группами и обсуждали последние сплетни. И тут уж женщины не теряли ни минуты.

— Да, моя дорогая, госпожа Дора решила переделать пол в доме. Булыжники хорошо подогнали и покрыли лаком. А этот молодой лама, который жил у госпожи Ракаша, говорят, что...

Но все ждали главного события дня. Все остальное было фоном, на котором разворачивались основные действия. Скоро астрологи предскажут мое будущее и определят путь моей жизни. От их решения зависела моя будущая карьера.

Однако день клонился к вечеру. Сгущались сумерки. У гостей было уже меньше желания веселиться. Сытость сделала их более восприимчивыми к юмору. Домашние только поспевали наполнять посуду едой. Акробаты один за Другим тянулись на кухню подкрепиться пивом.

Одни музыканты пока еще были в форме: дули в трубы, били в цимбалы, гремели барабаны. Перепуганные птицы разлетелись. Кошки попрятались. Даже наши сторожевые собаки — огромные черные бульдоги — и те притихли: они сегодня явно переели и спали без задних ног.

Между фруктовыми деревьями засновали, как гномы, мальчики, раскачивая на ветках масляные

фонари и плошки с курящимся ладаном. Иногда они, чтобы позабавить присутствующих, смешно подпрыгивали, стараясь дотронуться до низкой ветки.

Здесь и там поднимались густые столбы пахучего дыма — это старые женщины курили ладан, бросая его в специальные жаровни с углями, одновременно вращая молитвенные колеса, тихо позванивавшие с каждым поворотом: с них срывались тысячи молитв и уносились в небо.

Отец мой был ни жив ни мертв. Его сады славились на весь Тибет дорогими, завезенными издалека деревьями и цветами. А в тот вечер весь дом превратился в какой-то неугомонный зоопарк. Он бродил по дорожкам, заламывал руки и