Максим Пашков «Если не он, то кто?..»

— …Мы с Цоем встретились в городской художественной школе на канале Грибоедова. Тогда мы все хотели стать художниками, считали себя молодыми талантами. В результате стали кем угодно, только не художниками.

Набирали в эту школу в пятом классе, и мы оказались в одной группе. Нам тогда лет 11–12 было. Первое время мы с Витькой совсем не дружили. Вся группа быстро разделилась на компании, которые либо исподтишка издевались друг над другом, либо просто дрались — обычные мальчишеские дела. И Витя сначала был в другой группировке. Потом мы стали чуть постарше, драться уже стало не так интересно, и у нас возникло новое увлечение. Стало очень модным носить значки с фотографиями рок-звезд. Таких значков тогда было практически не достать, поэтому вся группа носила их по очереди. Последнее время я часто об этом вспоминаю, когда вижу в метро каких-нибудь тинэйджеров с Витькиными фотографиями на значках. Как странно все вышло…

Сам я лет с семи на гитаре играю. Так получилось, что все знакомые мальчишки что-то лабали на гитарах, и отец у меня немножко умел. Так что я с первого класса начал осваивать инструмент. А лет в двенадцать у меня просто бзик появился. Мне тогда отец давал слушать Элвиса Пресли, БИТЛЗ, Джонни Холидея. И настолько это меня зацепило, что я даже начал какие-то песни на английском языке писать, благо я в английской школе учился. На этом мы с Витькой и сошлись.

Я не помню сейчас, как это все произошло, но потихонечку мы начали играть вместе. Лет в тринадцать. Вернее, играть-то сначала не получалось, потому что он совсем еще не умел, и мне приходилось все показывать. У меня тогда было несколько гитар, но все какие-то разбитые, старые. У Витьки тоже, по-моему, была гитара. И это занятие нам нравилось куда больше, чем наше рисование, так что в конце концов мы погрузились только в музыку. Нашелся еще человек, который стал с нами играть, и у нас образовалась целая группа — с ударником, который бил в пионерский барабан. Потом с большим трудом мы купили в комиссионном магазине бас-гитару за сорок рублей. Ее мы вручили Вите, поскольку учиться играть на ней легче — всего четыре струны. Так и распределились роли в группе: я играл на шестиструнке, Витя на басу и барабанщик с пионерским барабаном. Тогда группа еще никак не называлась. Название ПАЛАТА № 6 возникло позже, когда мы стали постарше и как-то определили свой стиль. К тому времени мы уже хорошо знали хард-рок, и кумиром нашим была группа BLACK SABBAT. Мы пытались работать под них, точнее, у них учиться. Проводили массу времени, снимая с магнитофона все возможные гитарные пассажи. Барабанщики у нас все время менялись, тем не менее играли мы всегда втроем.

Тем временем я незаметно закончил художественную школу, и вместе проводили уже практически круглые сутки — либо у него, либо у меня. И все мысли наши были заняты только музыкой. Мы с юношеским максимализмом считали, что только на Западе сейчас умеют играть, а здесь ничего подобного нет. Но энтузиазма было полно, и мы все время старались придумать какую-то свою музыку, ни на кого не похожую.

Я тогда доучивался в десятом классе, а Витя поступил в Серовское училище — все еще думал, что станет художником. У них в училище была кое-какая аппаратура, и мы продолжили уже играть там, на тяжелом звуке, чего раньше не доводилось. Прежде мы сидели с акустическими гитарками и сочиняли хардовые темы. В Серовке мы смогли играть так, как нам хотелось — там были электрические инструменты. Играли на их вечерах, на танцах. В Серовке нашли и барабанщика — Толика Смирнова — он по тем временам считался одним из лучших. Вообще мы для нашего возраста играли очень неплохо, поскольку все время занимались только этим. На вечерах исполняли какие-то классические вещи из DEEP PURPLE, BLACK SABBAT, свою музыку. Что-то сочинял я, что-то — вдвоем с Витей. Но в основном тексты и музыку писал я, а Витя очень помогал с аранжировками. У него с детства просто отличный вкус. Он выдавал очень интересные пассажи на гитаре. Но первое время очень стеснялся петь. Правда, в некоторых местах он мне подпевал, но очень робко. Сейчас это может показаться странным, но, в принципе, многие подростки стесняются петь. Может, время его тогда еще не пришло, или я как-то мешал, потому что я изначально был лидером в нашей группе, а он всегда держался второго места. Хотя, конечно, мы работали вместе. Были и очень удачные совместные вещи, которые я и сейчас иногда исполняю.

К тому времени дышать стало поспокойнее, мы увидели какую-то перспективу, возможность делать музыку для своих. Появились какие-то группы, которые пели на русском, и довольно удачно. «Аквариумская» волна позже пошла. Мы тоже стали писать на русском, хотя оставались приверженцами тяжелого, черного рока. В результате мы все-таки записали альбом у меня дома в жутких условиях. Я уже не помню, как он назывался, но что-то было мудреное — типа «Слонолуние». Записали мы его так, что бас-гитара с частью барабанов оказалась на одной дорожке, а гитара с голосом и тарелки — на другой. Можно было по отдельности слушать. Такое вот «стерео» получилось, но все равно мы тогда были очень довольны. У меня на бобине сохранилась эта запись. Сейчас ее слушать трудно, она представляет интерес только в плане какой-то истории, а воспринимать ее вчистую как музыку — просто забавно. Тут на днях у меня оказался под рукой бобинник, я ее послушал еще раз. Выпил водки, немножко пустил слезу — только для этого и стоит хранить. Витя там в основном на бас-гитаре играет, хотя записывал и еще какие-то гитары, и подпевает в некоторых местах.

Тогда у нас этот альбом даже кто-то переписывал, но теперь, конечно, все затерто, да и качество там — сами понимаете. Так что он теперь существует в единственном экземпляре. По-моему, мы больше ничего так и не записали.

В местных панковско-хипповских кругах нас тогда уже знали. Мы вообще дружили с панками, хотя в общем были далеки от них. Мы никогда не играли панк-рок, но все окружение в то время было сугубо панковским. Витя всегда был очень скромен в прическах и проявлениях. Даже не то что скромен, он был гораздо консервативнее всей остальной компании, и в наших «забавах» никогда не шел до конца. Наверно, это шло от какой-то его внутренней застенчивости. Потом из этого он выработал ту интеллигентность поведения на сцене, которая так отличала его от большинства ленинградских рокеров. В нем никогда не было разнузданности.

А что касается нашего тогдашнего окружения — то это была компания Свиньи, причем тусовались мы там очень долго и плотно. Компания, действительно, была свинская и, конечно, мы все были не подарки. Совершенно жуткие люди, склонные к тому же ко всяческим допингам. И, в общем, в отношении к допингам мы с Виктором тоже очень хорошо друг друга находили. Здесь у нас разногласий не бывало. Часто приходилось удирать от милиции. Витя как-то сломал ногу, спрыгивая с подземного перехода на Гостином Дворе. Я был уже не в состоянии заметить, что меня берут под руки, а он шустро спрыгнул с самого верха перехода и со сломанной ногой каким-то образом добрался к себе до парка Победы. На следующий день он появился в нашей компании уже с палочкой, что доставляло нам море радости.

Все рокерские тусовки базировались обычно в Купчине — почему-то именно там жило большинство знаменитых людей — туда с Московского проспекта шел всегда переполненный транспорт. Конечно, влезали все, кроме Вити, которому со сломанной ногой и палочкой было не войти. Мы махали ему из автобуса, а он стоял такой грустный.

Вообще, про Витину способность падать на ровном месте ходили просто легенды. Это была комедия. Мы идем, о чем-то разговариваем — раз! А где Цой? Цой лежит. Мы начинаем обследовать место — совершенно ровный асфальт. Как он умудрялся так падать — непонятно. Но самое смешное было, когда он упал на эскалаторе. Мы с ним торопились в баню, по-моему, бежали вниз по эскалатору и что-то жуткими козлетонами пели из Градского на все метро. Витька бежал впереди в длинном кожаном пальто — он очень любил такие. Я придумал какую-то очередную хохму и говорю: «Слушай, Витька!» Он поворачивается ко мне, я вижу, как лицо его мгновенно краснеет, и он падает головой вниз. Пальто распахивается, старые вельветовые джинсы лопаются и оттуда вываливаются красные трусы — в общем, наворот как у Ришара или Луи де Фюнеса. У меня начинается дикий приступ смеха, я ничего не могу сделать. Женщины вокруг кричат: «Помогите другу! Что вы смеетесь?!» А он лежит ногами вверх.

Эти истории с падениями его преследовали постоянно, что-то с ногами, наверно, у Цоя было не в порядке. Он умудрялся проваливаться в лужи, едва затянутые льдом, которые все видели и обходили, а он обязательно вступал и промачивал ноги. В этом была даже какая-то одухотворенность, что-то от витания за облаками. Хотя я не могу сказать, чтобы он отличался особенной мечтательностью. Вообще Витя был достаточно обыкновенным человеком, не обращающим на себя внимания какой-то оригинальностью.

Пожалуй, из той нашей компании его выделяла только застенчивость. Особенно он не любил разговаривать с людьми много старше его, в возрасте родителей. Тут он сразу сжимался и замолкал. Видимо, ему нужно было знать заранее, что человек его понимает, и он может говорить с ним на каком-то своем языке. Если он чувствовал, что этот язык еще надо будет найти — для него это было сложно.

Наша жизнь в то время представляла собой постоянные поиски какого-то праздника. Это было наше общее свойство — нам всем было очень скучно. Очень хотелось безумного перманентного праздника. Витя все время этим маялся, для него это была особая тема. Впрочем, и для меня тоже. Он ведь, вначале особенно, писал абсолютно конфетные вещи. И одна из первых его песен «Время есть, а денег нет, и в гости некуда пойти» — это боль. Куда пойти в гости и будет ли там весело? Чем заняться? Играть до одури на гитарах — вот, в общем, все, чем мы жили. Отсюда допинги, пьянство и все остальное.

Родители — и у него, и у меня — были достаточно лояльные люди, чтобы нам ничего не запрещать. Но к нашей музыке относились, конечно, как к детскому лепету, как к болезни роста. Это естественно, потому что их поколение было воспитано на том, что жить надо, не высовываясь и держась в общей колее. Много разговоров было по поводу того, что у нас все равно ничего не выйдет и надо найти какой-то легальный путь.

Но время было такое, что путь стал пока еще очень медленно, но открываться. Уже можно было на что-то рассчитывать. И тут у нас с Цоем пути стали расходиться. Витя оказался менее разбросанным, чем я. Он очень целеустремленно пошел вперед и занимался уже только музыкой. А я сдался в какой-то момент и нашел для себя более официальный путь в жизни, способ существовать с дипломом. Хотя сейчас я понимаю, что это не так важно, как казалось тогда, и, наверно, не так надо было.

Я хорошо помню, как Витя мне, очень стесняясь, показал свою первую песню. Мы уже не играли вместе. Я поступил в театральный, но мы еще продолжали довольно часто встречаться. Я не помню, почему мы перестали играть, мы не ссорились. С ним вообще очень трудно было поссориться. Он был очень приятным человеком, без каких-то амбиций и с мягким характером. Мы тогда собрались у кого-то на хате. Выпивали, как обычно. И тут Цой рискнул мне сказать, чем он один занимается. Ну давай, говорю, спой. И он, жутко смущаясь, спел «Мои друзья всегда идут по жизни маршем». Мне песня сразу понравилась. А потом я услышал целую серию его песен, и все они совершенно отличались от того, что мы делали вместе. Тогда уже пошла «новая волна», совсем другая стилистика и он начал работать в ней. Тяжелый рок ушел от нас. Я тоже очень сочувствовал «новой волне», и мне очень нравились все его вещи.

Потом я приходил к ним, когда они уже были втроем — Цой, Рыбин и барабанщик Олег по кличке «Базис». Они тогда еще не знали как назваться. Сидели на квартире у барабанщика и репетировали Витины песни. Цой играл на акустической гитаре. Рыбин подыгрывал на электрогитаре, а Олег — на каких-то маленьких бонгах. Вообще-то он был тяжелым барабанщиком, играл на установке, но для своей новой группы они избрали такой камерный стиль, под Марка Болана. Не знаю почему, но бас-гитары в этой группе не оказалось. Наверно, Вите захотелось чего-то нового, ведь в ПАЛАТЕ № 6 он постоянно играл на басу. Они тогда все думали о записи альбома. Но «45» я услышал уже много позже.

Мы стали видеться все реже. Я заканчивал театральный, параллельно у меня возникали какие-то музыкальные проекты. Перед самой армией даже немножко с Каспаряном поиграл — с Витиной подачи. У меня тогда накопилось много материала, хотел записать альбом, и Юра мне помогал. Так что я их всех достаточно близко знал.

Из армии я вернулся в восемьдесят шестом, и что-то опять меня к музыке потянуло. У меня все время идут такие возвраты, видимо, театр меня до конца не удовлетворяет. Поэтому я и стараюсь в нем экспериментировать, пытаюсь приблизить его к року. Материала у меня было полно, хотелось его записать, но я не знал как и с кем. С рок-клубом мне связываться не хотелось, потому что там уже сложилась своя тусовка, или, как говорят в театральном мире, — мафия, которая не очень-то жалует людей со стороны. Я тогда обратился к Вите, потому что он был уже в определенном статусе и мог мне помочь. Мы встретились и он мне сказал тогда: «Ты все не то сделал. Видишь, я знаменитый какой? Надо было тебе не ходить в театральный институт, не служить в армии, а заниматься только музыкой — в тот период когда на нее был еще голод». Теперь я тоже понимаю, что не в дипломах дело, но тогда голова была забита всякой ерундой, надо было как-то существовать, а тут тупики кругом… Хотя о чем тут жалеть! Можно только пожалеть о двух годах, потерянных в армии, да и то из-за собственной лени. Просто не хотелось резать себе вены, инсценировать выбрасывание из окна…

Они тогда пытались мне как-то помочь, но из этого тоже ничего не вышло. Да и я понял, что Вите не до меня, что он уже ушел очень далеко. У КИНО уже было имя, гастроли, известность. Мне тоже не хотелось навязываться, выступать в качестве просителя. У меня даже какой-то комплекс возник. Мне казалось, что если я буду ему звонить, то он непременно подумает, что я хочу у него попросить какую-нибудь порностудию или что-нибудь в этом роде. И последнее время мы виделись очень редко. Так, какими-то наездами, наплывами — если я мимо его кочегарки проходил.

У меня иногда возникает такая парадоксальная мысль, что вот эта колея Витина, которая и привела его к искомому результату, возникла во многом благодаря тому, что он был очень ленивым человеком. В той нашей компании даже шутка такая была, что трудно найти кого-то ленивее Цоя. Может, это была какая-то внутренняя сосредоточенность, но он часами мог валяться на диване, очень долго не выходить из дома. У него совершенно отсутствовали пробивные качества. Витька производил впечатление жутко застенчивого и непробивного человека. Вот говорят, чтобы чего-то добиться, нужно быть администратором своего таланта. У Вити не было такого таланта. Насколько я помню, сам он никогда не мог о чем-то договориться, куда-то себя продать, создать рекламу. Наверно, жизнь его потом изменила или так на него Марьяна повлияла, потому что когда я встречался с ним уже взрослым, в апогее славы, то, наоборот, у него было очень много уверенности в себе. Тут, что называется, «короля играют придворные». Человек поверил в себя, потому что в него поверили другие. Вся обстановка вокруг Цоя давала ему силы и уверенность в себе. Он психологически изменился. Это очень интересная метаморфоза.

Я уже говорил, что мы практически перестали встречаться, но записи КИНО до меня доходили регулярно. Я слушал и понимал, что мне все это очень нравится. Что-то меньше, что-то больше, но я считаю, что это была одна из самых интересных групп не только в Ленинграде, но и в стране. Здесь чувствовалась личность — не только Виктора Цоя, но всей группы КИНО — они все достаточно своеобразные музыканты со своим не похожим ни на кого стилем. Тогда их многие активно ругали, и я всегда отстаивал эту группу. Это сейчас люди лучше промолчат. Многие, например, говорили, что КИНО играет примитивно. Но суть же не в этом, а в том, что ребята нашли свою эстетику, совершенно определенную, характерную. И потом, их музыка просто приятна для уха. Примитивно это или нет — в конечном итоге мне все равно. Но, кроме того, я еще знаю, что это и не примитивно. Так могут говорить только люди, не очень хорошо разбирающиеся в музыке. Их стиль, скорее, можно назвать аскетичным. И этот принцип аскетизма они поставили в фундамент. Говорили еще, что все песни КИНО на один мотив. Это тоже не так. У каждого композитора есть свой гармонический мир, в котором он существует, отображая его с разных сторон. А что, Моцарт — разве он не весь одинаковый? Если подходить с этой позиции — одинаковый. А Высоцкий? Или ему надо было одну песню петь, как Высоцкий, а другую — как Утесов?.. Меня тогда многие на подобные разговоры провоцировали, зная о моей прежней дружбе с Витей.

Но КИНО уже не очень-то надо было защищать — они были на вершине славы. Они выработали свой имидж, да и фильмы с участием Цоя тут немалую роль сыграли.

Для меня всегда было загадкой, почему на гребень успеха взлетает та или иная звезда. Хотя Витя мне говорил, что все это ерунда, и очень просто все просчитать и понять конъюнктуру в данный момент. Что во всей культуре существуют определенные дыры, которые надо затыкать, на них работать и делать звезду. Нужно только почувствовать, найти это место и все. «Теперь я все это знаю», — сказал он мне тогда. Но в тот момент он уже добился всего, чего хотел, и ему легко было теоретизировать. А каких-то конкретных экспериментов он на моих глазах не проводил. Может, он и прав, а с другой стороны, я думаю так: все равно тинэйджерам нужны какие-то кумиры. И я смотрю, кто у нас есть, кого бы выбрал я. И понимаю, что тоже выбрал бы именно такого героя, как Цой. Так что во всем этом есть какая-то правда.

Ведь если не он, то кто?

Андрей Панов «Когда сочиняешь музыку, в голове должен стучать барабан…»

— … У меня был сосед выше этажом. Сейчас уже переехал. С детства в одном доме жили. Однажды он сказал, что у него одноклассник или друг учится в Серовке. И у них группа хорошая, три человека — ПАЛАТА № 6. Тоже как бы въехали в панк-рок и все такое… Все очень здорово типа дурака валяют. Я, говорит, к тебе их приведу.

А я как раз в это время свалил из театрального, ни черта не делал. Сидел дома, играл на гитаре, группу подыскивал. Сам до этого полгода как за гитару взялся. Аппаратуру купил, меломанство забросил.

А все началось с Монозуба. Он мне рассказал, что такое советский рок. Позже он стал Панкер, а в наших кругах это был Монозуб. Он мне позвонил и сказал, что у нас есть тоже советские группы, подпольный рок, поют на русском. Рассказал про них. А с Монозубом я познакомился, когда Юфа его привел устраиваться на работу. Я тогда был работником торговли по радио и телеаппаратуре, поскольку меломан. Монозуб тоже хотел попасть. Ну как-то завелось знакомство, и один раз ночью по телефону он говорит, что есть такие группы, такие хорошие штуки пишут…

«Ты ведь стихи пишешь?» — спрашивает.

Я тогда тоже писал что-то. Думал, что это стихи.

«А играть умеешь?» — «Нет», — говорю. — «Ты, — говорит, — учись». «Как же, — говорю, — такие крутые там…» «Ерунда! Это очень просто — группу сделать! Соберем ребят и начнем!»

А я как раз поступал в институт, и тут на мои плечи падают полторы тысячи деревянными — от папы. Мой папа свалил из страны законным путем в семьдесят третьем. И по их правилам, если ребенок учится, бухгалтерия оплачивает обучение. Финансирует его образование, значит.

Конечно, я сразу купил всякого — барабаны там, три-четыре гитары… Все на это ухнул, короче. Взялся сразу за гитару и настолько заразился, что поехал и поехал. Каждый день с утра до ночи. Сейчас фиг так сделаю. Но я отвлекся вроде…

Короче, они пришли — Максим Пашков, Цой и барабанщик. Не помню, как его звали. Хороший барабанщик, кстати. Оригинал. Жаль, что не пошел по этой стезе впоследствии. Ну, Максим — очень активный человек, больше всех разговаривал. Потом поступил в театральный. А Цой придет и сидит в углу.

Сколько-то времени мы прожили одной семьей, потому что все были бездельники. Цоя и других из Серовки выгнали именно по той причине, что они там стали ходить в булавках, а Серовка всегда была рассадником пацифизма. Анашой воняло на всех этажах. Не знаю, как сейчас. Ну учителя и педагоги поняли, что это такое — кто-то подстригся, кто-то булавку нацепил. За то и выгнали. И песни не те пели. В Серовке две группы было — одна ГОЛУБЫЕ МОНСТРЫ, а другая — ПАЛАТА № 6. Максим сам в Серовке не учился, а приходил туда играть.

Как-то так получилось, что мы с Цоем стали главные бездельники. И жили рядом, у парка Победы. Там, где сейчас его родители живут. Пока Максим не поступил в институт, мы встречались каждый день. Тем более что у меня дома стояла аппаратура. Я тогда еще занимался пластинками, постоянно были деньги с этого. Выпивка была дешевая. Вите родители всегда давали рубль в день. Сначала мы спрашивали, когда скидывались, — у кого сколько, а потом перестали спрашивать. «Давай твой рубль!» — говорим. Все знали, что у него рубль.

Собирались у меня, значит. Пили, гуляли, дурака валяли. У меня тогда стояло, наверное, полкиловатта. В основном, играли они, а не я. Ну, соседи бегают… А что толку бегать? Барабанные установки разные. Тогда еще Юфа ко мне приходил, хотя он отношения к ним не имеет. Пели песни Максима, Цой в некоторых вещах был аранжировщиком. Про это Максим лучше может рассказать. Цой был басистом, ничего не писал тогда. Поскольку Максим относился к нему несколько иронически, что ли, Цой был всегда очень зажатый. Комплексанутый, даже так скажу. Когда же мы остались с ним два бездельника, я чуть ли не каждый день стал приезжать к нему по утрам. У него любимое занятие было — снимать с пленки. Или читать. С ушами все в порядке, снимает, как рентген. ДЖЕННИФЕР РАШ снял, что удивительно! Там маразматические аккорды, очень сложно… Сидит с гитарой, а ноги всегда выше головы. Балетная привычка. У меня родители балетные, я знаю.

Когда у меня еще забор был — он придет, сядет и ноги на забор. Вытянуты прямо, и лучше, чтобы выше головы.

Значит, приезжал я, и мы завтракали. Мне очень нравилась кухня его папы. Там один день готовила мама, а другой день готовил папа. И оставляли завтрак на столе. Мне всегда очень нравилось, когда вообще есть завтрак! Папа готовил с какими-то заморочками непонятными. Корейскими, наверное.

Вообще, семья у Цоя — это очень классно! Его семья до сих пор является для меня загадкой. Отец по-русски довольно плохо говорит, а у матери волосы золотые и вот такая коса! Настолько разные люди, непонятно вообще, как они вместе живут.

Каждую субботу и воскресенье отец собирался с друзьями в большой комнате, мать им все носила. Шикарно накрывался стол, море водки, политические беседы… А Цой жил в проходной комнате, вот они через нас и ходили. Одни мужчины собирались, вообще без женщин, солидол такой — пьют-гуляют, отдыхают. Цой немножко посмеивался над своим папой, хотя сам признавал, что первые аккорды на гитаре ему показал отец.

Был такой хороший случай. Родители уехали на юг, оставили Цою девяносто рублей из расчета треха в день. А у Цоя была мечта, как и у всех, — двенадцатиструнная гитара. Он побежал и тут же ее купил. 87 рублей она стоила. А на сдачу, поскольку голодный, у парка Победы купил беляшей по шестнадцать копеек. И, значит, натощак их навернул. Он очень долго потом это вспоминал. Говорит, лежал зеленый, один в квартире, блевал, умирал. До туалета было не дойти. Лежал несколько дней. С тех пор беляшей не ел.

А еще у него были бабушка и тетя. Я их видел разок. Бабушка и тетя работали в столовой. Обе они по матушкиной линии. Они жили в дальней комнате. Пили они только портвейн, водку не пили. Цой рассказывал, что они на Новый год купили 15 бутылок портвейна и выпили. Один раз я сам заглянул к ним в комнату, а там портвейном весь пол уставлен и сидят бабушка и тетя. Во люди!

Я опять отвлекся. Значит, Цой сидел у себя аранжировал максимовские песни. Максима тяжело аранжировать, потому что он сам себя аранжирует. В аранжировке — это вообще бог! И в музыкальном плане, наверное, это самый лучший музыкант, которого я в жизни встречал. У меня же тогда только намечался первый состав, а сам я в семьдесят девятом первый раз взял гитару в руки. И через полгода уже гастролировал. Конечно, я у Цоя много спрашивал — типа аккорды, не аккорды… Как это сделать, как взять… У Максима с Витей группа была в техническом плане очень сильная. У нас сейчас таких нет. Ни в рок-клубе, нигде. Потому что люди занимались музыкой, а не то что там — в рок играли. Когда записывались у меня, мы играли вместе. Иногда на выступлениях вместе играли, как в Москве, у Троицкого, я потом расскажу.

У Цоя, кстати, были хорошие склонности к пародированию. Он неплохо пародировал советских исполнителей — жесты, манеры… Особенно он любил Боярского. И Брюса Ли, но это уже потом. А с Боярским было заметно очень. Он ходил в театры, знал весь его репертуар, все его песни. Ему очень нравилась его прическа, его черный бодлон, его стиль. Цой говорил: «Это мой цвет, это мой стиль». И действительно, знал и исполнял репертуар Боярского очень неплохо. Впрочем, у такого человека нетрудно спеть все что угодно, так что ничего удивительного.

Очевидно, что человек который жутко много читал и жутко много снимал, должен был и сам начать писать. Но у него комплекс был, я говорил. И вот однажды, когда мы толпой писались у меня, мы на него насели. С Антоном, с Ослом. Он сейчас уехал… Что тебе, мол, стоит стихи написать, музыку сочинить… Цой все кривлялся, а мы выпили и наседали, наседали… Мы тогда любили сухое вино в духовке разогревать. Покупали много сухого и разогревали в духовке. Зачем — не помню. Якобы градусы добавляются. Причем половина бутылок лопалась, потому что за базаром забывали, что оно там в духовке греется…

Значит, насели на него и выдавили что-то. Он вышел в коридор и с натуги чего-то написал, помню даже была там фраза о металлоконструкциях. Наша была накачка, панковская. Типа — все панки, все против… Мы посмотрели — действительно неплохо написал. В первый раз. А потом прорвало. Очевидно, если человек с малого возраста читает, аранжирует, — должно было прорваться. Достоевского всего прочитал, классику… Я в то время уже был не чтец, завязал с этим лет в семнадцать или восемнадцать. Сейчас лишь постепенно становлюсь чтецом, но читаю почему-то техническую литературу. Художественную неинтересно.

А Витя больше читал классику, точно могу сказать. После того случая его прорвало, как-то раз приходит, играет новую — она есть в первом альбоме: «Мои друзья всегда идут по жизни маршем…» Это его, если не вторая, то третья песня вообще. А ее довольно тяжело сделать, настолько все музыкально накручено. Помню, он говорил: мне, мол, нравится, что мы все у тебя встаем и с похмелья идем к пивному ларьку, даже зубы не чистивши. Не знаю, в чем здесь романтика, но очень многие так говорят. Потом еще песню сочинил, потом еще. Хорошие вещи. Они нигде не записаны. Мне нравилось, я ему подыгрывал. Потом Цой просто стал репетировать с моим ВИА. Мы записали пластинку по наколке Майка. Называется «Дураки и гастроли». Она у Троицкого есть. То есть не пластинка, а альбом группы АВТОМАТИЧЕСКИЕ УДОВЛЕТВОРИТЕЛИ. Там и Майк играл, и Витя играл, почему-то Майк это отрицает. Там и Рыба играл. Перечислил всех. Песни все были мои, только одна была — Майка. И одна — Рыбы…

И также с великой наколки Майка поехали мы в Москву. К Троицкому. Майк до этого уже был там с Гробощенковым и еще с кем-то. Якобы как панк. И мы зимой семьдесят девятого, по-моему, поехали туда большой толпой давать концерты. Там Витя еще спел свою не очень удачную вещь «Вася любит диско, диско и сосиски». Ну тогда все очень сильно были против диско. Хорошая музыка, как мне сейчас кажется. А мы там проканали с переделанной вещью Макаревича «… И первыми отправились ко дну». Ну а Москва — город маленький, сразу все узнали, схватились за это: новые люди, новая музыка! И мы дали еще концерт в чьей-то квартире, а потом в каком-то мелком клубе. В общем, когда вернулись, оказалось, что и до Питера разговоры дошли.

А потом нас пригласили в ресторан «Бриг» на тридцатилетие Тропилло. АУ все пришло и с нами, естественно, Витя, поскольку мы все время вместе болтались. И, как сейчас мне кажется, была тогда у Гробощенкова мысля АУ ну, что ли, пригреть — все-таки новые люди, молва такая… А поскольку я вел себя там отвратительно, о чем очень жалею, и на всю катушку дурака валял, то он, видимо, поостерегся. Мы там поиграли, а потом Витя спел какие-то свои темы. У него к этому времени накопилось вещей пять. И Гробощенков, очевидно, понял — вот кого надо брать. И правильно, кстати, понял. И с тех пор Витя приходил ко мне все меньше и меньше, говорил, что все время у БГ находится. И потом, когда уже у него был первый концерт в рок-клубе, я к нему даже после не подошел, потому что Вите это уже было не надо и, я думаю, даже претило его понятию. Я это без обиды говорю. Просто он прошел этот период — и идиотства, и информационной накачки. У него уже был другой круг знакомых. Я сам прекрасно понимал обстановку, что я, в принципе, уже не нужен, там трамплин гораздо выше. Но это было потом. А вообще, пока Витя не стал большим человеком, он был, в общем-то, очень смешной парень.

Тогда мы все находились под влиянием Юфы. Никакие панки здесь вообще ни при чем — никакие Роттоны, никакие ПИСТОЛЗЫ. Все это Юфины телеги.

Юфа был и остался главным идеологом, а я типа игрушки для битья. Он такой законспирированный, как Ленин. Всегда появится в последний момент… Вообще, это очень заразительный человек. Он может своим психозом заразить кого угодно. Все эти некрореализмы и прочее. Человек из заграницы не выезжает, ему дали студию на «Ленфильме», ссуду и все дела. Сейчас снимает полнометражный фильм. Все эти чепцы, очечки, все эти параллельные кины…

Когда мы начали идиотничать, еще не было никаких панков. Один раз позвонил Юфа вечером. Говорит: «Ты знаешь, на Западе появилась группа каких-то кретинов типа нас. Называется СЕКС ПИСТОЛЗ. Сейчас передали одну вещь по «Голосу Америки…» Юфа всегда слушает «голоса». Ну, я говорю: «Как музыка?» — «Типа СЛЭЙДА, — говорит, — только хуже раз в пять». Я говорю: «Ладно. Чего там внимание обращать?» И повесил трубку.

А потом стали появляться разные плакаты, показали их по телевизору, и мы сразу завелись. Идиотничаем. То в трусах зимой по улице, то обвешиваемся разными паяльниками-фигальниками, надеваем одежду не по размеру… Разные глупости. А как-то показали, что они еще и булавками обвешиваются. Нам понравилось. Мы типа тоже меломаны, давай булавки… Я помню для полного идиотства кто-то надел галифе, а у меня были такие здоровые клеши — финские, вельветовые. Я взял их и ушил внизу очень красиво. Ходил по улицам, и все смеялись. А через три года смотрю — все в таких ходят, стало модно.

На улицах нас сначала никто не трогал. По той причине, что про панков не знали. Ну, идиоты и идиоты. Идиотами и были. И остались, собственно. А когда начались панки-фиганки, тогда начались дурацкие гонения. А за что? И так — кретины, и так — кретины. Какая разница?

Слухи по городу ползут очень быстро. Узнали про нас, приглашать стали. Антон был мастер на эти дела, у него всегда знакомые приличные были. Многие хотели на новоиспеченных панков поглядеть. Спрашивают его: «Ты панк?» — «А? Да». — «Приходи». — «А я с другом». — «Ну, заходи с другом». — «И выпить есть?» — «Все есть!»

Звоним в дверь, а сами все обвешиваемся тут же, красимся… Помада-фигада… Нам открывают. «Это я с другом пришел». — «Проходите». — И один за другим входят человек семь. Ну, и начинается — раздевание там, купание голыми…

Витя всегда был молчаливый такой. Отпустит шутку и сидит. Он меньше других красился. Может, только губы, не помню. Куда-нибудь булавки повесит — и все. На серые джинсы свои. У него были такие дудки. Он всегда любил дудки. И вот в гостях одна идиотка спросила: «Угадайте, сколько мне лет?» Ну, естественно, я сказал, как, полагается — лет тридцать пять. Кто-то сказал — семьдесят, кто-то — десять. А Витя такой скромный сидит, молчит. У него манера, кстати, была сидеть на корточках в углу. Либо в кресле, положив ноги на стол. Чтобы ноги всегда были сверху.

Она говорит: «Вот единственный нормальный мальчик. Скажи, сколько мне лет?»

Такая пауза… Витя сидит.

— Шестьсот.

После чего все пошли мыться голыми в ванну.

Это у нас было, как пословица. «Шестьсот». Можно вогнать куда угодно. Чтобы много не говорить, можно сказать «шестьсот». На любой лад.

У нас была подруга из Серовки, у нее квартира на Пяти Углах, мама жила в деревне. Мы у нее часто собирались. Конечно, спали все вповалку, голыми… Это тогда среди нас было модно: никаких женщин, никаких комплексов. Женщин называли «жабами». Между прочим, от Юфы пошли такие выражения как «жаболюб», «жабоугодник». То есть женщины просто отрицались. А в той квартире у Пяти Углов, между прочим, было полно клопов, от которых некуда было деться. И еще там был рояль.

Вот однажды, когда все раскладывались спать, я улегся где-то на полу. А Витя прикинул и говорит: «Я буду спать на рояле. Он полированный, скользкий. Клопы станут взбираться и соскользнут». Улегся он на рояле. Минут через пятнадцать, когда уже все заснули, вдруг его голос «Андрей! Меня куснули!» Очень смешно было: темно, все спят, и вдруг он таким обиженным тоном…

А женщины нам тогда почему-то были ни к чему. Поэтому, когда у Цоя потом появилась восьмиклассница, он просто не знал, что с ней делать. В недоумении был. Может, говорил, люблю, может, нет, но гуляю. Ему самому тогда восемнадцать было. Он еще в театральный поступал, на кукольное отделение. Ему очень это дело нравилось. Но не поступил и пошел в краснодеревщики, в ПТУ.

А дальше он начал круто подниматься, я уже не нужен был. Но все равно из всего советского рока он мой самый любимый музыкант. Я не был на его концертах, я вообще на концертах бываю только на своих, потому что нельзя не бывать. Очень хреново отношусь к року. Неинтересно на дураков-то смотреть. Мне самого себя хватает. Какой рок, в задницу? Занятие для дебилов. Поукал, поакал — я музыкант! Спеть «В лесу родилась елочка» правильно не может.

А Цой дрочил команду классно. Одну вещь не знаю сколько раз: «Стоп, сначала. Стоп, сначала». Он не очень здорово мог управлять голосом, а в отношении слуха там идеально. У него, кстати, правильная была фраза: «Когда сочиняешь музыку, в голове всегда должен стучать барабан».

Я еще некоторое время звонил ему, но… Один раз, правда, он сам позвонил, когда у него сын родился. Хотел пригласить на день рождения. Но я, естественно, был пьян зачем-то ему нахамил и бросил трубку. Вот и все. Один раз мы встретились в рок-клубе. Как говорил Зиновий Гердт в фильме «Соломенная шляпка»: «Вы еще когда-нибудь виделись с вашей женой?» — «Да». — «Ну и что же?» — «Мы раскланялись». Так и мы с Цоем — даже не поговорили, вынужденно поздоровались и все…