М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»

Образ Веры и идея веры в романе

Первое произведение XIX века, в котором героине дано символичное имя Вера, – это роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Героиня с таким именем появляется в повести «Княжна Мери» и, на первый взгляд, кажется не самым ярким персонажем романа. Так, например, видел ее В. Г. Белинский. Критик, хотя и высоко оценивал этот образ романа Лермонтова, видел Веру только слабой страдающей женщиной и отмечал, что «Вера – не больше как силуэт»[1].

Княгиня Вера в романе Лермонтова действительно может показаться второстепенной, о ней мы практически ничего не узнаем, кроме общих зарисовок. Внешний ее образ дается в словах доктора Вернера: «…какая-то дама из новоприезжих, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая, но очень, кажется больная <…>, она среднего роста, блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке черная родинка: ее лицо меня поразило своей выразительностью». Показательно, что эти слова автор вкладывает в уста именно Вернера – «скептика и материалиста, как и все почти медики». Но даже он подмечает выразительность и, можно сказать, неординарность Веры. Еще одна характеристика, вскользь упомянутая в романе, – это болезнь героини, которая подтачивает ее силы. На протяжении всего текста рефреном звучат слова о телесном нездоровье героини. Они даны как бы «между прочим», но являются очень значимыми. Нередко сам Печорин высказывает опасения по поводу болезненного состояния Веры, он записывает в своем дневнике: «на ее болезненном лице изображалась глубокая грусть».

Таким образом, Вера приобретает черты страдалицы, мученицы, что приближает ее к идеальному в русской традиции женскому образу. Эта традиция стоит у истоков христианства и связана с идеей мученичества и страдания во имя веры. Позднее «болезнь» как признак идеальной женской героини будет использоваться и другими русскими писателями. Достаточно вспомнить замученную и обезумевшую от нищеты и чахотки Катерину Ивановну, мачеху Сонечки Мармеладовой, которая тоже ставится в одну линию с идеальными женщинами, потому что любовь к ближнему глубоко заложена в ее душе, пусть она сама этого и не осознает.

Еще один важный мотив, связанный с появлением героини по имени Вера, это мотив любви. Именно с этой точки зрения лермонтовская Вера подробно проанализирована в работе Н. Долининой «Печорин и наше время». Как считает исследовательница, Печорин, по сути, любит Веру, но обманывает себя, «потому что на самом деле он молод, он все может: и любить, и быть любимым, но сам отказывается от надежды, от радостей, убеждает себя, что они для него невозможны»[2]. Конечно, тема любви или семьи всегда будет в центре художественного изображения в русской классике. Однако у Лермонтова героиня по имени Вера оказалась связанной не только с идеей «веры» как таковой, но и с представлением о подлинной и настоящей любви между мужчиной и женщиной.

Чтобы понять внутренний смысл образа Веры необходимо рассмотреть всю систему женских героинь романа «Герой нашего времени» и определить, как выстроена эта система. Первой по фабульному порядку идет история, произошедшая с героем в Тамани, до того, как герой попал на Кавказские минеральные воды. Именно здесь появляется первый женский персонаж – «Ундина». Так назвал девушку, живущую на берегу залива в бедной хижине, сам Печорин, подслушав ее разговор со слепым мальчиком, а позднее, увидев и услышав странную песню этой самой девушки. Это имя, как бы нечаянно оброненное самим героем, определяет сущность героини. Само имя «ундина» отсылает нас, с одной стороны, к литературе романтизма, что характеризует отчасти стереотипное, этикетное мышление Печорина, а с другой – к языческой мифологии. Ундины или русалки – языческие существа, очаровывали путников своей красотой и пением, сбивали их с пути и увлекали в подводный мир. Именно своим пением увлекает Ундина Печорина. Сам герой характеризует девушку так: «пенье и прыганье не прекращались ни на минуту. Странное существо! На лице ее не было никаких признаков безумия; напротив, глаза ее с бойкой проницательностью останавливались на мне, и эти глаза, казалось, были одарены какою-то магнетическою властью, и всякий раз они как будто бы ждали вопроса. Но только я начинал говорить, она убегала, коварно улыбаясь…Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей только свойственное наклонение головы, длинные русые волосы, какой-то золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно правильный нос – все это было для меня обворожительно». В речи Печорина подчеркивается исключительность, необычность, странность героини: он называет ее, например, «причудливым созданием». На вопрос Печорина – «А как тебя зовут, моя певунья?», она отвечает: «А кто крестил, тот знает», но кто крестил, она не знает. В конце диалога Печорин заключает: «Экая скрытная!». Из этих характеристик и описаний складывается общее представление об этом женском образе как о языческом, стихийном существе, связанным с волшебством, колдовством, тайной.

Эта семантика особенно очевидна в сравнении с именем другой возлюбленной Печорина – Верой. О ней мы узнаем чуть позже, однако сравнение двух героинь напрашивается естественным образом: ундина воплощает язычество, а Вера - христианствою Важно, что Печорин подчеркивает свою власть над Верой в следующей повести, она, по сути, его раба, это он бросил Веру когда-то. А вот Ундина-русалка – предельно свободна, она не подчинилась Печорину и пыталась погубить его, увлекая в воду. Показательно при этом и само тяготение Печорина к этой загадочной девушке, поскольку символически русалки всегда связывались в мифологии и в литературе романтизма с вредоносным началом, губительным для человека.

Пояснения: «Русалки в славянской мифологии существа, как правило, вредоносные, в которых превращаются умершие девушки, преимущественно утопленницы, некрещеные дети. Представляются в виде красивых девушек с длинными распущенными волосами. В русальную неделю, следующую за троицей, они выходят из воды и могут погубить человека: защекотать или увлечь в воду. Русалки связаны с миром мертвых. Названы, возможно, по названию древних языческих игрищ – русалий, которые резко обличались христианской церковью» (Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 390). Стихотворение «Русалка» есть и в творчестве Лермонтова.

Стремление Печорина познать тот романтический, загадочный мир, к которому принадлежит Ундина, мир беззаконно вольной жизни, который так притягивает героя, как и все новое и непознанное в жизни, так и осталось стремлением. В его словах – «И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну» – есть предощущение жизненного итога, который пока не осознан до конца. Пока душа героя только встревожена тем фактом, что неопытная «дикарка» не подчинилась ему.

В повести «Княжна Мери» Печорин сталкивается еще с двумя женскими персонажами. Одна героиня – молоденькая и наивная барышня, воспитанная и пока не испорченная светом (Мери). Друга – это Вера, женщина-жертва, безропотно понимающая и принимающая свою жертвенность. Вера – сильная женщина, способная на большое чувство, лишенная, в отличие от Печорина, каких-либо эгоистических чувств и винящая в своих страданиях только себя саму. Давая характеристику Мери, сам Печорин, а вслед за ним и автор, наделяют ее идеальными чертами: «Ее легкая, но благородная походка имела в себе что-то девственное, ускользающее от определения, но понятное взору». Подробно Печорин останавливается на глазах Мери, подмечая важные детали: «нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не отражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза без блеска: они так мягки, они как будто бы тебя гладят». Слова, поступки, эмоции Мери искренни, лишены притворства, она еще не испорчена этикетом, она излучает вокруг себя тепло, ласку, внимание, всегда готова помочь попавшему в беду человеку. Достаточно вспомнить момент, когда Грушницкий уронил свой стакан у колодца и силился его поднять: «Легче птички она к нему подскочила, нагнулась, подняла стакан и подала ему с телодвижением, исполненной выразительной прелести; потом ужасно покраснела, оглянулась на галерею и, убедившись, что ее маменька ничего не видала, кажется, тот час успокоилась». Но вместе с отзывчивостью и душевной добротой в романе отмечается ее зависимость от мнения «света», то есть – от «маменьки». Будучи чистой, естественной по натуре, она вынуждена принимать светские законы, где господствует ложь, игра, притворство, а поэтому минутой позже «проходя мимо Грушницкого, приняла вид такой чинный и важный – даже не обернулась, даже не заметила его страстного взгляда».

Само ее имя – Мария, переделанное на европейский манер (Мери), очень значимо, оно отсылает нас к образу Девы Марии, что позволяет почувствовать присутствие намека на женскую идеальность. Но это именно намек, неслучайно имя героини звучит как чужое, иностранное. Тем не менее, эта семантика позволяет связать в некоторую общую систему двух героинь повести – Веру и Мери. Показательно, что Печорин не хочет и не может заметить хотя бы отдаленных ассоциаций с этим рядом. Рассуждая о своем желании, во что бы то ни стало заполучить расположение Мери, он говорит: «Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь? К чему это женское кокетство?». История с княжной схожа с историей Ундины, разница лишь в том, что Мери – светская барышня, а для Печорина свет – это родная стихия, поэтому процесс завоевания расположения и любви к нему молодой неопытной героини упрощается. Но и в этой повести, как и в «Тамани», герой, уверенный в своих беспредельных силах, оказывается в ситуации, когда неопытная Мери чуть не одержала верх над ним.

Размышляя на страницах своего дневника, Печорин говорит: «Я никогда не делался рабом любимой женщины; напротив, я всегда приобретал над их волей и рассудком непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь». Но когда Печорин сталкивается с Верой, мы видим явные противоречия между убеждениями и истинным душевным состоянием героя. С первым же ее появлением, даже не появлением, а напоминанием о ней, вскрываются противоречия Печорина. Его признание: «Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия», не выдерживает проверки. Стоило только появиться Вере, и он сам становится в мыслях рабом любимой женщины. Первое же упоминание о ней поразило Печорина и отозвалась в его душе каким-то болезненным звуком, не зря он записывает: «Мое сердце точно билось сильнее обыкновенного», «ужасная грусть стеснила мое сердце». С этого момента Вера ни на минуту не покидает мысли Печорина. Первая встреча у источника вновь напоминает о забытом, но не умершем в его душе чувстве. Для него, как для собственника, важно знать, любит ли его Вера или нет. В своем дневнике Печорин пишет: «Надо признаться, что я точно не люблю женщин с характером: их ли это дело!», и тут же сталкивается с сильной Верой, которая «не заставляла <…> клясться в верности, не спрашивала, любил ли я других с тех пор, как мы расстались». В этом и проявляется сила ее характера.

Описывая первую встречу, герой говорит: «Тут между нами начался один из тех разговоров, которые на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить». Может показаться, что отношения между героями сводятся только к страсти, не подкрепленной духовным единством. Но Печорин одновременно замечает: «Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде кудрявых гор, озаренных южным солнцем, при виде голубого неба или внимая шуму потока, падающего с утеса на утес» и тут же напишет: «“Что делает теперь Вера?” – думал я… Я бы дорого дал, чтоб в эту минуту пожать ее руку». Это размышление свидетельствует не просто о страсти, вспыхнувшей между Печориными и Верой, а об искреннем долговременном чувстве между ними, от которого Печорин отказывается, увлеченный исканиями «цели» жизни. Но его истинные чувства, спрятанные глубоко внутри, прорываются все-таки в тот момент, когда он теряет Веру, рыдая над трупом коня. Но в этих противоречиях и скрыта трагедия героя. Н. Долинина пишет по этому поводу: «Представим себе, что он бы ее догнал и не на “одну минуту” увидел, простился, а выполнил свои странные, бешеные замыслы. Стал бы он счастливее? Сделал бы счастливее Веру? Нет. Печорин не может быть счастлив и не может дать никому счастья – и в этом его трагедия»[3].

Говоря на страницах своего дневника о том, что «страсти не что иное, как идеал при первом своем развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь волноваться», Печорин явно противоречит сам себе. Это противоречие выявляется именно при тогда, когда он вновь встречается с Верой, которая как камень преткновения, незабываема для Печорина, она единственная, кто заставляет его душу волноваться на протяжении такого долгого времени. Недаром при общении с ней герой забывает о насыщении своей гордости и начинает думать о счастье ближнего: «на ее болезненном лице изобразилась глубокая грусть <…>. Мне стало жаль ее <…>. Тогда я рассказал всю драматическую историю нашего знакомства с нею, нашей любви – разумеется, прикрыв все это вымышленными именами. Я так живо изобразил мою нежность, мои беспокойства, восторги; я в таком выгодном свете выставил ее поступки, характер, что она поневоле должна была простить мне мое кокетство с княжной».

Таким образом, с появлением в романе Веры мы видим перед собой другого Печорина, в котором еще борются чувства с разумом, который еще не до конца превратился в «нравственного калеку». Последним моментом, когда действительно душа героя обнажается, становится момент получения письма от Веры и бессмысленная погоня за ней. До этого в своем дневнике он утверждал, что «лучшие <…> чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли». Но это оказалось не так, иначе бы не было бы ни погони «за погибшим счастьем», не было бы молитв, слез, отчаяния – всего, что испытал Печорин, поняв, что потерял Веру навсегда. Герой, не сомневавшийся в своей силе и власти над женщинами, в том числе и рабски преданной ему Вере, сам оказался рабом и на порядок слабее женщины. С присутствием Веры в его жизни в герое еще пробуждались и высокие чувства, и сострадание, и любовь к ближнему, а теперь он теряет и любимую женщину, и веру в целесообразность устроенности жизни, действительно превращаясь в «нравственного калеку». Этому подтверждение дается уже в следующей по хронологии повести – «Бэле», хотя в тексте романа она первая.

Образ черкешенки Бэлы – центральный женский образ романа, поскольку именно в нем находит свое завершение та семантика, которая связана с женскими героинями. В Бэле соединены судьбы всех предыдущих героинь: она такая же дикарка, как Ундина, такая же аристократка, как Мери, такая же рабыня и пленница, как Вера. В Бэле безоглядная любовь к Печорину соединяется с огромным чувством собственного достоинства. «Я не раба его — я княжеская дочь!» — говорит Бэла Максиму Максимычу. В этом случае мы можем видеть уподобление «княжеской дочери» Бэлы княжне Мери, которая тоже становится «рабой» Печорина, поскольку обманулась и приняла его игру. Однако в этом своеобразном уподоблении есть и различия: с Мери Печорин вынужден все-таки объясниться и сказать, что не любит ее, что смеялся над ней и не может на ней жениться. Показательно, что Печорин вспоминает об этом событии и размышляет о нем, пребывая «в этой скучной крепости», то есть рядом с Белой. Но Бэла как раз и не удостаивается аналогичного объяснения, поскольку Печорин относится к ней свысока, не считая ее «ровней».

Так в романе выстраивается своеобразная иерархия женщин Печорина: более всего он переживает ситуацию с Верой, хотя и от нее, по сути, отворачивается. Уезжая из Кисловодска после разговора с Мери, он видит труп своего коня, которого загнал, догоняя Веру, но в этот раз, пишет Печорин: «Я вздохнул и отвернулся». Так же он отвернулся и от Мери, получившей все-таки объяснения от Печорина, но впереди, если следовать хронологии событий, еще история с Белой, которую Печорин ценит ниже других, считая дикаркой и, по сути, не общаясь с ней. Все героини романа погибают (морально или физически) от неразделенной любви к Печорину, что также внушает ему мысль о собственной исключительности и избранности: он не хочет и не может «ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное». Бэлу же Печорин считает или относится к ней как к самой низшей по иерархии, потому особенно и не церемонится с девушкой. Он называет ее «азиатской красавицей», «дикаркой», которой свойственный «невежество и простодушие».

Можно полагать, что Бэла является своеобразным продолжением женских историй Печорина. Потерпев поражение в «Тамани» и «Княжне Мери» и решив разогнать скуку под черкесскими пулями, он выбирает Бэлу новым предметом для «покорения». Может быть, потому, что по его же словам ему надоело «кокетство светских барынь» или потому, что ему хотелось победить, наконец, «дикарку», что не удалось раньше с языческой Ундиной. А возможно, Печорин ищет чего-то нового, доселе ему неведомого. Опять он, как и прежде, заключает пари, но если в предыдущих повестях это пари было не словесное, а заключенное с самим собой, то теперь он держит спор с Максимом Максимычем: «Я вам даю мое честное слово, что она будет моя». Будучи игроком, постоянно ищущим приключений, он хватается за этот спор, делая все возможное, чтобы его замысел осуществился. Двигаясь к цели, он не задумывается о своих поступках и их последствиях, не думает о судьбе девушки. Похищение Бэлы, которое повлекло за собой гибель ее семьи, вовсе не осознается им как зло, он не понимает и не хочет понимать, что разрушает судьбу и жизнь плененной горянки. Печорин знает, что он и Бэла принадлежат к разным культурам, к разным мирам, но это его только подстегивает. Он пытается изъясняться на ее языке, походить на горца, открывает ей истину, с которой она поспорить не может: «аллах для всех племен один и тот же, и если он мне позволяет любить тебя, отчего же запретит тебе платить мне взаимностью?», и Бэла, казалось бы, покоряется ему.

Хронологически последняя ее гибель соединяет в себе судьбу всех остальных героинь и откровенно реализует истинную семантику «побед» Печорина. Показательно и то, что в описании последних часов жизни умирающей Белы мы видим сходство с описаниями мучающихся Веры и Мери. Так в рассказе Максим Максимыча выглядела Бэла: «она лежала неподвижная, бледна и в такой слабости, что едва можно было заметить, что она дышит». Столь же болезненны и другие героини. В Мери Печорин отмечает: «большие глаза, исполненные неизъяснимой грусти», «бледные губы», «болезненный румянец», а о Вере пишет: «Вера больна, очень больна». Судьба Бэлы воплотила в явном виде то, что в других случаях было не столь очевидным. Печорин, по сути, берет ее в плен. Бэла долго противилась Печорину: как говорит Максим Максимыч, Печорин «долго бился с нею». Да и сама Бэла говорит: «Я твоя пленница, <…> твоя раба». Печорин в этом случае выступает как «покоритель», о чем он и спорил с Максим Максимычем. Эта сюжетная ситуация, в которой описана попытка бесцеремонного овладения «азиатской красавице», проецируется и на судьбу других героинь – они все были «пленницами» Печорина.

Именно поэтому Бэла оказывается самой значительной героиней, а ее гибель – самой важной сюжетной ситуацией не только в судьбе женских героинь романа, но и в судьбе самого Печорина. В предсмертные минуты Бэла показана как глубоко думающий и чувствующий человек, сознающий свой близкий конец, но сохраняющий при этом необыкновенную цельность натуры. Именно в момент смерти Бэлы открывается внутренний смысл этой героини. Она оказалась вовсе не рабой и не пленницей, даже и не дикаркой, как думал Печорин. Наиболее в этом плане значимый момент зафиксирован в рассказе-свидетельстве Максим Максимыча. Конечно, погибая, Бэла, как и другие женские героини романа, думает о Печорине, но ее мысли и устремления совершенно иного рода. Бэла печалится, что «она не христианка, и что на том свете душа ее никогда не встретится с душою Григория Александровича, и что иная женщина будет в раю его подругой». И сострадательный Максим Максимыч предлагает девушке принять перед смертью христианство, чтобы утешить ее в любовных переживаниях перед смертью. Наверное, он хотел, чтобы Бэла думала, приняв новую веру, о предстоящей встрече с Печориным «в раю». Но, живя любовью к Печорину, Бэла перед смертью показывает необычайную высоту и духовность своей личности, подлинной и настоящей, недоступной для понимания Печорина. В ее личности есть именно то, чего не хватает Печорину: она имеет высшие цели, знает, для чего родилась, знает, что на самом деле является истинным путем человека. Это для Бэлы – ее вера, которую она не нарушает даже во имя любви. Она отвечает Максим Максимычу, что «умрет в той вере, в какой родилась».

Так состоялась своеобразная духовная и личностная победа Бэлы над Печориным, и он это понял. Его смех, от которого у Максима Максимыча «мороз пробежал по коже», это не смех безразличия или бездушия, а знак понимания Печориным своего бессилия, слабости, ничтожности своей жизни без веры и без Веры, то есть без подлинной жизни и подлинной любви, которых он так и не узнал, гоняясь за «миражами». Осмысление этих проблем, наконец, приходит и к самому Печорину, о чем рассказывает повесть «Фаталист». Эта повесть занимает в системе повестей «Героя нашего времени ключевое положение, и без нее роман не только потерял бы в своей выразительности, но во многом утратил бы и свой внутренний смысл. Действительно, события, описанные в повести, происходят во время пребывания Печорина в крепости, откуда он отлучился в станицу на две недели. Смысл повести заключен в знаменитом монологе Печорина о «вере предков». Он пишет об этом так: «Мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонек, зажженный на краю леса беспечным странником! Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!.. А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастья, потому знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или судьбою».

Эта исповедь Печорина не раз становилась предметом анализа в работах литературоведов. Не раз указывалось и на то, что она соотносится с текстом стихотворения «Дума», и в целом – с мотивом «судьбы и воли» в творчестве Лермонтова. Казалось бы, на такое понимание откровенно настраивает и название повести, и описанный в ней спор о предопределении. Однако присутствие этого мотива в романе в целом и в самой повести не препятствуют проявлению и иных мотивных комплексов. И, как представляется, в «Фаталисте», самым непосредственным образом связанным с сюжетной ситуацией в «Бэле», речь идет не столько о фатализме, сколько о вере. Четкая непроявленность этой темы в дневниковых записях Печорина еще раз свидетельствует о том, как трудно, погружаясь в сомнения и иронию, герой познает истинный смысл бытия. Горькое признание Печорина в том, что его поколение в отличие от «людей премудрых» не способно «к великим жертвам для блага человечества», доказывает, что ему нечего поставить на место той спасительной веры в провидение и судьбу. Эта вера была для «предков» стимулом «благородных побуждений», она в разных проявлениях присутствовала во всех женщинах, с которыми сталкивала Печорина судьба. Так герой понимает, что во всех его исканиях и метаниях нет самого главного, того, что было даже у «дикарки» Бэлы – он не верит ни во что, поэтому у него нет высших целей и высших ценностей, он не готов жертвовать собой во имя высшего и идеального.

Таким образом, в романе Лермонтова «Герой нашего времени» все женские героини выстраиваются в определенный ряд: Мария (Мери) – Вера – Ангел (Бэла), который, так или иначе, определен религиозно-мистическими контекстами. Все эти имена связаны с обозначением высшего созидающего начала мира – женского, и соотносятся с подлинными духовными ценностями бытия. Всем этим «идеальным» героиням прямо противопоставлен Печорин, с образом которого связаны мотивы «демонизма». Сам Печорин признается, что в любовных отношениях он «играл роль топора в руках судьбы», а женщины были «обреченными жертвами». Сам же Печорин «ничем не жертвовал для тех, кого любил». В романе эти его высказывания носят отнюдь не метафорический характер: мыслящий и действующий в рамках стереотипных литературно-романтических ситуаций, он, видимо, мыслит себя как «гордого человека», стоящего выше остальных. Неслучайно Печорин пишет: «Я любил для себя, для собственного удовольствия; я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страдания – и никогда не мог насытиться». В творчестве Лермонтова эта семантика получает свое яркое воплощение в поэме «Демон». Как отмечает В. Н. Турбин, «демоническое герой – постоянное действующее лицо поэм, драм и романов Лермонтова», при этом демонизм – это «восходящее к библейской мифологии обозначение отношения к миру, предельная цель которого – разрушение существующих духовных и материальных ценностей, вплоть до превращения мира в ничто»[4].

Пояснения: «Демонизм основывается на абсолютной свободе воли его носителя, который воспринимает эту свободу прежде всего как свободу от моральных обязательств перед людьми, утверждая ее как свободу проявления его собственных волеизъявлений и в противовес идеям добра и любви выдвигает идею тотального скептицизма» (Турбин В. Н. Указ соч.).

[1] Белинский В. Г. Указ. соч. С. 424.

[2] Долинина Н. Прочитаем «Онегина» вместе. Печорин и наше время. Эссе. Л., 1985. С. 269.

[3] Долинина Н. Указ. соч. С.313.

[4] Турбин В. Н. Демонизм // Лермонтовская энциклопедия. М., 1981. С. 137–138.