Лекция первая Введение в детский психоанализ

Трудно получить конкретное представление о психоанализе в детском возрасте, если предварительно не разобраться в том, когда имеются показания к проведению анализа ребенка, а в каких случаях лучше от него отка­заться. Как известно, этот вопрос подробно изучала Мелани Клейн (Берлин). Она убеждена в том, что методом анализа можно полностью устранить или, в крайнем слу­чае, благотворно повлиять на патологию психического развития ребенка. К тому же анализ может быть весьма полезен и для развития нормального ребенка, а со време­нем, возможно, станет неотъемлемой частью воспитания. Однако большинство венских психоаналитиков придер­живается другой точки зрения: психоанализ ребенка до­пустим лишь в случае реального инфантильного невроза.

Боюсь, что своим курсом я смогу лишь незначитель­но посодействовать разрешению данной проблемы, ука­зав вам, в каких случаях решение применить анализ оказывалось верным и когда проведение его заканчива­лось неудачей. Неудивительно, что успехи всегда вдох­новляли нас на проведение новых анализов, а неудачи каждый раз заставляли отказаться от данного намере­ния. В итоге мы пришли к выводу, что в метод детского анализа необходимо вносить некоторые модификации и изменения и применять его при соблюдении определен­ных предосторожностей. Если же техническая возмож­ность для соблюдения таких предосторожностей отсут­ствует, то лучше от проведения анализа отказаться. Из примеров данного курса вы сможете узнать, на чем основываются указанные выше сомнения. Пока же я умыш­ленно откажусь от любых попыток дать ответы на эти во­просы.

Еще с прошлого года, мне неоднократно предлагали подготовить доклад для технического семинара Ферейна об особенностях случаев с детьми, чтобы обсудить техни­ку детского анализа. До сих пор я не принимала этих предложений из боязни, что все сказанное на эту тему может показаться чрезвычайно банальным и бесспор­ным. Специальная техника детского анализа — в той ме­ре, в какой она вообще является специальной, — основы­вается на одном предельно простом положении: в подав­ляющем большинстве случаев взрослый — это существо зрелое и независимое, а ребенок — незрелоё и несамостоятельное. Совершенно очевидно, что при столь отлич­ном друг от друга объекте внимания применяемый метод также не может быть одинаковым. То, что в одном слу­чае совершенно необходимо и является действием без­обидным, в другом случае превращается в весьма сомни­тельное мероприятие. Однако эти изменения являются следствием каждой данной конкретной ситуации, а пото­му вряд ли нуждаются в отдельном теоретическом обосновании.

На протяжении последних двух с половиной лет у ме­ня была возможность подвергнуть длительному анализу около десяти случаев с детьми. Постараюсь подробнее описать те моменты из моих наблюдений, которые, веро­ятно, бросились бы в глаза каждому из вас.

Начнем с установки ребенка на начало аналитиче­ской работы.

Рассмотрим аналогичную ситуацию со взрослым па­циентом. Человек чувствует себя больным, когда у него возникают трудности с собственным "Я", в работе, с по­лучением наслаждения от жизни. Из каких-то соображе­ний он верит в терапевтические возможности анализа во­обще или же принимает решение обратиться за помощью какому-то определенному аналитику, надеясь при этом на исцеление. Конечно, на практике далеко не всегда все выглядит так просто. Не всегда поводом к анализу выступают лишь трудности внутреннего характера, часто таким поводом является лишь столкновение с внешним миром, вызванное этими трудностями. Далеко не всегда решение о проведении анализа принимается пациентом самостоятельно: часто решающую роль играют настойчи­вые просьбы родственников или других близких людей, что иногда потом отрицательно сказывается на работе. Самая желательная и идеальная для успешного лечения ситуация складывается в том случае, когда пациент по собственному желанию заключал с аналитиком союз, направленный против некоторой части своего душевного мира.

Это, разумеется, невозможно в случае с ребенком. Ре­шение провести анализ никогда не принимается самим маленьким пациентом, оно всегда исходит от его родите­лей или от кого-то из окружающих. Никого не интересу­ет мнение ребенка. Даже если ему зададут вопрос о его согласии, ответ не будет играть решающей роли. По­этому аналитик всегда чужой для него, а сам анализ яв­ляется чем-то чуждым. Но самая большая трудность за­ключается в том, что от симптомов болезни или дурного поведения ребенка страдают лишь окружающие, а сам ребенок во многих случаях вовсе не чувствует себя больным, даже не ощущает никаких нарушений психики. Таким образом, в случае с ребенком отсутствуют все те факторы, которые являются необходимыми для дости­жения успеха в случае со взрослым: осознание болезни, добровольное согласие на лечение и стремление к выздо­ровлению.

К сожалению, не каждый работающий с детьми ана­литик относится к этому, как к серьезному препятствию в работе. Например, в работах Мелани Клейн вы могли ознакомиться с тем, как она справляется с этими проблемами и какую тактику выработала для таких случаев. В противоположность ев мнению, я считаю целесообразным попытаться создать для ребенка такую же ситуацию, ко­торая является столь благоприятной для взрослого чело­века — каким-либо образом вызвать в нем отсутствую­щие готовность к лечению и согласие на него.

Для темы моей первой лекции я выбрала шесть раз­личных случаев с детьми в возрасте от шести до одинна­дцати лет. Я хочу продемонстрировать, как мне удалось добиться от маленьких пациентов "доступности для ана­лиза" подобно взрослым людям, т. е. вызвать у них осоз­нание собственной болезни, доверие к анализу, аналити­ку и преобразовать стимул к лечению из внешнего во внутренний. В случае с детьми решение этой задачи тре­бует подготовительного периода, который отсутствует при анализе взрослого человека Хочу подчеркнуть, что все предпринимаемое нами в этот период, не имеет ниче­го общего с действительно аналитической работой, т. е. речь не идет о переводе в сознание бессознательных про­цессов или об аналитическом воздействии на пациента. Смысл этого периода заключается в переводе одного со­стояния, которое является нежелательным, в состояние желаемое с помощью любых средств воздействия взрос­лого человека на ребенка. Этот подготовительный пери­од, который является своего рода "дрессировкой" перед принятием анализа, будет тем продолжительнее, чем сильнее отличается первоначальное состояние ребенка от описанного выше идеального состояния взрослого паци­ента.

Не стоит думать, что это представляет слишком большую трудность. Я припоминаю случай с одной малень­кой шестилетней девочкой, которая в прошлом году на­ходилась под моим наблюдением в течение трех недель. Мне следовало установить, являлась ли трудновоспитуе­мая, малодинамичная и тяжелая психика ребенка ре­зультатом неблагоприятной предрасположенности и неудовлетворительного интеллектуального развития или же я имела дело со случаем особо заторможенного разви­тия к запущенности ребенка. При ближайшем рассмот­рения было выявлено наличие необычайно тяжелого для такого раннего возраста невроза навязчивости при весь­ма сильном интеллекте и развитом логическом мышле­нии. Эта маленькая девочка была уже знакома с двумя детьми, с которыми я ранее провела анализ; на первый прием она пришла ко мне вместе со своей подругой, ко­торая была немного старше ее. Я не стала разговаривать с ней ни о чем особенном и лишь дала возможность слег­ка ознакомиться с непривычной обстановкой. Вскоре, когда она пришла уже одна, я предприняла первое на­ступление. Я заметила вслух, что ей, конечно, известно, почему меня посещали двое знакомых ей детей: один — потому что никогда не говорил правду и хотел отучиться от этой привычки, другая — потому что слишком часто плакала и сама была сильно удручена этим. Не послали ли и ее ко мне из подобных соображений? На это она прямо заявила: "Во мне сидит черт. Можно ли его вы­гнать?" В первый момент я опешила от такого неожидан­ного ответа, но затем сказала, что сделать это можно, хо­тя работа — не из легких. И если я соглашусь сделать это вместе с ней, ей придется исполнить много такого, что вовсе не доставит ей удовольствия. Я имела в виду, что она должна будет рассказать мне все. Лишь на мину­ту она всерьез задумалась, после чего заявила: «Раз ты говоришь, что это единственный способ, с помощью кото­рого это можно сделать, и притом сделать быстро, я со­гласна». Так она добровольно согласилась выполнять ос­новное правило анализа. Для начала мы и от взрослого пациента не требуем большего. В то же время она реаль­но представляла, себе и продолжительность лечения. Спустя три неделя родители девочки все еще находились в нерешительности, оставлять ли у меня дочь для анализа или же лечить ее другим способом. Она и сама была очень обеспокоена, так как не хотела лишаться возник­шей было надежды на выздоровление и все более настой­чиво требовала от меня освободить ее от черта в течение оставшихся трех или четырех дней, по истечении кото­рых она должна была уехать. Я уверяла, что это невоз­можно, так как для этого нам необходимо длительное со­вместное пребывание. Я была не в состоянии объяснить ей все с помощью цифр, потому что из-за своих много­численных задержек она еще не была знакома с арифме­тикой, хотя и находилась уже в школьном возрасте. То­гда она уселась на пол и показала на рисунок ковра: «Для этого нужно столько дней, — спросила она, — сколько здесь красных точек? Или еще столько, сколько зеленых?» Я объяснила, какое большое количество сеан­сов необходимо для лечения, с помощью небольших ова­лов в узоре моего ковра. Она прекрасно все поняла и, приняв после этого решение продолжить лечение, прило­жила максимум усилия для того, чтобы убедить родите­лей в необходимости длительной совместной работы со мной.

Вы можете сказать, что в данном случае тяжесть нев­ром облегчила аналитику его работу. Однако я уверена, что такое мнение ошибочно. Приведу для доказательства пример, когда в другом случае подготовительный период протекал подобным аналогичным образом, хотя о настоящем неврозе там не могло быть и речи.

Около двух с половиной лет тому назад ко мне приве­ли одиннадцатилетнюю девочку, в воспитании которой родители испытывали огромные трудности. Она была ро­дом из зажиточной мелкобуржуазной среды; семейные отношения в ее доме были крайне неблагоприятны: отец был нерешительным и слабохарактерным человеком, мать девочки умерла много лет назад, а взаимоотноше­ния с мачехой и младшим сводным братом в силу много­численных обстоятельств носили ярко выраженный вра­ждебный характер. Серия краж, совершенных ребенком, бесконечная грубая ложь, скрытность и неоткровенность как в серьезных, так и в мелких вопросах побудили ма­чеху по совету домашнего врача обратиться к помощи анализа. В данном случае аналитический "уговор" был таким же простым: «Родители не могут с тобой ничего поделать, — таково было основное положение нашего уговора, — только с их помощью ты никогда не сможешь избавиться от постоянных сцен и конфликтов. Может, ты согласишься попробовать сделать это с помощью постороннего человека?» Она сразу приняла меня в союзни­ки против родителей подобно тому, как вышеупомянутая маленькая пациентка, страдавшая' неврозом навязчиво­сти, приняла меня в союзники против своего черта. В данном случае осознание болезни (невроза навязчивости) уступило место осознанию наличия конфликта. Однако общий для обоих случаев фактор наличия болезни в дан­ном случае возник на основаниивнешних причин, а в первом случае носил внутренний характер. В этом вто­ром случае тактику своих действий я позаимствовала у Айхгорна, который пользуется ею при воспитании бес­призорных детей. По мнению Айхгорна, воспитатель должен в первую очередь принять сторону беспризорного и предположить, что установка последнего по отношению к окружающим правильная.' Только так он сможет работать вместе со своим воспитанником, а не против не­го. Хочу отметить только, что для такой работы положе­ние Айхгорна гораздо выгоднее положения аналитика. Он владеет полномочиями от муниципалитета или госу­дарства принимать те или иные меры и имеет авторитет должностного лица. Аналитик же, что хорошо известно ребенку, получает полномочия и оплату от родителей; он всегда находится в щекотливой ситуации, потому что действует против своих доверителей, даже когда это в их интересах. И действительно, во время всех необходимых переговоров с родителями данного ребенка я постоянно чувствовала, что у меня нечиста совесть по отношению к ним, и спустя несколько, недель в силу таких неопреде­ленных отношений анализ прекратился из-за одного внешнего повода, несмотря на самые благоприятные внутренние условия.

И тем не менее, в этих двух случаях оказалось возможным легко добиться предварительных условий, не­обходимых для начала анализа: осознание пациентом болезни, доверие и согласие на анализ.

Перейдем теперь к рассмотрению другой крайно­сти — случаю, в котором не присутствовало ни одного из этих трех факторов.

Речь пойдет о десятилетнем мальчике с неясными симптомами многих страхов, нервозности, скрытности и детских перверсивных действий. В последние годы он со­вершил несколько мелких краж и одну крупную. Кон­фликт с родителями не был открытым и сознательным; к тому же при поверхностном рассмотрении нельзя было обнаружить ничего, что могло свидетельствовать об осо­знании им собственного печального состояния или о же­лании изменить его. Отношение ко мне с его стороны бы­ло крайне отрицательным и лишенным доверия, он при­лагал максимум усилий к тому, чтобы не допустить рас­крытия своих сексуальных тайн. В данной ситуации я не могла применить ни один из тех двух приемов, которые оказались весьма удачными в описанных до этого случа­ях. Я не могла заключить союз с его сознательным "Я" против отщепившейся части его сущности, так как он со­вершенно не ощущал этого расщепления. Не могла я стать союзницей и в его борьбе с окружающим миром, с которым он (так как осознавал это) был связан сильными чувствами. Путь, который я должна была избрать, был явно иным, более трудным и не таким прямым. Необхо­димо было завоевать доверие и навязать свою помощь че­ловеку, который был уверен, что отлично справится и без меня. Я старалась добиться этого самыми разными способами. В течение долгого времени я не предпринимала ни­каких действий, а лишь приспосабливалась к его капри­зам и любыми — прямыми или окольными — путями, подстраивалась под изменения его настроения. Если он приходил на сеанс веселым — я тоже была веселой. Если он предпочитал во время сеанса сидеть под столом, я ве­ла себя так, словно это в порядке вещей, — приподымала скатерть и беседовала с ним. Если он приносил в кармане веревку и принимался показывать, какие он умеет завя­зывать замысловатые узлы и проделывать всевозможный фокусы, то, я доказывала, что умею вязать еще более за­мысловатые узлы и показывать более поразительные фо­кусы. Если он корчил гримасы, я гримасничала еще больше, а если он предлагал помериться силой, я стара­лась показать, что гораздо сильнее его. Придерживалась я и задаваемых им различных тем в наших беседах — от приключений морских пиратов и сведений по географии до коллекционирования почтовых марок и любовных ис­торий. Во время наших разговоров я ни разу не подала виду, что некоторые из тем кажутся мне сомнительными или неподходящими для его возраста, а свои фразы я вы­страивала таким образом, что ни разу они не вызвали в нем подозрения, будто я говорю их с воспитательной це­лью. Я вела себя как сюжет кинофильма или приклю­ченческого романа, которые не преследуют иной цели, кроме как развлечение зрителя или читателя, и потому всегда приспосабливаются к интересам и потребностям своей аудитории. На самом деле моя первая цель ограни­чивалась исключительно завоеванием интереса со сторо­ны мальчика. То, что во время этого подготовительного периода я очень много узнала о его увлечениях и наклон­ностях, было хоть и неожиданным, но весьма полезным побочным выигрышем. Через некоторое время я приплю­совала к этому еще одно завоевание. Постепенно я стала весьма полезной для него, так как во время сеансов печатала для него письма на пишущей машинке, охотно по­могала записывать его "сны наяву" и придуманные им истории, которыми он очень гордился, и даже делала для него во время сеанса разные безделушки. Для одной маленькой девочки, которая проходила в то же время подготовительный период, во время сеансов я усердно вязала и со временем одела всех ее кукол и игрушечных зверей. Иными словами, так мне удалось добиться второ­го поденного фактора: теперь яне представляла интерес, но стала еще и полезной. Дополнительным второго периода было то, что благода­ря печатанию писем и вымышленных историй я мало-помалу ознакомилась с кругом его знакомств и фан­тазий.

Но затем ко всему этому добавилось кое-что гораздо более важное. Я смогла его убедить в том, что, подверга­ясь анализу, он получает огромные практические пре­имущества: например, наказуемые поступки будут иметь для него совершенно иные, намного более благоприят­ные последствия, если о них сначала узнает аналитик, а лишь потом от него дознаются воспитатели. Так посте­пенно он привык использовать анализ для защиты от на­казания, а мою помощь — для сглаживания последствий от своих необдуманных поступков. Он просил меня вер­нуть на прежнее место украденные им деньги и делал мне все неприятные, но необходимые признания, в чем обязан был признаваться родителям. Он проверял мою пригодность для этих целей бесчисленное количество раз, прежде чем он решился по-настоящему в нее пове­рить. Но после этого у него уже не было сомнений: я ста­ла для него не только интересным и полезным собеседни­ком, но и сильной личностью, без помощи которой он уже обойтись не мог. Так, с помощью этих трех качеств я превратилась в необходимого для него человека; иными словами, он попал в состояние полной зависимости перенесения. Я дожидалась именно этого момента, чтобы пусть и не в форме словесного приказания и не очень рез­ко, но все же весьма.настойчиво потребовать от него со­ответствующей компенсации, а именно раскрытия всех сокровенных тайн, необходимых для анализа. На это уш­ло еще несколько недель, после чего можно было приступить к полноценному анализу.

Вы видите, что в данном случае я вовсе не стремилась добиться от ребенка осознания им болезни, в дальней­шем это произошло само собой и совсем иным образом. Задача на этот раз заключалась лишь в создании связи, достаточно прочной для того, чтобы стало возможным осуществление дальнейшего анализа.

Боюсь, однако, что после такого подробного описания, у вас создалось впечатление, что вся суть заключается именно в такой связи. Постараюсь избавить вас от этого впечатления с помощью иных примеров, которые зани­мают срединное положение между приведенными выше крайностями.

Мне предложили подвергнуть анализу другого деся­тилетнего мальчика с развившимся у него в последнее время крайне неприятным в беспокойным для окружаю­щих симптомом — буйными припадками ярости и зло­сти, наступавшими без каких бы то ни было видимых внешних причин. Это казалось тем более странным, если учесть, что вообще-то ребенок был заторможенным и бо­язливым. Я без труда завоевала его доверие, так как он ранее был знаком со мной. В данном случае решение под­вергнуться анализу соответствовало собственным жела­ниям мальчика, так как его младшая сестра уже была моей пациенткой, и зависть к преимуществу в семье, которые она, без сомнения, извлекала из своего положения, стимулировала его желания. Но, несмотря на это, мне никак не удавалось найти реальной исходной точки для анализа. Найти объяснение этому было несложно. Хотя он частично признавал, что страхи его — состояние болезненное, хотел избавиться от них и от своих задержек, однако с его главным отклонением — припадками ярости —- все обстояло как раз наоборот. Он, несомненно, гордился ими как чем-то, отличающим его от других пусть даже в отрицательную сторону, и получал явное удовольствие от тех забот, которые доставлял родителям своим состоянием. Он свыкся с этим отклонением и, по­хоже, принялся бы бороться за сохранение симптома, ес­ли бы мы попытались избавиться от него с помощью анализа. Я воспользовалась закрытым и не совсем честным приемом. Я приняла решение рассорить его с этой ча­стью его сущности, каждый раз заставляя его подробно рассказывать мне о своих припадках после того, как они проходили, и притворялась при этом крайне озабоченной и огорченной. Я интересовалась, насколько он был в со­стоянии владеть собой в таком состоянии, и приводила примеры, сравнивая его неистовство с поведением ду­шевнобольного, которому моя помощь уже вряд ли могла понадобиться. Это озадачило и испугало мальчика, так как его честолюбие отнюдь не допускало возможности прослыть душевнобольным. Он стал сдерживать свои срывы, начал сопротивляться им. Он уже не способство­вал, как раньше, их появлению и смог убедиться, что действительно не способен самостоятельно подавить их. От этого он стал испытывать повышенное чувство болез­ненности и дискомфорта. Таким образом, после несколь­ких подобных безрезультатных попыток, симптом, как я и того и добивалась, превратился из ценного достояния в беспокоящее инородное тело, для избавления от которого он сам обратился ко мне за помощью.

Возможно, вас поразит, что в этом случае я пыталась вызвать состояние, в котором с самого начала находи­лась маленькая девочка, страдавшая неврозом навязчи­вости, расщепления в собственном "Я" ребенка. Я выну­ждена была прибегнуть к такому же приему и в другом случае с семилетней капризной девочкой-невротиком, когда после длительного подготовительного периода, аналогичного вышеописанному случаю, отделила от ее "Я" все дурное, существовавшее в ней, персонифициро­вала его и дала ему собственное имя. Затем я противопо­ставила их, после чего добилась от нее жалоб на создан­ную новую личность, так как девочка поняла, насколько она страдала от нее. Так вслед за осознанием болезни на­ступает открытость ребенка для анализа. Но мы не должны забывать еще об одном препятст­вии. У меня была возможность подвергнуть длительному анализу одного очень одаренного и способного ребенка — ту, упомянутую выше восьмилетнюю девочку, которая отличалась чрезмерной чувствительностью и часто пла­кала. Она искренне желала измениться, имела все дан­ные и все возможности для достижения успеха с помо­щью проводимого мною анализа. Но работа с ней всегда наталкивалась на одно и то же препятствие, и я уже со­биралась удовлетвориться теми небольшими результата­ми, которых удалось добиться — исчезновением симпто­мов, доставлявших наибольшие мучения. Мне удалось выяснять, что именно нежная привязанность к няне, от­рицательно относившейся к предпринятому анализу, и была той преградой, на которую наталкивались наши усилия, как только мы по-настоящему начинали углуб­ляться. Хотя девочка с доверием относилась к тому, что нам удалось выяснять во время анализа и к моим сло­вам, но лишь до определенного предела, до которого она позволяла это себе, после чего включалась ее предан­ность няне. Все, что выходило за этот предел, наталкива­лось на упорное и непреодолимое сопротивление. Так она воспроизводила старый конфликт выбора между живши­ми отдельно друг от друга и любимыми ею родителями, который оказал большое влияние на ее развитие в ран­нем детском возрасте. Но даже это открытие мало помо­гло делу, так как нынешняя ее привязанность к воспита­тельнице была реальна и вполне обоснованна. Мне при­шлось вступить в упорную и настойчивую, борьбу с этой няней за завоевание расположения ребенка. В этой войне каждая из сторон использовала все доступные ей средст­ва; я старалась привить девочке критический взгляд, чтобы поколебать ее слепую привязанность, стремилась использовать каждый мелкий конфликт, какие ежеднев­но случаются в детской, чтобы расположить ребенка к себе. Я поняла, что победила, когда девочка однажды, рассказывая мне об одном из таких волновавших ее до­машних инцидентов, в конце рассказа спросила: "Ты ду­маешь, она права?" Вот когда анализ проник в более глу­бокие слои ее психики, и в итоге был получен наилуч­ший результат из всех приведенных здесь случаев.

В данном случае было нетрудно принять решение, до­пустимы ли такие действия, как борьба за расположение ребенка, потому что воспитательница, о которой идет речь, оказывала влияние неблагоприятное не только для анализа, но и для общего развития ребенка. Однако представьте, в каком затруднительном положение вы окажетесь, если вашим противником будет не чужой че­ловек, а родители ребенка. Или когда перед вами встанет вопрос: стоит ли для успеха аналитической работы уво­дить ребенка из под какого-либо влияния, благоприятно­го и желательного во всех остальных отношениях? Мы еще вернемся к этой теме, когда будем рассматривать во­прос о практическом проведении детского анализа и о его влиянии на окружающую ребенка среду. В конце данной главы я приведу два небольших при­мера, которые демонстрируют, в какой степени ребенок способен постичь смысл аналитической работы и тера­певтической задачи.

Самый лучший пример — это неоднократно упоми­навшаяся выше маленькая девочка, которая страдала неврозом навязчивости. Однажды она рассказывала мне об одной необыкновенно удачной победе в борьбе со сво­им чертом и неожиданно потребовала от меня ответа на такой вопрос: «Анна Фрейд, разве я не сильнее моего черта? Разве я не могу сама справиться с ним? Собствен­но, ты вовсе не нужна мне для этого». Я полностью со­гласилась с ней. Разумеется, она гораздо сильнее его и может обойтись без моей помощи. «Но ты мне все-таки нужна, — сказала, немного подумав, девочка. — Ты должна помочь мне не быть такой несчастной, раз я должна быть сильнее его». Думаю, что и от взрослого невротика нельзя ожидать лучшего понимания той пере­мены, на которую он надеется в результате аналитиче­ского лечения.

Теперь второй пример. Мой десятилетний пациент, которого я так подробно описала, находясь уже в более позднем периоде проводимого анализа, заговорил однаж­ды в приемной с одним из взрослых пациентов моего от­ца. Тот рассказал, что его собака однажды растерзала ку­рицу, и он, как хозяин собаки, вынужден был за нее за­платить. «Собаку следовало бы направить к Фрейду, — сказал мой маленький пациент, — ей необходим ана­лиз». Взрослый ничего не ответил, но позднее выразил крайнее неодобрение. Какое странное впечатление сло­жилось у этого мальчика об анализе! Ведь собака вовсе не больна. Просто ей захотелось растерзать курицу, и она сделала это. Я же отлично поняла, что мальчик вмел в виду. Должно быть, он подумал тогда: «Бедная собака! Она так хотела бы быть хорошей, но в ней есть что-то, что заставляет так жестоко поступать с курицами».

Как видно из этого примера, у маленького запущен­ного невротика вместо осознания болезни может легко возникнуть осознание испорченности, которое, в свою очередь, и становится мотивом для проведения анализа.

Введение в детский психоанализ // по Фрейд, А. Введение в детский психоанализ; Норма и патология детского развития; «Я» и механизмы защиты: Сборник / А. Фрейд; пер. с нем.— Минск: «Попурри», 2010.— 448с.

Анна Фрейд (1895—1982)—самая младшая дочь известнейшего ученого Зигмунда Фрейда. В ее произведениях обрисованы руководя­щие начала для применения психоанализа в детском возрасте, показа­ния для проведения его и те приемы, которыми он должен отличаться от психоанализа взрослых пациентов.

Для психотерапевтов, психиатров, психологов, педагогов, социо­логов и всех интересующихся проблемами психоанализа.

Лекция вторая Приемы при проведении детского анализа. Я отдаю себе отчет, что мои последние выводы могли произвести весьма странное впечатление на практикую­щих аналитиков. Весь арсенал изложенных мною прие­мов по слишком многим пунктам противоречит прави­лам психоаналитической техники, которыми мы руко­водствовались до последнего времени.

Вернемся к моим приемам. Я обещаю маленькой де­вочке, что она поправится. При этом я понимаю, что нельзя требовать от ребенка идти по неизвестной ему до­роге с незнакомой личностью к цели, в достижении кото­рой он не уверен. Поэтому я стараюсь удовлетворить его очевидное желание получить поддержку в виде чей-то авторитетной уверенности в успехе. Я открыто предла­гаю себя в качестве союзника и вместе с ребенком крити­кую его родителей. В другом случае я веду тайную борьбу против домашней атмосферы, в которой живет ребенок, и пытаюсь любыми средствами завоевать его любовь. Для достижения своей цели я даже преувеличиваю опасность симптома и начинаю пугать пациента. И, наконец, я вкрадываюсь в доверие к детям и в итоге навязываю им. себя, хотя до этого они были уверены, что отлично могут справиться и без меня.

Куда же подевались предписанные аналитику стро­гая сдержанность и осторожность в обещании пациенту возможности полного выздоровления или даже всего только улучшения, его абсолютная сдержанность в лич­ных взаимоотношениях, предельная, откровенность в оценке болезни и представление пациенту неограничен­ной свободы в любой момент по собственному желанию прекратить совместную работу? Хотя мы поддерживаем представление о такой свободе и у маленьких пациентов, но на самом деле это является в большей или в меньше степени фикцией: примерно так, как это происходит в школе. Ведь если всерьез относиться к декларируемой там свободе действий, то, по всей вероятности, уже на второй день все классы оказались бы пусты. Я ссылаюсь на это, чтобы защититься от возможного обвинения в не­знании или преднамеренном пренебрежении правилами психоаналитической техники. Я считаю, что всего лишь углубила основные элементы тех приемов, которые вы все используете по отношению к своим пациентам, не ак­центируя на этом внимания. Возможно, в своей первой лекции я несколько преувеличила разницу между перво­начальной стадией у ребенка и у взрослого. Вы прекрас­но знаете, как скептически в первые дни мы относимся к решению пациента о лечении и к тому доверию, которое он испытывает по отношению к вам. Мы всегда опасаем­ся, что он может изменить свое мнение еще до начала анализа, в обретаем прочное основание для наших дейст­вий лишь тогда, когда вполне уверены в перенесении па­циента. В первые дни с помощью ряда приемов, которые мало чем отличаются от тех продолжительных и необыч­ных приемов, которые я применяю по отношению к де­тям, мы почти незаметно воздействуем на него, так, что­бы не было видно никаких особых усилий с нашей сто­роны.

Рассмотрим, например, случай с депрессивным, ме­ланхоличным пациентом. На самом дам аналитическая терапия и техника на подобные случаи не рассчитана. Но если такое лечение все-таки предпринимается, нужен подготовительный период, в течение которого мы пробуж­даем в пациенте интерес в мужество, необходимые для аналитической работы, пытаемся обнадежить и вникнуть в его личные потребности.

Приведу еще один пример. Как вам известно, правила психоаналитической техники предостерегают нас от слишком раннего толкования сновидений и, соответственно, ознакомления па­циента с его внутренними процессами, которые пока не могут быть понятны ему и вызовут у него лишь протест. Но если мы имеем дело с умным, образованным и скеп­тически настроенным больным, который страдает невро­зом навязчивости, то нам бывает даже приятно в самом начале лечения сразу же изложить ему особенно эффектное и убедительное толкование его сновидения. Этим мы добиваемся от него заинтересованности, удовлетворяем его высокие интеллектуальные запросы и, по существу, делаем то же самое, что и детский аналитик, который де­монстрирует маленькому мальчику свое умение показы­вать фокусы с помощью веревки лучше самого ребенка. Аналогию можно провести и в том случае, когда мы, имея дело с капризным и запущенным ребенком, стано­вимся на его сторону и предлагаем помощь в борьбе с окружающим миром. Так же и взрослому невротику мы предлагаем помощь и поддерживаем его, всегда в во всех семейных конфликтах становясь на его сторону. Сле­довательно, и в данном случае мы вызываем интерес и становимся полезными для пациента людьми. Влияние сильной личности и авторитета здесь тоже играет, важ­ную роль. Практика показывает, что на первоначальных стадиях анализа опытному и пользующемуся всеобщим признанием аналитику гораздо легче удержать своих па­циентов от "бегства", чем молодому начинающему ана­литику. Во время начальных сеансов первый из них сталкивается с гораздо меньшим количеством примеров "отрицательного перенесения", проявлений ненависти и недоверия по отношению к себе, чем второй. Принято объяснять это различие неопытностью молодого анали­тика, недостатком такта в обращении с пациентом, не­спешностью или, наоборот, лишней осторожностью в толкованиях. Но я считаю, что в данном случае следует принимать во внимание лишь чисто внешнюю причину, связанную с авторитетом. Пациента не без основания ин­тересует, что перед ним за человек, который претендует на столь авторитетную роль. Что дает ему право на это - положение в обществе или отношение к нему других здо­ровых людей? Мы не должны трактовать это как пробу­ждение старых приступов ненависти; мы, скорее, имеем дело с проявлением здравого критического ума, который дает таким образом знать о себе, перед тем как пациент оказывается в ситуации аналитического перенесения. При такой оценке ситуации известный и пользующейся уважением аналитик имеет те же преимущества, что и аналитик, работающий с детьми, который изначально более сильный и более взрослый, чем его маленький па­циент, и к тому же, несомненно, является сильной лич­ностью, так как ребенок видит, что его родители ставят авторитет аналитика выше своего собственного.

Из этого следует, что основные элементы подготови­тельного периода лечения, о которых я говорила выше, присутствуют и при анализе взрослых пациентов. Хотя, как мне кажется, я неправильно сформулировала свою мысль. Было бы точнее сказать: в технике анализа взрос­лых людей имеются остатки тех мероприятий, которые необходимы при анализе ребенка. Границы, в которых мы их используем, определяются степенью зрелости и самостоятельности взрослого пациента, который нахо­дится перед нами, насколько он близок в этом смысле к уровню ребенка.

До сих пор речь шла лишь о подготовительной стадии лечения и о создании аналитической ситуации.

Допустим теперь, что аналитику уже удалось с помо­щью ребенка привести его к осознанию своей болезни и, руководствуясь своим собственным решением о лечении, стремлению изменить свое состояние. Так мы оказыва­емся перед вторым этапом, и теперь необходимо рассмотреть те приемы, которыми мы располагаем для собствен­но аналитической работы с ребенком.

В технике анализа взрослых пациентов мы распола­гаем четырьмя такими вспомогательными приемами.

Во-первых, мы пользуемся всем, что помогает получить со­знательные воспоминания пациента, необходимые для составления как можно более подробной картины исто­рии болезни.

Мы пользуемся толкованиями сновидений.

Мы прорабатываем и истолковываем свободные ассоциации, которые получаем от анализируемого.

И, наконец, пользуемсятолкованием его реакций перенесения, мы пы­таемся проникнуть в те из его прежних переживаний, которые иным путем невозможно перевести в сознание. (аналогия с гипнозом)

Далее мы должны не спеша подвергнуть систематическо­му рассмотрению эти приемы и выяснить, могут ли они применяться и использоваться в детском анализе.

Уже при составлении истории болезни на основании сознательных воспоминаний пациента мы наталкиваем­ся на первое отличие: имея дело со взрослым пациентом, мы стараемся не использовать сведений, почерпнутых от членов его семьи, а полагаемся исключительно на те све­дения, которые он в состоянии дать нам сам. Мы обосно­вываем это намеренное ограничение тем, что сведения, полученные от членов семьи больного, в большинстве случаев оказываются ненадежными, неполными, и их окраска обусловливается личным отношением к больно­му того или иного члена семьи. Ребенок же лишь немно­гое может рассказать нам о своей болезни сам. Его воспо­минания ограничиваются коротким периодом времени до тех пор, пока на помощь ему не приходит анализ. Его настолько захватывают настоящие переживания, что воспоминания о прошедшем бледнеют в сравнении с ни­ми. Кроме того, он сам не знает, когда начались у него отклонения и когда сущность его личности начала отли­чаться от личности других детей. Ребенок еще почти не склонен сравнивать себя с другими детьми, у него слишком мало собственных критериев, по которым он мог бы судить о своих недостатках. Отсюда следует, что аналитик, работающий с детьми, фактически занимается сбором анамнестических сведений у родителей пациента. При этом он должен учитывать всевозможные неточности и искажения, обусловленные личными пристрастиями.

Зато в сфере толкования сновидений те приемы, какие применяются при анализе взрослых, остаются в силе и для детского анализа. Во время анализа частота сновидений у ребенка такая же, как и у взрослого. Их простота или неясность как в одном, так и в другом случае зависит от силы сопротивления. И все же детские сновидения гораздо легче истолковать, хотя в период анализа они далеко не всегда бывают так просты, как приведенные в «Толковании сновидений» (З.Фрейд) примеры.

Мы встреча­ем в них такие искажения исполнения желаний, кото­рые соответствуют более сложной невротической органи­зации маленьких пациентов. Нет ничего проще, чем сде­лать понятным для ребенка смысл его сновидения. Когда он впервые рассказывает мне про свое сновидение, я го­ворю ему: "Само сновидение целиком ничего не может значить; каждая его часть откуда-нибудь да взялась". За­тем я отправляюсь вместе с ребенком на поиски. Разы­скивание отдельных элементов сновидения занимает его как игра в кубики, и он с большим вниманием следит за тем, в каких ситуациях из реальной жизни встречаются отдельные зрительные или звуковые образы сновидения. Возможно, так происходит потому, что ребенок находится гораздо ближе к сновидениям, чем взрослый человек.

Возможно, обнаруживая смысл в сновидении, он не удивляется, потому что раньше никогда не слышал мне­ния некоторых ученых о бессмысленности сновидений. В любом случае, он всегда гордится удачным толкованием сновидения. Кроме того, мне часто приходилось видеть, как даже неразвитые дети, оказавшиеся весьма неподходящими для анализа во всех остальных отношениях, справлялись с толкованием сновидений. Два таких ана­лиза я долгое время проводила почти исключительно с помощью сновидений.

И даже в том случае, когда маленький сновидец не может дать нам свободных ассоциаций, часто оказывается возможным истолковать сновидение. Дело в том, что нам гораздо легче изучить обстановку, в которой нахо­дится ребенок, понять его переживания: круг лиц, с ко­торыми ему приходится сталкиваться, значительно уже, чем у взрослого человека. Поэтому мы обычно использу­ем для толкования наше собственное знание ситуации вместо отсутствующих свободных ассоций Приводи­мые ниже два примера детских сновидений, не представ­ляя из себя ничего особенного, послужат нам наглядной иллюстрацией вышеописанных соотношений.

На пятом месяце анализа одной десятилетней девоч­ки я подошла, наконец, к вопросу об онанизме, в кото­ром она созналась с чувством глубокой вины. При она­низме она испытывала сильный жар, и ее отрицательное отношение к действиям, связанным с гениталиями, рас­пространилось и на это ощущение. Она стала бояться ог­ня, не хотела носить теплой одежды. Опасаясь взрыва, она не могла смотреть без страха на пламя газовой ко­лонки, расположенной в ванной комнате рядом с ее спальней. Однажды вечером в отсутствие матери няня хотела зажечь колонку в ванной комнате, но сама не справилась и позвала на помощь старшего брата девоч­ки. Он тоже ничего не смог сделать. Маленькая девочка стояла рядом, и ей казалось, что она смогла бы справить­ся с этой задачей. В следующую ночь ей приснилась та же самая ситуация с той лишь разницей, что в сновиде­нии она действительно помогала зажечь колонку, но до­пустила при этом какую-то ошибку, и колонка взорва­лась. В наказание за это няня держала ее над огнем, так что она должна была сгореть. Она проснулась, испытывая сильный страх, тотчас разбудила мать, рассказала ей свое сновидение и в конце рассказа предположила (осно­вываясь на своих аналитических познаниях), что это бы­ло, вероятно, сновидение, связанное с мыслями о наказа­нии. Других свободных ассоциаций она не дала. Однако в данном случае мне было легко дополнить их. Действия с колонкой символизируют, очевидно, действия, связанные с ее собственным телом. Наличие таких же действий она предполагает и у брата. "Ошибка" в сновидении яв­ляется выражением ее самокритики; взрыв соответствует, вероятно, характеру ее организма. В итоге няня, предостерегающая от онанизма, получает, таким образом, основание для применения наказания.

Два месяца спустя она видела второе связанное с ог­нем сновидение следующего содержания: "На радиаторе центрального отопления лежат два кирпича разного цве­та. Я знаю, что дом сейчас загорится, и мне страшно. За­тем появляется кто-то и забирает кирпичи". Когда она проснулась, ее рука лежала на гениталиях. На этот раз она дала свободные ассоциации, касающиеся одного из элементов сновидения, а именно кирпичей: ей сказали, что если положить себе кирпичи на голову, то переста­нешь расти. Исходя из этого, можно без труда истолко­вать данное сновидение. "Не расти" — вот наказание за онанизм, которого она боится. Огонь, как мы знаем из прежнего сновидения, символизирует ее сексуальное воз­буждение. Значит, она занимается онанизмом во сне. Воспоминание предостерегает ее о всех запретах, касаю­щихся онанизма, и она начинает испытывать страх. Не­известным лицом, убравшим кирпичи, вероятнее всего, была я с моим успокоительным воздействием.

Не все сновидения, встречающиеся во время детского анализа, можно легко истолковать. Но, в общем, эта ма­ленькая девочка, страдавшая неврозом навязчивости, была права, когда обычно начинала свой рассказ следующими словами: "Сегодня я видела странное сновидение. Но мы с тобой скоро узнаем, что все это значит"»

Наряду с толкованием сновидений большую роль в детском анализе играют также "сны наяву". Многие из детей, работая с которыми я приобрела свой опыт, были неудержимыми мечтателями. Их рассказы о своих фан­тазиях были для меня наилучшим вспомогательным ма­териалом для анализа. Как правило, не представляет труда уговорить детей, которые уже испытывают к тебе доверие в других областях, рассказать о своих дневных фантазиях. Они довольно свободно делятся ими. Очевид­но, она стыдятся их меньше, чем взрослые люди, кото­рые называют свои мечты "ребячеством". Если взрослый человек обычно подвергает свои "сны наяву" анализу поздно и весьма неохотно — именно из-за стыда и отри­цательного к ним отношения,- то появление их у ребенка часто оказывает сильный положительный эффект во вре­мя трудных первоначальных стадий анализа. Следую­щие примеры послужат иллюстрацией трех типов таких фантазий.

Простейший тип — сон наяву, как реакция на днев­ное переживание. Так, например, вышеупомянутая ма­ленькая мечтательница в период, когда борьба с ее брать­ями и сестрами за первенство играла важнейшую роль в ее анализе, реагировала на мнимое пренебрежительное отношение к ней со стороны членов семьи следующим сном наяву: "Я вообще не хотела бы рождаться, я хотела бы умереть. Иногда я представляю себе, что умираю, а потом опять появляюсь на свет в виде животного или куклы. Если я появляюсь на свет в виде куклы, то знаю, что хотела бы принадлежать маленькой девочке, у кото­рой раньше служила моя няня; она была очень милая и хорошая. Я хотела бы быть ее куклой, и, даже если бы она обращалась со мной, как вообще обращаются с кук­лами, я бы не обижалась на нее. Я была бы прелестным, маленьким бэби, меня можно было бы умывать и делать со мной все, что угодно. Девочка любила бы меня больше всех. Даже если бы ей подарили на Рождество новую куклу, я продолжала бы оставаться ее любимицей. Она никогда не любила бы другую куклу больше, чем свою беби". Излишне добавлять, что ее брат и сестра, которых она ревновала в первую очередь, были младше ее. Ни од­но сообщение, ни одна свободная ассоциация не смогли бы яснее проиллюстрировать ее нынешнюю ситуацию, чем эта маленькая фантазия.

Второй, более сложный тип фантазий – это сон наяву с продолжением.

С детьми, которые грезят такими снами наяву, часто уже в самый начальный пери­од анализа легко войти в настолько тесный контакт, что они ежедневно рассказывают продолжение своего сна на­яву, по которому можно узнать о нынешнем внутреннем состояние ребенка.

В качестве примера я приведу опыт анализа одного девятилетнего мальчика. Хотя в его снах наяву фигурировали разные люди и разные ситуации, все они, одинаково воспроизводили в различных вариациях один и тот же тип переживаний. Мальчик начал свой анализ рассказом о своих многочисленных накопившихся фантазиях. В большинстве из них главными действующими лицами выступали герой и король. Король угрожая ге­рою пытками и казнью, а герой избегал этого всевозможными способами. Современные технические достижения, особенно воздушный флот, играли большую роль в пре­следовании героя. Большое значение играла также режу­щая машина, которая при движении в обе стороны вы­пускала серповидные ножи, фантазия заканчивалась по­бедой героя, который в итоге совершал над королем все то, что тот хотел сделать герою.

В другом сне наяву он воображал учительницу, кото­рая била и наказывала детей. В финале победившие дети окружили ее и взбивали до наступления смерти.

В третьем сне наяву фигурировала машина, которая наносила удары. В конце концов, вместо пленника, для которого она была предназначена, в нее попал сам мучи­тель.

У мальчика был целый набор подобных фантазий с бесконечными вариациями. Даже совершенно не зная этого ребенка, мы можем догадаться, что в основе всех этих фантазий лежала стремление к защите и месть за угрозу; кастрации. Иными словами, во сне наяву кастра­ция производилась над теми, кто первоначально ей угро­жал. Согласитесь, что после такого начала анализа, мож­но сделать целый ряд предположений, весьма существенных для дальнейшего течения анализа.

Другим вспомогательным техническим средством, которым я пользовалась в некоторых случаях анализа наряду со сновидениями и снами наяву, было рисование.

В тех приведенных мною примерах на некоторое рисование заменило мне практически все остальные вспомогательные приемы. Так девочка, которой снился огонь, в период, когда она была озабочена комплексом ка­страции, беспрерывно рисовала страшные человекоподоб­ные чудовища с непомерно длинным подбородком, длин­ным носом, бесконечно длинными волосами и страшны­ми зубами. Звали это чудовище, которое так часто встре­чалось в ее рисунках, Кусака. Очевидно, целью его было откусывать член, который символически изображался на его теле столь различными способами. На других рисун­ках, которые она создавала во время сеансов, сопровож­дая ими свои рассказы или же молча, были изображены всевозможные существа, дети, птицы, змеи, куклы — все с бесконечно вытянутыми в длину руками, ногами, клювами и хвостами. На одном рисунке, созданном в тот же период, она с быстротой молнии изобразила все, кем и чем хотела быть: мальчика (чтобы иметь член), куклу (чтобы стать самой любимой), собачку (которая была для нее представителем мужского пола) и юнгу из одной сво­ей фантазии, в которой, будучи мальчиком, она одна со­провождала своего отца в кругосветном путешествии. Над этими фигурами был изображен сюжет из сказки, которую она частично слышала, частично выдумала са­ма: ведьма, вырывающая великану волосы, т. е. опять-таки символ кастрации, в стремлении к которой она в то время обвиняла свою мать. Удивительное впечатление производила серия рисунков более позднего периода, на которых в противоположность этому сюжету королева протягивает маленькой принцессе, стоящей перед ней, прекрасный цветок на длинном стебельке (очевидно, опять символ пениса).

Совершенно иными были рисунки маленькой девоч­ки, страдавшей неврозом навязчивости. Иногда она ил­люстрировала рассказы о своих анальных фантазиях, ко­торыми была заполнена первая часть ее анализа. Так, на­пример, она рисовала сказочную страну, где все наполнено изобилием, но люди там, вместо того, чтобы проедать себе дорогу к изобилию сквозь горы каш и пирогов, вынуждены поглощать огромные кучи навоза.

Боюсь, что нарисовала вам слишком идеальную кар­тину взаимоотношений в детском анализе. Члены семьи охотно дают необходимые аналитику сведения; ребенок сам усердно занимается толкованием собственных сно­видений, рассказывает свои многочисленные дневные фантазии и, кроме того, предоставляет нам целые серии интересных рисунков, на основании которых можно сде­лать те или иные выводы о его бессознательных стрем­лениях. После всего сказанного становится не совсем понятно, почему детский анализ до сих пор считается особенно сложной областью аналитической техники и почему многие аналитики утверждают, что не представ­ляют, как приступить к лечению детей.

Объяснить это несложно. Все описанные мною пре­имущества практически аннулируются тем, что ребенок отказывается давать нам свободные ассоциации. Он ставит аналитика в затруднительное положение тем, что основной прием, на котором собственно и построена аналитическая техника, по отношению к ним практически неприменим. Такие требования, предъявляемые вами ко взрослым пациентам, как удобное лежачее положение, сознательное решение не критиковать приходящие в го­лову мысли, сообщать аналитику все без исключения в вскрывать таким образом то, что скрывается под поверх­ностью его сознания, находятся в явном противоречии е самой сущностью ребенка.

Разумеется, ребенка, которого вы привязали к себе вышеописанным способом и который испытывает необ­ходимость в вас, можно заставить сделать многое. Иногда он может согласиться дать вам свободные ассоциа­ции, но только на короткое время и лишь в угоду анали­тику. Полученные таким образом свободные ассоциация могут оказаться очень полезными и в затруднительных ситуациях иногда дают вам неожиданное объяснение. Однако они всегда носят одноразовый вспомогательный характер и не являются прочным базисом, на котором должна строиться вся аналитическая работа.

Оказавшись в затруднительном положении в не зная, что предпринять дальше, я предлагала иногда одной ма­ленькой девочке, которая была особенно послушна при анализе и охотно выполняла мои пожелания, отличалась большими способностями к рисованию и прекрасной зрительной памятью, «увидеть какие-нибудь картины». То­гда она садилась на корточки, закрывала глаза и прислу­шивалась к тому, что происходило в ней.

В результате она действительно дала мне объяснение длительно складывавшейся ситуации, обусловленной ее сопротивлением. Тогда темой наших бесед была борьба с онанизмом и освобождение от влияния няни, к которой она относилась с удвоенной нежностью. Она сопротивля­лась, защищая себя от моих попыток лишить ее этой привязанности. Когда же я предложила ей "увидеть, какую-нибудь картину", то первым, что ей представи­лась, была "няня, улетающая за море*. К тому же она сообщила, что при этом вокруг меня танцевало много чер­тей. Это означало, что уйти няню заставлю я, но тогда у нее не останется защиты от искушения онанизмом, и я превращу ее в "гадкую".

Временами нам на помощь приходят случайные и не­вольные ассоциации — иногда даже чаще ассоциаций, возникающих по нашему предложению и по желанию пациента. Здесь я снова приведу в пример случай с ма­ленькой девочкой, страдавшей неврозом навязчивости. Когда наступил наиболее ответственный период анализа, нужно было четко показать, что она испытывает к своей матеря ненависть, от которой до сих пор ограждалась тем, что создала своего "черта" — обезличенного олице­творения всех побуждений ненависти. Хотя до этого мо­мента она охотно следовала за мной во время анализа, в этом месте стада сопротивляться. Одновременно с этим дома на каждом шагу она проявляла упрямство и злость, из-за чего мне приходилось ежедневно доказывать ей, что так плохо вести себя можно только по отношению к человеку, которого ненавидишь. Со временем внешне она как будто согласилась с приводимыми мною все но­выми и новыми доказательствами, но однажды захотела узнать причину своей ненависти к якобы очень любимой матери. Я отказалась дать ей такие сведения, так как са­ма не знала причины. _чПосле минутного молчания она сказала: "Я постоянно думаю, что причину можно найти в том сновидении, которое я видела когда-то (несколько недель назад) и которого мы так и не поняли". Я попро­сила ее повторить содержание того сновидения, что она охотно сделала: "Там были все куклы, и мой зайчик то­же был там. Потом я ушла, и зайчик начал горько пла­кать. Мне стало очень жалко зайчика. Кажется, я теперь постоянно подражаю зайчику и поэтому плачу так, как он". В действительности причина крылась, конечно, в обратном: не она подражала зайчику, а зайчик подражал ей. Она сама представала в этом сновидении в образе матери и обращалась с зайчиком точно так, как мать обра­щалась с ней. Ассоциируя это сновидение с причиной не­нависти, она нашла, наконец, тот упрек, который ее со­знание отказывалось сделать матери: мать постоянно уходила именно тогда, когда ребенок больше всего в ней нуждался

Отсутствие у ребенка готовности к ассоциациям до настоящего времени вызывало у всех занимающихся во­просами детского анализа стремление найти какую-ни­будь замену этому техническому приему. Д-р Гуд-Гельмут пыталась восполнить отсутствие данных, получаемых с помощью свободных ассоциаций от взрослого человека, играми с ребенком, посещением его в домашней обста­новке, подробным изучением всех сторон его жизни. Со­гласно сообщениям Мелани Клейн, она тоже заменяет технику свободных ассоциаций, применяемую в случаях со взрослыми пациентами, техникой игры с детьми. Она исходит из предположения, что маленькому ребенку более свойственно действие, чем речь. Она предоставляет ему массу мелких. игрушек, целый мир в миниатюре. и таким образом предоставляет возможность действовать в этом свободном мире. Все действия, совершаемые ре­бенком в этой обстановке она сравнивает со свободными ассоциациями взрослого.

На первый взгляд может показаться, что таким обра­зом мы безупречно восполняем ощутимый пробел в техни­ке детского анализа. Но я оставляю за собой право в сле­дующей лекции рассмотреть теоретические основы техники такой игры и провести связь с последним вопросом нашей темы — ролью перенесения в детском анализе.