Глава пятнадцатая. Плоть-владычица

Без Розины и Генет наш дом опустел. Я ужасно скучал по Генет. Мы с Хемой переживали, что больше ее никогда не увидим. Она обещала позвонить, написать, но прошло уже три недели, а никаких вестей от нее не поступило. В том году, а шел 1968-й, из-за затяжных проливных дождей Голубой Нил и Ауаш вышли из берегов. Ручеек, невинно журчавший на задах Миссии, превратился в реку. Население в Аддис-Абебе носа из нор не высовывало. Когда дождь стихал, пахло человеческим жильем, горящим в печах навозом и мокрыми тряпками. Плющ обвивал водосточные трубы и цеплялся за щели в стенах, а головастики торопились превратиться в лягушек. Дети уже не подставляли лицо дождю и не пробовали капли на вкус – от воды и так было никуда не деться.

Мне и Шиве вот-вот должно было исполниться четырнадцать, мы были уже взрослые, и я ждал каких-то перемен. Как я ни пытался чем-то занять себя, все равно мысленно я был вместе с Генет в Асмаре. Хотелось надеяться, что она сидит дома, грустит и скучает по мне. Без нее любое мое занятие казалось пустым.

Поздно вечером во вторник я наблюдал, как Гхош в Третьей операционной удаляет желчный пузырь. После операции он заглянул в хирургическую палату проведать Этьена, знакомого дипломата из Берега Слоновой Кости, у которого внезапно развилась кишечная непроходимость. При операции Гхош обнаружил раковую опухоль прямой кишки, которую ему пришлось удалить. Это была большая и сложная операция, и Гхош надеялся, что все обойдется. Следствием операции явилась колостома* на брюшной стенке.

* Искусственный наружный свищ ободочной кишки.

– Этьен очень расстроен, – сокрушался Гхош. – Не по поводу рака, а по поводу колостомы. Не может примириться с мыслью, что кал будет выходить через дырку в животе.

Этьен лежал, накрывшись с головой. Когда Гхош осмотрел его и заключил, что колостома выглядит прекрасно, на глазах у больного показались слезы. На торчащую из живота кишку Этьен старался не смотреть.

– Кто теперь пойдет за меня замуж? – только и сказал он.

Гхош оказался неожиданно строг.

– Этьен, часть тела, необходимую для женитьбы, я тебе не удалял. Ты найдешь женщину, которая тебя полюбит, и все ей объяснишь. Если любовь настоящая, вы оба будете счастливы. Ты жив, и это главное. – Суровое лицо Гхоша несколько смягчилось. – Этьен, представь себе, что все люди родились с анусом на животе и кто-то предлагает тебе операцию: переставить выходное отверстие назад, запрятать его меж ягодиц, где его можно увидеть только в зеркало и куда с трудом можно дотянуться, чтобы вытереть, помыть…

Прошло несколько секунд, прежде чем Этьен улыбнулся, вытер глаза и отважился посмотреть на колостому. Это был маленький шаг в верном направлении.

Гхошу надо было осмотреть еще одного пациента, и он отправил меня домой, чтобы я не опоздал на ужин.

Дождь лил как из ведра, а у меня не было с собой зонтика. Я прошел по крытым дорожкам от операционной к приемному покою, от приемного покоя к мужскому отделению, потом совершил короткую перебежку по лужам к сестринскому общежитию. В это женское царство я почти никогда не заходил. Вроде бы здесь никого. Если пройти по балкону и спуститься по лестнице с другой стороны… нет, намокнуть-то я все равно намокну, но бежать под дождем придется на пятьдесят ярдов меньше. Только бы жена Адама, блюстительница нравственности, меня не заметила, прогонит ведь…

На втором этаже двери комнат медсестер, выходящие на общую веранду, были нараспашку. Наверное, все ушли в столовую, а то бы сестры выстроились вдоль перил, поглощенные своей прической, маникюром, рукодельем или праздными разговорами.

Из угловой комнаты, той самой, где некогда проживала мама, донеслась музыка. Я пару раз бывал тут, но, так же как на могиле, не чувствовал здесь ее присутствия. Необычность музыки, ее заводной ритм привлекли меня. Гитары и барабаны повторяли рефрен сначала в одном регистре, потом в другом. С недавнего времени эфиопская музыка обрела западное звучание, трубы, малые барабаны и гитарные риффы заменили негромкие струны крара* и хлопание в ладоши. Но это была не эфиопская музыка, и не только из-за английских слов (пусть даже такой английский я не до конца понимал). Она была совсем другая, словно новая краска у радуги.

* Эфиопская лира, на которой играют, ритмично бренча по струнам плектром, а свободной рукой заглушая звучание ненужных струн.

Дверь с шумом распахнулась.

Она стояла посреди комнаты босая, спиной ко мне. Белая рубашка, открывающая плечи, доходила до колен. Голова у нее качалась из стороны в сторону, длинные черные волосы, распрямленные какими-то хитростями, казалось, были к голове приварены. Бедра следовали за басом, а поднятая вверх правая рука вторила мелодии. Левую руку она прижала к животу, локоть торчал, будто ручка у чашки. Музыка пронизывала ее тело, смазывала суставы, впитывалась в кости и плоть, порождая плавные, округлые и чувственные движения.

Она повернулась. Глаза у нее были закрыты, голова запрокинута, нижняя губа кривилась, словно, некогда рассеченная, неправильно срослась.

Мне была знакома эта губа, это лицо в легких оспинах, зрительно расширяющих скулы. А вот тело я не узнавал. Она была вечной стажеркой, пока матушка не сжалилась и не присвоила ей новую должность – штатная медсестра-стажер, – что ее совершенно преобразило. Из вечной ученицы-второгодницы она превратилась в наставника молодых сестричек-стажерок. На занятиях, пользуясь тем, что знала учебники наизусть, она вколачивала в головы медсестер факты и вместе с тем показывала, что все эти премудрости можно зазубрить. Вон как она сама шпарит – даже книгу не откроет.

Обычно она собирала волосы назад и завязывала в тугой пучок. Увенчанная медсестринским чепцом с крылышками, ее голова живейшим образом напоминала рожок с мороженым.

На мой взгляд, если она чем и выделялась, так это только прической. Среди знакомых по школе девочек часто попадались, так сказать, ни то ни се. Не красавица и не уродина, а кем сама себя считает, за такую и сойдет. Хайди Энквист была ох какая яркая, но только не в своих собственных глазах, ей недоставало загадочности и шарма Риты Вартанян, которая, несмотря на свой глубокий прикус и длинный нос, так себя поставила, что Хайди ей завидовала.

Стажерка была из того же теста, что и Хайди. Думаю, именно поэтому она добровольно заключила себя в туго накрахмаленную форменную одежду и довеском к ней бросила улыбаться. Она видела себя только медсестрой; вне профессии она была никто. Я всегда чувствовал, что среди людей ей неуютно. Да тут еще ее застенчивость.

Но сейчас из-под обличья медсестры проступила женщина. Форменное платье скрывало тело, полное изгибов, вроде фигур, которые любил рисовать Шива, и это тело так двигалось, что гаремная танцовщица обзавидовалась бы.

Глаза у нее были закрыты. Увидит меня – испугается, смутится, а то и разозлится, пожалуй. Я был готов улизнуть, но тут она сделала шаг вперед, взяла меня за руку, как будто какая-то фраза в песне сказала ей, что я здесь, втянула в комнату и захлопнула дверь. Музыка сразу зазвучала громче.

Она закрутила меня, затормошила, заставила делать маленькие шажки в такт музыке. Сперва я смутился. Надо засмеяться и сказать что-нибудь умное, ведь я уже взрослый. Но, посмотрев на ее лицо, ощутив всем телом ритм, я почувствовал, что прервать сейчас танец все равно что начать громко болтать в церкви. Я принялся подражать ей, плечи – в одну сторону, бедра – в другую, руки выписывают кренделя в воздухе. Главное – ни о чем не думать. Мое тело распалось на части, и каждая часть шла за своим музыкальным инструментом. Наши па неизбежно должны были совпасть.

И, когда они совпали, она притянула меня к себе, я прижался щекой к ее шее, ее груди коснулись моего тела, нас разделяла только тончайшая материя. Раньше я не танцевал и уж точно никогда не танцевал так. Я вдохнул запах ее духов и пота. По телу у нее прошла судорога, и у меня перехватило дыхание. Она завела мою руку себе за спину, я положил ладонь ей на крестец, и наши тела будто слились воедино. Наш танец ни на секунду не прерывался, она вела меня.

Я предугадывал каждое ее движение, сам не понимаю как, не понимаю, откуда ко мне пришло это знание. Мы вертелись, синхронно бросались то туда, то сюда, действовали заедино. Я вспомнил Генет, и ее образ вдохновил меня. Теперь вел я, а она следовала за мной. Наши бедра соприкасались, нежная плоть терлась о плоть. Кровь прихлынула к лицу, к животу, к паху. Окружающий мир исчез. Остались только наши тела, погруженные в замысловатый диалог.

Музыка не кончалась. Пусть играет вечно, успел подумать я, и тут все оборвалось. Американский диктор, чей тягучий выговор оказался совсем не похож на четкую, официальную интонацию Би-би-си, промычал: «Ну, ну. Надо же. Угу, уту», словно видел, чем мы занимаемся. «Вам доводилось слушать что-нибудь столь же спокойное? «Рок Африки’,’ радиослужба вооруженных сил, Асмара, передает четырнадцать лучших хитов Восточной Африки».

Я и не подозревал, что есть такая станция, хотя знал об американском широком военном присутствии, о «посте подслушивания» под Асмарой, в Кагне. Может, у них есть такое, что и нам не повредит послушать?

Мы по-прежнему прижимались друг к другу, не подпуская к себе окружающий мир. Она заглянула мне в глаза. Я не знал, заплачет она или засмеется, для меня было ясно одно: я буду плакать и смеяться вместе с ней, а если попросит, встану на четвереньки и изображу Кучулу

– Ты такая красивая, – пробормотал я неожиданно для самого себя.

Она прерывисто вздохнула. Похоже, мои слова всколыхнули ее. Я сказал что-то не то? Губы у нее тряслись, глаза горели. Да нет, мои слова привели ее в восторг.

Она потянулась ко мне, ее рассеченная припухлая губа друг оказалась совсем рядом. Наши уста слились, впечатались друг в друга. В голове у меня мелькнул глупейший образ: два ерошенных садовых шланга. И в замкнутом пространстве сообщающихся сосудов перемещалась не вода. Ее язык. Я благодарно принял его, не то что тогда в кладовой с Генет. Это было восхитительно. Я притянул к себе ее голову, прижался всем телом. Каждый атом в нем встал навытяжку.

Я на мгновение оторвался от нее, только чтобы еще раз произнести «Ты такая красивая» – колдовскую фразу, которую, я знал, мне доведется повторять часто, не кривя при этом душой. Не скажу, сколько времени мы простояли, слившись воедино ртами, но все происходило естественно, словно я утолял голод. Я не подозревал, что во мне дремлют такие силы. Меня несло по течению. Что последует дальше, я не знал, но мое тело знало. Я доверился своему телу. Я был готов.

Внезапно она оттолкнула меня. Отошла на расстояние вытянутой руки. Села на краешек кровати. Заплакала. Что-то случилось, а мое тело ничего мне не сообщило. Может быть, я нарушил какое-то правило, этикет? Я не сводил глаз с двери, прикидывая, как бы удрать.

– Простишь ли ты меня когда-нибудь? – прорыдала она. – Твоя мама не должна была умереть. Если бы я сказала кому-нибудь, что ей плохо, ее бы, наверное, спасли.

Я был потрясен. Волосы на загривке встали дыбом. Я совсем забыл, что нахожусь в маминой комнате. Обстановка совершенно не шла к сестре Мэри Джозеф Прейз, взять хоть этот плакат с изображением Венеции на стене и другой плакат, черно-белый, на котором белый, вихляющий бедрами певец с перекошенным от напряжения лицом ухватился за микрофонную стойку

Я перевел взгляд на штатную медсестру-стажера.

– Я не знала, как ей плохо, – совсем по-детски икнула она сквозь слезы.

– Не расстраивайся. – Эти слова за меня будто кто-то другой произнес.

– Скажи, что прощаешь меня.

– Прощу, если перестанешь плакать. Пожалуйста.

– Скажи.

– Я прощаю тебя.

Она зарыдала еще громче. Еще услышит кто-нибудь. Как объяснить, что я делаю в этой комнате? А плачет она почему? Из-за меня?

– Я же сказал! Я прощаю тебя! Перестань!

– Но из-за меня вы с братом чуть не умерли! Мне надо было проверить, как вы дышите, сделать искусственное дыхание, если что. А я забыла!

Я попал в эту комнату по воле случая, не находя себе места от тоски по Генет. Тут я обо всем забыл, обрел в танце радость, даже нет, экстаз, частичку того счастья, которое мне могла бы дать Генет. А теперь, неприкаянный, я был совершенно сбит с толку. Казалось, рай совсем близко, но тут внезапно спустился туман…

Она взяла меня за руку, потянула к себе, на кровать.

– Можешь делать со мной все, что захочешь. Когда захочешь.

Она запрокинула голову и посмотрела на меня снизу вверх.

О чем это она?

– Делать что? – спросил я.

– Все, что только захочешь.

Она отпустила мою руку и упала на спину, разметав в стороны руки и раздвинув ноги. Я мог делать с ней все, что пожелаю. Она была готова.

А желания имелись. Мне была дана власть над ее телом, полная свобода действий. Значит, инстинкт придаст желаниям конкретные формы. В конце концов, мне почти четырнадцать.

И все-таки я медлил.

Она перекатилась на живот, посмотрела на меня через плечо, передо мной мелькнули ее ягодицы. Веки ее припухли, глаза были сонные, томные. Она встала на четвереньки. Груди свисали, были видны соски. Я не мог глаз оторвать, и она это заметила.

Послышались шаги и голоса. Медсестры и стажерки возвращались из столовой.

Уходить мне не хотелось. Но окружающий мир не дремал. Сам виноват, что тянул. Да тут еще ее непрошеное признание.

– Хочу потанцевать с тобой еще раз, – прошептал я.

– Танцуй… – шепнула она в ответ, но, похоже, хотела сказать совсем другое.

– Все, что только захочу?

– Да! Все, что тебе будет угодно. – Она села на кровати, улыбаясь сквозь слезы, протянула ко мне руки.

– Но не прямо сейчас. Я приду… потом. – Я взялся за дверную ручку.

– А почему не сейчас? – Это прозвучало довольно громко.

Я выскользнул из комнаты, надеясь, что если меня кто и заметит, то не увидит в моем посещении ничего особенного.

Дождь лил по-прежнему. Я нарочно подставил голову под струи. Мне казалось, я сейчас взлечу. Какие могучие чувства таятся во мне, а я и не знал! Пока добежал до дома, весь промок. Замок на двери Розины и Генет выводил меня из себя. Я замер, уставившись на закрытую дверь.

Именно в это мгновение, когда дождь барабанил мне по макушке, я решил, что обязательно женюсь на Генет. Это моя судьба. То, что я испытал со стажеркой, я не хотел переживать ни с кем, кроме Генет. Столько искушений вокруг, какие могучие силы стоят у меня на пути! Я был готов поддаться искушению. Но только с одной женщиной – Генет.

Женитьбой на ней я решу все вопросы. Розина перестанет замыкаться в себе. Хема, Гхош и Розина будут только рады за своих детей. Да у нас и у самих появятся дети! Мы снесем помещение для слуг и выстроим дом – близнец теперешнему, – соединим их переходом и все поселимся под одной крышей, и Шива с нами. Генет – его невестка, вот здорово! Шива не любит оглядываться назад, обращаться к прошлому, значит, на мне лежит обязанность сохранить семью, не разлучаться с братом.

Я вошел в дом, с меня текло. В ванной я разделся догола и долго разглядывал себя в зеркале, пытаясь понять, что во мне нашла стажерка. Для своих лет я был высокого роста, почти шесть футов, кожа у меня была светлая. Я мог сойти за индуса или представителя какого-нибудь средиземноморского народа. Лицо у меня было чересчур серьезное, особенно когда волосы мокрые. Высохнув, они начинали виться и жили своей собственной жизнью, попробуй уложи.

Вот что значит повзрослеть, подумал я, поворачиваясь к зеркалу спиной и оглядывая себя с боков и сзади.

Одевшись, я прошел на кухню, вдохнул восхитительные ароматы и схватил кусочек мяса, Алмаз не успела шлепнуть меня по руке. Она принялась меня ругать, но ее брань была мне в радость, как и музыка, доносящаяся из гостиной, тяжкий ритм таблы, шарканье ног по полу, отрывистые команды – Хема с Шивой занимались танцами. Позвякивая плохо закрепленным бампером, подъехал «фольксваген» Гхоша. Я был счастлив, чувствуя себя центром нашей семьи, только Генет и Розины недоставало, чтобы она собралась в полном составе.

Я выбросил из головы слова стажерки о том, что на ней лежит вина за смерть мамы. Не было смысла бередить старые раны, ворошить прошлое, тем более что будущее сулит такие наслаждения. А как же отец? Нет, он никогда не войдет в ворота Миссии, теперь я четко это сознавал. Где бы Томас Стоун ни находился, чем бы ни занимался, он и понятия не имел, что на него махнули рукой.