ГЛАВА 5 От первой картошки до первого салюта

Но война на этом не кончилась. Нет. Когда Коля проснулся после той памятной ночи, война продолжалась и наутро. Холодно было в комнате, надо было, как вчера, надрезать карточки, идти с мамой за хлебом. И не было слышно о том, что скоро вернется Костя Ермаков.

Проснулась ничего еще не знавшая Катюшка.

— Эх, ты, — сказал ей Коля. — «В последний час» проспала! А я все зато слышал. Вставай, вставай, не бойся: немцев от Москвы отогнали.

Да, фашистов отбросили прочь от Москвы. Но война, несколько отодвинувшись, еще продолжала господствовать над всей жизнью.

Разгородили дворы по Плотникову переулку. Заборы были деревянные, а дров не хватало. Да и не следовало оставлять во дворах то, что могло вспыхнуть от первой же зажигательной бомбы. Когда дворы разгородили, открылся доступ к старому, развесистому дубу, из-за которого было столько споров между ребятами домов номер десять и номер двенадцать. Можно было подойти теперь к самому дереву, пошлепать по его корявой, с толстыми наплывами коре, подтянуться на узловатой ветви. Но все это как-то не радовало Колю. Хотя старый дуб теперь как бы вошел во двор к нему, не перед кем было Коле доказывать, что дуб стал общим. Ведь все равно давний недруг Викторин был в эвакуации. Не возвращался из деревни и Женьча, по которому очень тосковал Коля. И пустым, скучным выглядело расширившееся пространство соединенных дворов.

К тому же все время теперь хотелось есть. Необыкновенно вкусным казался каждый ломтик хлеба. Когда приносили его из ларька и распределяли на день, папа самолично разрезал буханку, сперва тщательно примериваясь, словно наносил рисунок на раскрой. И так не хватало сладкого, что однажды, когда мама вечером читала вслух «Мертвые души» Гоголя и прочла то место, где Собакевич говорит: «Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму в рот», Катюшка, вздохнув, вдруг тихо и мечтательно сказала:

— Если б сахаром, я бы взяла… обкусала…

А к весне из военкомата прислали в дом номер десять похоронную, в которой говорилось, что Константин Ермаков пал смертью храбрых.

Кто-то напишет об этом на далекий уральский завод Клаве — соседке, которой еще так недавно Коля с Женьчей носили записочки от Кости?..

Коля подсел было к роялю, чтобы подобрать «Сулико» — любимый мотив, который часто игрывал по вечерам во дворе на мандолине Костя Ермаков, — но знакомая мелодия, едва нащупалась она на клавишах, так больно ударила по сердцу, что Коля тихо закрыл крышку рояля и отошел, неловко ступая, подальше от инструмента.

Больше он не подходил к роялю.

Иногда мама пыталась усадить его снова, уговаривала, что нельзя бросать занятия музыкой, что у него большие способности.

— Мамочка, я тебя прошу… не надо! — говорил в таких случаях Коля.

И было в его голосе нечто такое, что заставляло Наталью Николаевну отступаться.

Впрочем, и рисовал он в это время тоже мало. Иногда он садился в свой уголок, брал цветные карандаши, пытался нарисовать в альбомчике какие-то взрывы, темно-зеленые самолеты с крестами, низвергающиеся в клочьях пламени и космах дыма с неба. Но часто, не закончив рисунка, бросал его. То, о чем ему хотелось рассказать, то, что он всем своим существом стремился изобразить, сейчас не удавалось. И он по нескольку дней не брался за карандаши.

Теперь ему очень хотелось каким-нибудь простым, посильным делом участвовать в труде взрослых. Однажды он взялся сколачивать папе раму для раскроя. Федор Николаевич слышал, как он возился за стеной в коридоре, как стучал молоток. Дело, видно, пошло на лад. Коля даже замурлыкал свою любимую песенку: «Никто пути пройденного назад не отберет, Конная Буденного, армия, вперед!» Затем послышался мягко тяпнувший удар, и Коля замолк. Федор Николаевич приоткрыл дверь и заглянул в коридор. Коля сосал палец.

— А забивать гвозди я все равно научусь… мне и не так уж больно.

Но по-настоящему пришлось потрудиться летом, на огородах Мамонтовки.

Переезжали туда с вещами на попутном грузовике. И, конечно, Коля выговорил себе право сидеть на самом верху, среди торчавших вверх ножками стульев, обернутых скатертью тазов и прочей утвари. А ее набралось много, так как оказию с грузовиком сообща использовали несколько знакомых семей.

Ходко катил грузовик по Ярославскому шоссе. Сверху все представлялось Коле в каком-то новом виде. Он мчался на уровне крыш трамваев и троллейбусов, видел совсем близко их дуги, сыпавшие искрами с проводов над самой головой, площадки грузовиков, зеркалящий верх автомобилей, с которых соскальзывали отражения облаков.

В лицо ударил загородный ветер.

Проезжали мимо территории Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, на которой Коля бывал вместе с папой и Катюшкой. Теперь здесь все было молчаливо и сурово. Черные жала зениток были нацелены в небо, воспаленное и тревожное в этот закатный час.

Солнце заходило за Москву.

И в огненном небе, словно оплавленные по контуру, гордо и непреоборимо устремленные к какой-то прекрасной цели, простерли в неудержимом порыве руки с серпом и молотом, скрестив их перед собой, два стальных исполина — рабочий и колхозница.

Коля и прежде знал эту знаменитую скульптуру — видел и здесь, возле выставки, и в кино, и на обложках журналов, и на спичечных коробках. Но никогда еще не казались мальчику столь прекрасными и величественными эти стальные статуи, как сегодня, когда за ними тянулись к расплавленному небу зоркие зенитки и всплывали к облакам рыбы аэростатов, охранявшие великий город, который поднял над миром знамя свободного, вдохновенного, побеждающего труда с молотом рабочего и крестьянским серпом…

И, когда приехали в Мамонтовку и пошли утром на огород, Коле уже не терпелось скорее стать вместе со всеми тружеником.

Он отошел в сторонку, незаметно наклонился, поднял комок земли, потер его между пальцами, сжал что есть силы, чтобы собственной рукой, материально ощутить, что же это такое наша земля — кроха, щепотка того, на чем стоят города и защищающие их пушки, на чем живут родные люди и растет вкусный трудовой хлеб. Увидя, что Федор Николаевич с интересом наблюдает за ним, Коля смущенно бросил комок на землю и отряхнул руки.

Но работа оказалась нелегкой, грязной и совсем не такой, какой представлял ее Коля, когда ехал в Мамонтовку. Ломило спину, темнело в глазах, сводило плечи, горели натертые с непривычки руки. Огород был небольшой, всего три сотки, но хлопот хватало. Да и не было у папы с мамой, видно, большого сельскохозяйственного опыта, и, пожалуй, впервые им пришлось самим сажать и выращивать картошку.

Дело сразу не давалось. Но папа, который любил во всем докопаться, как он говорил, до самых корней, раздобыл уже какие-то брошюрки, потолковал со знакомым агрономом и теперь с жаром объяснял, как и для чего надо окучивать картофель. Оказывается, от корня под землей идут побеги, стебли, сталоны, а на них образуется нечто вроде почек. И вот этот сталон так и норовит пробиться ростком из почки на свет. Если ему это удастся, он пойдет в ботву. А кому она нужна? Вот и окучивают картофель, гонят сталон в землю.

Очень интересно рассказал обо всем этом Федор Николаевич, и Коля теперь, постигнув смысл окапывания, не отставал от взрослых, работал на огороде. «Вот молодец у нас папка! — восхищался он, повторяя слова матери. — Всегда он докопается до самых корешков! А уж тут это именно так… Верно, мамочка?»

Чем дальше отодвигалась война от Москвы, тем увереннее входила в свои обычные права жизнь. И хотя не горели по вечерам огни на московских улицах, а синие шторы затемнения с вечера опускались на всех окнах, и не было дома, в котором бы не болели душой, не тревожились за кого-нибудь из близких там, на отодвинувшемся фронте, но отогнавший врага город уже вынул мешки с песком из витрин, разобрал баррикады у застав. Столица еще сохраняла во всем суровый военный порядок, но уже не походила на тот молчаливый, настороженный военный лагерь, каким она была поздней осенью 1941 года.

Прогремела над всеми материками и океанами слава великой битвы на Волге, равной которой еще не слыхал никогда мир.

Кое-кто уже возвратился из эвакуации. Вернулся во двор дома номер десять в Плотниковом переулке и Женьча Стриганов. Он сильно вырос за год, немножко огрубел, и Коля при первом же дружеском пожатии руки приятеля почувствовал, что у Женьчи стали очень широкими ладони.

— Здоров, Коля-Николай! — приветствовал его Женьча. — Ну, как оно все у тебя идет? Порядок? Чем дышишь? Малюешь-рисуешь? Покажи после. А я, Коля, хватанул работенки. В МТС^[1], по ремонту инвентаря сельскохозяйственного. Знаешь, сколько один трактор ХТЗ^[2]на прицепе косилок-агрегатов тянет? А?.. То-то!.. А под Сталинградом-то слыхал? Сколько наши в плен забрали! Триста двадцать тысяч! Во как дали!..

И опять он, этот Женьча, знал все лучше других и помнил все цифры наизусть — и сколько самолетов сбили и сколько в плен взяли, — все решительно он знал и помнил. И по-прежнему Женьча чувствовал себя хозяином во дворе, как будто не он сам, а Коля куда-то уезжал.

А дворы теперь были разгорожены, соединены, и стал Женьча признанным всеми мальчишками повелителем пяти дворов. А Коля-то думал, что он, так много за это время понявший, столько в Москве переживший, по всем статьям обойдет Женьчу и тот наконец уступит ему первенство… Не тут-то было!

Впрочем, все это сейчас уж не так занимало Колю. Двор для него теперь перестал быть самым главным местом. Осенью Коля поступил в 61-ю школу Киевского района и назывался отныне учеником первого класса «А». Это была настоящая школа, не то что музыкальная, в которую его до войны водила мама. Нет, тут он стал действительно школьником. Когда за ним закрывалась, впустив его, дверь школы, Коля чувствовал, что он с этого момента полностью отрешен от всех будничных, домашних и даже дворовых дел. Ведь там, во дворе, чем бы он ни занимался, он всегда чувствовал себя немножко под крылышком у мамы, знал, что за ним следит, на него взирает, его оберегает мамино окно.

А теперь его взяли под свое высокое покровительство уже другие люди, подчинили себе иные правила: он стал учеником. Главным местом в его жизни сделалась школа, самыми могущественными для него отныне были учителя, и среди них самая важная — Елизавета Леонидовна Островская, его учительница.

Что скрывать, он ее сперва побаивался. Шутка ли сказать, учительница, с которой ему изо дня в день надо заниматься четыре года, должно быть все на свете уже выучившая и к тому же обладающая удивительной властью — куда бы ни пришла, вносить с собой тишину. Он был очень внимателен на уроках, сидел не шелохнувшись, «разинув глаза и выпучив рот», как шутил папа. А потом постепенно освоился, обвыкся, и на обложках его тетрадок, на свободных страничках стали появляться изображения, не имеющие никакого отношения ни к арифметике, ни к грамматике. Танки были на них, и самолеты, и взрывы, похожие на деревья с кудрявыми кронами и огненными плодами.

И это бы еще ничего. Но однажды на уроке арифметики, когда решали примеры, учительница увидела на обратной стороне обложки Колиной тетради… себя. Уж нельзя сказать, чтоб она была нарисована совсем в точности. Куда там! Все лицо так и скосило вбок. Однако отпираться было бы бесполезно: Коле, к несчастью, удалось схватить сходство.

Были приглашены родители, а Коля был призван не портить арифметические тетрадки, ибо известно, что портрет даже самой любимой учительницы не способствует точному счислению…

Коля запомнил это происшествие. Дня три он и дома не брался за карандаш, но потом еще больше пристрастился к нему.

А летом опять поехали в уже знакомую Мамонтовку.

Неподалеку от поселка, где в то лето жили Дмитриевы, за полем, высокий глухой забор с колючей проволокой поверху ограждал некое таинственное пространство, недоступное для любопытных взоров. Но зато слух окружающих привлекало тяжелое, могучее урчанье, которое беспрестанно доносилось из-за забора. Казалось, что там вся земля дрожит от каких-то подспудных, рвущихся наружу сил.

Вскоре узнали от мальчишек, которым всегда все на свете известно, что в заповедном пространстве находятся танки. Коля как-то пробрался к самому забору и стал смотреть через щелочку. Он не слышал, как сзади подошли, лишь почувствовал, что кто-то не больно, но крепко взял его за оба уха и потянул от забора. Потом одно ухо Коли было отпущено, а за другое его осторожно повернули. И Коля увидел перед собой невысокого, коренастого командира, у которого на зеленых фронтовых погонах были маленькие латунные танки.

— Ведь, наверно, очень плохо видно? — спросил командир.

Коля молчал, весь красный.

— А почему плохо видно? — продолжал командир. — Как ты думаешь?

— Не знаю, — пробормотал Коля. — Потому что очень щелка узка.

— А я думаю, потому тут плохо видно, что смотреть туда не полагается вообще. Вот и забор поставлен, чтобы некоторые любопытные граждане туда глаза не запускали и чтобы им было видно плохо… Ты откуда? — спросил он.

Коля объяснил, что он из Москвы, а сейчас живет тут на даче с папой и мамой и работает с ними на огороде. Он подумал, не рассказать ли командиру, что уже все равно давно сам рисовал танки и знает, как они выглядят. Но в те дни он будто поостыл к рисованию. Должно быть, для Коли как раз наступило время, когда начинается бессознательная проверка предшествовавших сегодняшнему дню увлечений. В этом возрасте многие ребята, которые еще недавно легко складывали стихи, увлеченно рисовали, вдруг бросают эти занятия. Им уж перестает нравиться то, что они прежде делали и что так радовало их самих и восхищало старших. Наступает пора сознательной оценки и критического отношения к себе. Тут вот и решается обычно, действительно ли есть у маленького человека настоящие способности, которым в будущем дано, быть может, при необоримом усердии вырасти в талант, либо все предыдущие удачи были лишь почти инстинктивным выражением живой радости бытия, естественным для растущего существа, которое еще одинаково дивится всем звукам, краскам, словам и движениям окружающего мира.

Нет, ничего не сказал сначала командиру Коля. Но, видно, сам по себе приглянулся командиру танкистов внимательный синеглазый мальчуган с золотистой головенкой, выгоревшей на солнце волнами. Он проводил Колю домой. И они разговорились. Командир спросил Колю, учится ли он, работает ли его школа, чем занимаются родители.

— А я вот с такими, как ты, занимался, — проговорил он вдруг очень серьезно. — Я учителем до войны был.

Коля даже отодвинулся в легкой оторопи: как всем младшим школьникам, учителя еще казались ему существами совсем особенными, могущественными и, пожалуй, иногда даже немного опасными. Разговор с ними влек подчас за собой непредвиденные последствия. Правда, это был учитель из другой школы.

— А вы были строгий? — осторожно поинтересовался Коля.

— У, порядок в школе у меня был! Тишина на уроке — держись только! — отвечал командир, показав кулак и смешно делая свирепое лицо. — Но сейчас бы, скажу тебе по совести, дорого бы я дал, Коля, чтобы послушать, как класс гудит. Всем бы всласть дал наораться. Кричи сколько хочешь…

А через минуту Коля уже знал, что командир-то вовсе не танкист, а командир самоходной батареи. Он так и представился Федору Николаевичу, который, несколько удивленный, встретил их на крылечке.

— Старший лейтенант Горбач, Виктор Иванович. Командир батареи. Вот, извините, привел вам вашего, — посмеиваясь, объяснил он. — Смотрит куда не надо, да еще недоволен, почему плохо видно… А у вас тут уютно, хорошо, — проговорил он, оглядывая маленький чистенький домик, в котором жили Дмитриевы. — Ну, как успехи огородные?

Был он веселый, симпатичный и сразу всем понравился. Ему, видно, очень не хотелось уходить, и он не заставил Наталью Николаевну повторить приглашение выпить чашечку чаю.

Жадными, почти немигающими глазами смотрел Коля на гостя, который не спеша, обстоятельно потягивал чай с блюдечка. Не часто приходилось видеть так близко и запросто военного человека, да еще офицера. И не просто видеть — разговаривать с ним и пить чай за одним столом. А Горбач рассказывал:

— Я до войны учительствовал на Волге. Вот с такими дело имел. — Он показал подбородком в сторону Коли. — Это же золотой материал!.. У меня тоже сынишка и дочь. На Урале сейчас. На Волге-то у меня ничего не осталось, абсолютно ничего… А была квартира приличная, уютно жили. Примерно вот как вы. — Он одобрительно оглядел комнату. — Так что вот, я весь тут: гол как сокол.

И Коле стало страшно за этого коренастого, загорелого, широкоскулого человека, у которого ничего не осталось — ни дома, ни кровати, — ничего. Как же он будет дальше жить?

А тот не унывал. Выпил стакана четыре чаю, не отказался от молодой картошки, похвалил ее, сказал, что давно такой вкусной не едал, пообещал Коле, что прокатит его на самоходке, поблагодарил за угощение и ушел, оставив в комнате легкий запах новых ремней и бензина.

Он выполнил свое обещание — зашел через день, прихватил с собой Колю и Катюшку и, держа обоих на руках, проехался с ними на тяжелой самоходной пушке, которая, казалось, сама подстилала себе, как половичок, бесконечно бегущие рубчатые гусеницы.

Он стал частым гостем у Дмитриевых. Должно быть, его тянуло к домашнему уюту, к семье, к детям. Катюшка тоже привязалась к Горбачу, особенно после того, как он подарил ей прехорошенький обливной горшочек, покрытый золотистой глазурью, тугощекий, словно улыбчивый… А Коле командир подарил маленький компас и трофейный электрический фонарик, которым можно было светить попеременно красным, зеленым и белым огнем.

Часто по вечерам Горбач рассказывал интересные фронтовые истории. Но больше всего он любил поговорить о своей родной Волге. Он там вырос, учился и сам стал работать в школе.

— Нет, вы только представьте себе, друзья, что это было, когда два фронта сомкнулись в тылу фашистов! — Он вынимал из планшетки карту и короткими, выразительными взмахами загорелых рук показывал на ней движения войск, направления их ударов. — Ведь в какую петлю они тут угодили! Вот смелый ход был у нашего командования!..

В другой раз Горбач принес и бросил плашмя на стол истрепанный, наполовину обгорелый листок бумаги.

— Все забываю показать вам вот этот трофей, — посмеивался Горбач. — Это мы под Калачом в одном офицерском блиндаже обнаружили. Очень, понимаете, характерная вещь. А вам особенно интересно будет, художникам… Это рисунок из альбома Гитлера. Ведь фюрер-то прежде мечтал художником быть. Учился даже, говорят, и подвизался в этой области. Ну, таланта не хватило: признан был полнейшей бездарностью. Решил тогда переквалифицироваться в фюреры, искать славу в ином направлении. А самолюбие, по-видимому, у этого художника-неудачника крепко было уязвлено и до сих пор не зажило. Вот германское министерство пропаганды и издает подхалимские роскошные эти альбомы рисунков художника Гитлера. Поглядел я — ну и ну! По-моему, товарищи, это такая мазня тошнотворная — с души воротит!.. Прежде чем порвать, я решил вам продемонстрировать. Вот поглядите. А? Что скажете? Акварелист, черт бы его взял! Как у Гоголя сказано: «Он бачь, яка кака намалевана»…

Все склонились над листком. Коля просунулся головой под локтями взрослых и тоже подлез поближе.

На обожженной с одного края бумажке был воспроизведен цветной рисунок, изображавший с унылой настойчивостью всевозможные руины, груды обломков, обгорелые стены рухнувших зданий, истоптанные поля, какие-то ощипанные деревья, пожарища, пасмурное небо в зареве. Линии рисунка были вычурны, краски вопили истерично. А в то же время ничто не трогало зрителя, как не волновало, видно, и равнодушного живописца…

Бумага, на которой был напечатан рисунок, выглядела глянцевитой, плотной. Наверно, она была приятной на ощупь. Но Коля не мог бы заставить себя притронуться к этому листку, который, казалось, был захватан руками самого ненавистного сейчас для него человека.

— До чего же бездарь! — сказала мама. — И сколько претензий! Дилетантство!

— Без души, без таланта и без царя в голове, — добавил Федор Николаевич. — Намалевано, развезено, а к чему, спросите? Недаром у него на всех портретах глаза стеклянные, как у утопленника. Что ими хорошего увидишь?..

А Коля презрительно смотрел на бумажку, которую тут же порвал на мелкие лоскутки Горбач, жадно слушал рассуждения взрослых, так верно все понимавших, а сам думал про себя:

«Плохо как рисует!.. А еще Гитлер. Куда уж ему воевать с нами! У нас его и за художника бы не считали. У нас вон какие картины художники умеют рисовать!»

И сердчишко у Коли так и взыграло от чувства восхищения нашей страной, которую защищают такие храбрые солдаты и где так хорошо рисуют художники! А бесталанные фашисты с их фюрером ни воевать, ни рисовать как следует не умеют, а еще полезли… Теперь Коля уже твердо знал, почему Гитлер велел бросить бомбу в Третьяковскую галерею: он просто завидовал, что в Советской стране столько хороших картин. И вот теперь картины пришлось увезти из Москвы, спрятать, а Коля из-за этого так и не видел до сих пор Третьяковской галереи…

В самом разгаре лета Горбач неожиданно забежал проститься с Дмитриевыми: самоходную батарею срочно перебрасывали куда-то на фронт.

— На какое же направление? — негромко спросил Федор Николаевич Горбача при прощании.

Тот уклончиво повел одним погоном.

Грустно было Коле прощаться с Виктором Ивановичем.

Вот еще одного старшего друга взяла себе война… И зловеще опустошающей показалась Коле тишина, теперь воцарившаяся за высоким забором, возле которого он познакомился с Горбачом. Ушли батареи, оставив на пыльной дороге глубокие рубчатые колеи — след от гусениц. Перестали гулять на перроне станции приземистые, коренастые танкисты-самоходчики, батарейцы.

Тихо стало в Мамонтовке. Только в тетрадке для рисования дачника-огородника Коли Дмитриева беззвучно двигались, палили по врагу, смело бросались вброд через глубокие реки быстроходные танки и самоходные пушки с красными звездами.

Коля вспомнил, что папа еще не выполнил одного своего обещания.

Дело в том, что Коле давно очень хотелось подсмотреть самый первый луч, который посылает на землю солнце, когда оно встает утром. Так получалось, что солнце всегда вставало раньше Коли. Уж он пробовал нарочно не спать, привязывал себя за большой палец ноги к пруту кровати, чтобы проснуться, как только станет переворачиваться с боку на бок. Ничего не выходило. Как ни рано вскакивал Коля, солнце опережало его, выбравшись из-за горизонта, прежде чем Коля успевал вылезти из-под одеяла.

И вот папа обещал, что как-нибудь разбудит его рано утром и Коля увидит самый первый луч солнца.

Назначили наконец точно этот день.

Накануне все легли спать пораньше. Но около полуночи, когда Коля крепко спал, Федор Николаевич разбудил Наталью Николаевну, услышав, как в невыключенном громкоговорителе прозвучало:

— Внимание!.. Через полчаса будет передано по радио важное сообщение.

Спать уже, конечно, не хотелось. Решили не будить детей и послушать, что скажет радио.

Прошло около получаса, и снова зашуршало в репродукторе, и опять тот же голос возвестил:

— Через полчаса по радио будет передано важное сообщение.

Медленно тянулись ночные минуты. Зато сердца у всех частили, спеша…

Но вот опять ожил репродуктор, и понеслось из Москвы сквозь теплый сумрак июльской ночи над бодрствующими зенитными батареями, над спящими дачными поселками — над всей землей нашей, сгоняя дрему, будя и радуя, торжественное сообщение о том, что наша армия отбила у врага Орел и Белгород. А дальше… Дальше сообщалось, что столица нашей родины Москва будет в эту ночь салютовать доблестным войскам, освободившим Орел и Белгород.

Разбудили Колю и Катюшку. Катюшка хлопала глазами и пыталась сначала снова уткнуться головой в подушку. Коля же выпрыгнул из кровати, как игрушечный пружинный чертик из табакерки:

— Что, уже восход?

Все вышли на крылечко. Коля накинул папино пальто, но ночная свежесть проникала под рубашку, холодила теплое, еще не стряхнувшее с себя окончательно сон тело.

Было темно. Но везде слышались голоса. Чувствовалось, что никто не спит. Хлопали во мраке двери, калитки, ставни. Перекликались люди.

— Куда ты смотришь? — услышал Коля голос отца.

— Как — куда? Туда, где солнце встанет. Я еще с вечера по компасу проверил.

— Чудак ты, милый! Мы же тебя не за этим подняли. Разве мама тебе не сказала? Или не понял спросонок? Орел и Белгород наши взяли. Это значит — на Курской дуге полной победой дело кончилось.

— А Виктор Иванович там?

— Вполне возможно. И сейчас в Москве салют будет артиллерийский. Повернись и смотри вон куда.

Отец в темноте положил руку на голову Коле, взял его за макушку и повернул в ту сторону, где за горизонтом, за деревьями, еще не совсем погас бледный и холодный отсвет позднего летнего заката.

И вдруг весь край неба в той стороне разом вздрогнул, будто от сотен одновременно вспыхнувших зарниц. Казалось, тучи там отпрянули ввысь, опаленные по всей своей нижней кромке багровыми сполохами. Несколько мгновений спустя донесся далекий глухой гром. Потом снова полыхнуло алым над горизонтом, за которым была Москва. Высоко в небо медленно поднялись и осели зеленоватые отсветы. Небо стало опаловым, погасло. И опять прокатился оттуда могучий рокочущий продолжительный удар.

Много-много раз вскидывались над невидимой Москвой волшебные багрово-зеленые отблески, и далеко окрест мерно и глухо погромыхивал горизонт.

Это Москва салютовала залпами, ракетами тем, кто разгромил танковые, бронированные армии Гитлера, вторгшиеся глубоко в просторы нашей страны. Это Москва салютовала, верно, и учителю Горбачу с его товарищами самоходчиками.

Коля и на этот раз проспал первый луч утреннего солнца. Но он уже видел нечто большее. Стоя на крылечке тихого домика в Мамонтовке, стекла и стены которого легонько подрагивали при каждом далеком салютном залпе, он вместе со всеми видел в эту ночь один из могучих лучей восходящей великой победы.