Новейший Плутарх

Даниил Леонидович Андреев

Размещение в сети: http://www.rodon.org/andreev/np/
Дата написания: 1950-1953; автора: 1906-1959; файла: 27.09.2007
Из книги: Д.Л. Андреев, В.В. Парин, Л.Л.Раков. Новейший Плутарх
Идея книги принадлежала Л.Л.Ракову.
В данном издании приведены только главы, написанные Даниилом Андреевым.
Источник OCR: Собр.соч. в 4-х томах; "Урания", М., 1996 г., том 3.2

Иллюстрированный биографический словарь

воображаемых знаменитых деятелей

всех стран и времён.

СОДЕРЖАНИЕ

Гё Нан Джён - политический и военный деятель.

Генисаретский С.П. - воздухоплаватель.

Иззагардинер И. - стоматолог.

Квак-Ма-Лунг (Броунинг Э.А.). - миссионерша, супруга вождя племени Лу.

Ноорден ван Д. - писатель.

Осборн М.-Б.-О. - религиозная деятельница.

Рамадас А.Ч. - мыслитель, религиозный и общественный деятель.

Тачибано И. - полководец и политический деятель.

Умберти Б. - архитектор.

Филиппов М.Н. - писатель.

Эриксен Э. (Сигурд Мйольнир) - поэт.

Ящеркин Е.Л. - педагог.

------------------------------------------------------------------------

Гё Нан Джён,

мандарин

1767 - 1842

Видный политический и военный деятель Китая

В самом имени Гё Нан Джёна заключен глубокий философский смысл. Тому,

кто не пожалел отдать долгие годы изучению многоплановой символики

китайских иероглифов, достойной наградой будет высокое искусство - уменье

постигать через лаконичные знаки имён судьбу их носителей и то положение,

которое эти люди занимали при жизни. Стремясь облегчить европейскому

читателю проникновение в эту пучину премудрости, мы счастливы поделиться

с ним нашими скромными, чтобы не сказать ничтожными, познаниями и

сообщить, что фамилия Гё означает "граница", а прозвище Нан Джён -

"хранитель юга".

Г. Н. Д. родился в провинции Шаньдун в семье писца и первоначально

носил имя Ту Coy, что значит "Головастик". Когда мальчику исполнилось

семь лет, отец, на каждом шагу убеждавшийся в необыкновенных дарованиях

сына, отправил его учиться в знаменитый буддийский монастырь Ван Ду. При

этом, как бы проникнув внутренним взором в судьбу сына и провидя его

будущую славу, он дал ему прозвище Нан Джён.

С примерным трудолюбием и усидчивостью Г.Н.Д. - сначала мальчик,

потом юноша и, наконец, зрелый муж - изучал в монастыре науку иероглифов.

Не меньше внимания уделял он проникновению в создания великих китайских

мыслителей; благоговение перед философией бессмертного Конфуция с каждым

годом всё более охватывало его сердце и разум.

Его доброта и углублённое понимание им этики конфуцианства прекрасно

отразились в следующем трогательном эпизоде его биографии. Будучи

отпускаем своими наставниками время от времени домой, чтобы проведать

родителей, Г. Н. Д. не мог не испытывать грусти и сожаления при виде

того, как неумолимые годы заставляют сгибаться всё ниже спину его отца и

накладывают морщины на лицо матери. Он понимал, что его появление в

родном доме раз в два года, сначала подростком, а затем и взрослым

человеком, может напомнить его родителям об их собственном возрасте. И,

чтобы создать для отца и матери иллюзию остановившегося времени и

возвратившейся молодости, любящий сын стал являться к ним каждый раз не в

обычной одежде, соответствующей его летам, а в детском платьице, не

доходившем ему и до колен. Такова была доброта его сердца.

По окончании 54-летнего курса обучения почтенный кандидат был допущен

к государственному экзамену. Этот экзамен превратился в настоящее

торжество Г. Н. Д., ибо проявленное им знание всех иероглифов,

относящихся до оружейного дела и военного искусства, поразило самых

глубокомысленных ученых, составлявших экзаменационный совет.

Неудивительно поэтому, что на 61-м году жизни Г. Н. Д. получил назначение

на пост "Командующего телохранителями Драконолицего*". Занимая эту

должность и пользуясь обширной императорской библиотекой, Г. Н. Д.

продолжает свои ученые изыскания и в 1834 г. издает сводный труд

"Дипломатия и война" ("Бай-гау Та-чан"): это словарь всех иероглифов,

обозначающих чужеземцев и чужеземное или же имеющих отношение к оружию и

военным действиям. Естественно, что благодаря этому труду, достойному

легендарных богатырей времен императора Яо, Г.Н.Д. становится

общепризнанным авторитетом в вопросах дипломатии и военных наук. В 1837

г. он возводится в сан мандарина и, как прославленный знаток

международных отношений и стратегии, назначается Командующим армией при

Наместнике Императора в Гонконге. Вот когда судьба пожелала раскрыть

сокровенный смысл его имени "Хранитель юга", ещё раз поучительно указывая

всякому, имеющему разум, на великую связь между именем и жизнью

человека.

=========================================================================

* "Драконолиций" - сына неба, император. - (Здесь и далее

подстрочные примечания, кроме оговоренных, принадлежат Д.Л. Андрееву).

=========================================================================

Находясь на посту Командующего, Г. Н. Д. своими деяниями подтверждает

мудрость правительственного назначения его на эту Должность: он издает

книгу "Танец таинственных иероглифов" ("Му-Дзи мей"). Философская идея,

которую автор блестяще доказывает в этом труде, заключается в том, что

для победы над врагами воины должны прежде всего уметь выражать своими

телодвижениями иероглифы, символизирующие грозное оружие, разгром

противника и торжество над ним. Мир полон соответствий. Жизнь течет

миллионами параллельных русел, которые кажутся отделёнными друг от друга

только непросвещённому взору. В действительности поток - един, и русло -

одно. Всё связано, подобное вызывается подобным. Действие, совершаемое в

уединённом доме, неизбежно отражается в явлениях, происходящих в открытом

поле.

Символические телодвижения, имитирующие нанесение врагу

сокрушительного удара, не могут не ощутиться этим врагом, хотя бы он и

остался в неведении об их действительном источнике.

Учение Г. Н. Д., применяющее к задачам нашего времени вечные истины

философии Тао, произвело огромное впечатление на всю мыслящую часть

китайского общества. В 1839 г. Гонконгский Наместник пригласил

философа-командующего на торжественный приём, устроенный им офицерам

английских военных кораблей, стоящих на рейде. Главный смысл церемонии

заключался в показе чужеземцам и возможным врагам больших маневров

китайских войск. Философским же стержнем маневров являлся "танец

воинственных иероглифов" в исполнении всех частей и соединений под

руководством самого Командующего. По-видимому, зрелище пляшущего войска

действительно устрашило англичан; во всяком случае, в продолжение целой

недели после этого Гонконг наслаждался тем же спокойствием, как и долгие

века перед тем. Довольный явными плодами церемонии, Наместник послал

императору специальное донесение, и Гё Нан Джёну за его подвиг была

пожалована земля в окрестностях Пекина размером в 17 му* и подарены пять

кусков красного шёлка. Правда, в день получения Командующим известия об

этом знаке благоволения и высокой оценки его заслуг Гонконг был занят

англичанами, но это не имеет принципиального значения. Более чем

вероятно, что если бы не "танец воинственных иероглифов", это несчастье

произошло бы ещё раньше.

=========================================================================

* Т.е. немногим больше одного гектара.

=========================================================================

В 1842 г. Г. Н. Д. участвовал в Нанкинских переговорах. Здесь, с

целью добиться от англичан отказа от их чрезмерных требований, он не раз

собственнолично исполнял новую магическую церемонию, разработанную им на

основе указаний древнейших китайских источников: танец дипломатических

иероглифов. Здесь во время танца и закончился его земной путь. Не

приходится удивляться, что церемония, прерванная этим несчастьем, не

смогла оказать желаемого действия на английских дипломатов.

Прямой причиной безвременного ухода из жизни этого разностороннего и

энергичного деятеля послужили, очевидно, ветры в печени*.

=========================================================================

* Термин китайской медицины, видимо соответствующий европейскому

понятию "камни желчного пузыря".

=========================================================================

Похоронен был Г. Н. Д. в Нанкине с большим почетом и

торжественностью. На его каменной гробнице высечено посмертное имя -

"Ай-дзи мей-дзе", что значит "сын духа Танцев и богини Иероглифолюбия".

Генисаретский

Сидор Пантелеимонович

1845 - 1912

Первый воздухоплаватель, посетивший Тибет

Сидор Пантелеимонович Генисаретский родился в Сибири, в с.

Благовещенском Красноярского уезда, в семье дьякона. Окончив 4-классное

училище, служил писарем Губернского Правления, затем помощником

делопроизводителя, делопроизводителем, помощником столоначальника, а

после учреждения Акцизного Ведомства перешёл на службу в это последнее в

чине титулярного советника. Добрый семьянин, человек необычайной

скромности, любивший преферанс и некоторые другие незатейливые

развлечения в тесном кружке приятелей и питавший неослабевающий интерес к

той отрасли отечественного производства, с которой была связана работа в

Акцизном Ведомстве, Генисаретский не помышлял ни о лаврах смелого

исследователя, ни о славе учёного. Его судьба являет собою поучительный

пример и обнадеживающий образец того, как честность и скромность могут

быть иной раз вознаграждены таким взлётом фортуны, о каком и мечтать не

мог благодушный сын дьякона.

В 80-х годах на неярком фоне провинциального общества г. Красноярска

заметно выделялась своеобразная фигура удачливого золотопромышленника Ф.

К. Полуярова. Неукротимый темперамент и могучая творческая фантазия

натолкнули этого настоящего русского самородка на оригинальное, весьма

необычное для того времени увлечение воздухоплавательным спортом. На

обширном пустыре вблизи своего великолепного дома, получившего вследствие

хлебосольства своего хозяина прозвище "Ноева ковчега", Полуяров устроил

нечто вроде примитивного лётного поля, с которого стартовал однажды на

аэростате конструкции талантливого инженера-самоучки Алмазова. Полет

завершился благополучным приземлением в полусотне верст от Красноярска.

Эта удача вдохновила Полуярова на смелый замысел: внеся кое-какие

изменения в конструкцию аэростата, совершить на нём полет через Алтайский

хребет. Подготовительные работы были вскоре закончены, и в одно

воскресное утро в июне 1888 г. должен был состояться старт.

Среди публики, привлечённой необычайным зрелищем и толпившейся вблизи

воздушного шара, который слегка покачивался на своих стропах резвыми

порывами северного ветра, находился и Г. По-видимому, безобидные

удовольствия, которым отдал дань накануне вечером, в субботу, Сидор

Пантелеймонович, слегка нарушили обычно свойственный ему трезвый подход к

вещам; во всяком случае, в нарушение своего правила - никогда не

выдаваться вперёд - он позволил себе протиснуться в первый ряд зрителей и

здесь с неосмотрительной громогласностью произнес несколько скептических

суждений о перспективах воздухоплавания. Эти замечания были услышаны

Полуяровым, уже готовившимся подняться в гондолу аэростата. Разгневанный

недоверием к науке, отважный экспериментатор в эту же секунду приподнял

дерзкого скептика на воздух и толкнул его в гондолу с раздражённым

восклицанием, повторять которое дословно мы считаем неуместным. Но на

этот раз судьба не пожелала отнестись с обычною снисходительностью к

нетерпеливым выходкам русского мецената: по невыясненным до сих пор

причинам шар тотчас же рванулся вверх, последние стропы лопнули, и Г.

внезапно очутился совершенно один несущимся в корзине аэростата

неизвестно куда и зачем, со скоростью 10 сажен в секунду.

В изложении дальнейших событий мы принуждены руководствоваться

единственным имеющимся у нас источником - воспоминаниями Г. "В стране

далай-лам", опубликованными в газете "Вестник Красноярского края" в июле

1891 г. К сожалению, неподготовленность нашего соотечественника к

подобному путешествию и необычайные обстоятельства самого отбытия его из

Красноярска придают его свидетельству о первых сутках полета несколько

туманный характер. Драматизм его положения усугублялся тем, что, будучи

незнаком с устройством аэростата, он и не подумал принять меры к

скорейшему приземлению. Кроме того, отмеченное нами выше недоверие его к

научным и техническим новшествам способствовало его твёрдой уверенности в

том, что шар будто бы не может продержаться в воздухе больше нескольких

минут. Поэтому сначала, спрятавшись на дне гондолы и не решаясь

приподнять голову над бортом её, Г. размышлял лишь о том, как и на чём

будет он добираться обратно в город после того, как шар опустится. Но

когда прошло около получаса, а шар поднялся выше облаков, Г. рискнул

глянуть вниз и по сторонам. Внизу простиралась покрытая лесом

волнообразная равнина, а навстречу, с юга, приближались какие-то горы.

Поэтому нам не кажется странным, что прежняя мысль, тревожившая

воздухоплавателя, сменилась новой: беспокойством о том, успеет ли он

вернуться в Красноярск к 7 ч. утра в понедельник, т. е. к началу

служебного дня в Акцизном Управлении. Однако весьма скоро сделалось ясно,

что высокому чувству служебного долга нашего титулярного советника

готовится новый удар. Не ощущая непосредственной силы ветра, т.к. шар

несся с его скоростью, Г. видел по изменениям ландшафта, что эта скорость

огромна. Точно по аэродинамической трубе, аэростат несло между горных

вершин, над перевалами, где несколько раз он едва не задел за скалы, а

часа через два перед жертвою жестоких шуток судьбы открылась безбрежная

даль пустыни. Земля ушла глубоко вниз. Однажды среди пустынных

пространств заголубели изгибы большой реки; можно думать, что это была р.

Тарим, хотя Г. почему-то утверждает в своих воспоминаниях, будто бы он

пролетел над Нилом*.

=========================================================================

* В этом, думается нам, сказалось поблёкшее с годами воспоминание об

уроках закона Божия, из которых Генисаретский вынес, между прочим,

несколько поспешное заключение о том, что Нил будто бы единственная в

мире река, способная протекать через пустыню.

=========================================================================

Неотчетливость географической концепции нашего путешественника

отразилась и в том, что снежные горы Куэнь-Луня, которые он благополучно,

хотя и с ужасающим риском, миновал уже в вечерних сумерках, были приняты

им за Кавказский хребет. Вообще, нетрудно вообразить душевное состояние

воздухоплавателя, если учесть рисовавшееся ему страшное будущее: быть

выброшенным где-либо в дикой местности, откуда придётся добираться домой

пешком через пустыню, с тем, чтобы в конце концов стать перед лицом

грозного начальника, требующего объяснения дерзкой самовольной отлучки.

Не могла способствовать подъёму настроения и перспектива объяснения с

Полуяровым. Зато физические испытания, выпавшие на его долю, Г. выносил с

беспримерным мужеством. Ни тени ропота или возмущения не чувствуется в

его безыскусственном рассказе о полете.

"Был ужасный холод. В шаре была шуба и одеяло, и я их одел. Провизии

мне хватило. Водка тоже была в шаре, и я не замёрз."

Но, по-видимому, живительный напиток помог игрушке воздушной стихии

не только в физическом, а и в психологическом отношении: лаконичность

дальнейших сообщений Г. заставляет нас предположить, что смилостивившаяся

над ним судьба послала ему долгий, спокойный, подкрепляющий сон.

Из состояния забытья Г. был выведен сильным толчком, за которым

последовали второй и третий. Плохо ориентируясь спросонок, путешественник

успел лишь сообразить, что шар приземляется и что солнце стоит высоко на

небе. В ту же минуту гондолу тряхнуло ещё энергичнее, воздухоплаватель

был выброшен на поросший травою склон горы, а освободившийся от его

тяжести шар исчез в неизвестном направлении. На некотором расстоянии

виднелась большая отара овец, а ещё дальше - селение обитателей этого

загадочного края. Оттуда уже спешила группа людей. Но, подбежав к своему

неожиданному гостю, эти дети природы, вместо ожидаемого приветствия,

высунули языки, делая при этом оригинальные, но маловразумительные

движения кистью правой руки, и в особенности большим пальцем. В свете

современной науки можно с уверенностью сказать, что Г. был первым

европейским исследователем, описавшим тибетский способ приветствия, хотя

и не проникнув в его смысл. "Одно слово: язычники!" - с мягким юмором

резюмирует он это наблюдение. С чисто русскою сметкою он подметил также,

что попытка его заговорить по-русски привела к тому, что вся группа

туземцев поверглась перед ним ниц: очевидно, его принимали за

сверхъестественное существо, явившееся с неба. Таким образом, можно было

не сомневаться, что перед ним люди, чуждые христианской цивилизации.

Чрезвычайно любопытно и лингвистическое наблюдение, сделанное Г-м: он

решительно утверждает, что туземцы, простираясь перед ним, выкрикивали:

"Митрея! Митрея!" Надо думать, так прозвучало русскому уху слово

"Майтрэйя"*.

=========================================================================

* Как было известно, впрочем, ещё до Г., Майтрэйя есть одно из лиц

ламаистского пантеона, Будда грядущего мирового периода, в настоящее

время проходящий подготовительный этап бодисаттства.

=========================================================================

Невозможность вступить в человеческое общение с туземцами чрезвычайно

упростила научно-исследовательские задачи русского культуртрегера.

Скупыми, но яркими штрихами живописует он свои дальнейшие приключения.

Торжественно приведённый в деревню, он был водворён в помещение храма

подле изваяния Будды. Возжигание благовонных палочек и монотонное пенье

чередовались с трапезами, о которых Г. сообщает драгоценные подробности.

"Они без конца заставляли меня пить крепкий чай с коровьим маслом*: Это

настоящее пойло. На крёщеной Руси такого не стал бы пить последний

зимогор**".

=========================================================================

* Исправим маленькую неточность: коровьего масла в Тибете не

употребляют, за отсутствием коров, а заменяют его маслом из молока яков.

** Зимогор - праздношатающийся, бродяга, люмпен-пролетарий (сибирский

диалект).

=========================================================================

За эти дни, безвыходно проведённые в ламаистской кумирне, Г. отдохнул

от перенесённых мытарств, и это дало ему силы мужественно встретить новый

этап путешествия, когда набожные тибетцы решили отправить небесного гостя

для выяснения личности в духовный и административный центр своей

феократии. Предоставим слово самому путешественнику.

"Меня посадили на рогатое животное вроде быка. Меня сопровождало 12

туземцев. Главным был далай-лама.* Мы ехали долго через горы. Некоторые

горы были высотой в 20 вёрст. Если бы меня бы не закутывали бы в мех

целиком, я бы замерз. Наконец мы спустились куда-то. Стало тепло. Мы

останавливались в юртах кочевников или в языческих монастырях. Народ

добродушный, только все они очень глупы. По-русски не знает ни один

далай-лама. Наконец меня привезли куда надо. Это был город и дворец в

десять этажей".

=========================================================================

* Г. упорно называет далай-ламами всех вообще представителей

тибетского духовенства.

=========================================================================

Итак, наш исследователь оказался первым европейцем, проникшим, ценой

всевозможных лишений и риска собственной жизнью, в тибетскую столицу, где

его личность очутилась в центре внимания высшего ламаистского

духовенства. Целомудренная, скупая литературная манера Г. не позволяет

нам заключить ничего определённого ни о том, кто именно из лхасских

сановников и какими способами пытался выяснить его происхождение, ни о

той обстановке, которою Г. был окружён в таинственном городе. Слишком

скромное представление о собственных возможностях помешало исследователю

проявить свойственную ему наблюдательность, способность к глубокому

анализу и широкому синтезу. Только этим можно объяснить то

обстоятельство, что в его воспоминаниях мы не находим никаких сведений о

внешнем виде Лхассы и знаменитого дворца Поталы, равно как и об одежде,

обрядах, быте, ремёслах, художественных изделиях, утвари и т.п. Так или

иначе, после двухмесячного пребывания в Лхассе в условиях почетного

заключения Г. был снова посажен на яка и, на этот раз уже без особых

церемоний, перевезен торговым караваном в Сринагар - главный город

индийской провинции Кашмир. Надо полагать, лхасские власти убедились в

земном происхождении своего гостя и, с грубоватостью людей, чуждых

гуманной цивилизации нашего века, выпроводили его за границу. Только в

Бомбее встретился наконец Г. с первым человеком, говорившим по-русски: с

русским консулом. Здесь наконец он узнал, что исследованная им страна

называется Тибетом и до этого времени оставалась недоступной для

европейцев.

Путевые воспоминания Г. об Индии представляют, естественно, меньше

интереса, чем его талантливые зарисовки Тибета. Если мы припомним

описание путешествия по Индии великого русского исследователя XV века

Афанасия Никитина, фактически открывшего эту страну для учёного мира, мы

убедимся, что данные, сообщаемые об Индии Г., уже нашли своё место в

книге его гениального предшественника.

Зато бесконечную ценность для историка русского быта и нравов

представляют страницы из воспоминаний, посвящённые возвращению в родной

Красноярск. Безыскусственно, просто, но со множеством интереснейших

подробностей повествуют они о восторженном приёме, устроенном герою

воздухоплавания красноярским обществом; о том, как Полуяров, считавший

Сидора Пантелеймоновича невинной жертвой своей необузданной вспышки,

обнял его, рыдая, и осчастливил ценным подарком - бронзовыми настольными

часами в форме аэростата, каждый час наигрывавшими "Во саду ли, в

огороде"; о том, как начальник Акцизного Управления, вместо того чтобы

распечь подчинённого за самовольную отлучку, принял его с благосклонною

шуткой и целых полчаса расспрашивал о подробностях путешествия; о том,

наконец, какие обеды устраивались красноярской общественностью. Если бы

погибли все документы, по которым мы судим о видах и родах спиртных

напитков и праздничных кушаний, употреблявшихся в Сибири в конце XIX

столетия, записок Г. было бы достаточно, чтобы восполнить эту роковую

утрату.

Публикация его труда "В стране далай-лам" вызвала живой отклик не

только в отечественной, но и в заграничной, особенно английской печати. К

сожалению, мы не имеем права обойти молчанием некоторых выступлений,

прозвучавших неприятным диссонансом среди голосов признанных учёных,

указывавших на огромное значение подвига Г. для географической науки. В

Англии нашёлся даже некий Джемс Кларк, не постеснявшийся иронизировать

над самоотверженным исследователем в том смысле, что признание Г. первым

европейским аэронавтом, посетившим Лхассу, не имеет будто бы под собой

почвы ввиду того, что он уроженец Сибири. Рассужденье столь же смешное,

сколь и некорректное! Как будто нельзя родиться в Сибири и оставаться

больше европейцем, чем заносчивый м-р Кларк, всю жизнь свою прозябавший,

вероятно, в каком-нибудь английском захолустье.

Тибетским путешествием заканчивается период жизни Г., имевший

значение для мировой науки. Возвратившись к служебной деятельности в

Акцизном Ведомстве, путешественник, видимо, окончательно убедился в том,

что никакие приключения в экзотических странах, сколь бы ярки они ни

были, не могут идти в сравнение с радостями скромного существования в

лоне любящей семьи и круга приятелей, объединённых общими вкусами и

интересами. Мирно и незаметно прожил Г. остаток своих дней.

На незатейливом памятнике, водружённом над его могилою безутешной

вдовой, можно и теперь ещё разобрать трогательные строки:

"Листья, ветры, не шумите,

Моего мужа не будите!

Пусть спит, не зная ни тревоги, ни муки,

А памятник сей поставили супруга, дети и внуки!"

Иззагардинер

Исаак

1900 - 1929

Известный стоматолог

Знакомство с краткою жизнью и трагической гибелью замечательного

польского экспериментатора не может не оставить глубокого следа в душе

каждого, кто сохранил ещё достаточную свежесть чувства и способность к

горячему сердечному отклику на проявление героического начала в жизни.

Отец Исаака Иззагардинера, владелец шоколадной фабрики в г. Кракове,

имел возможность наблюдать необычайные задатки своего первенца уже в

самом нежном его возрасте.

Рано развившийся, с хрупкою нервной организацией, Исаак ещё в годы

своего обучения в хедере удивляет наставников и товарищей какою-то

особенной душевной нежностью, склонностью к идеальным порывам и мало

свойственной этому возрасту возвышенностью общей душевной настроенности.

Такие натуры редко отличаются практичностью и житейским здравым смыслом.

Несомненно, это был представитель того нередкого среди еврейства типа

идеалиста-мечтателя и книголюба, которого в старину легко было встретить

особенно среди знатоков талмуда, комментаторов каббалы, цадиков; условия

нашего столетия, однако, придали врождённым склонностям И. несколько

иное, довольно неожиданное направление.

Окончание Исааком частной мужской гимназии совпало с установлением

государственной независимости Польши и с расширением прав местного

еврейского населения. Перед И. открылись двери Краковского университета,

в который он и поступил на медицинский факультет. Этот выбор был сделан

юношей вопреки воле отца, рассчитывавшего видеть в единственном сыне

своего преемника; впрочем, семейству Иззагардинеров давно уже стало ясно,

что характеру юного мыслителя недостает целого ряда свойств, необходимых

практическому деятелю. Вместе с тем задумчивый юноша, постоянно витавший,

по выражению его отца, в облаках, умел проявлять железное упорство и

настойчивость, когда дело касалось принципиально важных для него вопросов

жизни.

Известно, что на выбор профессии молодым И. повлияло одно прискорбное

событие в его семье: его любимый дядя, много лет страдавший гастритом,

преждевременно и скоропостижно скончался от заворота кишок.

Размышления о причинах этого несчастья привели молодого человека к

своеобразному выводу: он остановился на мысли, будто бы предпосылкой

заворота кишок явился гастрит, вызванный в свою очередь привычкой

покойного недостаточно хорошо прожёвывать пищу. Эта догадка, быть может и

спорная с точки зрения господствующих в современной науке взглядов,

переросла в сознании юного мыслителя в некую неподвижную и почти

всеобъемлющую идею: дурное прожёвывание пищи стало рисоваться ему

источником едва ли не большинства бедствий, постигающих человека. Именно

эта идея и заставила его избрать медицинский факультет, чтобы отдать все

свои силы делу борьбы с упомянутым злом.

К концу университетского курса И. уже полностью отдавал себе отчет в

том, что корень несчастья заключается в несоответствии имеющегося у

человека количества зубов потребностям усвоения пищи. Подтверждение этой

мысли И. находил в углублённом изучении сравнительной стоматологии,

открывшем ему тот факт, что многие позвоночные, в особенности некоторые

рыбы и ископаемые рептилии, обладали добавочными рядами зубов на нёбе и

даже на языке. Таким образом, стоматология, которую И. решил избрать

своей специальностью, способствовала кристаллизации его идеи и привела к

тому, что после сдачи государственных экзаменов молодой ученый целиком

посвятил себя разработке своего замечательного изобретения.

Сущность его заключалась в доведении числа зубов человека до 42.

Найти в полости рта место для размещения такого количества инородных тел

представлялось нелёгким делом. И. разрешил эту задачу остроумно и просто:

5 зубов должны были уместиться на нёбе, образуя как бы вогнутую дугу,

направленную перпендикулярно к передним зубам в сторону гортани. Но так

как соответствующую им пятерку нижних зубов можно было разместить только

на языке, то изобретатель прибег к идее эластичной ленты, надеваемой на

язык только во время принятия пищи, закрепляемой на нём с помощью

присосок и снабжённой сверху пятью фарфоровыми зубами.

В 1925 г. молодой изобретатель изложил свой проект усовершенствования

жевательного аппарата на заседании Польского Медицинского общества.

Вряд ли когда-нибудь случалось хоть одному новатору в области науки

пережить минуты, подобные тем минутам после доклада, которые всякого

другого изобретателя, менее уверенного в своей правоте, чем И., могли бы

толкнуть на самоубийство или свести с ума. Из-за хохота, стоявшего в

зале, последние фразы доклада так и остались никем не услышанными.

Знаменитого стоматолога проф. Пшенявского пришлось отпаивать валерьянкой.

Другое светило науки было выведено из зала под руки, ибо приступ смеха не

давал ему самостоятельно переступать ногами. Про одного маститого ученого

(назвать здесь его фамилию мы не решаемся, щадя его репутацию в ученом

мире) рассказывали даже, будто бы он, потеряв всякий контроль над своим

брюшным прессом и дыхательными мышцами, дохохотался до того, что по

возвращении домой с ним случился приступ нервической икоты, не

прекращавшейся шесть суток и едва не сведшей этого весёлого не по

возрасту специалиста в могилу.

Такая реакция квалифицированной аудитории, наглядно

продемонстрировавшая всю косность и несерьёзность дипломированных

представителей польской медицины, исключала, разумеется, всякую надежду

на объективный разбор проекта д-ра И. Разрыв замечательного новатора с

научной общественностью стал совершившимся фактом; изобретатель вместе со

своей идеей был предоставлен самому себе. К счастью, независимое

состояние И. спасало его, по крайней мере, от материальной катастрофы,

которая постигла бы на его месте всякого научного работника, не имеющего

дополнительных средств существования. И. сумел даже опубликовать проект

своего изобретения, издав его за собственный счет; впрочем, и этот шаг не

возымел никакого положительного эффекта.

Печальные размышления о будущем мировой науки охватят всякого, кто

ознакомится с четырехлетними мытарствами И., махнувшего рукой на

товарищескую помощь и пытавшегося на свой страх и риск найти хотя бы

одного непредубеждённого человека, который согласился бы подвергнуться

рекомендуемой операции. Странное ослепление мешало людям понять, что они

отказываются от собственного счастья, от баснословного увеличения

способности своего организма усваивать пищу и, следовательно, от

продления своей жизни на много лет против положенного ей от природы

срока. Даже единственный единомышленник И., престарелый и, к сожалению,

проявлявший признаки dementia senilis* стоматолог Стамескес отказался

подвергнуть себя рискованному опыту и предложил вместо этого произвести

операцию над самим И. После недолгого колебания, не видя иных путей к

осуществлению своей идеи, изобретатель мужественно ответил согласием.

=========================================================================

* Dementia senilis - старческое слабоумие (лат.) - Ред.

=========================================================================

В мае 1929 г. роковая операция состоялась. У оперированного был

удален кусок нёбной кости и на его место вставлена пластиковая пластинка

с пятью фарфоровыми зубами. Для надевания на язык была приспособлена

лента из эластичного материала, снабжённая таким же количеством зубов и

присосками.

К сожалению, непредвиденные обстоятельства затруднили пользование

усовершенствованным жевательным аппаратом.

Прежде всего, обнаружилась неправильность расчета изобретателя на то,

что ленту можно будет снимать на всё время между часами принятия пищи,

дабы обеспечить отдых языку и не мешать дикции: верхние зубы, укреплённые

вдоль неба, всё равно тревожили язык при малейшем его движении; уже через

сутки после операции не только речь, но даже акт проглатывания слюны

сделался мучительным, язык распух и едва умещался в полости рта. Пришлось

опять защитить его от небных зубов лентою; однако при наличии ленты речь

делалась окончательно невозможной и оперированный вынужден был

объясняться с окружающими при помощи карандаша. Кроме того, наличие ленты

препятствовало правильному кровообращению (кровоснабжению) языка; на этой

почве и вследствие постоянного давления со стороны небных зубов на языке

появились пролежни.

Срочно созванный консилиум специалистов обратился к мужественному

экспериментатору с настойчивым предложением: отказаться от дальнейших

попыток и, признав опыт неудавшимся, решиться на удаление из неба

злополучной пластинки с зубами. Но мученик науки слабеющими пальцами

начертал ответ, достойный украсить биографии подлинных героев: "Моя жизнь

имеет смысл постольку, поскольку она служит ступенью к долголетию других

и к счастью человечества. Ничего нет отраднее, чем сознание, что отдаешь

себя во имя продления жизни миллионов. Да здравствует наука!"

К сожалению, эти слова оказались пророческими: через два дня пролежни

перешли в молниеносную гангрену, и 17 мая 1929 г. Исаака Иззагардинера не

стало.

Квак-Ма-Лунг

(Эсфирь-Анна Броунинг)

ок. 1890 - 1938

Выдающаяся представительница племени кири-кири,

просветительница даяков (Индонезия)

Время рождения Квак-Ма-Лунг (Эсфирь-Анны Броунинг) установлено только

приблизительно, т. к. к вопросам летосчисления до своего приобщения к

цивилизации К. относилась без заметного интереса.

Племя кири-кири этнически входит в состав обширной группы даякских

племён, заселивших не менее I тысячи лет назад о. Борнео и ряд мелких

островов в его окрестностях. Оно обитает на небольшом, ок. 20 км в

поперечнике, одноимённом островке и до последнего времени пользовалось

репутацией свирепых каннибалов.

В 1910 г. племенем был вероломно убит и принял невольно, так сказать,

страдательное участие в каннибальской оргии миссионер реформаторской

церкви преподобный Стокс. Когда на его место прибыл 7 месяцев спустя

новый герой просвещения отсталых народностей преп. Гарри Броунинг, многие

кири-кири ещё пользовались личными вещами своей недавней жертвы. Так,

например, Квак-Ма-Лунг, одна из наиболее смышлёных представительниц

прекрасного пола на о. Кири-кири, ни днём ни ночью не расставалась с

целлулоидовым воротничком погибшего, хотя этою реликвией едва ли не

исчерпывался её скромный туалет.

Не подлежит сомнению, что ни кротость, ни бесконечное терпение, ни

духовная твёрдость не спасли бы преп. Броунинга от участи его

предшественника, если бы, в противоположность покойному Стоксу, он не

обладал молодостью и чрезвычайно привлекательной внешностью. Сердце К.,

оставшееся глухим к увещеваниям трагически погибшего почтенного

джентльмена, на этот раз доказало принадлежность своей владелицы к

человеческому роду.

Опасаясь соплеменников, К. таила своё робкое чувство вплоть до того

рокового дня, на который вождём племени была назначена очередная

каннибальская оргия, сопровождавшаяся как водится, необузданными плясками

в честь производительных сил природы. Зная, что преп. Броунинг должен

пасть в этот вечер новой жертвой искажённых понятий этих темных людей, К.

тайно проникла ночью в его шалаш и, сообщив об опасности, умоляла его

бежать. Но так как самоотверженный проповедник наотрез отказался покинуть

пост, на который чувствовал себя поставленным высшею силой, то К.

прибегла к отчаянной хитрости, приведшей к её разрыву с материнским

племенем. Подмешав в пищу преп. Броунинга мелкие кусочки корня Cecilia

arbonica, широко используемого даяками в качестве снотворного

мужественная девушка, не дожидаясь утра, перенесла бесчувственного

миссионера на своих плечах к морскому берегу, проделав при этом свыше 5

километров по непроходимым джунглям. Разумеется, нигде на всем о.

Кири-кири беглецы не могли быть вне опасности. Поэтому К., не медля ни

минуты, соорудила примитивный плот, когда действие Cecilia arbonica

прекратилось и преп. Броунинг поднял отяжелевшие веки, он, к своему

немалому удивлению, увидел вокруг себя водную поверхность, поглощённую

восходящим солнцем, а в какой-нибудь сотне ярдов впереди - берег о.

Борнео.

После всего происшедшего вопрос о возвращении к просветительской

деятельности на о. Кири-кири для преп. Броунинга отпадал сам собой.

Беглецы приютились сначала на ближайшей английской фактории, где преп.

Броунинг стяжал первый плод своего подвига, присоединив Квак-Ма-Лунг к

реформатской церкви, согласно всем требованиям своей конфессии, под

именем Эсфири-Анны. Убогий наряд дикарки, состоявший из кое-каких

ракушек, был оставлен, и члены тела Эсфири-Анны впервые ощутили

благодетельную близость полотна и бумазеи. Только воротничок покойного

Стокса новообращённая решила оставить на себе как постоянное напоминание

о прошлых заблуждениях.

Вместе со своею спутницею Броунинг прибыл в реформатскую миссию в г.

Банджермазине, где принуждён был несколько месяцев ждать нового

назначения. В этом же городке в сентябре 1911 г. беглецы сочетались

законным браком по обряду своей церкви. Однако обстоятельства, при

которых Броунинг принуждён был покинуть свой пост на о. Кири-кири,

возбудили некоторое недоумение в миссионерском братстве, и Броунингу

пришлось совершить вместе с молодою супругою плавание через океан. Лишь в

Сан-Франциско, перед лицом руководящих членов братства, удалось ему

отклонить от себя подозрение в дезертирстве.

Впечатления, полученные Эсфирью-Анной в Банджермазине, Маниле и

Сан-Франциско, обильно оросили девственную почву её духа, и семя,

брошенное мужественным проповедником, быстро принесло щедрый урожай.

Э.-А. выразила твёрдую решимость отдать свои силы делу просвещения

отсталых народностей и с поразительной быстротой усвоила небольшой объем

необходимых для этого знаний. К сожалению, её отбытию из Америки на

Борнео предшествовало прискорбное событие - загадочное и бесследное

исчезновение преп. Броунинга, от которого не уцелело даже косточки.

Подавленная горем, но ещё сильнее воспылав духовной ревностью, Э.-А. была

отправлена назад и в августе 1913 г. прибыла в Банджермазин, в

распоряжение миссии. Мрачные воспоминания, связанные с о. Кири-кири, не

благоприятствовали её назначению на этот остров; вместо прежних

соплеменников в качестве арены для её благочестивых усилий было указано

небольшое даякское племя лу. Знание даякского языка, обычаев и психологии

паствы открыло ей доступ к простым сердцам детей природы, и в первое

полугодие цивилизаторской деятельности Эсфирью-Анной были приобщены к

радостям духовной жизни 9 женщин и 3 мужчин. Главные же усилия молодой

просветительницы были направлены, во-первых, на борьбу с людоедством,

во-вторых, - на то, чтобы уговорить даяков хоть немного усложнить свой

костюм. Беспристрастие, являющееся во всё время священным долгом всякого

историографа, заставляет нас, однако, признаться в том, что

атавистические инстинкты оказались не до конца изжитыми и в душе самой

Э.-А. Никому не известно, какую внутреннюю борьбу пережила проповедница в

это первое полугодие среди племени лу; известно лишь, что в ту весеннюю

ночь 1914 г., которая должна была быть посвящена ритуальной оргии в честь

производительных сил природы, древний голос крови заговорил в бывшей

Квак-Ма-Лунг с непреоборимой силой. С внезапным гневом и отвращением

сорвав с себя покровы цивилизации, за исключением воротничка, молодая

женщина с вакхическим воплем присоединилась к разнузданным действиям

своей паствы. Трудно представить, как могла бы сложиться после этого

неожиданного срыва судьба Э.-А., если бы Бум-Нампрок, вождь племени лу,

не оказался взволнован больше обычного её экстатическим поведением. Ещё

не взошло солнце, спешившее своими лучами обличить падение служительницы

высших истин, как Э.-А. была объявлена первою супругою вождя и вступила в

его роскошный шалаш как полновластная хозяйка.

В последующие годы, вплоть до своей мирной кончины от укуса змеи,

Э.-А. принесла своему новому супругу 16 детей. Но и обременённая

материнскими обязанностями, она не оставляла попечений о духовном и

материальном процветании племени.

Память о ней доселе хранится в непритязательном фольклоре племени лу,

где бывшая проповедница фигурирует под именем Ma-тумба, что значит -

"Потерявшая счет своим детям мать племени лу".

Ноорден

ван Доувес

1860 - 1936

Голландский писатель

На долю писателей и поэтов, носителей художественной гениальности,

редко выпадают судьбы столь безбурные и вместе с тем ознаменованные столь

неизменным успехом, как судьба Доувеса ван Ноордена.

Этот выдающийся мастер слова принадлежал к тому роду творцов,

событиями жизни которых являются, по выражению Г. Флобера, лишь их

собственные произведения.

По окончании Лейденского университета в. Н. принимается за свой

первый роман "Розы юнгфру Дончен". Материальный достаток (в. Н.

принадлежал к состоятельной семье, возглавлявшей известную фирму "Корица

ван Ноорден и Куттен") и спокойный уравновешенный характер обеспечивали

писателю возможность неторопливой, методической работы.

Первый роман, с точки зрения современной критики не представляющий

особого интереса, был, однако, тепло встречен читающей публикой.

Понравилось сочетание тенденций гуманистического реализма со свойственным

только в. Н. подходом к людям и к явлениям жизни: подходом неистощимо

добродушного, всем сочувствующего, в меру веселого наблюдателя, любящего

больше всего домашний уют, безобидную шутку, уравновешенных

жизнерадостных людей, занятых то легким, приятным трудом, то безвредными

развлечениями, и мягкость нидерландской природы с её притушенными

красками, неторопливой зыбью каналов и медлительным движением судов по

бесчисленным водным артериям.

Этот характер экспозиции жизненного материала, искрящийся порою

блёстками юмора и оттеняемый брошенными мимоходом мазками, живописующими

минуты более напряжённых переживаний действующих лиц, определил собою

творческую манеру Н. почти на всю его долгую литературную жизнь.

Жизнь эта протекала гладко, тихо и ровно, как бы подражая неспешному

движению вод в равнинных реках его родины. Каждые пять лет, с поражающей

нас аккуратностью, в. Н. дарил публику новым романом или сборником

новелл. С годами его мастерство крепло, расширялся круг тем, но

мироотношение писателя оставалось прежним, в равной степени чуждаясь как

индивидуалистических крайностей эстетического и философского декаданса,

так и разработки больших социальных проблем. Единственным произведением,

в котором в. Н. попытался коснуться темы войны и вопроса о путях

социального совершенствования, мы можем считать роман "Не плачьте,

вдовы", вышедший в 1920 г. Шедеврами в. Н. считаются, по справедливости,

произведения совсем иного рода: книга рассказов "Веселые крокетисты" и

семейные романы-идиллии "Дом архивариуса ван Флит" и "Кузина Гретель".

Здоровый оптимизм, крепкая, спокойная любовь к жизни, чисто голландский

юмор, вызывающий в памяти полотна ван Остаде, сделали эти прелестные

поэмы в прозе украшением библиотеки почти в любом голландском доме.

Столь же гармонично сложилась и личная жизнь в. Н. Женившись 28 лет

на дочери богатого негоцианта Екатерине ван Линден, писатель с годами

стал настоящим Pater Familias*, в 60-летнем возрасте это был отец

девятерых детей и дедушка 22 внуков, преуспевающий глава торговой фирмы,

всеми уважаемый депутат Нижней Палаты, член нескольких академий,

собственник очаровательного маленького дворца в Амстердаме и виллы на

морском берегу.

=========================================================================

* Pater Familias - отец семейства, глава рода (лат.) - Ред.

=========================================================================

В возрасте 75 лет в. Н. испытал небольшое кровоизлияние в мозг,

лишившее его способности действовать правой ногой и приковавшее его на

остаток дней к креслу на колесах. К. счастью, удар не отразился ни на

умственных способностях, ни на даре речи, ни на художественном даровании.

Казалось даже, что почтенный старец, восседающий в своей колясочке,

странным образом обрёл в обрушившемся на него испытании новый запас

духовных сил: больше, чем когда-нибудь, его речь блистала остроумием,

рассказы о прошлом очаровывали слушателей свежестью красок и живостью

картин, а роман "Любитель шуток", который он понемногу, день за днём,

диктовал своей любимой внучке Бэт, обещал вплести в его венок новые

лавры. Казалось, всё предвещало заслуженному писателю мирную, ничем не

омрачённую старость. Однако безжалостный рок судил иное. Он подготавливал

цепь столь неожиданных, даже, можно сказать, ошеломляющих событий, что

биографу до сих пор трудно увязать их с общеизвестным спокойствием и

прославленной невозмутимостью характера маститого нидерландского

писателя. В числе близких подруг юнгфру Бэт, запросто посещавших дом в.

Н., находилась двадцатилетняя Долорес Сандрильонес, дочь богатого

испанского коммерсанта, торговые интересы которого, тесно связанные с

нидерландскими деловыми кругами, заставили его обосноваться в Голландии.

Последние годы детства и юности Долорес протекали в Амстердаме, но

влияние голландского уклада жизни и национальной психологии этой страны

не смогли серьезно изменить порывистой и страстной природы уроженки

Андалузии. Однако её эксцентрические выходки пока ещё не переступали

границ допустимого и воспринимались её голландскими друзьями как

оригинальная дань её романскому происхождению.

Толчком к несчастью, разразившемуся над домом ван Ноорденов,

послужило безобидное, казалось бы, желание Долорес принять участие в

работе своей подруги Бэт, стенографировавшей роман "Любитель шуток" под

диктовку своего дедушки. Возраст и состояние здоровья в. Н.

представлялись надежной гарантией против каких бы то ни было

романтических увлечений, которые могли бы зародиться в сердце его юной

почитательницы. Но не следует забывать, сколько блеска и игры мысли,

какая живость ума и чувства проявлялись в каждом высказывании

жизнерадостного старца, в каждом его рассказе. Уже давно очарованная

этими увлекательными беседами, Долорес оставалась теперь целыми часами

наедине с писателем, делаясь свидетельницей и едва ли не участницей

волнующих таинственных перипетий творческого процесса. Более странным нам

кажется другое: то, что самого в. Н. вплоть до роковой минуты так и не

посетило ни разу подозрение об истинном характере привязанности к нему

подруги его внучки. Неожиданное, как снег среди жаркого лета, объяснение,

облечённое к тому же в форму бурных, абсурдных, ни с чем не сообразных

требований, показалось в. Н. столь чудовищным, прямо-таки невозможным,

что минутами он серьезно сомневался в реальности происходившего.

Действительно, трудно было поверить, что человеку его лет, разбитому

параличом, предлагают немедленно бросить жену, детей и внуков и,

прибегнув к помощи обмана, исчезнуть с молодой поклонницей для того,

чтобы вкусить с нею всю полноту счастья в африканских колониях Испании.

Потрясение писателя было так велико, а содержание объяснения казалось

столь неправдоподобным, что невольный виновник бурной привязанности даже

не решился поведать о происшедшем госпоже ван Ноорден или кому-либо из

других членов семьи. Он только сумел прервать, под предлогом нездоровья,

диктовку злополучного романа "Любитель шуток", тем самым лишив свою

поклонницу возможности встреч и поэтому, как ему казалось, предотвратив

дальнейшее развитие её страсти.

Катастрофа разразилась в мае 1935 г., в первые же дни после переезда

писателя на его виллу. Вилла находилась на берегу Зюдер-зее в местечке

Флаккдам; одной стороной домовладение выходило на побережье, а другой -

на прелестную тихую улицу, окружённую садами, в глубине которых прятались

другие виллы и несколько более скромных домиков, типа коттеджей. Улица

упиралась в небольшую площадь Флаккдама с его общественными зданиями и

несколькими магазинами; другим же концом она терялась в поле,

превращённом в плантацию тюльпанов.

18 мая писатель, чувствовавший себя действительно не вполне здоровым,

но не желавший упускать превосходного солнечного дня, был вывезен в сад.

С моря дул ветерок, и поэтому г-жа ван Ноорден распорядилась водворить

своего супруга на уютной лужайке в той части сада, которая была

расположена между улицей и домом и защищена этим последним от свежего

дыхания морской стихии. Не расположенный в этот день к работе, в. Н. был

оставлен, по его собственной просьбе, в коляске с несколькими книгами и

пачкой газет.

Мягкое весеннее солнышко так нежно ласкало лицо и руки, а отзвуки

прибоя доносились с такою усыпительной монотонностью, что писатель сам не

заметил, как приятная дремота смежила его веки. Проснулся он от резкого

толчка и в первую секунду мог только понять, что его коляска, кем-то

толкаемая сзади, с необычной быстротой катится к калитке на улицу. Слабо

вскрикнув, несчастный попытался повернуться в своем экипаже, чтобы

выяснить личность виновника столь стремительного бега; но раньше, чем ему

удалось это совершить, коляска очутилась уже по ту сторону калитки и

понеслась вдоль садовых оград по направлению к тюльпановой плантации.

Каково же было потрясение чувств писателя, когда, сумев, наконец,

оглянуться, он увидел в полуметре от своего лица сверкающие глаза и

разгорячённые щеки своей поклонницы!..

Со свойственной всем выдающимся умам быстротой ориентировки писатель

сообразил, что сколь это ни дико, но он становится жертвой похищения.

Пучина неизведанных бедствий явилась в тот же миг его очам, побуждая его

к отчаянным мерам самозащиты. Улица, как нарочно, была совершенно

безлюдна: ни полисмена, ни единого прохожего. Только в одном из

цветников, мимо которых мчалась кресло-коляска, группа молодежи играла в

крокет. В. Н. успел крикнуть и несколько раз взмахнуть рукой, однако

играющие, чрезмерно увлечённые своей партией, не обратили внимания на эти

мольбы о помощи: очевидно, они находились весьма далеко от мысли, что от

их поведения в эту минуту зависит судьба одного из лучших умов их родины.

Видя безрезультатность зовов на помощь, несчастный попытался, рискуя

жизнью, выпрыгнуть из коляски, но непослушная правая нога помешала этой

попытке. Да и было уже поздно: на краю плантации зловеще чернел на фоне

розовых и алых тюльпанов закрытый "кадиллак". Уже плохо сознавая

происходящее, писатель почувствовал, как чьи-то руки отрывают его от

кресла и вбрасывают внутрь машины, похитительница садится за руль,

включает [?], и вот уже за стеклами начинают мелькать, уносясь, быть

может, навсегда, окрестности милого Флаккдама.

Размеры биографии не позволяют нам останавливаться подробно на

дальнейших перипетиях этих трагических дней, равно как и на смятении,

вызванном исчезновением писателя, сперва на вилле ван Ноорденов, а потом

и во всем голландском обществе. Похищение было совершено с такой

смелостью, а стечение обстоятельств так благоприятствовало

похитительнице, что никакие новые факты, даже обнаружение на краю

плантации опрокинутой коляски, не могли пособить делу. И семья

пропавшего, и полиция, и общественность были к тому же введены в

заблуждение политической обстановкой тех дней; общий голос настойчиво

обвинял в гнусном преступлении немецких национал-социалистов, давно уже

проявлявших слишком повышенный интерес к передовым деятелям сопредельных

Германии стран и не гнушавшихся никакими средствами для их устранения.

Но через четверо суток семья писателя получила телеграмму:

"Торопитесь приехать отель Беренгария Лейден спешите Ноорден".

Надо ли говорить, с какой быстротой члены семейства откликнулись на

этот отчаянный призыв. Впрочем, газеты опередили родственников и

напечатали интервью своих корреспондентов с в. Н. под сенсационными

заголовками: "Я протестую против слабости отечественных законов,

неспособных оградить покой личности!", "Ван Ноорден просит Голландию

защитить его жизнь!", "Спасения и охраны просит у своей страны её любимый

писатель!"

Взорам прибывших в Лейден родных предстало прискорбное зрелище:

седины, ещё недавно обрамлявшие высокое чело писателя, сильно поредели,

печать истощения лежала на его лице; мы уже не говорим о состоянии его

гардероба...

Почтенное семейство должно было пережить дополнительные огорчения,

когда были получены парижские и в особенности американские газеты,

пестревшие крикливыми заголовками вроде следующих: "Новый Лот! Пленник

собственной внучки!", "Любовь торжествует над старостью! Похищение

голландского писателя красавицей испанкой!", "Шалости престарелого

купидона на Зюдер-зее".

На эстрадах Нью-Йорка и Чикаго имел скандальный успех отвратительный

скетч "Дон-Жуан на колесах", где высмеивался скромный экипаж писателя,

использованный его похитительницей в качестве транспортного средства. Но

всех превзошёл эмигрантский листок "Хоругвь", поместивший фельетон под

более чем неуместным заглавием: "Любовь зла - полюбишь и козла!"

Следует ли говорить, что объяснения, данные в. Н. представителям

прессы, не содержали ничего, что оправдывало бы эти дерзкие инсинуации.

Писатель выразился резко, но с той сдержанностью, которая имела

характер рыцарской заботы о репутации девушки, столь неосторожно

ввергнувшей и его и свою честь в пучину этих экстравагантных приключений.

"Я протестую, - сказал он, - против такого устройства человеческого

общества, в котором престарелому писателю грозит похищение. Я протестую

против такого общественного уклада, при котором тщетно взывать о помощи!

Я протестую против общественного порядка, при котором молодые люди

насильственно пытаются удовлетворить свои желания!.. Я негодую на тот

нравственный абсентеизм, который ведёт к тому, что партия крокета

оказывается предпочтительнее дела спасения ближнего! Я взываю к здоровым

элементам нашего общества: опомнитесь! Образумьтесь!!!"

Сообщить о подробностях своего невольного вояжа, о приюте, где он

пробыл эти дни, о нравственных и физических потрясениях, которые ему

пришлось испытать, в. Н. отказался. Не менее решительно отказался он и от

судебного преследования своей похитительницы. Но негодование,

переполнявшее его, нашло энергичное выражение в новом романе "Так жить

нельзя!".

Исполненное негодующего пафоса, это пламенное воззвание 76-летнего

старца, до тех пор известного умеренностью своих убеждений, произвело в

Голландии впечатление, если позволительно так выразиться, разрыва бомбы

замедленного действия. Переведённый почти на все литературные языки роман

"Так жить нельзя!" получил всеобщее признание и вошёл в золотой фонд

литературы, ставящей своей целью существенно повлиять на моральное

переустройство мира. К сожалению, писателю не суждено было стать

свидетелем победоносного шествия своего величайшего творения по странам

Европы, Азии и Америки.

Потрясения, обрушившиеся на его организм, оказались слишком велики.

Впервые после благоразумно-длительного перерыва вывезенный на своей

видавшей виды коляске солнечным апрельским утром на ту самую лужайку

сада, откуда он был похищен год назад, писатель почувствовал чрезвычайное

волнение. Натиск жгучих воспоминаний был так силён, что сердце его не

выдержало. Корифея голландской литературы не стало...

Осборн

Мэри-Бетси-Офелия

1897 - 1949

Религиозная деятельница, основательница

"Международного общества воскресения мёртвых"

Мэри-Бетси-Офелия Осборн родилась в г. Квебек (Канада) в семье главы

одной из крупных североамериканских фирм "Электрик Пауэр Компани оф

Канада" - известного Генри Осборна.

Характер и интеллектуальный склад Бетси-Офелии обращал на себя

внимание окружающих ещё в годы её детства. Избегавшая игр и забав,

чуждавшаяся общества сверстниц, задумчивая и хрупкая девочка не проявляла

в то же время особого интереса ни к науке, ни к искусству, ни тем более к

каким бы то ни было формам практической деятельности. К счастью для

Бетси-Офелии, положение её семьи освобождало юную мечтательницу от

необходимости избрания какого-либо определённого жизненного пути. Она

могла вдоволь предаваться удовлетворению врождённой созерцательности и

любви к чтению религиозно-мистической и оккультной литературы -

единственной области человеческого знания, возбуждавшей её горячий, всё

возраставший с годами интерес. Родные, всегда трепетавшие за здоровье

Офелии, создали вокруг девушки не совсем здоровую атмосферу обожания и

даже преклонения; за все годы своей молодости Офелия Осборн вряд ли

слышала хоть одно слово протеста или запрета; только аскетический склад

её натуры и врождённая склонность к