Глава 15

– А если бы ты его убил? – с ужасом спросила Анна.

– Ну зачем бы я стал его убивать? – Она не разглядела в полумраке улыбку, но почувствовала, что Сергей улыбнулся. – Похож я на такого же придурка, как он?

– Но ведь ты мог случайно…

– И случайно не мог. Если мне от армии вышла какая-нибудь польза, то главным образом в том, что я научился стрелять. Забыла?

Конечно, она знала, что он хорошо стреляет. И, конечно, помнила, как когда-то он жаловался, что от идиотизма гарнизонной жизни только тем и занимается с удовольствием, что всаживает пули в мишень, как какой-нибудь пушкинский Сильвио, но у того хоть мечта о мести была, а мне-то зачем, совсем я поглупел, Анютка, скоро сам в пистолет превращусь…

– Не думай об этом, – приказал Сергей; наверное, почувствовал, как она вздрогнула. – Посмотри, мы дома, и этого всего уже нет, правда? Вот и не думай.

Этого всего действительно уже не было. Но это кончилось всего какой-нибудь час назад и до сих пор стояло у Анны в глазах и звучало в ушах.

Тревожно крутящиеся «маячки» на милицейской машине и на машине «Скорой», толпа, собравшаяся вокруг них, голоса в этой толпе: «Да я, товарищ капитан, все из окошка как есть разглядела, этот, чурка-то, первый начал стрелять, а наш, Сергей-то Константиныч, только потом, в защиту свою, значит, да я его с пеленок же знаю, Сережу, он в угловом доме живет, а это жена его…» – «Пусть бы они все друг дружку поскорей перестреляли, бизнеса проклятые, ограбили страну…» – «Что вы говорите, Виктор Павлович, ведь вы же интеллигентный человек!» – «Вот и сижу на хлебе и воде со своей интеллигентностью!»

Но и звуки стихали, и свет тревожный меркнул, – все это было уже неважно.

Анна с трудом помнила, как они вошли наконец в квартиру после всех разговоров, протоколов, объяснений… Она стояла в прихожей как сомнамбула и с удивлением смотрела, как Сергей снимает с нее плащ и бросает его на пол – ну да, ведь плащ весь в грязи и в пятнах чужой крови, – как он обнимает ее за плечи и ведет на кухню, моет ее руки вместе со своими, открывает верхний ящик буфета, достает из ящика большую старинную коробку из-под печенья «Эйнем», из коробки – пузырек, весь этот пузырек выливает ей на шею, жидкость течет за шиворот и шипит, конечно, это же перекись…

– Анют, может, все-таки поедем в больницу? – спрашивает он. – Ты точно знаешь, что с тобой ничего?

И только тогда она наконец стряхивает с себя это глупое оцепенение и медленно, словно выныривая из глубокой воды, осознает, что они уже дома, вдвоем дома, что она слышит только его голос, и ничьего больше голоса сейчас не услышит, и не надо ей ничьего больше голоса!..

– Точно, Сережа, – сказала она. – Со мной точно ничего, это же просто царапина, какая больница? Я только отдышусь немного. Ты есть хочешь? Кажется, ничего нет поесть.

Ей надо было говорить о чем-нибудь неважном, произносить какую-нибудь клушкину глупость про еду, не столько для того, чтобы отдышаться, сколько для того, чтобы не броситься ему на грудь, как тогда, под райским деревом. Тогда она просто хотела его оттолкнуть, и это было понятно, а теперь – зачем?..

– Прости меня, – сказал он. – Анюта, прости меня.

– Но за что же простить? Ничего же не случилось, совершенно ничего страшного. Это какой-нибудь сумасшедший, что-нибудь у тебя по работе, да? К нам сумасшедшие просто косяками стали ходить, все-таки сейчас нервные времена, наверное, придется охранника в редакции посадить, а то…

– Не за это прости, – перебил он. – И за это тоже, но… Я все время хотел сказать, все время, в Лондоне тогда – помнишь? – уже уверен был: сейчас скажу… Но все равно не смог. Как бы я тебе сказал: прости меня, дорогая жена, и давай пивка выпьем за все хорошее? Я не мог, ты понимаешь? – Голос у него срывался. – Стоял, как дурак, смотрел, как ты платье примеряешь – такая вся, что убить меня мало…

– Как дурак с мороза. – Она улыбнулась помимо воли, такой непривычный и по-детски несчастный был у него вид. – Так Матюшка всегда говорит: «Стою, как дурак с мороза».

– Не простишь ты меня, – глядя на ее губы, на эту ее улыбку, глухо выговорил он. – И правильно.

Но, сказав: «И правильно», – он вдруг шагнул к ней и наконец сделал то, что только и надо было сделать, чего она только и ждала все время, пока длился этот невыносимый разговор, да и не только это время – ждала всегда.

Сергей обнял ее так же, как совсем недавно в машине – как вздохнул. Но теперь в его объятиях было не желание ее успокоить, а совсем другое желание: сильное, неостановимое влечение к ней, к ней ко всей, ко всему, что в ней было, что всегда было только для него!

– Неудобно тебе… – Сергей чуть отстранился, и только тут она заметила, что, обнимая, он прижал ее спиной к острому краю буфета. – Тебе же больно, Анюточка, а я же совсем ничего сейчас не соображаю… Почему ты мне не говоришь, что тебе больно?

– Я скажу, а ты от меня возьмешь и как-нибудь отодвинешься, – жалобно сказала она. – А я даже на секунду не хочу… И ничего мне не больно.

– Я тоже ни на секунду не хочу, – шепнул он ей в висок. – Пойдем.

Им все-таки пришлось оторваться друг от друга: невозможно ведь было пройти через всю квартиру, обнимаясь. Но по дороге они, кажется, останавливались на каждом шагу и целовались на каждой ступеньке лестницы, ведущей в спальню.

Был уже поздний вечер и даже, наверное, ночь, но в спальне, если не задернуты шторы, совсем темно не бывало никогда: вся она была залита смешанным светом уличных фонарей и многоцветного московского неба. И постель, с которой Сергей одним движением сбросил покрывало, тоже светилась этим необыкновенным светом, и пятнышко – страстная стрела – светилось у его виска.

– Старый я уже, да, Анютка? – прошептал он. – Пуговицы расстегиваю долго… – Он в самом деле одной рукой расстегивал пуговицы у нее на блузке, а другой – касался ее груди, которую освобождал от преград. – Как же я тебя хочу, родная ты моя! – вдруг выдохнул он и мгновенно снял с нее и эту блузку, и недлинную шелковую юбку, и все, что до сих пор не давало ему обнимать ее совсем голую, ничем от него не отделенную.

Сам он раздевался уже торопливо, лихорадочно бросая одежду на ковер. Но Анна еле выдержала и те несколько мгновений, что он срывал с себя одежду.

Как могло все его тело остаться таким родным – с этими горячими выступами ключиц и прохладной между ними впадинкой, с этими почти судорожными, нетерпеливыми волнами, проходящими по его плечам, по груди, по животу, с твердыми его ладонями, – как могло все это остаться таким родным, как будто не исчезало из ее жизни никогда, непонятно! Но это было так, и, когда Анна целовала его, ей казалось, что губы не вспоминают все это родное тело, а просто его находят – находят таким же, каким оставили.

И что он говорил: «Анюта, любимая моя», – всегда, что не было никакого перерыва между той ночью, когда он сказал ей это в последний раз, и нынешней ночью. Это тоже казалось ей очевидным, и она не поверила бы никому, кто сказал бы ей, что это не так, что слова эти она вот уже восемь лет не слышала от него, а только читала на колечке, которое он подарил ей, семнадцатилетней; она даже себе в этом не поверила бы.

И когда он медленно, снизу вверх, провел руками по ее ногам, она вздрогнула вслед его ладоням так же, как вздрогнула девочкой, когда он провел так по ее ногам впервые…

Тот секрет, который он знал о жизни, секрет, которому подчинилась и душа ее, и тело, – он знал до сих пор. Это не изменилось и не могло измениться.

Кажется, она даже вскрикнула точно так же, как когда-то, как только он коленями раздвинул ее колени и, коротко застонав, сильно рванулся, весь рванулся в нее, в ее рвущееся ему навстречу тело.

Когда он вздрагивал и бился над нею, уткнувшись лбом в ее плечо.

Когда у нее перехватывало дыхание от того, что она чувствовала, как бешено колотится его сердце – кажется, даже не у него, а прямо у нее в груди.

Когда потом он лег на спину и положил ее голову себе на плечо, и ладонью прижал к своему плечу так сильно, что голова у нее закружилась.

Когда он вдруг повернулся к ней так порывисто, как будто не лежал уже, отдыхая, дыша глубоко и устало, – и с горестным изумлением произнес:

– Как же я жил без тебя?

Она не знала, что ему ответить. Она тоже не понимала, как без него жила.

И вот они лежали, прижавшись друг к другу, и старались об этом не думать, но все равно думали; Анна чувствовала, что Сергей думает тоже.

Поэтому, когда она вдруг вспомнила то, что случилось каких-нибудь два часа назад, это воспоминание показалось ей и ужасным, и вместе с тем спасительным. По сравнению с другими воспоминаниями.

Сергей тоже как-то встрепенулся, услышав ее слова о том, что мог убить того человека. Во всяком случае, его ответ прозвучал гораздо спокойнее, чем биенье его сердца под Анниным виском, и он даже улыбнулся в полумраке, когда сказал, что не мог убить этого придурка, потому что не собирался его убивать, и случайно убить тоже не мог, потому что стрелять еще не разучился…

– А откуда у тебя пистолет? – Анна только сейчас сообразила, что вообще это ведь странно: у него почему-то был с собой пистолет, и прямо за пазухой, и даже не газовый. – Ты знал, что это может случиться? – вдруг догадалась она.

– Да, – помолчав, ответил Сергей. – Ты не думай, у меня пистолет совершенно официально, я даже в тире пару раз из него пострелял – восстановил навыки. Я, правда, надеялся, что дальше идиотских звонков дело не пойдет, но на всякий случай…

– Каких звонков? – насторожилась Анна и тут же ахнула: – Господи, так это о тебе он говорил?! А я про Матюшку подумала… Он сказал что-то вроде: «Уйми своего красавца», – и я подумала…

– Ну, Матюшка-то у нас красавец бесспорный, как про него было не подумать! – засмеялся Сергей. – А почему же ты мне не говорила, что тебе звонили? Извини, Анюта, – сказал он после паузы. – Не мне бы про это спрашивать… Извини.

– Ты, как выясняется, и сам красавец не из последних, – улыбнулась Анна. И добавила, тоже помолчав: – Это не по работе, Сережа?

– Не по работе. Это прямое следствие того, что я натворил со своей жизнью. Я сам в этом виноват. Но если бы он стрелял чуть менее метко, то попасть мог бы в тебя. Я уже не говорю о том, что, поскольку стреляет он метко, то, если бы ты меня не толкнула, он попал бы в меня.

– По-моему, это ты меня толкнул, – возразила на эту чеканную формулировку Анна. – Да еще и грохнулся сверху так, что у меня до сих пор спина болит. Я ведь у тебя уже старушка, ты помнишь?

– Не помню. – Он коротко улыбнулся, но тут же лицо его снова стало нерадостным. – Ты меня развеселить пытаешься, Анюта, чтобы мне легче было. Но все равно, такой на душе камень…

– А ты его сбрось, – посоветовала Анна. – Знаешь, Сережа… – Она помедлила. – Вряд ли мне покажется тяжелее все это услышать, чем было жить без тебя. Ну, что ты мне хотел сказать? Или передумал?

– Что главное хотел, то уже сказал. – Он потерся подбородком об ее голову, которую она снова положила ему на плечо. – А остальное… Я так запутал свою жизнь, сам так ее запутал, что мне ничего уже не оставалось делать – только поступать так, как диктовали обстоятельства. Мне такое всегда поперек горла было, я даже в армии так не жил. Но это были уже не только мои обстоятельства, и поэтому я ничего не мог изменить.

– Это… из-за Марусеньки? – сглотнув мгновенно вставший в горле комок, спросила Анна.

– Да. Если ты имеешь в виду, почему в последнее время я должен был подчиняться обстоятельствам, то да. Только из-за Маруси. Но раньше – в самом начале, и потом, все время потом, кроме последнего этого года… Только из-за себя. Из-за слабости своей, из-за простой мужицкой дурости. Когда вместо головы, да что там вместо головы – вместо сердца, вместо всего! – другой орган.

– Но почему же только из-за этого? – словно сама себя успокаивая, проговорила Анна. – Хотя бы даже и в самом начале. Если уж она родилась… Что же, ты должен был делать вид, будто она родилась не от тебя?

– А она не от меня и родилась, – сказал Сергей. – Правда, дело совсем не в том, кто куда что сунул, чтобы она родилась, мне это теперь неважно. Да она такая девочка, что мне это и с самого начала было неважно. Но когда у меня с ее мамой… все это случилось, Мурке уже восемь лет было.

Если бы человек, которого час назад увезли в наручниках на «Скорой», вдруг вылез из-под кровати и начал бы стрелять, это потрясло бы Анну гораздо меньше, чем то, что она услышала.

– Как… не от тебя?.. – разом осипнув, выговорила она и порывисто села на постели. – Но почему же… но ты же… Почему же ты мне этого не сказал?..

– Но ведь ты ни о чем меня не спрашивала, – помолчав, ответил Сергей. – Да и что бы я стал говорить: знаешь ли, я начал спать с Амалией несколько позже, чем она родила Марусю? Как будто дело в сроках. Можно, конечно, красиво воскликнуть: «Ах, я к ней ездил только потому, что полюбил ее девочку, как свою дочь!» Но зачем это? Это неправда. Мурку я, конечно, так и полюбил, но к Амалии ездил не только из-за этого. Я себя тогда ненавидел, теперь еще больше ненавижу, и я бы лучше язык себе отрезал, чем тебе об этом рассказывать, вот сейчас рассказывать… Но это правда, и не могу я больше тебе врать.

– Ты мне не врал, – с трудом произнесла Анна. – Ты разве не помнишь? Ты сразу сказал мне про… них обеих. Про Амалию и Марусеньку.

– Сказал, – кивнул он. – Когда уже невозможно было не сказать – ты все сама услышала. Когда Мурка наперстянкой отравилась.

– Какой наперстянкой? – не поняла Анна.

– Семенами наперстянки, – вздохнув, объяснил Сергей. – Они на мак похожи, эти семена, вот она их и наелась.

Что бы Анна ни говорила, как бы ни пыталась его «развеселить», но сердце у нее все-таки сжалось, когда она поняла, что он и спустя восемь лет помнит, как Мурка отравилась наперстянкой.

– У наперстянки красивые цветы. – Сергей взглянул коротко, исподлобья, и Анна поняла, что он все понял. – Темно-розовые такие колокольчики. Она их на пальцы надевала, а под ними рисовала фломастерами рожицы. И говорила, что у нее не пальцы, а человечки в колпачках. Прости, Анюта. Конечно, я все это помню.