Часть первая 11 страница

Историки напишут, что «Интернационал» был великим гимном революции. Но у жителей революционных городов были свои гимны. В будущем петроградцам еще не раз вспомнятся те дни голода, борьбы и надежды, которые проходили под звуки судорожно-ритмичного «Джона Грэя».

Это был фокстрот с ритмом совсем как у той музыки, под которую танцевали там, за границей, и словами о каком-то иностранце Джоне Грэе, которому его подружка Китти отказала, боясь появления детей, о чем ему прямо и заявила. Петроград повидал ужасные эпидемии холеры и тифа, но они не шли ни в какое сравнение с захлестнувшей всех поголовно мелодией «Джона Грэя».

Люди стояли в очередях в кооперативе, насвистывая «Джона Грэя». В школах на переменах юные пары танцевали в большом зале, а какой-нибудь услужливый ученик наигрывал «Джона Грэя». Люди повисали на подножках трамваев с «Джоном Грэем» на губах.

В рабочих клубах собравшиеся внимательно выслушивали лекцию о марксизме, а затем веселились, и кто-нибудь усаживался за расстроенное пианино и наигрывал «Джона Грэя».

Веселость этой песенки была какой-то грустной, ритм — истеричным, а ее фривольность — скорее мольбой, тоской по чему-то далекому, недостижимому. Казалось, даже флаги, которые по ночам нещадно трепал ветер, напевали эту мелодию, и весь город безнадежно молился под короткие, пронзительные ноты «Джона Грэя».

Лидия отчаянно ударяла по клавишам. Пары шаркали по полу гостиной, кружась в старомодном ритме. Ирина, у которой абсолютно не было голоса, наполовину пела, наполовину прокашливала слова песенки, стараясь, чтобы голос был таким же хриплым, как и у немецкой певицы, певшей ее в водевиле.

Джон Грэй был парень бравый,

Китти была прекрасна.

Вот и влюбился страстно

Джон Грэй в Китти.

Нет, ни за что на свете.

Могут случиться дети.

Нет, — сказала Кэт.

Кира и Лео танцевали. Глядя ей в глаза, он прошептал:

— Когда-нибудь мы вот так же будем танцевать среди бокалов с: шампанским, вечерних платьев и оголенных рук в каком-нибудь ночном ресторанчике.

Кира закрыла глаза, и ей показалось, что обнимающая ее сильная рука уносит ее куда-то совершенно в другой мир, увиденный ею однажды возле хмельной темной реки, которая мурлыкала «Песенку разбитого бокала».

Вава решила научить Андрея танцевать и, взяв его за руку, потащила в толпу гостей. Он послушно пошел за ней, улыбаясь, словно тигр, который не мог обидеть даже котенка. «А он способный ученик», — подумала Вава.

Она вела себя очень смело, думая, что развращает сурового коммуниста. Ей было жаль, что она не могла развратить его еще больше, и раздражало, что ее красота оставалась незамеченной им, и его спокойные, неподвижные глаза смотрели на нее так же, как на Лидию и на угрюмую девушку в стоптанных валенках.

Лидия заиграла «Вальс судьбы», и Андрей пригласил Киру на танец. Лео посмотрел на них с холодной улыбкой, но ничего не сказал.

— А Вава — неплохой учитель, — прошептала Кира, когда они с Андреем закружились среди других пар. — Но обними меня покрепче, да, еще крепче.

«Вальс судьбы» был неторопливым и плавным. Время от времени мелодия на мгновение замирала, словно ей было необходимо слышать шелест платьев, но затем вновь начинала звучать так же плавно, напоминая о более не существующих балах.

Кира смотрела на внимательное лицо Андрея, улыбавшееся полуиронично, полузастенчиво. Она прижалась к его груди; глаза ее сверкали, словно искорки; затем она резко откинула голову назад, но один локон, запутавшись вокруг пуговицы, так и остался на нем.

Андрей ощущал нежный шелк Кириного платья, а под ним — тепло ее стройной фигуры. Он взглянул вниз, в глубокий вырез ее платья, в котором неясно виднелась обнаженная грудь, но не осмелился посмотреть вниз еще раз.

Лео танцевал с Ритой; они часто обменивались многозначительными взглядами. Рита опытно, кокетливо прижималась к нему. Вава с гордостью смотрела на танцующие пары; ее рука грациозно и торжественно лежала на плече Виктора. Коля Смяткин украдкой робко посматривал на Ваву, он не решался пригласить ее на танец, потому что был ниже ее ростом. Он знал, что всем известно о его преданной и безнадежной любви к ней, и что из-за этого над ним смеялись, но ничего не мог поделать. От топота тяжелых валенок угрюмой девушки дрожал канделябр, мелодично позванивая подвесками. Однажды она наступила на лакированную туфельку Вавы. Задумчивого вида мужчина подбросил в огонь дров, которые тут же зашипели и задымили; видимо, какой-то несознательный гость принес сырое полено.

В два часа ночи мама Вавы робко просунула голову в полуоткрытую дверь и спросила, не желают ли гости «немного перекусить». Тут же, позабыв о танцах, гости толпой ринулись в столовую.

Там уже стоял в торжественном великолепии длинный стол. Нa нем с особой тщательностью были разложены приборы; в ослепительном свете сияло серебро изящных вилок и хрусталь бокалов. На дорогих, сделанных из тончайшего фарфора белоснежных блюдах лежали бутерброды из черного хлеба и призрачно-тонкого слоя масла, нарезанная ломтиками вобла, пирожки с картофельной кожурой и квашеная капуста. К чаю вместо сахара подавались какие-то липкие коричневые конфеты.

Мама Вавы, гостеприимно улыбнувшись, сказала:

— Пожалуйста, берите всего по одному. Не беспокойтесь, хватит на всех, мы все посчитали.

Во главе стола, широко улыбаясь, сидел отец Вавы. Он был врачом-гинекологом. До революции ему не везло, но теперь его карьера стремительно пошла в гору. Помогли этому два обстоятельства: первое — то, что новая власть не рассматривала его как эксплуататора, так как он считался представителем «свободной профессии»; вторым обстоятельством было то, что, будучи гинекологом, он подпольно делал кое-какие операции, которые были официально запрещены. За два года он вдруг сделался процветающим не только в своем кругу, но и гораздо выше.

Он сидел, держась обеими руками за лацканы пиджака. На его круглом, объемистом животе висела толстая золотая цепочка; дорогие часы, поблескивая, вздрагивали в такт его дыханию. Его маленькие глазки, казалось, совсем потерялись в жировых складках. Он масляно улыбался гостям; ему льстило, что он был хозяином одной из тех очень редких вечеринок, на которых подавали еду; ему нравилось быть щедрым к детям тех, перед кем в былые дни ему приходилось кланяться: фабриканта Аргунова, адмирала Коваленского. «Завтра нужно будет сделать еще один взнос в Фонд воздушного флота», — подумал он про себя.

Его улыбка стала еще шире, когда служанка внесла на серебряном подносе шесть бутылок редкого старого вина, которое ему в знак благодарности преподнесла одна из пациенток. Он щедро наполнял бокалы, довольно улыбаясь и приговаривая:

— Вот это вино. Настоящее, довоенное качество. Держу пари, что вы, детки, никогда не пробовали ничего подобного.

Бокалы передавались вдоль стола из рук в руки.

Кира сидела между Лео и Андреем. Андрей, словно старинный богатырь, твердой рукой поднял бокал и сказал серьезно:

— Твое здоровье, Кира.

Лео же поднял свой бокал изящно и легко, словно дипломат в заграничном ресторане. Он сказал:

— Ну, раз за тебя уже выпил представитель класса-гегемона, то я поднимаю бокал за очаровательную хозяйку этой вечеринки.

Вава ответила ему теплой, благодарной улыбкой. Лео же пил, глядя на Риту.

Когда они вернулись в гостиную, огонь в камине уже почти погас, и его нужно было разжигать заново. Лидия снова начала играть; несколько пар лениво танцевали. Вава спела песенку о мертвой даме, чьи пальцы почему-то пахли ладаном.

Коля Смяткин изображал из себя пьяного, а Виктор рассказывал анекдоты; его примеру вскоре последовали и другие гости. Некоторые анекдоты были политическими; бросив опасливый взгляд на Андрея, их рассказчики, покраснев, умолкали на полуслове.

К пяти утра все уже утомились, но никто не решался идти домой до рассвета. Милиция была не в силах справиться с бандитами и грабителями, и поэтому мало кто осмеливался ходить по улицам после полуночи.

Доктор Миловский с женой удалились, оставив гостей одних дожидаться рассвета. Важная накрахмаленная горничная втащила в гостиную предусмотрительно одолженные у соседей матрасы, которые разостлали вдоль стен. Горничная ушла, и Вава погасила свет.

Гости по парам расположились на матрасах. В полной темноте ничего не было видно, кроме последних отблесков огня в камине да огоньков папирос. Ничто не нарушало тишину, кроме шелеста и подозрительных звуков, которые явно нельзя было назвать шепотом. По неписаным законам вечеринок никто не должен был быть излишне любопытным в эти последние часы вечеринки, которые, несмотря на то, что все устали, были самыми восхитительными.

Кира почувствовала, что на ее руку легла рука Андрея.

— Наверное, у них есть балкон, давай выйдем, — прошептал он.

Пробираясь за Андреем к балкону, Кира услышала что-то вроде вздоха и звука страстного поцелуя, доносящегося из угла, где, обнявшись, лежали Вава и Виктор.

На балконе было холодно. Улица напоминала длинный серый тоннель, в котором стояла мертвая тишина. Замерзшие лужи были похожи на осколки битого стекла, разбросанные по тротуару. Окна же походили на большие куски льда, вмерзшие в стены домов. У столба стоял милиционер. Над ним висел флаг. Милиционер был неподвижен, флаг тоже.

— Забавно, — сказал Андрей. — Никогда не думал, что мне так понравится танцевать.

— Андрей, я на тебя рассердилась.

— За что?

— Ты второй раз не заметил моего лучшего платья.

— Оно прекрасно.

Дверь позади них заскрипела, поворачиваясь на ржавых петлях. На балкон, держа в уголке рта папиросу, вышел Лео.

— А что, Кира теперь тоже является национализированной собственностью? — язвительно спросил он.

Андрей спокойно, медленно ответил:

— Иногда я думаю, что для нее было бы лучше, если бы она была ей.

— Ну, этому не бывать, — сказал Лео, — конечно, если партия не примет об этом специальное решение.

Они вернулись в тепло темной гостиной. Ни слова не говоря, Лео уложил Киру на матрас рядом с собой; она задремала на его плече. Рита, пожав плечами, отодвинулась от них. Андрей стоял у балконной двери и курил.

В восемь утра на окнах раздвинули занавески. Серое небо разлилось по крышам домов, словно мыльная вода. Вава в прихожей провожала гостей. Ее немного покачивало, под глазами синели круги — следы усталости. Помада размазалась у нее по подбородку, а у носа висел выбившийся темный локон. Гости выходили группами, стараясь и по улице идти вместе.

Рассвет был холодным, под ногами хрустел лед. Андрей на секунду отвел Киру в сторону. Показав на Лео, который в тот момент помогал Лидии перепрыгнуть через лужу, Андрей спросил:

— Ты часто с ним видишься?

По вопросу Кире стало понятно, что он еще не узнал правды; а по тону — что она никогда ему этого не скажет. В витринах закрытых на большие висячие замки магазинов горел свет. На многих из них висели таблички: «Товарищи грабители, пожалуйста не беспо-коитеся. Внутри — пусто».

XIII

Летом Петроград превратился в огромную доменную печь.

Деревянный настил тротуаров покрылся черными трещинами, словно русло высохшей реки. Стены домов, казалось, задыхаются от жары, а от крыш несло сплавившейся краской. Люди, с лихорадочным блеском в глазах, тщетно пытались отыскать в каменном городе хоть одно дерево. Но когда они его наконец находили, поворачивали прочь: неподвижные, мертвые листья были покрыты толстым слоем серой пыли. Волосы липли к лбам. Лошади трясли головами, чтобы отогнать назойливых мух от покрытых пеной ноздрей. Нева остановилась; маленькие огненные проблески лениво поигрывали на поверхности воды, словно это был расплавленный металл, отчего людям казалось, что становится еще жарче.

Как только выдавалась возможность, Кира и Лео уезжали па день за город.

Они шли, взявшись за руки, сквозь чередующиеся полосы солнечного света и теней от сосен. Словно колонны из темного камня, словно бронзовые от загара мускулистые тела, от которых отшелушивались тонкие чешуйки, эти сосны стояли, как охранники, ревниво (клонившись над аллеей, пропуская к ней сквозь тяжелую малахитовую зелень лишь несколько лучиков нежно-голубого света.

На покрытых зеленью склонах канавы уже виднелись маленькие лиловые пятнышки фиалок, склонившихся к песчаной гряде; лишь серебряное поблескивание песка говорило, что в канавке была вода. Кира шла босиком, сняв туфли и чулки. Она весело пинала упавшие с сосен шишки, и между пальчиками ее ног застревали мягкая пыль и сосновые иголки. Лео нес ее туфли, подвешенные на старой сухой метке, его светлая рубашка была расстегнута, а рукава закатаны до локтей. Кира прошлепала босыми ногами по доскам старого моста. Через широкие щели в настиле подмигнули отблески на воде, которые сверкали, словно чешуя маленьких рыбок; под ними черными запятыми резвились головастики.

Они присели на лугу. Высокая трава стеной поднималась вокруг них, уходя до самого неба, синего и раскаленного; даже оно, казалось, пахло клевером. Где-то, словно электрический моторчик, стрекотал кузнечик. Кира сидела, а Лео лег, растянувшись во весь рост и положив голову к ней на колени. Он пожевывал стебелек.

Его рука напоминала те безупречные руки, что изображались на рекламах иностранных сигарет. Время от времени она наклонялась и целовала его.

Затем они устроились на огромном корне дерева над рекой. Внизу, на склоне, раскидистые лапы папоротников напоминали карликовые пальмы. Серебристо-белая кора берез сверкала на солнце, а листва походила на устремившийся вниз водопад, чьи брызги так и замерли в воздухе, трепеща, превращаясь из серебристо-белых в зеленые, и наоборот; время от времени листья падали в реку, которая тут же уносила их своим течением. Кира проворно и весело, словно маленький зверек, лазала среди корней, камней и папоротников. Лео наблюдал за ней. Ее движения были резкими и ловкими, и в то же время — невыразимо грациозными. И эта грациозность ее движений, не мягких и плавных, а быстрых, геометрически точных, напоминала движения в причудливом современном танце. Она уселась на ствол высохшего дерева, и казалось, что все линии ее тела были абсолютно прямоугольными: кисти рук, локти, туловище, ноги; в острых, угловатых, четкоочерченных формах ее напряженного, упругого тела было что-то, напоминающее молнию. Затем Лео поднялся, догнал ее, поймал своими крепкими руками и прижал к себе, словно выровняв ломаные линии ее тела. Она засмеялась странным, слишком веселым смехом, в котором были и вызов, и торжество, и восторг. Ее влажные губы блестели.

* * *

Возвратившись в город, они были встречены тусклыми сумерками, сквозь которые с плакатов, знамен и лозунгов проглядывали буквы СССР.

Теперь у страны было новое название и новая конституция. Это было решено на Всесоюзном Съезде Советов. На плакатах было написано:

СССР — ЯДРО БУДУЩЕГО МИРОВОГО ГОСУДАРСТВА

По раскаленным пыльным улицам шли демонстрации, красные платки не успевали впитывать пот с многочисленных лбов.

НАША СИЛА — В СПЛОЧЕННОСТИ КОЛЛЕКТИВА

Гремя барабанами, прошла колонна детей, напоминавшая слоеный пирог: слой голых ног, слой голубых шорт, слой белых рубашек и красных галстуков. Это был детский сад партии — пионеры. Тоненькие детские голоса пели:

Мы на злобу всем буржуям

Мировой пожар раздуем.

Мировой пожар в крови…

* * *

Однажды Кира и Лео решили остаться в деревне на ночь.

— Конечно, конечно, — сказала хозяйка дома. — Я сдам вам комнату на ночь. Но сначала вам нужно получить у управдома справку о прописке в городе и разрешение из отделения милиции. Еще вы должны принести свои трудовые книжки, чтобы я чарегистрировала их в нашем сельсовете, получила разрешение оставить вас как проезжих и заплатила налог; тогда вы можете спокойно переночевать здесь.

Эту ночь они провели в городе.

* * *

Галина Петровна, наконец-то набравшись решимости, устроилась нa работу. Она преподавала шитье в школе для детей рабочих. Ей приходилось трястись в пыльном трамвае через весь город, чтобы добраться до рабочей окраины; она смотрела на маленькие перепачканные руки, кроящие рубашки и передники или вышивающие что-то на знаменах; она рассказывала о важности обучения шитью и о мудрой политике Советского правительства в области образования.

Александр Дмитриевич большую часть дня спал. Во время же бодрствования он раскладывал пасьянсы на гладильной доске в кухне или заботливо готовил из крахмала и сахарина молоко для кота по имени Плутарх, которого он подобрал на свалке.

Когда Кира и Лео приходили навестить их, им не о чем было говорить. Галина Петровна быстро и суетливо щебетала об образовании масс и о священном долге интеллигенции служить своим менее просвещенным братьям. Лидия рассуждала о духовном. Александр Дмитриевич молчал. Галина Петровна уже давно оставила свои намеки на брак Киры. Лидия заметно оживлялась, когда Лео заговаривал с ней; смущенная и взволнованная, она вспыхивала.

Кира навещала их потому, что Александр Дмитриевич смотрел на нее с тенью улыбки на лице, словно если бы не стена тумана, внезапно выросшая между ним и действительностью, он был бы рад видеть дочь.

* * *

Сидя на подоконнике, Кира смотрела, как по тротуару шлепали капли первого осеннего дождя. В чернильно-темных лужах, появлялись пузырьки, окруженные колечками. Несколько мгновений они плыли по луже, а затем неизбежно лопались, словно маленькие вулканчики. Дождь монотонно барабанил по тротуару; его звук походил на отдаленный рокот мотора; среди однообразного шума выделялась одна струйка, словно где-то поблизости тек кран.

Внизу по улице двигалась одинокая фигура прохожего. Он шел сгорбившись; воротник старого пальто был поднят, руки засунуты глубоко в карманы, локти прижаты к бокам. Слегка покачиваясь, словно привидение, он удалялся — в город мокрых, блестящих под пеленой мелкого дождя крыш.

Кира не включала свет. Лео нашел ее сидящей на подоконнике в полной темноте. Он прижался к ней щекой и спросил:

— В чем дело?

— Ни в чем, — мягко ответила она, — просто скоро зима… и Новый год.

— Ты ведь не боишься? А, Кира? До сих пор мы продержались.

— Нет, — ответила она, — не боюсь.

* * *

Новый год начался с прихода управдома.

— Значит так, гражданин Коваленский, — сказал он, переминаясь с ноги на ногу, теребя в руках шапку и избегая взгляда Лео. — По жилищному законодательству, вы не имеете права проживать вдвоем в трех комнатах, когда имеется нехватка жилья. А жилья в городе не хватает, и людям негде жить. Из жилотдела ко мне прислали жильца с ордером на комнату. И я обязан ему, образцовому пролетарию, это жилье предоставить. Я поселяю его в вашей столовой, а вам останутся две другие комнаты. Не то сейчас время, чтоб жить в семи комнатах, как некоторые привыкли.

Новым жильцом был робкий, маленький пожилой человечек, который заикался, носил очки и работал бухгалтером на обувной фабрике «Красный скороход». Он уходил рано утром и возвращался домой лишь поздно вечером. Он готовил себе на своем примусе, и к нему никогда никто не приходил.

— Я вам нисколько не помешаю, гражданка Аргунова, — сказал он при первом появлении в квартире, — нисколько. Вот только ванная… Если вы разрешите мне раз в месяц помыться… буду премного благодарен. Что же до других удобств, то они, пардон, имеются во дворе. Я вас не побеспокою.

Кира и Лео переставили мебель, что была в столовой, в свои оставшиеся комнаты и заколотили дверь. Когда Кира готовила и гостиной, то просила Лео оставаться в спальне.

— Для нашего самосохранения, — объяснила она ему.

* * *

Андрей все лето находился в деревнях Поволжья по заданию партии.

В первый же день нового семестра он встретился с Кирой и институте. Он еще больше загорел; морщинки вокруг уголков рта напоминали то ли рану, то ли шрам, а скорее и то, и другое.

— Кира, я знал, что буду рад вновь увидеть тебя, но не подозревал, что буду так… счастлив.

— У тебя было трудное лето, правда, Андрей? — спросила она.

— Спасибо тебе за письма, они помогали мне не падать духом. Она посмотрела на твердую линию его сжатых губ.

— Что они сделали с тобой?

— Кто? — Но он понимал, что она знает.

Смотря куда-то мимо нее, он ответил:

— Ну, наверное, все это знают. Деревни остаются темным пятном на нашем будущем. Они еще не покорены, еще не с нами. Они повесили на сельсоветы красные флаги, а за пазухой прячут ножи. Они кланяются и кивают головами, посмеиваясь в бороды. Они вешают портреты Ленина на амбаре, в котором прячут от нас зерно. Ты читала в газетах о трех коммунистах, сожженных заживо и клубе? Я примчался туда на следующий день.

— Андрей! Надеюсь, ты поймал их?

— Кира! И ты так говоришь о борцах против коммунизма?!

— Но… Ведь они могли сделать то же с тобой.

— Ну, со мной, как видишь, ничего не случилось. Не пугайся этого шрама на шее: случайно зацепило. Этот дурак не умел как следует обращаться с оружием и не очень хорошо прицелился.

* * *

В кабинете начальника Госиздата висело пять портретов: по одному — Маркса, Троцкого, Зиновьева и два — Ленина. На столе стояли два небольших гипсовых бюста: Ленина и Карла Маркса. Начальник носил крестьянскую рубаху-косоворотку, сшитую из дорогого черного сатина.

Он взглянул на свои ухоженные ногти, затем на Лео.

— Уверен, товарищ Коваленский, что вы, как и все, с радостью примите участие в нашей культурной революции.

— Что вам нужно от меня? — спросил Лео.

— Нам доверили культшефство над одним из подразделений Балтфлота. Вы понимаете, что я имею в виду? В соответствии с мудрой, блестящей политикой партии по распространению образования и пролетарской культуры мы с гордостью стали «культшефом» менее образованных братьев, как и все подобные нам учреждения. Значит, теперь мы отвечаем за культурное развитие наших храбрых балтийских матросов. Это будет нашим скромным вкладом в становление новой цивилизации, нового правящего класса.

— Прекрасно, — сказал Лео, — и что я должен делать?

— Думаю, это очевидно, товарищ Коваленский. Мы должны организовать вечернюю школу для наших подшефных. С вашим-то знанием языков… Я планирую два раза в неделю проводить уроки немецкого, все-таки Германия — краеугольный камень нашей будущей дипломатии и следующий этап в мировой революции. Ну и один раз — урок английского. Естественно, работа будет бесплатной, ведь это — наша собственная инициатива, наш дар стране.

— С тех пор, как началась революция, — сказал Лео, — я никому не покупал подарков, ни друзьям, ни всем остальным. Мне это не по карману.

— Товарищ Коваленский, а знаете ли вы, что мы думаем о тех, кто просто отрабатывает зарплату, нисколько не участвуя в общественной жизни в свободное время?

— А вам не приходило в голову, что в свободное время я хочу жить своей жизнью?

Начальник посмотрел на пять портретов на стене.

— Наше государство не признает никакой жизни, кроме общественной.

— Давайте не будем это обсуждать.

— То есть, вы отказываетесь внести свой вклад?

— Именно.

— Прекрасно. Ведь эта работа не обязательна. Совсем не обязательна. Вся ее суть состоит в добровольности и сознательности участников. Я ведь думал о вашей пользе, когда вам ее предлагал. Я думал, что с вашей-то биографией вы будете рады… Ну да ладно… Да, кстати, товарищ Зубиков из партячейки, увидев в нашей ведомости по выдаче зарплаты человека с вашим социальным происхождением, остался весьма недоволен. А когда он узнает об этом…

— Когда он узнает, — спокойно сказал Лео, — пошлите его ко мне. Я дам урок ему лично, бесплатно, если ему, конечно, это будет интересно.

* * *

Лео вернулся домой раньше обычного.

В сгущавшихся сумерках шипел голубой огонек примуса. При его свете белый передник Киры казался белым пятном.

Бросив шапку и портфель на стол, Лео сказал:

— Ну вот и все. Меня уволили.

Кира стояла с ложкой в руке.

— Что… Госиздат? — спросила она.

— Да. Сокращение штатов. Избавляются от нежелательных элементов. Мне сказали, что у меня буржуазные взгляды, что у меня нет общественного сознания.

— Ну, ладно… ничего, проживем как-нибудь.

— Конечно, проживем. Да мне наплевать на эту проклятую работу. Меня это волнует не больше, чем перемена погоды.

— Да. А теперь раздевайся, живо мой руки, и будем ужинать.

— Ужинать? А что у нас на ужин?

— Борщ. Ты ведь любишь.

— Кто тебе сказал? Мне вобще не нужен ужин, я не голоден. Я иду в спальню работать. И не беспокой меня, пожалуйста.

— Хорошо.

Оставшись одна, Кира сняла крышку с кастрюли и стала мешать борщ, медленно, тщательно, дольше, чем было нужно. Затем взяла с полки тарелку. Неся ее к столу, она заметила, что руки ее дрожат. Остановилась в темноте и в первый раз в жизни, обращаясь к себе самой, словно к кому-то незнакомому, прошептала:

— Не надо, Кира, не надо. Не надо.

Она стояла в темноте и смотрела на тарелку в руках, собрав во взгляде всю волю, словно от этого зависело что-то очень важное. Вскоре тарелка перестала дрожать.

* * *

Простояв в очереди час, он закурил папиросу.

Простояв два, он начал чувствовать, что ноги его немеют.

После трех часов он почувствовал, что онемело все его тело, до самой шеи, и прислонился к стене.

Когда подошла очередь Лео, редактор посмотрел на него и сказал:

— Не знаю, чем мы можем вам помочь, гражданин. Да, мы публикуем статьи об искусстве, но — искусстве пролетарском, позвольте вам напомнить. Строгий классовый подход. А вы не являетесь членом партии, да и социальное положение у вас… согласитесь. А у меня на очереди — десять опытных репортеров, и все — партийцы.

* * *

Незачем жарить рыбу на сале, решила Кира. На подсолнечном масле выйдет не хуже. Если купить хорошего масла, то оно совсем не будет пахнуть, да и выйдет дешевле.

Она аккуратно пересчитала деньги над прилавком кооператива и пошла домой, осторожно неся в руках тяжелую, в жирных подтеках бутыль с густой желтой жидкостью.

— Извините, что вам пришлось так долго ждать, гражданин, — сказала Лео секретарша, — но товарищ редактор — очень занятой человек. Пройдите.

Товарищ редактор сидел, откинувшись в кресле; в руке у него был бронзовый нож для разрезания бумаг, кончиком которого он постукивал по краю настольного календаря с изображением Луначарского — наркома образования и культуры; голос редактора походил на звук режущего бумагу ножа:

— Нет никаких свободных мест. Многие рабочие голодают, а вы, буржуй, спрашиваете у меня работу. Да я сам рабочий, прямо от станка. До революции я был безработным, а вы, буржуи, пожалели меня? Вот теперь вы сами можете на своей шкуре испытать, что это такое.

* * *

— Граждане, тут что-то не так. Оформление на получение пособия проводится с девяти до одиннадцати, только по четвергам… Что?.. Полтора часа?.. Откуда я знаю, зачем вы тут сидите, вас никто сидеть не просил.

* * *

По вечерам, приходя домой, он молчал.

Кира подавала ужин, он садился и ел. Она старалась как могла, но он не говорил ни слова. Он не смотрел ни в ее спокойные серые глаза, ни на мягко улыбающиеся губы. Он ни на что не жаловался, но и ничто не могло его отвлечь от своих мыслей.

Иногда он подолгу стоял возле хрустальной, на малахитовой подставке, вазы, той, что чудом уцелела при обыске, и бессмысленно смотрел на нее, не моргая, засунув руки в карманы; он курил, и клубы папиросного дыма тихо, медленно плыли по комнате. Однажды он странно улыбнулся, и папироса, выпав изо рта на пол, так и осталась лежать там, догорая; отчего на паркете расплылось темное пятно; по он этого не заметил, как и Кира, чьи расширенные, испуганные глаза были прикованы к его холодной сардонической улыбке.

* * *

— Стаж работы у вас есть, гражданин?

— Нет.

— А вы член партии?

— Нет.

— Извините, мест нет. Следующий.

* * *

В понедельник Лео пообещали работу. Он стоял перед маленьким сморщенным начальником конторы, зная, что должен благодарно улыбаться. Но Лео никогда не улыбался, когда это было нужно. Да это, наверное, было и ни к чему. Начальник встретил его с обеспокоенным, извиняющимся видом, стараясь избегать его взгляда.

— Извините, гражданин. Да, я действительно обещал вам место, но… понимаете, приехала двоюродная сестра большого человека из Москвы, и у нее нет работы… Непредвиденные обстоятельства… Знаете, человек предполагает, а Господь — располагает… Вы… заходите еще, гражданин.

* * *

Кира уже не так часто ходила в институт.

Но когда она сидела в большой холодной комнате, слушая лекции о стали, болтах и киловаттах, она распрямляла плечи, словно внутри нее какой-то ключ натягивал струны ее нервов. Иногда она оборачивалась и смотрела на Андрея, который всегда садился позади нее; слушая о балках и перекрытиях, она думала: не о нем ли все это? Не о его ли костях и мускулах? Не для скелета ли этого человека была создана сталь? Или, наоборот, он был создан для стали, бетона, кирпича; она давно уже не понимала, где пролегла граница между жизнью Андрея Таганова и всеми этими механизмами.