2015-10-16
171Я должен был умереть, но нет, нихуя.
Я лежал на кровати и не мог двинуть даже ресницей. Не мог двинуть пальцем, или членом, или чем только угодно. Я чувствовал свое тело, чувствовал свои волосы, свои ногти, руки, ноги, глаза, я не мог даже закрыть глаза или открыть их, я был парализован, я превратился в овощ. Я думал о том, как круто было бы стать томатом, или алоэ, или кактусом, или бамбуком, травинкой или хреновым деревом, но я был человеком, парализованным человеком, неудачником, тело было неподвластно мне. Я даже не мог дотянуться до сигарет и закурить – вот преступление века.
Я лежал и думал, что умираю. Смерть была желанна, смерть была неплохой штукой. То же дерьмо, конечно, я не умирал.
Я думал о том, как здорово просто делать что-либо. Встать и пойти, улыбнуться, скорчить гримасу, подрочить, достать сигарету, удариться головой о стенку, да, блядь, что угодно. Мы можем почесаться или сходить в туалет, и это нормально, это даже не чудо. Мы хотим вкусно поесть, хотим денег, почета и славы, секса, любви, хорошего секса по любви, и даже не думаем о том, что можем лишиться ноги, руки, яиц или влагалища, или всего тела, и это нормально. Все заебись. Я пел оды паралитикам и коматозникам и поп-моделям, и думал, что умру, нихуя.
Конечно, если умирать, то последнее, что я должен был сделать в этой жизни и мире – выкурить последнюю сигарету, и не ебет. Бог не может быть таким жестоким. Когда ты умиришь в бессмысленной мясорубке войны или тебя сбивает автобус со школьниками, ты думаешь о жене и о детях или о муже или о чем захочешь. Ты и так думаешь, о чем захочешь, но после этого тебя ждет еще множество других дней. А тут больше ничего нет. Все срезано как ножом. Ты же ни о чем не думаешь, когда срезаешь слой масла и намазываешь на бутерброд. Бросаешь его с балкона, чтобы посмотреть, как же он упадет.
Я лежал в прострации и не мог двинуться. Я смотрел в потолок. И думал, думал, это было тем, чем я занимался обычно. Только теперь все было иначе. Я не мог двинуться, я чувствовал свое тело, но не владел им, я думал: вот она, смерть.
Когда я не могу дотянуться до сигарет и закурить в последний раз, вот она – смерть.
В общем, эта история началась с дерьма, видит Бог. И я делал все, что угодно, лишь бы только не доходить до этого. И как я уже говорил, хоть я и властен над этими строчками, я не был властен над своим телом.
Я обдолбался всем, чем угодно. Я даже не знаю, чем именно я обдолбывался, даже не знаю, возможно ли вообще обдолбываться этим, но в итоге я лежал, не в силах даже пошевелиться, и думал, что умираю, но нихуя же. Таким меня и нашли.
Они ввалились большой шумной компанией, это должен был быть праздник, я не знаю, что именно за праздник, я не разбираюсь в праздниках, я не признаю их. Но вот они заваливаются, и смех, радостный смех, в нем веселье и рождество, и любовь и секс, и алкоголь и травка, и приятное общество, и вваливаются, застывая на пороге комнаты, где я лежу на кровати, не распятый, неподвижный, и плачу. Слезы текут у меня по щекам, я не могу остановить их, я не властен над ними. А их праздничные улыбки исчезают, и все исчезает, словно смытое хлоркой, и Бен спрашивает.
-Что за хйуня?
Убийца праздников. У них удивленные лица, и они толпятся на пороге, никто не рискует зайти, словно на пороге ада, или перед остойником, я не знаю, я ведь лежу там и смотрю на них. Они смотрят на меня.
Они смотрят на меня, зажимают носы, и праздник закончился, когда праздник закончился, всегда солнечное затмение. Это как эпидемия, болезнь, что не будет излечена, прямо из песни, но тут нет никаких песен. Я лежу и плачу.
И Бен спрашивает:
-Ен. Что происходит?
А я вдруг понимаю, что обрел право голоса. Что могу говорить. Все остальное тело по-прежнему недоступно, но говорить я могу. Просто как какой-то пророк. И я говорю:
-Я обосрался. И обоссался. – и слезы текут по моим щекам. – Кто-нибудь, вставьте мне в рот, ПОЖАЛУЙСТА, сигарету.
И они смотрят на меня. И кривятся. И я знаю их всех, возможно, но не все знают меня. Но вот наше первое знакомство. И они толпятся на пороге, зажимая носы, и это справедливо – мир справедлив, я говорю это – привет. Словно я прокаженный, или умирающий, или кто угодно, зараза, чума, болезнь, СПИД, лихорадка, генетическая болезнь и уродство, мне тоже приятно познакомиться с вами.
-Какого ХРЕНА? – повторят Бен. И он в праве, это его дом.
И я начинаю объяснять.
-Я обдолбался чем-то. Я не могу двинуть ни рукой ни ногой. Вообще не могу пошевелиться. Говорить – все, что я могу. Я как овощ. Я, думал, что умираю, но тут пришли вы, ребята. Я не знаю, ангелы вы или надменные уебки, но будьте милосердными, вставьте мне в рот сигарету и дайте прикурить, я не мог умереть так.
Они смотрят на меня и молчат, а слезы все текут и текут, я захлебываюсь ими.
-Пожалуйста, БОЖЕ, - говорю я. – Да что, БЛЯДЬ, люди с вами? Вы никогда не ухаживали за пожилыми людьми? Никогда не были в больницах? Вы, УЕБКИ. Вы и сами СРЕТЕ и ВСТУПАЕТЕ В ДЕРЬМО, все люди СРУТ. И это не радиоактивная хренотня, от которой у вас выпадут волосы. Можно же просто вставить человеку в рот СИГАРЕТУ и дать ему прикурить? ВЫ, такие из себя все УМНЫЕ, ЧЕЛОВЕЧНЫЕ, ВЕЧНЫЕ, ЕДИНСТВЕННЫЕ, ЛУЧШИЕ, ЗНАЮЩИЕ ИСТИНУ И СЕБЯ, НАДМЕННОЕ ХУЙЛО, ДАДИТЕ МНЕ ПРИКУРИТЬ ИЛИ НЕТ?!
И вот кто-то находится – это Бен, хозяин дома. Он хорош и печален, он лучше всех. Он прикуривает сигарету и вставляет мне в рот, и я втягиваю дым в легкие и понимаю, что жив, блядь, и я люблю его, блядь, этот мир, блядь, и всех этих УЕБКОВ и ШЛЮХ, что толпятся в дверях, я не умер, блядь, я еще курю, блядь.
И я говорю:
-Прости, Бен, кажется, я испортил твой праздник.
И он говорит:
-Ничего. Только я не буду тебя отмывать.
И вот он – лучший из всех людей, пока остальные стоят в дверях и перешептываются и кривят носы, и я не хочу даже описывать, кто они и что именно они говорят, это шелуха на яйцах, и даже не на моих.
И я говорю:
-Я не могу двинуться. Но я знаю, как все исправить.
У Бена печальные глаза. И мне не жаль его, мне стоило бы жалеть его, но он Ангел, и я убиваю в себе жалость, пошел-нахуй, я вдыхаю дым и говорю:
-Так. ХУЙЛО-С-РЫБЬЕЙ-МОРДОЙ-БЕЗ-ЧЛЕНА, - говорю я хуйлу-с-рыбьей-мордой-без-члена, это все, что тебе нужно про него знать. – Ты, последний ПИДОР земли, ты можешь наказать меня за то, что я ЕБАЛ ТЕБЯ В ПРОШЛЫЙ ВТОРНИК, и при это остаться КРУТЫМ ЧЕЛОВЕКОМ! Ты можешь попробовать ИЗБИТЬ меня за это, но смотри не запачкайся в ДЕРЬМЕ. Бен, - прошу я Бена, - привяжи меня в матрасу веревкой за ноги и руки.
-Что ты собираешься делать?
-Просто сделай это.
Пепел с сигареты падает мне в рот. Он горяч и горек. Бен привязывает мои руки и ноги и матрасу. Просто делает два больших кольца сверху и снизу, но этого хватает. И я говорю ему:
-Открой окно.
И он делает. Он печален и прекрасен. А они все толпятся в дверях. Но плевать, что они говорят или думают, когда я наорал на них, и все теперь происходит, как я хочу. Окно открыто и я привязан. И я говорю:
-ХЙЛО-С-РЫБЬЕЙ-МОРДОЙ-БЕЗ-ЧЛЕНА! Давай, освободи это место от меня и моего дерьма! Выбрасывай меня в окно с матрасом. Не волнуйся, это не будет убийством. Я написал записку – она в ящике стола.
В комнате нет стола. И, ясен хуй, никакой записки. Но он ревет, и хватает матрас и швыряет меня в окно, и вот я лечу. Я вижу небо. Тут всего четвертый этаж, и я планирую, я на матрасе. Прямо в кусты, они переворачивают меня, и падение выбивает весь дух, и я глотаю сигарету.
Она гаснет в желудке.
И все это происходит так быстро. Они смотрят на меня, свесившись из окна – вся эта катка. А я пытаюсь совладать с собой, и кричу – но хриплю:
-Я хочу еще сигарету!
И ты можешь в это не верить, но все было так. Я просто не вижу смысла описывать, как происходили все эти диалоги на самом деле, они были длиннее. И я доказывал, что это самое правильное решение, и они согласились со мной, и вонь моего дерьма говорила за мою правоту. И если для тебя все это по-прежнему безумие, я скажу: те, кого выбрасывают привязанными к матрасу с четвертого этажа, общаются только с теми, кто может их выбросить привязанными к матрасу с четвертого этажа.
И если мне говорят: все это не так, так не может быть, и ты не можешь писать об этом, какого хуя? Над тобой не возникают два полицейских из отдела нравов перед сном в твоей комнате и не начинают вышибать из тебя все дерьмо, потому что ты мастурбируешь, думая о Джэссике Дэвидсон или о Брэндоне Брэдле. Не говори мне, где правда, я знаю, что это: оно прямо перед тобой, на этих страницах.
И вот Бен спускается и дает мне прикурить, и я снова курю и жив. Моя спина болит, я по-прежнему не могу двинуться, и дыхание мое сперто. А Бен присел рядом на корточки –чудеснейший из людей, у него чудесная жизнь и чудесная девушка, и сам он чудо, и у него есть я – наказание, все люди наказаны. Наверно, он совершил немало дерьма в прошлой жизни, и я его карма, с которой он вынужден мериться, но он может послать меня нахуй и не иметь со мной никаких дел, и я своя карма и свое дерьмо, а мое дерьмо в моих штанах. Я захлебываюсь своим дыханием и дымом сигарет.
-И что дальше? – спрашивает Бен.
И я говорю:
-Оставь меня здесь и возвращайся к празднику жизни. А я приду в себя. Когда-нибудь это дерьмо закончится и я смогу уйти. Только, наверно, вставь мне в рот всю пачку, и зажги, чтобы я смог накуриться вдосталь, а то я не могу двинуться, и это будет мукой и адом. Я знаю, что заслужил его, но это БЕСЧЕЛОВЕЧНО.
И Бен говорит:
-Я не мог оставить тебя здесь.
И я говорю: Бен – ангел. С печальными глазами. Только те, кто знают мир по-настоящему, всегда печальны, и всегда могут посмеяться надо всем этим, даже над собственной кастрацией. Можете заспиртовать его в бутылке водки, я разопью на годовщину?
-Бен, я куплю тебе новый матрас. И новые простыни. Но – бог видит, я никак не смогу компенсировать тебе то, что ты променяешь праздник в собственном доме на то, чтобы сидеть тут со мной. Да и я не стою этого, если ты позволишь мне вдосталь накуриться.
-Я не могу позволить тебе валяться тут в собственном дерьме.
Он – ангел. И я снова плачу.
-Тогда отвези меня к морю, - говорю я. – Привяжи на крыше своей машины и отвези к морю.
И он кивает. И мы выкуриваем по сигарете. И он закуривает мне еще одну и уходит, чтобы попрощаться с гостями. И спускается и с ним спускается ХУЙЛО-я-больше-не-буду-писать-это, его зовут Дэвид, он большой, жирный, сильный и с дрэдами. Тот еще хиппи-друид. Они привязывают меня к крыше автомобиля Бена вместе с матрасом и моим дерьмом, и позволяют закурить новую сигарету.
И я говорю:
-Дэвид. Я знаю твое имя – Дэвид. Хоть ты все равно хуйло, но все же спасибо тебе. Ты хороший мужик, хоть и хуйло.
И он говорит:
-Когда я увижу тебя снова – я разобью тебе морду.
И я говорю:
-Постараюсь хоть тогда не обосраться.
И Бен увозит меня. Дэвид ухмыляется. И мне страшно от того, что мне НЕ СТРАШНО, что он действительно сделает это. Я сказал своей челюсти до свидания еще во Флориде. А они машут нам из окна – все остальные – и возвращаются к бухлу, сексу и собственной маленькой пиздежи. Если бы мы были знаменитостями, они написали бы об этом в Роллинг-Стоун или Нью-Йорк-Таймс, но никто не знаменит из всех этих тусовок, и никогда не будет, поэтому я пишу о них здесь и сейчас, не упоминая ни имен ни лиц. Ни одна из них не сделала мне умопомрачительный минет или разбила мое сердце, чтобы я оставил ее имя на этих страницах, но они все видели меня обосранного и обдолбанного, как самого господа Бога, когда он понял, что зря доверил людям этот мир. И Бен увозит меня на крыше своего автомобиля.
Я вижу небо. Мы мчимся по шоссе. Вот это кайф. На светофорах Бен высовывается из окошка и вставляет сигареты мне в рот. Он АНГЕЛ, Господи Боже, я готов свою задницу подставить по пулемет, лишь бы он был счастлив. Но он счастлив, и мне не зачем делать это, и я пишу об этом, я написал об этом целый рассказ, один из многих, все это ничего не значащее дерьмо. Я смотрю на небо. Божество. Я лечу прямо под небом, оно так далеко. Я чувствую остывающее дерьмо в штанах.
Кто еще напишет тебе об этом? Рок-звезда с твоего плаката над кроватью? Если ничто не берется из ниоткуда и не исчезает в никуда, а я отдаю тебе свое счастье, валяясь в дерьме, я делаю свою работу не зря. Я смотрю на небо и у меня есть мои сигареты. Бен везет меня к морю. Два часа быстрым ходом.
Мне жаль, что я в жизни Бена. Мне жаль, что я в этом мире. Мне жаль, что я существую. Я не хотел. Я лежу, привязанный с матрасом к крыше старенького автомобиля, курю, как на снимках 60-ых годов, и могу говорить правду.
Я не вижу ничего: ни других машин, ни лиц водителей, я не могу повернуть голову. Только небо. Мы останавливаемся.
-Боже, - говорит Бен, - это полицейские.
Он выходит из машины. Я слышу как они подходят. Вижу, как они склонились надо мной. Из лица не видны из-за шлемов.
-Что за ХУЙНЯ это такое? – спрашивает один коп. У него усы. Он толстый. Это не надо видеть, чтобы знать – два подбородка. Я не могу спасти мир.
Я говорю:
-Нет ведь закона, запрещающего людям ездить на крышах автомобилей?
Он говорит:
-Есть.
Я говорю:
-А если мы рок-звезды?
-Хуйня.
-А если я сын политика?
-Законы одинаковы для всех.
-А если я президент?
-Тогда тебе место в психушке.
-Я – ЕН Берхес, - говорю я.
-Кто, БЛЯДЬ? – кривится коп.
-Ты шутишь! – говорю я.
-Да будь ты хоть ГОСПОДОМ богом, - говорит коп. – Нельзя ездить на крыше автомобиля.
-Но я не господь-твой-бог. Я Ен Берхес.
-И какого хуя для мен должно это знчить?
-Я писатель.
-Я как-то арестовал одного писателя, - говорит коп. – Его на двенадцать лет посадили.
Мне нечем крыть. Я вскрываю карты и говорю:
-Я обосрался. И обосцался. И я обдолбан. Я не могу пошевелить даже пальцем. Этот парень – мой друг – везет меня к морю, чтобы я мог смыть с себя все свое дерьмо. Я Ен Берхес. Я знаю, ты никогда не читал меня, но это потому, что я не публикуюсь. Но я дам тебе свой рассказ. Подарю. Ты можешь заработать на нем миллионы. Или подтереть им свою задницу. Бен, там в машине должно что-то валяться. Отдай этому господину копу, пожалуйста.
Коп поворачивается к Бену и говорит:
-Что за ХУЙНЯ с этим парнем?
-Не знаю, - говорит Бен. Он смотрит печальными глазами и курит. – Но я хочу его убить.
-Если все же решишься, - говорит коп. – Позвони мне. Я скажу, что это была самооборона. Если этот уебок находится к тебе ближе чем за пять метров – любая твоя хуйня, это самооборона.
Бен кивает. Его глаза печальны. Он дает копу мою рукопись.
-Позвони мне, когда кончишь этого ПИДОРА, - говорит коп и уходит.
Я вижу лицо Бен перед небом. Он вставляет меня в зубы сигарету.
-Видишь, что происходит с тобой? – говорит он печально.
-Да. Я, кажется, еще раз обосрался.
Мы уезжаем. Поток машин. Пробки. Они сигналят и орут. Три часа вместо двух. Я слышу шум моря. Мы останавливаемся. Бен отвязывает веревки, стаскивает матрас со мной и тащит к морю.
-Что теперь?
-Затащи меня в воду.
Он затаскивает меня в воду.
-Я куплю тебе новый матрас, - говорю я.
Он пихает матрас, и я удаляюсь от берега. Отплываю в бесконечное путешествие. Чтобы очнуться где-нибудь посреди океана, без всего, не встретить ни одной проходящей мимо баржи и умереть. Не веришь в такую смерть? Все возможно.
Но Бен слишком АНГЕЛ, чтобы так поступить со мной. Я дрейфую на волнах, а он привязал матрас к берегу.
-Я КЕРУАК, - воплю я. – Я БУДДА. Я ВСЕ ТЕ УЕБКИ, ЧТО НАПИСАЛИ БИБИЮ. Я НАПИСАЛ КОРАН. Я НЕ НАПИСАЛ НИЧЕГО. Я ВЕЛИКОЕ НИЧТО, ВСЕМ ЗАЕБИСЬ!
Волны качают меня. Небо медленно угасает. Я вижу закат человечества. Я вижу тебя, а ты видишь меня на этих страницах. Мне говорили, что я пишу только о себе, но это не правда, я просто не выучил никакие уроки, я хотел бы помочь всем, но я беспомощен здесь, посмотри на меня. Я плаваю среди волн, плаваю в море и своем дерьме, и это не метафора. И ты можешь не читать обо всем этом, ты можешь почитать что-нибудь другое, или почитать меня другого, я не всегда пишу о себе и своем дерьме, и тогда я ХОРОШ, но я никогда не буду так искренен в отношении себя тогда, ведь я не пишу о себе тогда. Я смотрю, как угасает солнце. И я двигаю большим пальцем левой ноги.
Я возвращаю контроль над своим телом. Я возвращаюсь на берег. Сбрасываю свою одежду, и все дерьмо, оставляю его в океане и возвращаюсь на берег нагим, словно только родился. И Бен ждет меня там, как я жду тебя, и готовит для меня сигареты, и я закуриваю их.
Я сумасшедший, но это не значит, что я не прав в отношении того, что не касается меня.
А Бен смотрит на меня печальными глазами, и я выдерживаю его печаль – я уебок, никому не выдержать такую печаль, но я уебок и держу ее.
-Ты должен что-то сделать со своей жизнью, - говорит он.
-Я куплю тебе новый матрас, - говорю я.
-Дело вовсе не в ХРЕНОВОМ МАТРАСЕ! – кричит Бен. – ДЕЛО В ТЕБЕ! Приведи свою жизнь в порядок!
Я вдыхаю сигаретный дым и говорю:
-Бен.
Больше я ничего не говорю, а мир погружается в сумерки. И вода на моем теле становится холодом. А нас ждет только тьма.
И я хотел бы, чтобы Бен не был таким печальным, а был весел, но я видел его веселым, и я знаю, что печаль в его глазах – это всегда Бен, это он сам. И я, может, хотел бы быть кем-то иным, вроде томата, или пива, или какого-нибудь ДРУГОГО ПИСАТЕЛЯ ИЛИ ПЕВЦА, типа – Битлы, Моррисон, Бах, Моцарт, Чаплин, Паркер, Маттерс, Роджерс, НАХУЙ – но я тот, кто я есть, и все мы те, кто мы есть, даже если мы можем сделать из себя кого угодно. И я тот, кто объездил весь мир и пил пиво только ради того, чтобы поссать на могилы великих, чем же плохая жизнь? пусть даже сделал это только в рассказе, потому что мне было скучно, мне было лень, мне было отвратительно.
И я говорю:
-Бен. Все идет по плану господа нашего, - говорю я. – Даже мое несогласие с планом. Нет никакого господа. Нет никакого плана. Аминь.
И он смотрит на меня. И Бен никогда никого не бил. И не ударил меня сейчас. Но он говорит:
-Я больше не могу присматривать за тобой.
И я понимаю, что теряю друга. И что из этого получится отличный рассказ или даже роман. Десятки миллионов взволнованных сердец и миллионы долларов гонорара, но я не хочу ничего этого. Я не хочу никаких рассказов, я не хочу ничего, верните мне друга.
И я говорю:
-Я понимаю.
Я сотою перед ним обнаженный, дрожу от холода, и вода на моем теле плачет вместо меня, и мой член сморщился от холода, и я курю сигарету.
-Я не хотел, чтобы было так, – говорю я. – Ты же знаешь. Я всегда хотел для других только счастья. И если я не могу сделать счастливыми всех, то хотя бы тех, до кого смогу дотянуться рукой. И если даже это пиздежь про всеобщее счастье, потому что я знаю этих уебков даже не зная их, все они заслужили это, но я знаю тебя, и я хочу, чтобы ты был счастлив. Я все понимаю.
-Ты НИХУЯ не понимаешь, - говорит Бен. И даже в темноте его лицо печально, а не жестоко. – Я уже счастлив. И буду таким независимо от тебя. Но тебе надо взять себя в руки. Ты понимаешь?
И он начинает кричать. И я не знаю, что виной: я, мое дерьмо, испорченный матрас, загубленный праздник, или я.
-ТЫ, БЛЯДЬ, ЕБАННЫЙ АУТИСТ, ЕН! ТЫ ПОНИМАЕШЬ ЭТО? ТЫ ЖИВЕШЬ В ВЫМЫШЛЕННОМ МИРЕ! ТЫ, БЛЯДЬ, АУТИСТ! ТЫ ПИШЕШЬ ДЕРЬМО И СЧИТАЕШЬ, ЧТО ЭТО ВЕЛИКАЯ ИСТИНА И ТЫ ДАРУЕШЬ ЕЕ ЛЮДЯМ! И ОНИ БУДУТ СЧАСТЛИВЫ! НИКТО, БЛЯДЬ, НЕ БУДЕТ СЧАСТЛИВ, ЧИТАЯ ТВОЕ ДЕРЬМО! ОНО ВСЕ – ДО ПОСЛЕДНЙ КАПЛИ – ХУЙНЯ ПОСЛЕДНЯЯ И ОТВРАТИТЕЛЬНАЯ! СКУЧНАЯ! НЕИНТЕРЕСНАЯ! ХУЙНЯ! А ТЫ ПИХАЕШЬ ЕЕ ВСЕМ И КАЖДОМУ! И ТЕШИШЬ СЕБЯ МЫСЛЯМИ, ЧТО ТЫ ВЕЛИЧАЙШИЙ ПИСАТЕЛЬ ИЗ ВСЕХ! НО ЭТО ЕБАНАЯ ХУЙНЯ, А ТЫ ЕБАНЫЙ АУТИСТ! ТЫ НЕ СЛЫШИШЬ, ЧТО ГОВОРЯТ ТЕБЕ ЛЮДИ! ТЫ НЕ ВИДИШЬ, ЧТО ОНИ ДЕЛАЮТ ДЛЯ ТЕБЯ И С ТОБОЙ! ТЫ ЖИВЕШЬ В СВОЕМ ВЫДУМАНОМ МИРЕ! НО ВСЕ, БЛЯДЬ, СОВСЕМ НЕ ТАК!
-Бен… - пытаюсь сказать я.
-ХВАТИТ! – орет он. – Хватит! УЙМИСЬ!
-Если ты, - говорю я, - говоришь мне больше никогда не писать, Бен, - говорю я, - то иди ты нахуй, Бен, - говорю я. – И я больше никогда не поверю, что ты ангел, даже если ты сам ангел и есть.
-ВОТ! – орет он. – Послушай себя! Что ты говоришь! И что, как ты думаешь, говорят другие!
-Но, Бен, - говорю я. – Ведь различия между личностями и восприятиями людей были всегда.
И Бен садится на песок. Садится в позу лотоса и впадает в медитацию. Я ищу сигареты и зажигалку. Прикуриваю. Ночь опускается, и вода становится холодной. Я подмерзаю. Но я могу двигаться. Тело подвластно мне! Я радовался этому минут пять, а теперь все вернулось в привычный ритм, и мне похуй.
Бен открывает глаза. Солнце ушло. Никого нет, кроме нас, на пляже. А звезды зажигаются. Все праздники остались в городе.
-Ты должен жить нормальной жизнью, Ен, - говорит Бен. – Нормальной. Все люди должны быть счастливы. Хватит бороться с этим. Хватит бежать от этого. Забудь. Ты – один из лучших людей, которых я знаю. Так будь лучше.
-Я дерьмо иисуса на буддовой палочке.
-Хватит проебывать свою жизнь, пытаясь забыть то, что уже не вернуть, - говорит Бен.
Я смотрю на него и начинаю хлопать в ладоши. Я прихуел. Поэтому просто смотрю на него и хлопаю в ладоши. Это неповторимо. И я не могу повторить это – поэтому здесь лишь то, что я могу.
И я спрашиваю:
-Ты сам понял, что ты сказал?
-Да, - серьезно говорит Бен. – Я сказал все, как надо.
Я повторяю это про себя. Это лишено смысла даже больше, чем весь я. И я просто сажусь за песок голой задний и курю.
-Живи своей жизнью, - говорит Бен. – Живи ПО-НАСТОЯЩЕМУ. Забудь Банни.
И я говорю:
-ИДИ НАХУЙ! – говорю прямо в лицо АНГЕЛУ. Говорю: - ПОШЕЛ ТЫ НАХУЙ! ПОНЯЛ? НАХУЙ! Ты не можешь говорить мне этого! Мы можешь говорить мне что угодно по поводу моей жизни, но ты не можешь говорить мне ЭТОГО, понял?!
И мы сидим друг напротив друга и курим сигареты, голый я и человек-ангел. И я говорю это ему, в этой тишине и ночи, говорю только ему, только этому АНГЕЛУ:
-Иди НАХУЙ! Ты можешь просить меня не быть мной, не жить так, ты можешь попрекать меня за что угодно. Но это не дает тебе никакого права осуждать мою жизнь только за то, что я проживаю ее не так, как ты проживаешь свою. И никакого права нет у тебя возвеличивать и оправдывать свою жизнь за то, что я проживаю свою жизнь именно так. И ты не можешь говорить мне забыть Банни, понял, ХУЙ КРЫЛАТЫЙ? Я даже не пишу о ней больше, я даже не обращаюсь больше к ней в своей писанине. И даже если все, что я делаю и все, что пишу – либо о ней, либо для нее, это не значит, что я заставляю ее это читать или приношу это ей! Я избавил ее жизнь от своего присутствия. Я больше не навязываю ей свою уебищную жизнь! Я в кои-то веки сделал хоть что-то правильно, даже если это была самая неправильная вещь в моей жизни, я сделал ее правильно! И ВСЕ! Остальное не должно ебать ни тебя, ни кого-то другого! Почему бы тебе не заняться своей жизнью вместо того, чтобы тыкать меня в мое дерьмо, в котором я оставил отпечаток своего лица так давно, что оно уже остыло? Что, гораздо лучше решать чужие жизни, чем свою? Я никогда этого не принимал! И ты можешь соглашаться со мной, или не соглашаться – все едино. Но ты, БЛЯДЬ, не можешь говорить мне о Банни! ПОНЯЛ? И если для вас все это ничего не значит, если то что вы говорите О НАСТОЯЩЕМ или думаете и чувствуете О НАСТОЯЩЕМ, достаточно того, чтобы говорить мне, что именно мое НЕ НАСТОЯЩЕЕ, то я скажу, что все ваше – это ПОЛНАЯ ПИЗДЕЖЬ, и даже не буду ничего ГОВОРИТЬ!
-Ен, - тихо сказал Бен. – Ен. Ты сам себя слышал? Ты же аутист. Тебе надо лечиться. Послушай меня. Я желаю тебе только лучшего.
-ИДИ НАХУЙ!
И вот, я посылаю ангела нахуй, и забираю его сигареты и зажигалку и ухожу, куря. Я иду и курю, обнаженный. И всему миру видно мое тело, мои яйца и член, мои руки и ноги, моя грудь и живот, я РОДИЛСЯ таким, и я иду через ночь. И Бен подъезжает на старом автомобиле и говорит, что хочет подвезти меня, но я просто иду и курю. Иду, мерзну, и курю, пока патрульная машина не останавливает меня и не спрашивает: какого ХУЯ я голый? И я говорю, что прячу в заднице героин, и они увозят меня в участок. И если в мире есть что-то хорошее и доброе, тебе определенно стоит найти его, чтобы испытать.
И если ты дочитал досюда: Бог простит тебе все грехи, и твой день определенно будет хорош. Эта история началась с дерьма и закончилась дерьмом, и ничего хуже этого с тобой сегодня уже не сможет случиться. И если ты будешь думать иначе, вспомни о холодной руке копа, шарящей в моей заднице в поиске того, чего там нет.
Счастья так уж точно.
P.S. Бену. Это не в рамках рассказа, но я прилагаю сюда свое письмо – лично тебе.
Бен, старый кошак, АНГЕЛ, я не сержусь на тебя и не обижен. Я не знаю того, кто может сердиться и обижаться на твои печальные глаза, знающие этот мир лучше других. Кроме твоей жены, конечно. Но, все же, ты не можешь знать все.
И, может, да, я мог бы спастись и хотел бы спастись – но это невозможно. И, может, если ко мне придет ангел, настоящий ангел, а не АНГЕЛ-человек, как ты, и скажет: пошли со мной, я укрою тебя своими крыльями от этого мира, я пойду за ней. Но, моя проблема в том, что я не верю в это. Я не верю в себя и не верю себе. И пусть даже я буду готов отбросить ради нее все, и даже свою не-веру, я не верю в это сейчас. Я знаю себя.
Но, ты все же не можешь говорить мне, что я не прав, в этом мире больших мегаполисов, власти, денег, иллюзий, и картонных коробок нашего одиночества.
Я знаю, что я сумасшедший. И я схожу с ума перед твоими глазами.
Я вижу всех этих людей, вижу их страдания и муки – и ничего не могу сделать. Все, что мне остается быть их кривым отражением. Пытаться сделать хоть что-то лучше в кривом отражении, уменьшить эту боль. Это невозможно.
И когда они перерастают это и становятся счастливы, живут своей жизнью – я ненавижу их. Я не могу это принять. Я навеки застрял на этой черте. Вычерпываю воду из тонущей лодки своим дырявым ботинком.
Но когда я свободен от собственного эгоизма – я счастлив за них. Я рад, что они счастливы, и это искренне.
И все это по-настоящему, понимаешь? Ты должен меня понять. Вот так это и происходит.
Ты можешь назвать это безумием, но это единственное, что я знаю, это единственное, что есть для меня. Банни – единственное, что есть для меня в этом мире. Все прочее - пустота. Я не знаю, почему это так. Но больше я не знаю ничего.
И… конец истории на этом, понимаешь? Вот почему все так. Я сказал все уже давно, и к этому больше нечего добавить. Даже если мир пошел дальше, он пойдет нахуй и после моей смерти, так что пусть идет нахуй сейчас.
И если это ничего не объясняет, то я не смогу объяснить тебе лучше. Тебе придется взять это на веру. Придется поверить мне – иначе никак. Даже если мы слышим одну песню и живем в одном мире – для каждого из нас все не так. Но, если ты сможешь поверить мне и принять, то мы определенно сможем оставаться рядом.
Я не прошу от тебя веры в это. Я не прошу понять. Я говорю тебе только одно:
Бен, пожалуйста, выплати за меня залог или пришли мне одежды и сигарет или хотя бы сигарет. Я знаю, что у меня дурные шутки, но хотя бы сигарет. Пожалуйста.
Твой Ен.
Тому, кому хуй важнее любви,
Не знает ее.
Пришли мне сигарет.
Молю.
Сигарет.
