Глава VIII

Быстро ли идут годы? Да, для того кто состарился.

Исаак не был стар и немощен, для него годы потянулись долго. Он работал на своем участке и предоставлял железной бороде своей расти, как заблагорассудится.

По временам однообразие пустынного уголка нарушалось мимоидущим лопарем или происшествием с каким-либо из домашних животных, потом все шло по– прежнему. Один раз прошла целая толпа мужчин, они сделали привал в Селланро, поели и выпили молока, расспросили Исаака и Олину о тропинке через скалы, сказав, что идут проводить телеграфную линию, а в другой раз приехал вдруг Гейслер – сам Гейслер. Он совершенно свободно пожаловал из села, и было с ним двое людей с горными инструментами, заступами и мотыгами.

Ох, уж этот Гейслер! Он был все такой же, как прежде, нисколько не изменился, поздоровался, поговорил с детьми, вошел в избу, опять вышел, оглядел землю, открыл двери в скотный двор, на сеновал, заглянул и туда.

– Превосходно! – сказал он. – Исаак, у тебя еще сохранились те камешки?

– Камешки? – переспросил Исаак.

– Те мелкие тяжелые камни, с которыми твой мальчуган играл в тот раз, когда я как-то был здесь?

Камни попали в кладовую и лежали каждый вместо гирьки на мышеловке, их сейчас же принесли. Ленсман и двое чужих стали их рассматривать и говорить, постукивали по ним, взвешивали на руке.

– Медная лазурь! – сказали они.

– Можешь ты пойти с нами на скалу и показать, где ты нашел эти камни? – сказал ленсман.

Все отправились в скалы, и хоть до места было недалеко они все-таки проходили по скалам два дня, искали металлоносные жилы, взрывали камни.

Домой вернулись с двумя торбами, битком набитыми каменной мелочью. Исааку удалось тут поговорить с Гейслером о своем положении, о покупке участка, который обошелся в сто далеров вместо пятидесяти.

– Ну, это не играет никакой роли, – легкомысленно бросил Гейслер. – У тебя в скале ценностей, может быть, на тысячи.

– Ну! – сказал Исаак.

– Но ты как можно скорее засвидетельствуй купчую в тинге.

– Так.

– А не то, понимаешь, казна начнет с тобой тяжбу. Исаак понял.

– Но у меня беда с Ингер, – сказал он.

– Да, – отозвался Гейслер и обдумывал что-то непривычно для него. – Пожалуй, можно бы добиться пересмотра дела. Если все как следует выяснится, ей, наверно, немножко сбавят наказание. А то можно подать прошение о помиловании, и тогда мы добьемся того же скорее.

– Ну, вы так полагаете?

– Но просить о помиловании еще нельзя. Надо чтоб прошло некоторое время.

Что это я хотел сказать? Да, ты отвез моей семье мяса и сыра, – сколько я тебе должен?

– Ничего, вы мне и так уж много заплатили раньше.

– Я?

– Вы так много помогли нам.

– Нет, – отрезал Гейслер и выложил несколько далеров. – Возьми! – сказал он.

Вот это человек, он ничего не хотел брать задаром, а денег у него в бумажнике опять было как будто вдоволь, он был здорово набит, бог весть, так ли уж на самом деле хорошо ему жилось?

– Но она пишет, что живется ей хорошо, – продолжал Исаак, думавший только о своем.

– А-а, твоя жена-то?

– Да. А после того, как у нее родилась девочка, у нее, ведь родилась большая и здоровенькая девочка…

– Это превосходно!

– Да, и с тех пор все помогают ей и, говорит, относятся к ней хорошо.

Гейслер сказал:

– Я пошлю теперь эти камешки специалистам и узнаю, что в них находится.

Если в них порядочно меди, ты получишь много денег.

– Так, – промолвил Исаак. – А через сколько времени, вы думаете, можно подать прошение о помиловании?

– Немного погодя. Я напишу тебе. Я скоро опять приеду. Ты что сказал, твоя жена родила после того, как уехала отсюда?

– Да.

– Значит, ее увезли беременной. Этого они не имели права делать.

– Так.

– Это лишний повод к тому, чтоб выпустить ее через некоторое время.

– Вот хорошо-то было бы! – с благодарностью проговорил Исаак.

Исаак не знал, что начальству уже пришлось сочинять много длинных бумаг по поводу беременности его жены. В свое время ее не арестовали по месту ее жительства по двум причинам: за неимением в селе арестного дома и из желания проявить мягкость. Последствия оказались неожиданными. Позже, когда за Ингер приехали, никто не спросил о ее состоянии, и сама она тоже ничего не сказала. Может быть, она промолчала умышленно, чтоб иметь при себе ребенка в предстоящие тяжелые годы: если она будет хорошо вести себя, наверно, ей позволят иногда видеться с ним. А может быть, она просто отупела и равнодушно примирилась с тем, чтобы ее увезли, несмотря на ее положение…

Исаак трудился – корчевал пни и пахал, прорубил в лесу границы между своим участком и казной, дров опять набралось на целый год. Но так как при нем уже не было Ингер, ради которой стоило бы стараться, то он лез из кожи больше по привычке, чем ради удовольствия. Вот он пропустил уже два тинга, не засвидетельствовав купчей, – не лежало у него к этому сердце, – и только нынче осенью, наконец, собрался. С ним было не совсем благополучно.

Терпеливый и упорный – это-то так, но он был терпелив и упорен, потому что такая уж у него образовалась складка. Он снимал шкуры, потому что это надо было сделать, козьи шкуры, телячьи шкуры, вымачивал их в реке, обкладывал корой, выделывал на изготовку обуви. Зимой, уже с первой молотьбы отбирал семена для будущей весны, чтоб это было сделано, лучше когда это уж сделано, он был человек порядка. Но жизнь стала серой и одинокой, о-ох, Господи, опять он остался без жены и все такое.

Что за радость была ему теперь сидеть по воскресеньям в горнице, умытым, в нарядной красной рубахе, когда не для кого стало наряжаться! Воскресенья тянулись дольше всех дней, они осуждали его на праздность и печальные мысли, ему оставалось только бродить по земле и соображать, что еще осталось сделать. Всякий раз он брал с собой мальчуганов и всегда одного нес на руках. Приятно было слушать их болтовню и отвечать на их вопросы.

Старуху Олину он держал, потому что больше было некого. В сущности, иметь Олину было вовсе не так плохо, она чесала шерсть и пряла, вязала чулки и варежки и тоже варила козий сыр; но рука у нее была несчастливая, и работала она без любви, ничто из того, к чему она прикасалась, не принадлежало ей. Вот, например, купил как-то Исаак еще при Ингер очень хорошенькую коробочку у торговца, она стояла на полке, глиняная такая коробочка с собачьей головой на крышке, собственно, должно быть, табакерка; Олина сняла крышку и уронила на пол. Ингер отсадила несколько отводков фуксии в ящик, они стояли под стеклом, Олина сняла стекла и опять наложила их неловко и слишком тесно – на следующий день все отводки погибли. Исааку, верно, нелегко было это видеть, он, может быть, состроил гримасу, а так как и вообще-то вид у него был не особенно кроткий, то, пожалуй, гримаса вышла довольно страшной. Олина была упряма и речиста, она буркнула:

– Разве я виновата!

– Не знаю уж, – ответил Исаак, – но ты бы лучше не трогала.

– Я не прикоснусь больше к ее цветам, – сказала Олина. – Но они уж все равно погибли.

И почему это лопари стали теперь захаживать в Селланро гораздо чаще, чем раньше? Ос-Андерс, какие у него тут дела, неужто он не может просто пройти мимо? В одно лето он два раза ходил через перевал, а у Ос-Андерса ведь не было оленей, за которыми надо присмотреть, он кормился подаянием и жил из милости у других лопарей. Когда он приходил на хутор, Олина бросала всякую работу и принималась сплетничать с ним о знакомых сельчанах, а когда он уходил, мешок у него бывал туго набит всякой всячиной. Исаак угрюмо молчал два года.

Но вот Олине опять понадобились новые башмаки, и тут он уж не стал молчать. Стояла осень, Олина же каждый день трепала башмаки, вместо того, чтоб ходить в комагах или деревянных башмаках. Исаак сказал:

– Сегодня хорошая погода. Хм! – это для начала.

– Да, – ответила Олина.

– Послушай-ка, Елисей, разве не десять сыров было нынче утром на полке? – спросил Исаак.

– Да, десять, – ответил Елисей.

– А сейчас только девять.

Елисей опять пересчитал, порылся в своей головенке и вспомнил:

– Да, а еще тот, что унес Ос-Андерс, вот и будет десять.

Молчание воцарилось в горнице. Маленький Сиверт тoжe принялся считать и повторил за братом: – Вот и будет десять. Опять молчание. Тогда Олине уж пришлось объясниться:

– Да, я дала ему крошечный сырок, я думала, это ничего. А детям еще рано соваться не в свое дело. Теперь я вижу в кого они уродились! И что не в тебя, Исаак, это я знаю.

Намек, который Исаак не мог не отпарировать:

– Дети такие, как надо. А вот ты-то скажи мне, что это за благодеяния Ос-Андерс оказал мне и моей семье?

– Благодеяния? – переспрашивает Олина.

– Да.

– Он-то, Ос-Андерс? – говорит она.

– Да. За что это я должен давать ему козьи сыры?

Олина успела сообразить и отвечает:

– Господь с тобой, Исаак! Да разве это я привадила Ос-Андерса? Если я когда-нибудь заговаривала с ним, пусть я не сойду живая с места.

Блестяще. Исааку приходится сдаться, как и много раз раньше.

Олина же не сдавалась:

– А если я должна ходить здесь, на зиму глядя, босая и не иметь того, что Господь создал для ног, так ты мне так и скажи. Я говорила про башмаки и три и четыре недели тому назад, но их и званья нет, и я хожу, как ходила.

– А что такое приключилось с твоими деревянными башмаками, что ты их не носишь?

– Что с ними приключилось? – обиженно спрашивает Олина.

– Да, позволь спросить.

– С деревянными башмаками?

– Да.

– Ты не говоришь о том, что я чешу шерсть и пряду, и хожу за скотиной, и держу детей в чистоте, об этом ты не говоришь! А ведь и жена твоя, которая попала в тюрьму – и та, кажется, не ходила босиком по снегу.

– Нет, она ходила в деревянных башмаках, – ответил Исаак. – А когда шла в церковь или к порядочным людям, надевала комаги, – сказал он.

– Да, да – отозвалась Олина, – на то она и была такая шикарная!

– Да, шикарная. А когда летом ходила в комагах, то вкладывала в них только сухой осоки. Ты же носишь чулки с башмаками круглый год!

– А что до этого касается, то деревянные башмаки мои наверное скоро износятся. И не думаю я, чтоб мне стоило торопиться стаптывать такие хорошие башмаки ради чужих дел.

Она говорила тихо и елейно, но глаза у нее были полузакрыты, а вид ласковый.

– Эта твоя Ингер, – сказала она, – мы ее звали подкидышем, – она терлась около моих детей и научилась и тому и другому за все те годы. Если моя дочь в Бергене ходит в шляпке, так может и Ингер тоже поехала на юг, в Тронгейм, купить себе шляпку, хе-хе.

Исаак встал и хотел уйти. Но Олина уж дала волю своему сердцу, своей накопившейся черной злобе, она прямо излучала мрак и заявила, что ни у одной из ее дочерей лицо не разорвано словно у мечущего пламя хищного зверя, если можно так сказать, но зато и вышли они простенькие. Не всем ведь дано такое искусство, убивать детей надо умеючи!

– Берегись ты! – крикнул Исаак, и, чтоб не было недоразумений, прибавил. – Этакая чертова баба!

Но Олина не побереглась, о нет – Олина ухмыльнулась, закатила глаза к потолку и намекнула, что, в сущности, это безобразие, если люди с заячьей губой ходят себе, как ни в чем не бывало, средь других людей. Надо же иметь совесть!

Исаак был рад, когда ему удалось наконец вырваться из дома. И что же ему оставалось делать, как не купить Олине башмаки. Пионер в лесу, он даже не мог, как иные, равные богам счастливцы, скрестить руки на груди и сказать своей служанке: – Уйди! – Такая необходимая домоправительница – она была в безопасности, что бы не говорила и не делала.

Ночи стоят прохладные и лунные, болота застывают так, что по нужде могут выдержать человека, за день солнце опять растапливает их и делает непроходимыми. В одну холодную ночь Исаак идет в село заказать Олине башмаки. Он несет с собой два козьих сыра для мадам Гейслер.

На полдороге от села уже поселился новый сосед. Должно быть человек со средствами. Дом ему строили плотники из села, и вдобавок он нанял работника вспахать полоску песчаной земли под картошку; сам он делал мало или и вовсе ничего. Человек этот был Бреде Ольсен, подручный ленсмана и понятой; человек, к которому обращались, когда надо послать за доктором, или когда жена пастора собиралась заколоть свинью. Ему еще не было тридцати лет, а кормить приходилось четверых детей, не считая жены, которая и сама-то была не лучше ребенка. О, средства Бреде были наверно не очень велики, не много наживешь от того, что всем служишь затычкой да разъезжаешь по описям за недоимки; и вот он решил заняться земледелием. Под дом свой на хуторе он взял ссуду в банке. Участок его назывался Брейдаблик – это жена ленсмана Гейердаля придумала такое название.

Исаак быстро проходит мимо хутора, не завернув к соседу, но окно в доме все облеплено детскими лицами, хотя утро еще очень раннее. Исаак торопится, потому что ему хочется дойти до этого же места завтра в ночь. Человеку в пустыне много есть о чем подумать и ко многому приходится приспосабливаться.

Как раз сейчас у него не так уж много работы, но он скучает по мальчуганам, оставшимся дома с Олиной.

Дорогой он вспоминает свое первое странствование здесь. Время стерлось, последние два года были длинными; много было хорошего в Селланро, кое-что было и плохого, о-ох, Господи! Так, стало быть, и еще один хуторок появился в пустыне, Исаак признал место, одно из тех удобных мест, которые он сам обследовал во время своего странствования, но потом прошел мимо. Здесь ближе к селу, это правда, но лес не так хорош; местность ровная, но болото; землю легко поднять, но трудно копать. И что это значит, неужели Бреде не думает устроить навес сбоку сеновала для инструментов и повозок? Исаак заметил, что телега стоит посреди двора, под открытым небом.

Он сделал, что было нужно у сапожника, а мадам Гейслер, оказалось, уехала, потому сыры он продал торговцу. Вечером он отправляется домой. Мороз все крепчает, так что идти легко, но походка у Исаака тяжелая, бог весть, когда приедет Гейслер, раз и жена его уехала, может, и никогда не приедет. Ингер нету, а время идет.

На обратном пути он тоже не заходит к Бреде, нет, он делает крюк и проходит стороной. Ему не хочется говорить с людьми, только бы идти.

– А телега-то у Бреде все еще стоит на дворе, пожалуй, так и останется! – думает он. – Ну да, каждому свое! Вот у него самого – у Исаака, есть и телега, и навес для нее, а лучше ли ему от этого; дом у него только наполовину дом, когда-то он был целым, а теперь осталась только половина.

Когда среди дня он видит свой дом на откосе, на душе у него светлеет, хотя он устал и измучился от двух суток пути: стоят постройки, из трубы вьется дым, оба мальчика на дворе, едва завидев его, бегут к нему навстречу.

Он входит в избу, в горнице сидит два лопаря, Олина в удивлении встает со скамейки и говорит:

– Что это? – ты уж вернулся! – Она варит кофе на плите. Кофе? Кофе!

Исаак и раньше замечал: когда приходил Ос-Андерс или другие лопари, Олина долго спустя варила кофе в маленькой Ингеровой кастрюльке. Она варит его, когда Исаак в лесу или в поле, если же он неожиданно приходит и видит, то молчит. Но он знает, что всякий раз у него становится одним козьим сыром или мотком шерсти меньше. И потому хорошо, что Исаак не поднимает руку на Олину и не разрывает ее на куски за ее низость. В общем, Исаак старается быть все добрее и добрее, ради чего бы он это ни делал, то ли ради сохранения мира в доме, то ли в надежде, что бог за это скорее возвратит ему Ингер. У него есть склонность к размышлению и суеверию, даже крестьянская темнота его искренна и простодушна. Вот осенью оказалось, что дерновая крыша в конюшне начала протекать над лошадью, Исаак пожевал– пожевал свою железную бороду, а потом улыбнулся, как человек, сообразивший в чем штука, и заложил крышу тесинами. У него не вырвалось ни одного сердитого слова. Другая черта: кладовая, в которой он держал съестные припасы, была построена на высоких каменных устоях по углам. Птицы залетали в нее сквозь большие отверстия в каменной кладке и метались, не находя выхода. Олина жаловалась, что птицы клюют провизию, портят и пачкают сало.

Исаак сказал:

– Это плохо, что птицы залетают и не могут вылететь! – И в разгаре спешной работы наломал камней и заложил отверстия в устоях.

Бог знает, что он думает при этом, может надеялся, что Ингер скорее вернется к нему, если он будет так хорошо вести себя.