Глава II

Третьего сентября Варвара исчезла. Совсем-то она не ушла, но ни дома, ни на дворе ее не было.

Аксель изо всех сил плотничал, старался приладить окно и дверь к новой избе, так что был очень занят; но когда подошло время полудновать, а его еще не звали есть, он пошел в землянку. Никого. Он разыскал себе закусить и за едой увидел, что все Варварины платья висят на месте, стало быть, она просто куда-то вышла. Он вернулся к своей работе и продолжал еще некоторое время строгать, потом опять заглянул в землянку – нет, опять никого. Должно быть, она где-нибудь прилегла. Он пошел искать.

– Варвара! – зовет он. Нету. Ищет кругом построек, обходит кусты по краю участка. Ищет долго, пожалуй, с час, зовет – нету. Он находит ее очень далеко, она лежит на земле, скрытая кустами, у ног ее бежит ручей, она простоволосая и босая, и вдобавок вся спина у нее мокрешенька.

– Чего ты здесь лежишь? – говорит он. – Отчего не откликалась?

– Я не могла, – прошептала она, почти неслышно от хрипоты.

– Что это – ты упала в воду?

– Да. Я поскользнулась. О-ох!

– Тебе нехорошо?

– Да. Все уж кончено.

– Кончено? – спрашивает он.

– Да. Ты помоги мне добраться домой.

– А где же..?

– Что?

– А ребенка разве нет?

– Нет. Он был мертвый.

– Мертвый?

– Да.

Аксель медлителен и туго соображает, он стоит не двигаясь.

– Где он? – спрашивает Аксель.

– Тебе незачем знать, – отвечает она. – Проводи меня домой. Он был мертвый.

Я дойду сама, если ты поддержишь меня под руку.

Аксель несет ее домой и сажает на стул. Вода струится с нее.

– Он был мертвый? – спрашивает Аксель, – Ты же слышал, – отвечает она, – Куда ты его девала?

– Тебе его надо понюхать? Ты нашел чего поесть, пока меня не было?

– А зачем ты попала к ручью?

– Зачем я попала к ручью? Искала можжевельника, – Можжевельника?

– Для посуды.

– Там нет можжевельника, – говорит он, – Ступай работать! – сипло и раздраженно обрывает она. – Зачем я попала к ручью? Мне нужно было осоки, чистить кастрюли. Я тебя спрашиваю, ты поел?

– Поел? – повторяет он. – Тебе очень плохо?

– Нет.

– По-моему, надо позвать доктора.

– Попробуй только! – отвечает она, встает и начинает искать сухое платье, переодеться. – Тебе больше не на что швырять деньги?

Аксель возвращается к. своей работе, дело подвигается у него слабо, но он все-таки кое-как поколачивает и достругивает, чтоб она слышала; в конце концов, он прилаживает раму, проконопатив ее мхом.

Вечером Варвара не садится ужинать, а хлопочет по хозяйству, доит коз и корову и только осторожнее обычного переступает через пороги. Легла она как всегда, на сеновале, и в те два раза, что Аксель ночью заходил ее проведать, спала крепко. Ночь она провела хорошо.

На следующее утро она была почти такая же, как всегда, только охрипла до того, что не могла произнести ни слов и обвязала шею длинным чулком. Они не могли разговаривать. Дни проходили, происшествие это стало забываться, другие события выдвинулась на передний план. Новой избе, собственно, полагалось выстояться и просохнуть, да надо было ее проконопатить, чтоб не дуло и не протекало, но времени на это не было, приходилось сейчас же перебираться в нее, привести в порядок хлев. Когда с этим покончили, и переселение состоялось, подоспела картошка, а после нее взялись за ячмень.

Жизнь шла своим чередом.

Но по многим мелким и крупным признакам Аксель понимал, что положение изменилось, Варвара чувствована себя в Лунном такой же чужой, как и всякая другая работница, совсем не связанной, его власть над ней порвалась со смертью ребенка.

Он-то думал: «Подожди, дай только родиться ребенку! Но ребенок родился и его не стало. В конце концов Варвара даже сняла кольца и не стала носить ни одного, ни другого.

– Что это значит? – спросил он, – Что значит? – ответила она и тряхнула головой, Но, конечно, это не могло означать ничего, кроме коварства и измены с ее стороны.

Он разыскал-таки маленький трупик у ручья, Не потому, чтобы очень уж искал, он и так чуть не в точности знал, где он находится, но не трогал.

Случаю было угодно, чтоб он не совсем забыл о нем: над тем местом стали собираться птицы, каркающие вороны и галки, а немного погодя появилась и пара орлов в головокружительной вышине. Как будто сначала одна ворона увидела, как там внизу что-то положили, и не могла этой новости. удержать про себя, не хуже человека, и подняла шум. Тогда и Аксель очнулся от своего равнодушия и только ждал удобного часа, чтоб прокрасться туда. Он нашел тельце под мхом и ветками, прижатыми двумя камнями; оно было в узле, завернутое в большую тряпку. С любопытством и страхом он слегка отогнул материю; закрытые глаза, темные волосы, мальчик, ножки накрест, – больше он ничего не видел. Узелок был мокрый, он начал просыхать, и имел вид скомканного после стирки белья.

Аксель не мог оставить его так, на виду. В глубине души он, должно быть, побаивался за себя и за свою землю; он побежал домой за лопатой и выкопал ямку поглубже, но так как место находилось совсем у ручья, и вода просачивалась в ямку, пришлось перенести могилку повыше на пригорок. Во время работы страх, что Варвара придет и застанет его, исчез, наоборот, он не на шутку разозлился, пусть приходит, он заставит ее хорошенько завернуть и запеленать ребеночка, все равно, мертворожденный он или нет! Он отлично понимал, что потерял со смертью этого ребенка: ему грозит снова остаться на своем хуторе без помощницы, и это в то время, когда скотины прибавилось больше, чем втрое. Сделайте одолжение, очень даже хорошо, если она придет!

Варвара же – может быть, догадалась, чем он занят, но во всяком случае она не пришла, и ему пришлось самому завернуть тельце и положить в новую могилку. Сверху он заложил ямку дерном, как раньше, и старательно скрыл все следы, так что ничего не было заметно, кроме маленькой зеленой кочки средь кустов.

Вернувшись домой, он встретил Варвару на дворе, – Где ты был? – спросила она.

Ожесточение его, должно быть, уж прошло, он ответил только:

– Нигде. А ты сама где была?

Но Варвара, может быть, уловила какое-то особенное выражение в его лице и прошла, не сказав больше ни слова. Он пошел за нею.

– Отчего это, – начал он и спросил напрямик: – что это значит, что ты перестала носить свои кольца?

Вероятно, она сочла полезнее сделать маленькую уступку, потому что улыбнулась и ответила:

– Ты такой сердитый, что мне прямо смешно! Но если тебе хочется, чтоб я снашивала кольца по буаням, изволь! – С этими словами она вынула кольца и надела.

Но увидела его глупо-довольное лицо она дерзко спросила:

– Ты еще чем-нибудь недоволен?

– Ничем я не недоволен, – ответил он. – Будь только такая, какой была раньше, все прежнее время, как пришла, Только это я и хотел сказать.

– Не так-то легко постоянно быть одной и тою же.

Он продолжал:

– Когда я покупал участок твоего отца, я думал ты захочешь лучше жить там, и мы могли бы туда переехать. Что ты скажешь?

Ха, на этом он проиграл; ага, он боялся потерять помощницу и остаться один со скотиной и хозяйством, она отлично это понимала:

– Да, ты так говорил раньше, – уклончиво ответила она, – Не желаю больше об этом слушать!

Акселю казалось, что он и так зашел очень далеко: он разрешил семье Бреде жить в Брейдаблике, и хотя купил вместе с участком и весь урожай, но к себе свез лишь несколько охапок сена, картошку же оставил семье. Страшно несправедливо со стороны Варвары сердиться, но она ни с чем не считалась и спросила, словно глубоко оскорбленная:

– Нам переехать в Брейдаблик, чтобы вся моя семья осталась на улице!

Правильно ли он расслышал? Он посидел сначала разинув рот, потом забормотал что-то, готовясь к пространному ответу, но ничего не вышло, и он спросил:

– Разве они не переедут в село?

– Не знаю, – ответила она. – Уж не ты ли нанял им квартиру в селе?

Аксель все еще не хотел с ней препираться, но не мог подумать про себя, что она удивляет его, немножко удивляет:

– Ты становишься все непокладистее и сварливее, – сказал он, – но это ты только так.

– Что я говорю, я говорю серьезно, – ответила она. – И почему это мои родные не могли переехать сюда, скажи, пожалуйста? Но крайней мере, мать помогала бы мне хоть сколько-нибудь. Но по-твоему, конечно, у меня вовсе не так много работы, чтоб мне нужна была помощница, Кое-что в этом было, разумеется верно, но много было и несообразного; ведь семье Бреде пришлось бы жить в землянке, и Акселю по-прежнему некуда было бы девать скотину. Куда она клонит, и неужто у нее нет ни смысла, ни разума?

– Я скажу тебе одно, – промолвил он, – возьми лучше в помошь работницу.

– Это на зиму-то глядя, когда мне н без того меньше дела? Нет. Работницу можно было взять, когда она была мне нужна!

Опять она была отчасти права: когда она была беременна и больна, можно было взять работницу. Но ведь Варвара никогда не мешкала на работе, все время оставалась такой же работящей и проворной, делала все, что нужно, и ни разу не обмолвилась насчет работницы. Но ей нужна была работница.

– Ну, тогда я не понимаю, – уныло промолвил он. Молчание. Варвара спросила:

– Я слышала, ты поступишь на телеграф после отца?

– Как это? Кто тебе сказал?

– Говорят.

– Да, – отвечал Аксель, – может статься.

– Так.

– Почему ты спрашиваешь?

– Потому я спрашиваю, – ответила Варвара, – что ты отнял у моего отца дом и угол, а теперь отнимаешь и хлеб.

Молчание.

Но тут уж Аксель не захотел больше уступать:

– Я скажу тебе одно, – воскликнул он, – ты не стоишь всего того, что я делаю для тебя и для твоих родных!

– Ну-у, – сказала Варвара.

– Нет! – крикнул он и стукнул кулаком по столу. Потом встал.

– Не воображай, пожалуйста, что запугаешь меня! – завизжала она и подвинулась ближе к стене.

– Запугать тебя! – повторил он и презрительно засопел. – Но теперь я всерьез хочу знать, что ты сделала с ребенком. Ты его утопила?

– Утопила?

– Да. Он был в воде.

– А, так ты его видел? – закричала она. – Ты ходил, – она чуть не сказала: понюхать, но не посмела, не такой у него был вид, чтоб с ним можно было сейчас шутить. – Ты ходил смотреть?

– Я видел, что он побывал в воде.

– Да, – сказала она, – это-то ты мог видеть. Он родился в воде, я не могла встать, я поскользнулась.

– Вот что, поскользнулась.

– Да. И в ту же минуту ребенок родился.

– Так, – сказал он. – Но ты захватила из дому узел. Должно быть на тот случай, что поскользнешься?

– Узел? – повторила она.

– Большую белую тряпку, ты разрезала одну из моих рубах.

– Да, – сказала Варвара, – эту тряпку я взяла с собой, чтоб завязать в нее можжевельник.

– Можжевельник?

– Ну да, можжевельник. Разве я тебе не говорила что пошла за можжевельником?

– Как же. Или за осокой. – Ну да, все равно за чем…

Но даже и после такого крупного столкновения отношения между ними опять наладились, то есть не совсем наладились, а стали сносными. Варвара была разумнее и покладистее, она чуяла опасность. Но при таких условиях жизнь в Лунном стала еще более натянутой и неприятной, без доверия, без радости, вечно настороже. Жизнь эта тянулась день за днем, но пока она, в общем кое– как тянулась, Акселю приходилось быть довольным. Он взял к себе эту девушку, она была ему нужна, он был ее возлюбленным и связал с нею свою жизнь. Ведь нелегкое это дело – переделать и себя и жизнь. Варвара знала все, что касалось его хозяйства: где стоят чашки и котлы, когда понесут козы и коровы, много ли корму на зиму или в обрез; что это молоко на сыр, а это – на еду; чужой человек ничего этого не будет знать, да чужого, пожалуй, еще и не найдешь.

Но много раз Аксель Стрем подумывал о том, чтоб заменить Варвару другой работницей, временами она становилась настоящей ведьмой, и он почти боялся се. Даже в ту пору, когда он был с ней счастливым, его иногда отпугивала ее необычайная жестокость и грубость, но она была красива, у нее бывали и ласковые минуты, и она так горячо прижимала его к своей груди. Это было раньше, теперь все миновало. Нет, спасибо, она не желает опять попасть в ту же историю! Но не легко переделать себя и жизнь:

– Давай повенчаемся сейчас же! – говорил Аксель и приставал к ней.

– Сейчас? – отвечала она. – Нет, сначала я съезжу в город полечить зубы, они скоро все вывалятся.

Итак, приходилось оставить все по-старому, а Варвара теперь даже не получала жалованья, но имела гораздо больше и каждый раз, когда она просила денег и получала их, она и благодарила за них, как за подарок. Впрочем, Аксель не понимал, на что она может тратить деньги, зачем ей деньги в глуши? Копит она, что ли? Но зачем она копит? Только и делает, что копит круглый год?

Аксель не понимал очень многого: разве он не подарил ей обручальное кольцо, не подарил даже золотое? Правда, после этого последнего крупного подарка между ними довольно долго были хорошие отношения, но на веки-веч– ные его не хватило, – куда там! А не мог же он постоянно покупать ей кольца.

Словом: мил он Варваре или не мил? Чудные эти бабы! Можно подумать, что ее где-то дожидается готовенький муж со скотиной и полным хозяйством! С досады на бабьи глупости и капризы Аксель частенько доходил до крайности и стучал кулаком по столу. Бросалось в глаза, что в голове у Варвары как будто ничего не было, кроме городской жизни в Бергене. Ладно. Но зачем же, черт побери, вздумала она приезжать сюда, на север? Телеграмма от отца сама по себе не сдвинула бы ее ни на шаг, наверное у нее была какая-нибудь другая причина. А теперь ходит недовольная с утра до вечера, год за годом. И котлы– то деревянные, а не жестяные или медные, и горшки-то вместо кастрюль, и вечная дойка, вместо прогулок на фермы, и мужичьи сапоги, серое мыло, мешок с сеном в изголовьи; и ни военной музыки, ни людей, так и живет…

После того крупного столкновения они ссорились часто, очень часто.

– То ли нам говорить, то ли нам молчать об этом! – говорила Варвара, – а ты вот не очень-то помнишь, как обошелся с моим отцом.

– Ну, а что такое я сделал?

– Ты отлично знаешь, – отвечала она. – Ну да впрочем, тебе все равно не быть инспектором.

– Ну?

– Да, я не поверю, пока не увижу.

– По-твоему, у меня не хватит на это ума?

– Счастье твое, если у тебя есть ум, но читать и писать ты не умеешь, и никогда не возьмешь в руки газету.

– Я умею читать и писать для себя, – сказал он, – а ты просто халда!

– Вот тебе для начала! – сказала она и швырнула на стол серебряное кольцо.

– Так, а другое? – спросил он, подождав с минуту.

– А, если ты хочешь отобрать у меня свои кольца, можешь получить, – сказала она и стала снимать золотое кольцо.

– Не уважаю твой характер! – заявил он и ушел. И, разумеется, спустя немного она опять надела оба кольца.

В конце концов, ее переставало смущать даже и то, что он высказывал подозрения относительно смерти ребенка. Наоборот, она только посмеивалась и становилась задиристей. Она не то, чтобы прямо сознавалась, а говорила:

– Ну, что ж! А если б я даже и задушила его? Ты живешь в глуши и ничего не знаешь о том, что творится в других местах.

Когда они однажды обсуждали этот вопрос, ей, видимо, захотелось заставить его понять, насколько преувеличенно серьезно он относится к этому, сама она придавала детоубийству не больше значения, чем оно того стоило. Она знала двух девушек в Бергене, которые убили своих детей. Одна попала на несколько месяцев в тюрьму, потому что была глупа и не убила ребенка, а положила на улице, где он и замерз. Другую же оправдали.

– Нет, закон теперь вовсе не так бесчеловечно строг, как раньше, – сказала Варвара. – А кроме того, это вовсе не всегда выплывет наружу. Одна девушка, служившая в Бергенской гостинице, убила двоих детей, она была из Христиании и ходила в шляпке, да еще с перьями» За последнего ребенка ее посадили на три месяца, а про первого так ничего и не открылось, – рассказывала Варвара.

Аксель слушал и начинал все больше и больше ее бояться. Он пытался понять, разобраться хоть немножко в этом мраке, но в сущности, это чересчур серьезно. Со всей своей банальной испорченностью, она не стоила ни одной серьезной мысли. Ведь для нее детоубийство было лишено всякой идеи, всякой необычайности, в ней просто сказывались вся моральная нечистоплотность и распущенность, которых можно ожидать от прислуги. Это и обнаружилось в последующие дни: ни одного часа раздумья, она была ровна и естественна, такая же, как прежде, неизменно полна безразличного вздора, до мозга костей – прислуга.

– Надо мне поехать полечить зубы, – говорила она, – и потом мне непременно нужно купить сак.

Сак – это короткое пальто чуть-чуть ниже талии, бывшее в моде несколько лет тому назад. Варвара желала иметь сак.

Если она принимала все с таким откровенным хладнокровием, что же оставалось Акселю, как не успокоиться в свою очередь? Впрочем, он не всегда подозревал ее, и сама она ни в чем не сознавалась, напротив, каждый раз отрицала всякую вину, без гнева, без упрямства, но с дьявольским самообладанием – как прислуга отрицает, что разбила тарелку, хотя в действительности это так и было. Прошло недели две, и Аксель все-таки не выдержал. Однажды он остановился внезапно посреди комнаты и его точно осенило откровение:

– Да, Господи Боже мой, ведь все же видели ее положение, видели, что она беременна, вот-вот родит, а теперь она опять похудела – где же ребенок? А если все придут искать? Когда-нибудь спросят же объяснение! Ведь если ничего не было плохого, так гораздо проще было бы похоронить ребенка на кладбище. Тогда он не лежал бы в кустах, не было бы в Лунном…

– Нет. Я только попала бы в переплет, – сказала Варвара. – Ребенка стали бы вскрывать и учинили бы допрос. Этого я вовсе не желала.

– Только бы потом не вышло хуже, – возразил Аксель. Варвара весело спросила:

– Чего ты все ходишь и думаешь? Пусть себе лежит в кустах! – Она даже улыбнулась и прибавила, – уж не думаешь ли ты, что он начнет ходить за тобой? Ты только молчи и никому не разболтай.

– Ну, что ты!

– Не утопила же я ребенка! Он сам захлебнулся в воде, когда я упала.

Просто удивительно, чего только ты не выдумаешь! А кроме того, это не узнается, – сказала она.

– Насчет Ингер из Селланро, говорят, узналось же, – возразил Аксель.

Варвара подумала:

– Мне все равно! – сказала она. – Закон нынче изменился, если бы ты читал газеты, ты бы сам увидел. Столько женщин родят детей и убивают их, и ничего им за это не бывает.

Варвара откровенно объясняет ему все, обнаруживая большую широту взглядов, не даром она побывала в свете, много видала и слыхала, многому научилась, она была гораздо развитие его. У нее было три главных аргумента, которые она постоянно приводила: во-первых, она этого не делала. Во-вторых – вовсе не так страшно, если она и сделала. А в-третьих – ничего не узнается.

– По-моему, все узнается, – возразил он.

– Хм… нет, совсем не все! – И для того ли, чтоб ошеломить его, или подбодрить, или же просто из тщеславия, хвастовства она бросила в него словно разорвавшейся бомбой:

– Да я сама сделала одну вещь, которая так и не узналась.

– Ты? – недоверчиво протянул он. – Что же ты сделала?

– Что же я сделала? Я убила!

Может быть, она не рассчитывала зайти так далеко, теперь приходилось идти дальше, ведь он сидел и смотрел на нее, вытаращив глаза. О, это была даже не огромная и непобедимая наглость, а просто озорство, бравада. Ей захотелось поразить его, оставить слово за собой:

– Ты не веришь? – воскликнула она. – А помнишь детский трупик в городском заливе? Это я его бросила туда!

– Что? – проговорил он.

– Да тот трупик-то. Ты ничего не помнишь. Мы читали про него в газете.

Помолчав, он закричал:

– Ты просто сумасшедшая!

Но его растерянность, должно быть, поддала ей жару, придала какую-то особенную силу, так что она смогла рассказать и подробности:

– Я положила его в ящик – он был мертвый, я убила его как только он родился. И когда мы выехали в городской залив, я его выбросила.

Он сидел мрачный и безмолвный, а она продолжала говорить: – Это было давно, несколько лет тому назад, когда она уезжала в Лунное. Так что он видит, что не все узнается, далеко не все. Как он думает: что было бы, если б узнавалось все, что делают люди? А что делают замужние женщины в городах?

Они убивают детей еще до того, как те родятся, для этого имеются специальные доктора, Там не хотят иметь больше одного, в крайнем случае, двоих детей, и тогда доктор просто чуточку вскрывает им матку. Так что Аксель может ей поверить, – там это вовсе не бог весть какая штука.

– Так, значит, и последнего ребенка ты тоже прикончила? – спросил Аксель.

– Нет! – ответила она с величайшим равнодушием. – Да мне и не надо было, – сказала она. Но еще раз возвратилась к тому, что это было бы не так страшно.

Казалось, она привыкла постоянно иметь этот вопрос перед глазами, потому и стала так равнодушна. В первый раз ей, может быть, было все же немножко жутко, немножко страшно убивать ребенка; а во второй? Она рассматривала самое деяние с какой-то исторической точки зрения: это сделано, и так делается.

Аксель вышел из избы с тяжелой головой. Его не столько занимало, что Варвара убила своего ребенка, – его это не касалось. И то, что она вообще имела этого ребенка, тоже не стоило особенного разговора. Невинностью она не была, да и не притворялась. Наоборот, она не скрывала своей осведомленности и даже научила его некоторым запретным забавам. Ладно. Но последнего ребенка он отнюдь не желал терять, маленький мальчик, беленькое тельце, завернутое в тряпку. Если она была виновна в смерти этого ребенка, она причинила зло ему, Акселю. Разорвала связь, имевшую для него большую цену, и притом такую, какой он уже не мог создать. Но возможно, что он обвиняет ее и напрасно: может быть, она действительно упала в ручей и не успела подняться. Хотя узел-то ведь был с ней, половина рубашки, которую она взяла с собой…

Но часы шли, наступил полдень, потом вечер. Аксель улегся и постель, долго пролежал, глядя в темноту, наконец, заснул и проспал до утра. А там настал новый день, а после него другие.

Варвара оставалась все такая же. Она знала многое из того, что делается на свете, и равнодушно относилась к мелочам, представлявшим опасности и страхи в деревне. С одной стороны, это было утешительно – она была бодра за обоих, беспечна за обоих, Да и вообще-то, она вовсе не представляла из себя ничего страшного. Варвара – чудовище? Ничего подобного. Наоборот – красивая девушка, голубоглазая, чуточку курносая, золотые руки – как работает! Она постоянно скучала, ей надоели и хутор, и деревянные горшки, требовавшие усиленного мытья, надоел, может быть, и сам Аксель, и проклятое затворническое житье, но она не убивала ни одно живое существо и по ночам не стояла над Акселем с занесенным ножом.

Только один раз еще заговорили они о детском трупике в лесу. Аксель опять сказал, что лучше было бы похоронить его на кладбище и закидать землей, но Варвара, как и раньше, утверждала, что ее способ действия гораздо лучше.

После чего сказала нечто, указывавшее, что и она тоже рассуждала, проявляла изворотливость ума, думала маленьким, жалким мозгом:

– А если откроется, я поговорю с ленсманом, я у него служила, госпожа Гейердаль мне поможет, Не у всех такая протекция, а их все-таки оправдывают.

И кроме того, отец мой в ладу со всеми властями, и сам понятой, и все такое.

Аксель только покачал головой.

– Ты не веришь?

– Что же по-твоему может сделать твой отец?

– Не твоего ума дело! – сердито крикнула она, – думаешь погубил его тем, что отнял у него дом и кусок хлеба!

По-видимому у нее было представление, что репутация отца несколько пошатнулась за последнее время, и что это может повредить ей самой. Что мог ответить на это Аксель? Молчать. Он был миролюбивый и работящий человек.