Ирина Несмеяна

«В Стране Выброшенных Вещей»

Дробно о кафель свинцовыми каплями сыплются какие-то мелкие предметы. Снова и снова. Мелочь из кармана?.. Выбитые зубы?.. Пилящие душу, звуки музыки… Ах, ну да. Братец же музыкант. Удар и снова… Не глядя, машем руками. Музыка не смолкает. Ах, ну да. Эта, как её? «Токката и Фуга» D Minor.Сашка и сам ходил в музыкальную школу. По стопам брата, так сказать… Снова и снова. Злобные удары. В воздух, в кость. Как придётся… Мелкая хрупкая фигурка мельтешит рядом. Ах, ну да. Мама. Плачущая, вечно родная Мама. А всё же интересно, как вот её отличаешь, с самого незапамятного детства, среди тысяч прочих тёть? Мать – её-то ни с кем не спутаешь. Самая талантливая и искусная мачеха не сыграет эту роль. А вот с матерью словно связан, так глубоко какими-то невидимыми нитями, клейкими, как паучья сеть… Плачет мама. Из-за её слёз даже драку прекратили. Нет, это не ради её душевного покоя, – на это братьям уже давно наплевать. Просто само звучание женского плача невыносимо, – вот вам музыка пострашнее бормашины, как электрический разряд по голым нервам. Нужно выключить её, как звук в радиоприёмнике. Как угодно надо успокоить её, лишь бы замолкла. «Мы же играем, мама…»

Сплюнув кровь, Сашка мельком бросил взгляд в лицо…в рожу брата. Как обычно у того кровь носом хлещет. Алеет нижняя выпяченная губа. И дробно, капельно, как с порванных бус это алое скользит вниз, о кафель…Торжественное завершение. D Minor. Доигрались, «мальчики»...

С тех пор не виделись два года. Развело наконец-то. С детства братья Горские так же ожесточённо дрались. Чуть ли не каждый разговор для них кончался дракой. Цепляясь за любое слово друг друга, они всякий раз как по нотам разыгрывали этот концерт. Независимо от увертюры схожая кульминация и одна и та же неизменная развязка. От меццо-форте к фортиссимо. И в качестве эпилога финальная ария – поток мамочкиных слёз. Presto… Presto… Всё сплошь синяки, да выбитые зубы. Диагноз, как заключал Сашка, – полная музыкальная несовместимость. Диссонанс деревенского балалаечника и органиста столичной филармонии.

Старший из братьев, – Георгий, – худосочный белобрысый, с запавшими тёмными глазами и длинным шмыгающим носом, был похож на гуттаперчевую куклу. Вечно он раздражал своими шаркающими шагами, нелепыми острыми движениями, а особенно тем, как он бросал на прощанье это своё нервное, суетное «счастливо». Младший, – Александр, – черноволосый бледный, с вампирским взглядом, был сосредоточенно упоён своей готической красотой. Сволочной, стильный Сашка… Пока он увлечённо занимался укладкой собственных волос, наглаживал свои до неприличия белые рубашки и лениво покуривал тонкие дорогие сигареты (а между делом ещё и успевал учиться в институте…), – Георгий тем временем мотался по свету, пел, танцевал, играл на всех возможных музыкальных инструментах и даже умудрился сознательно с чувством отслужить в армии. Он, как истинное перекати-поле, разъезжал туда-сюда так много и так часто, по делу и без дела, что порой создавалось впечатление, что Георгия охватила некая неизлечимая психическая болезнь. Словно для того чтобы жить, ему необходимо постоянно куда-то бежать, и если он остановится, то непременно умрёт. Между тем он превосходно владел английским и французским языками. По-русски и то хуже изъяснялся: неграмотно говорил и тем более – писал. Его отчаянная, безбашенная жажда жизни, угнетала, буквально разъедала нервы вдумчивого, самовлюблённого интеллигента, коим был Сашка. Непохожие братья были схожи лишь в обоюдной ненависти к отчиму. По сути, и ненавидеть-то было не за что, – нормальный такой, работящий и непьющий мужик. Дело-то было и не в нём вовсе. Это просто пунктик, заноза в мозгу: «отчим – враг». Каким бы антигероем не был родной отец, – пусть он и очень далеко, – а всё ж он остаётся роднее самого Идеального Отчима. Отца ощущаешь, как и мать. Тоже, наверно, связан с ним чем-то липким, клейким против воли и желания… В нём также нуждаешься, тоскуешь, пусть даже бессознательно. Об этом никогда не признаёшься, даже самому себе, – ведь ты Сильный Мальчик, – а ведь порой хочется с разбегу взлететь ему на руки, повиснуть на шее… Но об этом не говорят, и даже не думают. Слово «Папа» безнадёжно глубоко похоронено на свалке постыдных чувств и воспоминаний. Зато на поверхности пышной порослью, вовсю цветёт ненависть к отчиму… ну, и к брату, конечно.

Они дрались с детства, как все мальчишки, только как-то агрессивнее, жёстче. Сашка до сих пор лелеял застарелую обиду, памятуя о том, как однажды брат не хотел пустить его на порог, за то, что он в свою очередь заявился домой за полночь. Уж и подробности этой истории стали забываться, – ведь тогда они были ещё подростками, – но Саша усердно пытался хранить это в своей памяти. Родители были тогда в отъезде и ничего про это не знали, так что роль карателя в тот раз взял на себя Георгий. Крайне редко, по особому вдохновению старший брат переставал быть пофигистом и, пренебрегши своей суетливой занятостью, пытался умничать, и воспитывал младшего.

Георгий… «Победоносец»… чтоб тебя… – именно так и никак иначе думалось Сашке о брате.

Но вот уже обоим благополучно перевалило за двадцать. Жили врозь, и необходимость общаться, и как следствие – драться, теперь отпала. Увиделись братья лишь спустя несколько лет, да и то мельком. Георгий заметно возмужал, не то, что Сашка, хотя и оставался таким же тощим, подвижным, нелепым – точно мальчик на шарнирах. Небритый, обросший с теми же тёмными глубокими глазами, он поразил брата каким-то новым озарённым выражением. Сашка хоть и удивился, но всё ж не особо проникся его просветлённой физиономией. Георгий тогда, – верх любезности! – предложил брату о чём-то всерьёз поговорить. Однако Сашка в свою очередь от такой возможности малодушно увильнул. Знал он, чем обычно эти их «разговоры» кончаются. Пускай преобразившийся Георгий и светится, как лампочка… Пускай «мальчики» и выросли, и отчасти поумнели… Но несмотря на все перемены во вселенной, Саша свято верил в несокрушимую НЕВОЗМОЖНОСТЬ примирения с братом. Горбатого, как известно, могила исправит. Кое-как Сашке удалось отделаться от брата. И, в общем-то, казалось тут и не о чем жалеть…

…Звонки от матери, подобно вою сирены средь ночи, всегда тревожным гулом отдаются в голове. Ну, какой нормальный парень обрадуется, когда на мобильном высвечивается зловещее: «МАТЬ»? Саша уже давно оборвал все контакты с семьёй. Он так жаждал вырваться из-под отчего крова, что теперь, сбежав оттуда сверкая пятками, совершенно не желал оглядываться назад.

Ах, ну да. Мама. Снова плачет. Что ещё?.. Сквозь всхлипы матери прорезался её дрожащий голос: «Георгий… Авария… везут в больницу…»

Словно умолк многоголосый оркестр, подобно некстати оборвавшейся капелле, тишина оглушила Сашку, буквально окатила его с ног до головы. Прочие мысли, имеющие значение ещё минуту назад, оборвались, иссякли. В мозгу что-то лопнуло, щёлкнуло. Сорвался, побежал… А страшная музыкальная пауза сменилась отчаянно грохочущей полифонией звуков. Стало даже больно думать от шума в ушах. В голове замелькали, будто усмехаясь, бешеные мысли и жутковатые воспоминания. Вот, зараза память: то не можешь вспомнить, то не можешь забыть. Она самое страшное проклятие на род людской, лучше палача и не придумаешь…Сашке так некстати вспомнилось, как однажды после очередной драки он сам твердил, словно в безумии, вослед уходящему брату: сдохни! сдохни! сдохни!.. Воспоминание яркое до тошноты эхом отдаётся в голове и жалит раскалённые нервы. Теперь с нервно дёргающихся губ срывалась мольба, неизвестно к кому обращённая, этакий жалкий протест в адрес смерти: НЕТ! НЕТ! НЕТ!..

Георгия везли по коридору больницы, когда подоспел Саша. Даже его железобетонного, хладнокровного и ко всему равнодушного передёрнуло от этого зрелища. Георгий – драный, как старая, истерзанная жестокими детьми игрушка, с пробитой головой, лежал, словно уже покойник, со скрещёнными на груди руками. Перед глазами у Сашки всё поплыло: белые халаты врачей, ревущая мать, слипшиеся от крови белобрысые волосы брата. В желудке заклокотало, затрясло, подкатило к горлу. Бьющуюся в истерике мать с трудом оттащили подальше. Медсёстры со скучающим видом стояли возле операционной, в ожидании невесть, где шляющегося главврача. И над всем этим больничным смрадом и белыми простынями парило нездешнее, странно заострённое лицо Георгия. Его опрокинутая голова царапала, рассекала пространство треугольником давно небритого подбородка. Какой же он всё-таки по-нечеловечески худющий! Похоже, что все деньги он проматывал на переезды и телефонные разговоры, – а на еду и не остаётся ничего…

Тоскливый свет больничного коридора странно озарял эту невесёлую картину. И его белобрысая шевелюра, и светлые брови, и заросшая верхняя губа, и многонедельная щетина – всё это безобразие золотилось в больном свете и излучало сияние, сродни солнцу. Закатное, умирающее солнце…

Улучив минутку, Сашка склонился над братом. Настороженно вслушиваясь, всматриваясь, словно сверяя ноты, он уловил едва заметное дыхание Георгия. И совсем не к месту перед его глазами возникло яркое воспоминание: выпускной концерт брата. О, как же Георгий не любил эти выступления, выверенные до миллиметра, подчинённые строгим канонам! Его угнетали эти скучающие люди в зале, те которым вовсе нет никакого дела до его музыки. Он мечтал о живой музыке, которая как вода, как море. В неё словно можно погрузить ладонь, как в источник, и побрызгать ею на окружающих. А как он уморительно краснел в этих ненавистных, выглаженных до скрипа рубашках! От смущения он становился неуклюж и неповоротлив, словно на него напялили скафандр. Вопреки их вражде Саша почему-то всё ж присутствовал на том концерте. Может лишний раз хотелось посмеяться над нелепой рассеянностью брата… Сидел он так близко, что явно слышал, как Георгий перехватывал дыхание, играя на какой-то дудке. Что это было? Флейта?.. Кларнет?.. Паузы в его дыхании заполнялись музыкой, а музыку сменял резкий, порывистый вдох. Вдох… И музыка… Вдох… Музыка… И казалось, в мире больше невозможна тишина. Для Сашки тогда словно открывалась вечность, и он даже забывал, что ненавидит брата.

Теперь в больнице Саша так же жадно прислушивался к музыке его дыхания. А эти растреклятые музыкальные интервалы так ужасающе растягивались! От вдоха до вдоха так много драгоценных секунд. Секунд?.. Ну, да секунда, терция, кварта, септима, октава и прочая дребедень, в которой так хорошо разбирался Георгий. Вот Сашке вся эта музыкальная грамота не так легко давалась. Однако болезненная музыкальная чувствительность осталась. Неизлечимо… Да, вспомнил! Это был кларнет. Концерт для кларнета с оркестром. Моцарт… Ну, или ещё кто-то из них. Георгию очень нравился кларнет. Он ещё пытался Саше что-то объяснить про звучание каких-то нижних регистров. А теперь Сашке заместо музыки стало дыхание брата.

Георгий с трудом разлепил залитые кровью веки и судорожно зашептал заплетающимся языком:

– Не успели…Но ты дождись меня…Найди. Он придёт…Озарит…Ищи Озарила …А я… я не замедлю…

Слушая безумные бредни брата, Сашка сам чуть не заревел. А Георгий ещё и пытался корчить свои бледные губы в улыбке.

Наконец-то словно свершилось явление архангела, – в коридоре возник, идущий вповалку, заспанный хирург. Он ещё и между делом умудрялся болтать по мобильному телефону. Если бы от этого урода не зависела теперь жизнь его брата, Сашка бы с удовольствием прибил незадачливого «айболита».

…Когда-то в детстве братья Горские любили играть в больницу. И как они лечили игрушки, так вот теперь и Георгия перекроят и заново сошьют…

Пока оперировали брата, Сашка метался по коридорам, разбил кулаки в кровь об стены, обматерил всех медсестёр…Ему пригрозили, что свяжут и обколют снотворным, если он сам не успокоится. И тут он вдруг к своему удивлению обнаружил в кармане упаковку с каким-то лекарством. Ну, да конечно! Это же те самые дрянные таблетки друга, которые он недавно забыл у Сашки. Какое-то там сильнодействующее успокоительное, не без побочного эффекта, как водится…

Вот и кстати. На истерике Саша сожрал всю пачку, только это похоже мало помогло. Метаться он перестал, но внутри неудержимо колотило, так что он едва мог усидеть на месте во время бесконечно долгой операции. После того он смог увидеть Георгия лишь мельком, когда его перевозили в реанимацию. Бритый наголо, в бинтах с резко заострившимся лицом, – или вернее даже ликом, как у великомучеников на иконах, – он уже не выглядел, как человек. Восковая кукла, заботливо укутанная в саван.

Мать, не переставая, о чём-то всё расспрашивала врача. Он даже каким-то чудом сумел её успокоить, напичкав ложными надеждами. А вот Сашка никаких вопросов не задавал. Синие тени на лице брата, ледяной приговор в глазах врача, – он им уже неинтересен, завтра спишут на свалку, – вот вам и ответ на все вопросы. Георгий нежилец.

Саша остался один, поверженный в хаос звуков. В его голове назойливо звучал по-фальшивому весёлый мотив, что буквально выворачивал мозг наизнанку. Сашку снова колотило, только теперь он едва сдерживал истеричный хохот, который был готов прорваться наружу и задушить его, разодрать на части. Музыка играла… Скрипка. Сколько же лет Саша угробил, занимаясь ею, прежде чем бросил! Поистине, скрипка была изобретена в качестве орудия пыток. Ничего страшнее для Сашки нет. Как бросают ненавистную работу, как оставляют старую сварливую жену, как стряхивают с руки какое-нибудь гадкое насекомое – так он от всей души отшвырнул музыку. Он надеялся, что перехитрил её и теперь она утихнет, замолкнет навек, перестанет его мучить. Но Саша обманулся. Скрипаческое детство не давало о себе забыть. Он с прежней чуткостью постоянно ощущал музыку. Она всегда звучала в его голове. Музыка – словно стратосфера его жизни, никуда от неё не деться, она как проклятье, нависшее над головой. Сколько лет он винил в этом Георгия, словно тот некими незримыми «флюидами» влияет на его жизнь. Даже через расстояние он будто бы давил на Сашку этим бесконечным сплетением звуков, сводил с ума этими неразрешимыми уравнениями из октав, аккордов, тактов…Сашка, как современный последователь учения нидерландского Братства Богоматери тоже считал праздную музыку, чуть ли не смертным грехом. Правда, ничего больше про этот орден, к которому принадлежал сам Иероним Босх, он знать не знал. Но сама мысль о том, что все эти бездельники-музыканты будут гореть в аду, казалась ему занятной. Даже, несмотря на то, что ни в какой ад Сашка естественно не верил.

…Итак, всё начиналось со скрипки. Её трагичный скрежет перепиливал душу, а из глубины её звучания вырывались отдалённые весёлые голоса, поющие на чужом языке. Ну, что у них за жизнь!.. Всё от меццо-форте к фортиссимо. Crescendo. А какое было нежное, невинное вступление, но опять обманка. Всё быстрее и быстрее, и чем быстрее, тем веселее, а чем веселее, тем фальшивее пели кукольные голоса. Но тревожный голос скрипки всё твердил своё – о смерти, заглушая все прочие звуки…

Сашку словно пронзило насквозь, вдруг вспомнилось: он же всё-таки любил брата! Хотел с ним общаться, в чём-то даже походить на него. Да и тот в свою очередь вправду пытался, заботиться о нём, рад был возиться с ним в детстве, оберегать. Как же они умудрились до такого докатиться, всё сломать и стать врагами?!. Саша принялся клясть судьбу, возненавидел в миг всех живущих на свете. Почему они завтра будут так же беззаботно жить, радоваться и смеяться, а Георгий быть может не переживёт и эту ночь?.. Разве это справедливо? Какое они все имеют право жить, если он умрёт? Почему это случилось именно с ними? Да, пусть хоть все попередохнут, – Георгий должен жить! Должен же быть у братьев Горских шанс всё исправить. Как всё-таки нелепа, ничтожна эта их дурацкая война. Там, где нос к носу сталкиваются жизнь и смерть, теряют значения такие мелочи.

Саша резко осознал, как многое он потерял. Он шёл по жизни, спокойно разбрасываясь людьми, как старыми непригодными к употреблению вещами, как игрушками, что вышли из моды. И всё, что он вынес из жизни – это свод глупых никчёмных правил: «Уходить надо без оглядки», «Вслед, уходящим не смотри», «Не догоняй», «Не зови», «Сам не звони», «Надо быть мужчиной», «Не проси прощенья», и так без конца… А когда пытаешься отыскать, тех, кого в своё время выбросил, оказывается уже поздно. Их нет здесь… Осталось только одиночество в этом провонявшем плесенью больничном коридоре. И Георгий в реанимации…

Наметавшись, как бешеный зверь в клетке, Сашка всё же притих. Таблетки, наверно, помогли. Жалко такие без рецепта не выдают. Славно башню сносит…

Как узник, ожидающий казни на рассвете, – с той же обречённостью Сашка дремотно поглядывал на пургу за окном. Безмолвная, бархатная чернота была растревожена буйным вальсом беспечных снежинок. Фонари на это суетное веселье, напоминающее шабаш, смотрели с немым упрёком. Наверно, просто завидовали. Сами-то они не имеют права покинуть свой пост. Фонари, как монахи, молитвенно склонившие свои скорбные лики, слабо освещали жалкий клочок земли. Они явно не справлялись со своей миссией на этом мрачном балу. А среди этих почти померкших светочей, подобных одичалым аскетам, парила Она. Пугающе прекрасная, пленительная женщина – королева, правящая этим балом… Завороженный своим видением, Саша стал медленно погружаться в сон. Веки отяжелели, и его словно убаюкали, будто кто-то пропел колыбельную шуршащим, снежным голосом.

«Отличные таблеточки! Вот вам и побочный эффект – галлюцинации». – сквозь дрёму с усмешкой подумалось Сашке, прежде чем его затянуло в сон.

Однако вопреки ожиданию он не почувствовал того благотворного эффекта, на который рассчитывал. Легче ему не стало. Не оправдалась надежда забыться, как обычно бывало во сне. Ему-то хотелось, чтоб сознание отключилось, хоть на время дав передышку раскалённому мозгу. Сашка вроде бы и уснул, но все ощущение остались прежними, как и наяву. Реальность не выпустила из своей когтистой лапы, а просто бредово смешалась со сном.

Плавно, как на парашюте Саша опускался на съёмочную площадку разыгрываемого там действия. Словно запись на видеоплёнке, чётко перед ним предстала их первая с Георгием драка всерьёз. Только всё это не было похоже на обычный сон или воспоминание. Всё происходило в режиме реального времени, и Сашка смотрел на это не со стороны, а изнутри. Так остро он ощутил себя снова маленьким. Как же давно он забыл, что это такое! Этот худенький, нескладный мальчик с чистой головой и сердцем, словно с осуждением глядел теперь внутрь себя самого. И как же этот грязный, пошлый тип проник в него? Сашка почувствовал себя внутри этого мелкого мальчишки, в его теле, ощутил взахлёб эту давно утерянную, беззаботную лёгкость и восторг. Ведь ему тогда было всего лишь десять лет, а Георгию около двенадцати. Вот эта такая знакомая, старая тельняшка брата, а у самого Саши белая рубашечка, – это ведь было перед его первым выступлением. Тогда он ещё учился с братом в музыкальной школе. Так всё же, за что он так возненавидел музыку? Неужели за то, что Георгий её так любил?..

Сейчас в своём безумном полусне Сашка очень живо ощутил слабенькие, острые удары брата. Он и сам махал кулачками, да так серьезно, будто всё это и не сон вовсе… Тогда их тоже разнимала мама. Плача, утирает кровь, – носом хлещет у Георгия, а у Сашки, как у маленького, хорошенького вампирчика окровавлены губы.

– Это мы играем, мама, – зло скалясь, утешали они эту растерянную, уставшую тётю.

Голос её прозвучал обречённо, пронзительно, как сон из другого сна:

– Вы снова мучаете мать. Жестокие мальчишки.

Сашку невольно передёрнуло, он тряхнул головой. Нет, определённо – пора просыпаться. Уж лучше назад в больницу, лучше там закатить очередную истерику, орать и биться о стены, – только не допустить продолжения этого бреда. Проснуться, проснуться… Но ничего не вышло. Он зажмурился, пару раз ущипнул себя, но сон не развеялся, напротив стал ещё реальнее, чётче.

Мать ушла, а Сашка тревожно покосился на брата. Пронзительно громкое молчание Георгия лишь всё усугубляло. Не выкарабкаться. Болезненный, липкий страх нахлынул, наполз на Сашу – уже хотелось кричать. Но наконец, спасительный резкий голос Георгия разрезал тишину:

– Мы же раньше играли иначе. Помнишь?

Он говорил не по-детски всерьёз, с улыбкой в темнющих глазах, – как солнце со дна колодца, душу согрело.

– Помнишь наших солдатиков? Наши книги?.. А медвежонок… Помнишь?

Сашка совсем не понимал, к чему брат завёл эти разговоры. Но сам того не ожидая, он поддался странному, очарованному настроению Георгия. Нахлынуло, как говорится. Неожиданно он рассмеялся и вдруг отрешённо, как в забытье, произнёс:

– «Маленький мальчик будет всегда, всегда играть со своим медвежонком…»

Ну вот, и откуда это вспомнилось? Не в пример Георгию, Сашка с самого детства питал дикую страсть к книгам. В его голове отложилась масса обрывочных фраз и образов, хоть он уже и не помнил, откуда они взялись. Цитаты то оттуда, то отсюда назойливо всплывали в его памяти. Не легче, чем с музыкой…

А Георгий зачем-то продолжал не к месту ворошить эти воспоминания:

– Помнишь, как мы на стенах рисовали, «лечили» игрушки…

– Ну да! Ты разрезал их, потрошил и вшивал внутрь пуговицы вместо сердец, – захохотав, подхватил Сашка. – Ты тогда хирургом стать хотел… А интересно, куда все наши игрушки подевались? Отчим, наверно, повыбрасывал… Ему вечно наш «хлам» мешал.

– А теперь пришло время сыграть в другую игру, – вдруг серьёзно произнёс Георгий, – Только на этот раз всё по-всамделешнему. Пошли.

И он строго, по-солдатски зашагал по коридору. И Сашка только теперь, оглядевшись, сообразил, где они находятся. Вот оно живое воплощение самого гадкого и тошнотворного из всех детских кошмаров!.. Школьный коридор.

– Эй, постой! – закричал Сашка вслед, уходящему брату. – Я, конечно, не против ещё поболтать с тобой прежде, чем проснуться… Но всё же по-моему этому бреду пора кончиться. Может, поможешь проснуться? Я даже не обижусь, если ты меня чем-нибудь треснешь по голове…

– Идём. Нет времени, – скомандовал Георгий, скрываясь в сумраке коридора.

– Да, стой же ты! – судорожно передёргивая плечами, крикнул Сашка и нехотя поплёлся следом. Ему всё же совсем не хотелось оставаться здесь одному.

Силуэт Георгия тем временем почти потерялся из виду в полумраке. Свет почему-то начал гаснуть, вызывая самые мучительные воспоминания. Сашка никогда себя трусом не считал, но как выяснилось, в глубине его подсознания сохранились те же детские фобии. Вот он ещё один кошмар из детства – про гаснущий свет. Он ещё и не угас, светит так тускло, так мерзко, что уж лучше бы его и не было вовсе. Бывает же такой свет, который хуже кромешного мрака.

Нервозно ёжась, Сашка кинулся за братом, но его силуэт уже едва виделся вдали. А коридор всё тянулся бесконечным лабиринтом. Саша метался туда и сюда, находя и снова теряя брата. И вот когда он почти нагнал его, – уже можно было рукой дотянуться до Георгия, – в этот миг пол под ногами стал разъезжаться. Каменные плиты расселись и как ворох листвы разлетелись, взмыли вверх. Георгий окончательно скрылся из виду, а Сашка, потеряв опору под ногами, с диким воплем рухнул вниз.

«Когда падаешь, всегда просыпаешься…» – попытался успокоить себя Саша. Но представив, как сейчас шарахнется о землю, он с ужасом сжался в комок. Однако приземления он прождал гораздо дольше, чем думалось. Давно уже было пора хоть куда-нибудь, да упасть, а он всё падал, и падал, и падал… Так что даже тревога стала отступать, сменившись усталостью. На Сашку нахлынуло странное ощущение полёта, словно он не упал, а напротив взмыл вверх. Он так стремительно летел вниз, что пятно света, – отверстие, откуда он упал, – быстро удалялось. Это отверстие сверкало, как колодец полный света, как дыра прожжённая солнцем в небе. Тьма вокруг Сашки сомкнулась. Бесконечная, неисчерпаемая бездонность оттягивала его вниз, а вес пустоты, льющийся из колодца света, придавливал сверху, как толща воды утопающего. Сашка нелепо махал руками, пару раз перекувыркнулся и полетел вниз головой – приятного было мало. Вместо светлой дыры теперь перед глазами сплошная темнота. Барахтаться он вскоре перестал, – понял, что бесполезно, – он же не птичка: сколько руками не маши, вверх не взлетишь. Глаза стали привыкать к темноте, хотя радоваться явно было нечему. Дна этого туннеля всё равно было не видать. Тьма приветственно расступалась, гостеприимно сжирая Сашку в своих объятьях. Но всё это падение что-то остро напоминало ему. Из детства что ли?.. Где-то, с кем-то всё это уже было… И если бы Сашка хоть на миг мог остановиться и перестать падать, он бы обязательно вспомнил.

По круглым стенам этого колодца находились полки, заваленные всяким хламом. На некоторых висели пёстренькие гирлянды – неожиданно яркий свет в этом царстве тьмы слепил глаза до боли. Меж полок тянулись какие-то ветки, корни, торчали потёртые дорожные знаки. Сашка тщетно пытался ухватиться за них, но все они рассыпались в его руках.

Внезапно в густой тишине послышался пугающе знакомый шум из глубины колодца. Он всё нарастал, приближался, пока Сашка не рассмотрел, что это такое. Снизу, навстречу ему из мрака туннеля, вопреки всем законам физики и здравого смысла, на него нёсся поезд. Вытаращив глаза, он в ужасе судорожно зажмурился и выставил вперёд руки, словно прячась от летящего на него футбольного мяча. Да, Сашка катастрофически не любил и не умел играть в футбол. Ребята всегда смеялись над тем, как он по-девчоночьи прятался от мяча, не умел отбивать, так что от него даже на воротах было мало проку… Все эти нелестные для его самолюбия воспоминания пронеслись вмиг в его голове. Зато возникла надежда, что от такого удара он точно проснётся. Хотя эту «надежду» тут же сменил вполне обывательский, липкий страх. Сашка аж с жизнью успел проститься. Однако ничего страшного не произошло. Поезд промчался мимо. И только тогда Саша понял, что поезд-то был игрушечный, у них был такой в детстве. Но не успел он с облегчением вздохнуть, как на него, откуда ни возьмись, выпорхнула целая стая летучих мышей, а следом за ними огромные стрекозы с фиолетовыми крыльями и задумчивыми глазами. Удары их крыльев оглушили Сашку, но ему всё же удалось их благополучно миновать.

Когда всё стихло, Саша успел оглядеть полки. Чего же там только не было!.. На лету он зачем-то схватил дутый аптечный пузырёк из зелёного стекла. К горлышку была привязана бирка, которая гласила: «Ad usum internum. Temperantia». Но пузырёк оказался пуст. И Сашка беспечно обронил его, однако тут же спохватился, – мало ли кому по голове шарахнет. Но пузырёк вопреки ожиданиям неспешно и степенно, с чувством собственного достоинства полетел вверх, как воздушный шарик или набирающий высоту вертолёт. Саша лениво удивился и попытался вспомнить, что о таких явлениях говорят законы физики. Скорость падения…Ускорение… Сила тяжести… Мда, это похлеще нотной азбуки или английской грамматики. Закоренелый гуманитарий Сашка никогда не дружил с точными науками.

Продолжая свой полёт, Саша присмотрелся к стенам туннеля. Между полками он увидел скопище всякого хлама: тут и куклы, и деревянная лошадка-качалка, книги и сломанные игрушки, какие-то обломки, обрывки, ленты и подарочные обёртки. Казалось, всё это барахло было строительным материалом, из которого был сложен сам туннель, подобно муравейнику или гнезду. Тем временем мимо пролетели три белых кролика с красными глазами. На лету они махали косами и стройно пели.

«Ущипните меня…» – вяло буркнул Сашка, уже устав удивляться.

Едва увернувшись от кроликов, он чуть не столкнулся с пролетающей мимо девочкой. Та пела и вовсе что-то несуразное. Очень уж музыкальный и весёлый народец собрался в этом дурдоме… Однако дальше эта оживлённость сошла на нет. Стихли все звуки, и вся эта толкотня и веселье остались позади. Падать уже настолько надоело, что даже страх отступил перед скукой. Перестав напрягать глаза, пытаясь разглядеть, что там внизу, Сашка едва не задремал на лету. Никогда раньше он не засыпал во сне. И когда Саша уже почти успел отключиться, он вдруг со всего маху рухнул о землю, разметав своим внушительным падением целый ворох прошлогодней, жухлой листвы. Быстро подскочив на ноги, как в школу по будильнику, он отряхнулся и огляделся по сторонам. Он неожиданно оказался внутри шестиугольной зеркальной комнаты, подобной хрустальной шкатулке. Стены и потолок были совершенно гладкими, без единой трещины, так что было совершенно непонятно, как сюда попал Сашка. Его буквально задавила торжественная, музыкальная тишина, словно перед началом какой-то мощной арии. Но самым жутким оказалось то, что он увидел в зеркале вместо своего отражения. Оттуда на него смотрел очаровательно-испуганный, хрупкий мальчик-куколка, будто марионетка на шарнирах. Его беленькое, аккуратное личико, словно со стеклянными вставными глазками, казалось нарисованным. Мальчик шарахнулся от Сашки и, передразнивая его, обхватил голову руками. Ещё до падения сюда, в разговоре с Георгием, он ощущал себя ребёнком – это уж куда ни шло. Но такого кошмара он и представить себе не мог.

Страшный, игрушечный мальчик с ужасом взирал на Сашку из глуби зазеркалья, – и его образ множился, отражённый о стены и потолок, будто водя хоровод вокруг него. Переводя взгляд с отражения на себя самого, он снова убедился, здесь нет ошибки, – он и вправду выглядит теперь, как кукла. Его маленькие, словно фарфоровые пальчики нервно треплют белую рубашечку с жабо, одёргивают багровый бархатный камзол. А ноги в красных сапожках со шпорами так и дрожат, стуча стальными каблучками по стеклу.

Вдоволь «налюбовавшись» на это безобразие, Сашка почувствовал, как у него спёрло дыхание, и закружилась голова. Он заметался по комнате, в ужасе ища выход. Но снова и снова он натыкался на ледяную поверхность зеркал. Нервно шаря рукой по гладким стенам, он, наконец, нащупал стеклянную дверную ручку и резко повернул её. Тяжело дыша, Саша толкнул дверь и едва не вывалился наружу. Его обдало холодным воздухом, а пронизывающий до костей ветер чуть не сбил его с ног. Облегчённо вздохнув, Сашка, едва ли не на карачках, выполз из страшной комнаты. Перед глазами так и плыл кошмарный образ из зеркала. И страшнее всего было то, что, даже не видя это, он продолжал ощущать себя фарфоровой игрушкой.

Отдышавшись, он осмотрелся по сторонам, и чуть ли не пожалел, что покинул комнату, – такой неприглядный видок открылся перед его глазами. Промозглый вечерний воздух был колок до боли, исполнен тошнотворно знакомыми запахами и звуками, хотя и невозможно было вспомнить, откуда помнишь их. Сашке уж подумалось, не лучше ли остаться внутри зеркальной комнаты, которая теперь казалась, чуть ли не домом родным. Однако, как только он покинул её, дверь бесшумно захлопнулась, и сколько он ни пытался её открыть – всё было тщетно. Более того, он только теперь заметил, что эта дверь одиноко стояла посреди неуютного пейзажа и никуда не вела. Обойдя её кругом, Сашка абсолютно в этом убедился. Злобу ему выместить было больше не на ком, и он от всей души пнул злосчастную дверь ногой, – так что чуть не завопил от боли. Но даже эта боль не помогла ему проснуться.

– Кончайте этот цирк! – неизвестно к кому обращаясь, завопил Сашка. – Хватит!.. Дайте мне проснуться! Проснись! Проснись!.. Проснись… – орал он, обхватив голову руками.

Но даже когда он со всего маху ударился головой о дверь, ничего не изменилось, – разве что висок в кровь разбил. Обречённо, как подкошенный, он рухнул на колени. Задумался, притих. Неужели всё это побочное действие несчастных антидепрессантов? Или его всё же незаметно чем-то обкололи в больнице?.. Что это за бесконечный бредовый сон или галлюцинация? И главное всё было так чётко и ярко, как наяву. Разум чист и свеж, и чувства обострены. Словно всё и вправду по-всамделешнему, как выразился Георгий. Вот и кровь с виска течёт, значит, не превратился он ещё совсем в куклу. Что же это за сон, где даже игрушки льют кровь?..

Сашка всё же решил успокоиться и взять ситуацию под контроль. Сон это или галлюцинация – надо просто терпеливо дождаться конца, а до тех пор держать себя в руках.

Поднявшись на ноги, он вздохнул и торжественно произнёс:

– Отныне вовеки клянусь не пить, не курить, не колоться и не употреблять чужие таблетки… антидепрессанты, в частности…

После такого решения на душе как-то полегчало. Больше Сашка такой нелепости в своей упорядоченной жизни не допустит. А пока, чтоб хоть как-то скоротать время до пробуждения, он решил, как следует оглядеться. Хотя окружающий неприглядный пейзаж едва ли пробуждал в нём интерес к путешествиям и открытиям. Уж больно тревожные просторы открылись беспокойному взгляду Саши. Его робкие шаги заглушал пронзительно бирюзовый мох – душистый и лохматый. Неправдоподобно бордовое, будто отполированное небо в синих переливах, словно давило на плечи. Сашка тщетно пялил глаза вверх. Он совершенно точно убедился – неба здесь нет, есть только грязный витраж, прячущий что-то в глубине. Лиловый сумрак в клубах едкого тумана, который растекался белёсыми пастельными взмахами, – он словно брал Сашку под руки, втягивая куда-то вглубь. Когда страх немного отпустил, его место заступила щемящая боль. Здесь словно слышался некий тревожный гитарный перебор со странным привкусом.

…И когда рассеявшийся туман приоткрыл свой занавес, перед Сашкой возникла железная ограда в витых вензелях. Строгая паутина стали сплеталась с травяной порослью, нераспустившихся бутонов изъеденных ржой. Над распахнутой, зубастой аркой ворот, что была перевита багряной листвой, Сашка разглядел потрескавшуюся табличку с полустёртыми, некогда ярко-алыми, буквами. В сгущающемся сумраке он с трудом прочёл слова: ЛИЛЕЙНЫЙ ЛЕС.

В нос и вправду тут же ударил тяжёлый, горьковатый лилейный дух. За вратами тьма сгущалась. Некое тусклое свечение обнажало, вытягивало из мрака толстые стволы невиданных деревьев, меж которых сновали какие-то тени. Когда отступило целительное чувство покоя, на смену ему опять пришёл неистовый, иррациональный страх. Сердце затенькало внутри с новой силой, то замирая, то заходясь от восторженного волнения. Каждый его удар эхом отдавался в фарфоровой головке… То accelerando, то ritardando…Наконец сердце шарахнулось куда-то в пятки, опаздывая на пару секунд и снова сбиваясь с ритма. Расшатавшаяся психика Сашки отказывалась трезво воспринимать эту антиреальность. В конце концов, помявшись у входа, он чуть ли не силком потащил себя самого внутрь.

– Это всего лишь сон. Не будь тряпкой. – тщетно пытался подбодриться Саша. – Насмотрелся ужастиков – скоро с мамой за ручку в туалет будешь ходить… Будь мужчиной, – строго отчитывал он себя.

Только это мало помогало. Будто в насмешку перед его глазами чётко предстало то жуткое отражение, увиденное в зеркальной комнате. Уж, какой тут мужчина… Да, да теперь он и есть – мелкий смазливый мальчик-куколка. И коленки трясутся, как в детстве на приём к зубному.

Трезво рассуждая, Сашка понимал, что, конечно же, он боится не того, что из темноты на него выскочит какая-нибудь монстрятина и сожрёт его. Страх его был совсем иным. Это ощущение возникло во время его падения, наверно из-за потери опоры под ногами. Впервые всё вышло из-под контроля. Сашка, как истинный педант и аккуратист привык, что в его жизни всё всегда на своих местах, в идеальном порядке, – и он неизменно на коне. Он был сам себе хозяин, и сумел оградить себя от любых потрясений и неожиданных неприятностей, даже от встреч с братом. Но теперь всё пошло верх тормашками, словно он и вправду марионетка, которой дано лишь опасливо гадать, что же ждёт его дальше. И самое обидное – у него никак не получалось проснуться.

Когда глаза привыкли к темноте, он сумел разглядеть, что бурые, шершавые стволы на деле оказались толстенными стеблями гигантских белых лилий и лиловых ирисов. Они производили очень подавляющее впечатление. Ещё и вспомнилось, что в глубоком детстве на Сашку почему-то наводили ужас слишком высокие деревья. Вообще вся эта мрачная атмосфера неприятно напомнила ему, что он был довольно-таки трусливым мальчиком. И оказалось, что все эти нелепые детские страхи никуда и не девались, а просто ждали удобного случая, чтобы напомнить о себе.

Небывалые цветы Лилейного Леса светились сами по себе, своим собственным светом. Их мерцающие бутоны источали изнутри себя мертвенное сияние, – от него не становилось ни светлее, ни веселее. Есть ведь такой свет, который и не свет, и не в дело, и не в пользу. Оказалось вся жуть-то и не в кромешной тьме, а в такой вот тусклой обманке, что гаже всех самых мрачных ужасов.

Нос щекотала ваниль. В фиолетовой дымке под ногами копошились какие-то мелкие ползучие существа, – в полумраке не разберёшь, – да Сашке и не хотелось приглядываться. Корни цветов выныривали из рыхлой земли и змеились в перехлёст, переплетаясь, перекручиваясь лентами. Мохристые стебли были окутаны толстой, чуть ли не в палец толщиной, паутиной, – она источала льдистый свет. Сашка невольно передёрнул плечами. Мда, всё у них тут светится…

Рядом с исполинскими цветами росли их маленькие сородичи, – вполне привычных размеров. Средь них были и обычные ирисы, и лилии, а подле жадная росянка, иссиня-чёрные метёлки полыни, перевитые меж собой орхидеи и лотосы, и тут же под мерцающими шляпками великанов-грибов бледно-салатовые гладиолусы в красную крапинку. Чем глубже в Лес, тем больше было кругом этого странного полусвета. Повсюду носились блуждающие огоньки, а между ними парили сонные светлячки. Где-то вверху трескались, со звуком лопнувшей струны, летающие споры, почки и бутоны, – они осыпали Сашку блестящей пыльцой, которая излучала свечение и музыку. Что-то в духе Дебюсси, а его музыка всегда вызывала у Саши пренеприятнейшее чувство тревоги. Осторожно пробираясь дальше, он различил в сумерках огромный, нагло разросшийся папоротник. Под ногами всё было крыто, словно ковром, кудристым мхом, а по нему перекатывались россыпи цветных камушков и ракушек. Шуршала верба, и похрустывали ветки странного растения наподобие коралла с набухшими почками.

…И любопытство, как водится, на время даже заглушило страх. Этот доисторический сад поистине зачаровал Сашку.

Но вдруг его оглушил хлёсткий шум над головой. Резкий порыв ветра отшвырнул и прижал его к земле. Робко, нехотя Саша поднял голову и посмотрел наверх. Оказалось, ветер поднялся от взмаха крыльев огромной стрекозы. Её крылья искрились по-витражному, и размах их был поболее двух метров. Глядя снизу вверх на далёкие, как телевышка, колыхающиеся на ветру бутоны лилий, он заметил на одном цветке ещё одно крупное существо в красно-чёрных пятнах. Разглядев его, как следует, Сашка убедился, что это исполинская божья коровка, размером с арбуз. Такое открытие его явно не порадовало. Цветы-мутанты – это еще, куда ни шло. Но насекомые…

Сашка поспешно отвёл глаза и, вскочив на ноги, заторопился дальше. Как будто было, куда торопиться… Краем глаза на скаку он заприметил в укромном углу копошащуюся кучу жёлто-чёрных божьих коровок. Эти хоть, на счастье, были нормальные – размером с ноготок. Однако их было такое множество, и они так мерзко ползали друг по дружке, что Сашку всего передёрнуло. Припомнилось, что во всех его кошмарах непременно участвовали эти твари.

Шарахаясь из тени в тень, Сашка всё ж не выдержал и стремглав кинулся обратно, – как он полагал к выходу из Леса. Но тут выяснилось, что он совершенно потерял всякий ориентир в пространстве. В отчаянье он принялся метаться туда и сюда, пока не сбился окончательно. Едва не впав в истерику, Сашка всё-таки сумел встряхнуться и взять себя в руки. Беготня и крики тут всё равно не помогут. Вот когда самое время принимать успокоительное…

Пришлось тащиться дальше. Перед лицом мельтешили мелкие, назойливые светляки, – чуть ли не в рот лезли. Вот разбери – дорогу они указывают или куда ещё заманивают?.. Отмахиваясь от этих приставучих тварей, Саша вышел на облезлую прогалину посреди этого дикого леса. Здесь было почти невозможно дышать, вместо тумана тут всё было в клубах едкого, прогорклого дыма, что валил как из печи. Он стелился по земле, переливаясь, как журчащая река в порогах. Откашлявшись, Сашка поднял глаза и заглянул на шляпку гигантского мухомора, что была почти на уровне его глаз. И тут он вдруг столкнулся взглядом с необъяснимым, пронзительно-синим существом важно восседающим там.

Это был большой Синий Червяк, дремотно покуривавший кальян. Это уже слишком!..

Длинноволосый червяк с фенечками на лапах, как ни в чём не бывало, испускал изо рта клубы дыма. Приоткрыв отяжелевшие веки, он вперил мутный взгляд из-под чёлки в Сашку и протяжно, чуть ли не нараспев, прогнусавил:

– Кто… ты… такая?..

Так и позабыв прикрыть раскрытый от удивления рот, Сашка обалдело огляделся по сторонам, не понимая, к кому обращается Червяк. Тем временем тот так же невозмутимо повторил свой вопрос, глядя в упор на Сашу:

– Кто – ты – такая?

Убедившись, что вокруг нет ни души, и вопрос явно обращён к нему, Сашка, вконец смешавшись, несмело ответил:

– Да, я, в общем-то, не «такая».

– А какая ты? – вопросил Червяк, смачно затягиваясь.

– Да, ты чё слепой? Я не такая, я – такой! – обиженно воскликнул парень.

– Да?.. – равнодушно протянул Червяк, выпустив клубы дыма прямо в лицо Сашке. – Ну, и какой ты?

Откашлявшись, Саша ещё агрессивнее, взахлёб начал было:

– Я же говорю, я не «какой». Я…

– Так, ты чё вообще никакой? – невозмутимо прервал его Червяк.

От гнева Сашка, аж дар речи потерял. Всякий страх и удивление отступили пред острым желанием убить это надоедливое существо. Червяк в свою очередь подымил ещё с минутку и, не сводя с парня зомбирующего взгляда, задумчиво промолвил, подбирая слова словно ноты:

– Ну, так и… Кто-ты-такая?

Сашка в душе выругался и резко произнёс, не давая Червяку его прервать:

– Слышь, скажи лучше, как мне проснуться. Мне срочно нужно прийти в себя.

– Прийти в себя? – медленно повторил Червяк и добавил, – А ты сейчас в ком?

– Не в ком, а в чём. В вашем дурацком лесу. Как отсюда выбраться? Скажите… пожалуйста. – скрипя зубами, договорил Саша. Он всё же попытался быть вежливым. Его же, ёлки-палки, хорошо воспитывали…

– А куда ты хочешь попасть?

– Домой… Ну, то есть не конкретно домой. Я хочу сказать в свой нормальный мир. К брату, в больницу… – сбивчиво принялся объяснять Сашка, путаясь в словах. От этого разговора у него уже мозги начали кипеть.

– Мда… в больницу тебе и вправду бы не мешало попасть. – вставил своё слово Червяк.

– Это что, такой юмор? – огрызнулся парень и снова, пытаясь взять себя в руки, начал, – Видите ли…

– Неа, не вижу… – прикрыв веки, тут же нашёлся Червяк и с той же наглой невозмутимостью спросил, – Ты хоть в своём уме?

– Уже, похоже, нет, – потерев виски, буркнул Саша.

– Да?.. И в чьём же ты теперь уме?

Червяк видимо всё любил уточнять. Прям, как Сашка в своё время.

– Счастливо оставаться! – наконец решил оборвать этот бредовый разговор Саша и уже собрался уходить.

Он посчитал, что лучше уж бесплодно блуждать по жуткому лесу в отчаянном одиночестве, нежели пытаться что-то выяснить у обкуренного Червяка. Сашка почувствовал, что ещё немного и ему вправду можно будет ехать в больницу. Не к Георгию, а совсем в другую… И тогда уже из этого бреда вовеки не вырваться.

Но Червяк вдруг его окликнул и заплетающимся языком произнёс:

– Постой. Слышь, чё скажу. Важно.

Сашка нехотя замер. Любопытство всё же взяло верх. Хотя Червяк явно не спешил делиться своим откровением. Пару минут он продолжал безмятежно покуривать, смежив веки. Сашке показалось, что он уже уснул.

– Спасибо! – нарочито громко съязвил парень. – Это всё?

– Нет. Не всё… – протянул Червяк.

И ещё минута тишины. Сашке уже засвербило набить морду этому червю. Он только не знал, с какой стороны к нему подступиться.

– Дёрганный ты какой-то, – снизошёл наконец Червяк. – Научись владеть собой. А прежде надо знать, чем владеешь. Nosce te ipsum.

– Я и так отлично знаю, кто я такой. – пожав плечами, ответил Саша.

Червяк как-то неприятненько хохотнул и вдруг резко, очень широко раскрыл свои глаза, ясно произнеся:

– Кстати, а грибочков не хочешь? А закурить? Ты расслабься, а?..

– Да, не…Спасибо. Я уж как-нибудь так. – без особого энтузиазма отозвался Сашка, – Мне идти надо. Не подскажете…

Но Червяк и на сей раз не дал ему договорить и забуровил что-то уже вовсе невменяемое:

– Идти, значит?.. Ну, как там говорится? Налево пойдёшь – шею свернёшь, справа откусишь – язык прикусишь, прямо поплетёшься – в яму навернёшься, слева отгрызёшь – в нирвану попадёшь…

– Очень «заманчивые» перспективы, – хмыкнул парень. – Исходя из этого, тут лучше ничего не есть, а ходить можно только «направо». Эх, сейчас бы кофейку хлебнуть… – потерев переносицу, пробормотал Саша.

Червяк тем временем снова прикрыл глаза, уже, похоже, позабыв про существование Сашки. «С Червяком поболтаешь – мозги растеряешь…» – додумал он про себя.

– Ступай вон по той тропе, – бросил сквозь дрёму Червяк, кивнув в сторону. – Попадёшь к Баюну. Он скажет, кто ты и куда тебе идти.

Сказав это, Червяк перевернулся и неспешно уполз в сумрак.

У Сашки чуть голова не вспухла от этого разговора. Абсурд! Это всё немыслимый абсурд. А он ещё всегда считал себя нормальным здравомыслящим человеком. Однако вряд ли можно считать нормальным человека, ведущего беседы с червяками. Ещё и синими…

Постояв немного в одиночестве и подумав, – делать-то нечего, – Саша всё-таки поплёлся по тропе, что указал ему Червяк. Что ещё за Баюн?.. Очередной промывки мозгов он явно не выдержит…

Под ногами тем временем так и шныряли какие-то непонятные, а за обочиной в тени перемигивались зелёно-жёлтые огни. Тропа, ускользая из-под ног, вывела в чудную берёзовую рощицу. Посреди исполинских цветов к земле жались хрупкие, миниатюрные карлики-берёзки. Самая высокая из них, что была Сашке по плечо, – похожа на изящную, статную девочку с гибким станом. Перегнувшись через тропу, она свесила свои кудристые ветки, – будто руки тянет, преграждая сашкин путь. Гуща зелени походила на пышную копну волос, которая словно прикрывала лик. Саша с чего-то притормозил, заглядевшись на незатейливую пёстренькую букашку, ползающую по стволу. Следя за ней, он вдруг встретился взглядом с парой немигающих изжелта-зелёных глаз. Скользнув взглядом дальше, он обнаружил две сопящие дырочки тонкого носа и вовсю улыбающийся рот, который тут же и сожрал беднягу-букашку. Отпрянув от берёзы, Сашка дико заголосил, а берёза принялась ему вторить и тоже ударилась в крик. Ватные, отяжелевшие ноги не дали Саше сдвинуться с места, да и стоит признать, – устал он уже бегать от всех этих кошмаров. Обречённо брякнувшись на землю, парень монотонно запричитал:

– Цветочки, букашки, куклы, червяки, деревья… Ну, что там ещё дальше? Я сошёл с ума… Вызывайте санитаров. Я сошёл с ума!.. – истерично расхохотался он.

– Э… тебе плохо?.. – растерянно вопросила девочка-берёзка, участливо положив свою лапу-ветку ему на плечо.

– Нет, мне хорошо. Мне теперь вообще всё в кайф. – кисло улыбнувшись, откликнулся Сашка.

Притихнув, он поднял на неё заинтересованный взгляд. Было на что посмотреть. Бледное продолговатое личико обрамляли чёрные с прозеленью волосы, в которых копошились всякие ползучки и светляки. Неведомое существо с любопытством уставило на него свои искристые раскосые глаза. Поднявшись на ноги, Сашка смущённо произнёс:

– Ладно, сдаюсь. Похоже, придётся смириться и привыкнуть к этому безумию. Может, вскоре мне даже начнёт нравиться этот бред. Ещё пристращусь, как к наркотику… Ты извини, что я тут орал, – обратился он к берёзе. – Давай, что ли знакомиться…

– О, давай! – с пугающей радостью подхватила та.

Какое-то ненормальное дружелюбие так и излучалось из этого существа, с его дико приветливой, широкой улыбкой. Мало того берёза, так ещё и помешанная…

– Я Дафна. А ты? – учтиво представилось дерево.

– Я… – задумчиво протянул Сашка, замявшись.

И ведь было над чем призадуматься. Ощущение себя уже давно его покинуло.

– И вправду, кто я?.. – будто про себя проговорил парень. – Теперь даже и не знаю… Не удивлюсь даже, если я теперь Наполеон…

Внимательно слушая сашкины бредни, Дафна не сводила с него немигающих глаз и продолжала тупо улыбаться.

– Э… извини, не поняла.

– А, ну я Саша. – опомнился парень. – Александр Горский. Для своих – Саша…Мне тут один чокнутый червяк все мозги обкурил и послал к какому-то Баюну. Ты хоть знаешь где это?

– О, конечно! Давай провожу. – воодушевлённо подхватила Дафна.

Проворно вытащив из земли свои корни, – оказавшиеся цепкими костлявыми ступнями, она широко зашагала рядом с Сашкой по тропе.

– А здесь у вас… нормальные… ну, то есть, как я – люди есть? – несмело спросил он.

Хотя тут же задумался, – а его самого теперь-то можно считать нормальным человеком?….

– О, да! – тем временем воодушевлённо отозвалась Дафна. – Здесь всех хватает. Только все ваши живут в Полисе. Ты разве не оттуда?

– Нет, я упал сверху, – скромно сообщил Саша.

Дерево притормозило и поглядело наверх. После чего, переведя восхищённый взгляд на парня, уважительно промолвило:

– Вау! Круто. Респект.

На ходу Сашка невольно косился на свою провожатую. Безумная улыбочка так и не сползала с её губ. Идёт – руками своими долгопалыми машет, а по ней так и ползают какие-то мелкие твари то ли в рот, то ли изо рта, – в темноте хоть, спасибо, не разберёшь. Тишина тем временем рассеялась, прорезанная странными звуками. Дафна шагала, как ни в чем, ни бывало, безо всякого, – ещё бы, она-то у себя дома… Прислушавшись, Саша различил шуршащую мелодию. Что-то из венских классиков. Где-то поблизости хрипела и скрежетала заезженная пластинка. Следом за Дафной он вышел на туманную прогалину средь этих чащоб. Здесь за крытым грязной тряпицей столом, что был собран из старых ящиков и досок, собралась дикая, разнопёстрая компания. А вот и вправду, – граммофон, который с садистской жестокостью умудрялся извлекать жуткие звуки из расколотой пластинки. Вся эта классика, включая и Дебюсси, даже в самом прекрасном исполнении выносила Сашке мозг, а это и вовсе сродни пытке. Посреди, – он, видать, был за главного, – суетно скакал пугающе весёлый кролик. Он был пронзительно едко жёлтый, будто весь из плюша. Из его пасти торчали длинные, кривые зубы, а вокруг одичалых глаз пролегли тени. Но, не смотря на то, что у Сашки появились опасения, не болеет ли эта тварь бешенством, – он всё же отметил, что кролик производит пронзительно солнечное впечатление. Вокруг стола расселись и вовсе непонятные существа: всякая ползучая мелюзга, мохнатое зверьё без роду и племени, девочка-ёжик, девочка-матрёшка, человекоподобные деревья, сродни Дафне, и прочие «покемоны». По веткам ближайших деревьев были навешаны цветные фонарики и небрежно прилеплены свечи, с которых капал воск, – о правилах пожарной безопасности эти тварюшки, похоже, не ведали. Это же подтверждал мерзкого вида именинный пирог, весь напичканный петардами, – видать, вместо свечей. Спасибо, его хоть ещё не успели поджечь. Всё зверьё, как на подбор, – будто ожившие игрушки кукол, – чинно пили из жестяных банок чай, ну или похожую на него бурду, вонявшую палёной пластмассой. Всё это напоминало строгую детскую игру всерьёз, во взрослых. Трапеза проходила неспешно, в гробовой тишине, под аккомпанемент скрипучей пластинки, изредка прерываемой жутким всплеском дикого хохота, от которого у Сашки пробегали мурашки. Чему тут смеяться – непонятно… Возможно, весь этот зверинец собрался по случаю именин Солнечного Зайца, – как про себя окрестил это ватное существо Сашка. Не зря же заяц так суетился, будто бы всех веселя, однако всеобщее настроение скорее наводило на мысль о поминках. Вдруг один из «покемонов» хрипло затянул нечто бессвязное, и вся компания подхватила его напев, слившись в единый мрачный хор. Сложилась эдакая заунывная капелла на мотив какой-то оперной арии, под сопровождение топота и отстукивания ритма ложками по чашкам. Когда их пение – наконец-то! – подошло к концу, зверюшки заприметили Дафну с Сашей. Они радостно поприветствовали девочку-берёзку и тут же облепили парня тесной толпой. Поднялся такой галдёж, что было удивительно, как такая мелюзга умудрилась наделать столько шума. Обступившие Сашку ползучки принялись его щипать, тискать и щекотать. Как-то они сумели запихнуть ему в рот нечто склизкое, приторно-сладкое. А какая-то совсем уж неприметная малявка, – такую не заметишь, наступишь и раздавишь, – потёрлась о сашкин сапог, с трудом сумев привлечь его внимание, и едва слышно прошепелявила:

– Нарисюй мне бараська…позалюста…

Всё это безобразие в край разозлило Сашку, и он буйно заголосил, стряхивая с себя поналипших малявок:

– Да уберитесь вы!.. Вы – безумное порождение больной фантазии! Даже если я сошёл с ума, у вас нет права так измываться надо мной! Сгиньте! Вас не существует! Вас не может быть… Это всё нервы. Нервы… Запарка в институте, Георгий, таблетки… Но я не верю в сказки! Я отвергаю вымысел, – монотонно, как на аутотренинге проговорил парень, – Я реалист. Всё хорошо. Хорошо… Главное – дыхание. Вдох-выдох… Вдох… О! – снова воскликнул он со стоном, – Да, уберитесь же вы!..

Зверюшки испуганно притихли, некоторые даже отползли подальше, опасливо косясь на Сашку. А Солнечный Заяц задумчиво прокартавил:

– Э…ревята, а оно, похозе, ни в свайом уме.

Сам ватный, и говорит, будто вату в рот запихнул. К логопеду бы их всех отправить.

– Сами вы не в своём уме, – обиженно откликнулся Саша, надувшись, как маленький мальчик.

И как тут не обидеться? Это было уже слишком. Абсурдно и несправедливо до нелепости. Его же ещё и хотят выставить ненормальным! И главное кто, – какие-то безродные зверюшки из сказок…

– К Баюну его надо, – обведя всех многозначительным взглядом, промолвила Дафна.

– Ба…йууун!.. – протяжно взвыл Заяц, уставив на Сашу не по-заячьи одичалый взгляд.

– Ба-юн! Ба-юн! Ба-юн!.. – мрачненько подхватили ползучки и, дружно подхватив Сашу, потащили его куда-то в глушь.

Эти твари лезли на парня со всех сторон. Его подняли, повисли на нём, зацепились за ноги, за руки. Кто-то ползал по Сашке, а кто-то из самых мелких умудрился забраться ему в карман. И было уже даже не понятно: несут ли они его на руках, или это он тащит их всех на себе.

– Стойте! Пустите!.. – тщетно пытался отбиться от них Саша. – Оставьте меня! Не хочу!.. Нет! Нет!..

Но его жалкие вскрики заглушал их общий гомон и тревожный бой барабанов, что доносился из лесной глуши. Вся процессия углубилась в самую чащу, на ходу устроив какие-то лихие пляски. Сашку затащили в такую непроглядную темень, где даже лилейный свет померк, лишь сизые клубы сырого тумана выползали со всех сторон. Неожиданно резко Сашку поставили на землю, но сделано это было так спешно и неуклюже, что он шлёпнулся, растянувшись на траве. Вся компания тем временем суетливо расползлась, попрятавшись в сумраке. И всё стихло. Вдруг очутившись в столь неприятном одиночестве, Саша до боли напряг глаза, пытаясь хоть что-то разглядеть вокруг себя. Впереди над его головой появились два светящихся диска, подобные мерцающим колёсам света. По мере их приближения вся поляна озарялась лимонным светом, слепившим, как прожектор. Над Сашкой возвышался могучий вековой дуб, что кудрявился пышной изумрудной листвой. На его изогнутых ветвях были развешаны и как-то потерянно-растерянно болтались всякие оконные рамы без стекла, поблёкшие зеркала в трещинах, будто инеем крытые, массивные пустые рамы и старинные часы с боем, правда без стрелок… Ветви шли вкруговую по стволу, словно ступени, а меж ними лентой протянулись блики света. Так перед сашкиными глазами явилась некая цепь из светлячков, и по ней, как по лестнице, важно нисходил здоровенный кот.

«Дуб зеленый… златая цепь… на дубе том…» – промелькнуло в окончательно свихнувшейся сашкиной голове.

Большущий и толстенный кот сыто и довольно поглядывал на парня своими

гипнотизирующими глазищами. По-ковровому густая шерсть была искристо-чёрной и вся в ярких пятнах, будто под хохлому расписана.

– А вот и он. – жмурясь и сладко потягиваясь, промурлыкал Кот.

Хвост трубой. И вообще весь такой довольненький, будто очень рад, – интересно бы знать чему?..

– Вы что, знаете меня? – осведомился Сашка.

Внушительный внешний вид Кота как-то не располагал к тому, чтобы обращаться к нему на «ты».

– А ты сам-то себя знаешь? – вопросом на вопрос ответил тот.

Ох, и любят же они все тут умничать!..

– Меня вообще-то к Вам Червяк прислал. Вы ведь Баюн? Может, хоть Вы объясните, где я, и что сейчас происходит?..

– Ты находишься в Стране Выброшенных Вещей, – улыбчиво мурлыча, ответствовал Баюн. – Происходит сейчас ничто, вернее – ничто не происходит. Но это лишь пока. Покуда не грядёт… сам знаешь Кто… – таинственно, понизив голос до шёпота и едва ли не опасливо, кончил Кот.

– Не понимаю. – немного раздражённо, передёрнув плечами, бросил Сашка.

– Да, уж понятливостью ты явно не блещешь, – улыбнулся во весь свой зубастый рот Баюн, как бы усмехаясь. – Ну, какой есть. Нам и такой сойдёт…

– На что сойдёт? В каком смысле? – встрепенувшись, подозрительно спросил парень.

– Потом узнаешь. Мы ведь давно тебя ждём…

– Ждёте? – изумлённо переспросил Сашка. – Вы меня явно с кем-то путаете. Я оказался здесь совершенно случайно. И мне пора домой. К психически нормальным людям, пока я сам ещё не того… Подлечу нервишки и буду жить себе дальше. А это всё сон, иллюзия. Вы – мой глюк. Вы не обижайтесь, конечно, но ведь на самом деле вас всех не существует.

– А ты, значит, существуешь? – с нахальной ухмылочкой, невозмутимо задал вопрос Кот.

– Конечно! – оскорблено воскликнул Саша. Они ещё и сомневаются в его существовании!..

– Чем докажешь? – так же безмятежно вопросил Кот, лениво водя пушистым хвостом.

Будто издевается!.. Такая наглость застала Сашку врасплох.

– Ну… вот он – я… – растеряно произнёс он, разводя руками.

– И я – вот он. – будто передразнивая, продолжал Баюн. – Ты даже не знаешь, кто ты такой.

– Вот ещё! – гневно возразил Саша. – Я прекрасно знаю, кто я. Я – Александр Горский. Гражданин Российской Федерации. Студент пятого курса педагогического института. Двадцати двух лет от роду. Ни одной судимости, ни одного «неуда» в зачётке… Вот так вот!

– Вот глупый, – промурлыкал Кот, словно посмеиваясь. – Видишь, ничего-то ты не знаешь. Ты Тристан – Ратник грядущих битв Страны Выброшенных Вещей. И жительство твоё не отсюда. А «Российская Федерация» тебе просто приснилась. Это твой сон. Но однажды он кончится. И когда ты проснёшься, – вот тогда-то и начнётся твоя настоящая жизнь.

– Час от часу не легче! – всплеснул руками Сашка. – Ещё кота-эзотерика на мою голову не хватало. Говорите, что хотите. Мне надоело!

И он уже хотел уйти прочь, но Баюн буквально пригвоздил его к земле пылающим взглядом, а сам словно вырос. И так промолвил Сашкин «глюк»:

– Нарекаю тебя: Тристан, рыцарь круглого стола Озариила. Славен Грядущий! И да сгинет Маргарита!

Свет его глаз тут же померк, и Сашка снова очутился в тоскливом полумраке. Ну, так значит – Тристан?.. «…дано было ему имя – «горестно рождённый»…

Рядом послышался благоговейный восторженный вздох, – тварюшки повылазили из своих углов. Они окружили Сашу, заключив его в кольцо, – будто хоровод удумали водить. А что, – с них станется… Солнечный Заяц, боком подбираясь к парню, участливо скосил на него свои жуткие лупетки.

– И куда ныне ты держишь путь, о славный сэр Тристан – цвет благородного рыцарства? – высокопарно возгласила Дафна.

– Я никакой не Тристан. И мне плевать на бредни этого сумасшедшего кота! – отрезал Сашка.

– Ему пара пойки-нуть лилейле и шагачить в верно в Польис… – пролепетал нечто невразумительное Заяц.

– Верно, верно. – закивала Дафна, очевидно понимая, о чём он говорит. – Так кто же из нас, о други! – отважится отправиться с благородным сэром Тристаном в сей смертельно опасный путь, дабы разделить с ним все бедствия и горести?…

– Я не Тристан. – уже спокойнее возразил Сашка, ощущая, что его всё равно никто не слушает.

Вопрос Дафны, похоже, застал зверюшек врасплох. Они притихли, и стали испуганно расползаться, стыдливо пряча глазки. Один лишь Солнечный Заяц тянул вверх обе лапы и, подпрыгивая на одной ноге, орал:

– Йа! Й-йа! Возмийте миньйа!..

– О, а из нормальных опять никого. – разочарованно вздохнула Дафна.

Самая мелкая ползучка, похоже, та, что приставала к Сашке с «бараськом», скромно подняла свою лапку, влюблено косясь на него.

– Ну, что ж! Раз больше никого нет… Следуйте за мной, о други! Идём, о Тристан, брат в наших горестях и радостях…

– Не Тристан я, – буркнул Сашка чисто автоматически.

Ему, похоже, уже стало всё равно. После драки – кулаками не машут. Сошёл с ума – так не отнекивайся. Теперь главное не нервничать, дабы не растерять останки мозгов, – авось всё ещё не так безнадёжно…

Дафна со всей их компанией тем временем прошла вперёд и окликнула, тормозящего Сашку:

– Ну же, Тристан! Идём.

– Ой, да хоть Пэрис Хилтон… – грустно пробормотал Саша и поплёлся за ней следом.

Малявка, ползущая рядом, не сводила с Сашки восторженного взгляда. Чтоб хоть чем-то занять пустые мозги, он попытался завести с ней разговор.

– Ну, а тебя как звать? – без энтузиазма, тоскливо спросил он.

Та вся зарделась от удовольствия. Она, похоже, потеряла дар речи и не могла поверить в такое счастье, что столь огромная и популярная личность, как Сашка снизошла, одарив её вниманием. Собравшись с духом, вся дрожа, она просюсюкала что-то слитно-бессвязное. Сашка, собственно говоря, ничегошеньки не разобрал, но попытался быть с ней приветлив. Обрадованная тем, что он к ней так расположен и общается, чуть ли не на равных, ползучка неожиданно принялась прыгать, и расшумелась на диво не по-малявочному. Так что в итоге Дафна и Заяц зашикали на неё, да так грозно, что та опять пала духом и стала тише воды, ниже травы – буквально в прямом смысле. Вскоре Сашка и вовсе потерял её из виду, будто она по-тихому умалилась, съёжилась, как лопнувший шарик, и сдохла с горя. Это, похоже, была особая форма малявочного самоуничижения – заесть, завампирить себя самого. Как выяснилось, с ранимыми малявками бывает и такое. Вот бы кому антидепрессанты не помешали…

Тем временем Дафна продолжала что-то на ходу рассказывать:

– Мы уже многие зимы прячемся в Лесу. Маргаритов Охотник отлавливает наших тут и там. Но теперь-то всё изменится! Ты поведёшь нас, о Тристан! Покуда не придёт Глашатай Озарила.

– Боюсь, вам всё же придётся подождать этого… глашатая. Я вас никуда не поведу, – вставил своё слово Сашка, – Это так скажем – не в моей компетенции. Вы не за того меня приняли…

– А может, это ты всю жизнь не за того себя принимал? – вдруг возразила Дафна, с таким серьёзным видом, что Сашка аж задумался.

Звучит резонно. С этой стороны он ещё не рассматривал данную ситуацию. Покуда Саша предавался этим размышлениям, виды кругом несколько переменились. И хоть там росли и ветвились всё те же лилии, да ирисы, это место казалось по-особому зачарованным. Цветы и вся земля были усеяны инистой пыльцой. А особо свежий мятный дух взбудоражил кровь. Они оказались в тенистой лощине, осенённой буйной порослью брюквы, болиголова, чертополоха и белены. В тусклом сивом омуте, окаймлённом незабудками и репьём, шептались кувшинки. Сашка завороженный, словно очутившись в неведомом храме, стоял в колоннаде стеблей овитых в перехлёст плющом. На высоком стройном стебле покачивался, тревожимый ветром, сомкнутый лилейный бутон, будто сотканный из лунного сияния, он светился изнутри. В нём через прозрачные стенки просматривался грациозный силуэт, напоминающий человека в позе эмбриона. В сумраке по углам послышался перестук барабанов. Ритм нарастал, а из глуби трагично и тревожно зазвучали скрипичные ноты. Сашке показалось, что у него вытягивают жилы, выводя на них, как на струнах болезненно красивую мелодию. В бутоне кто-то задрожал, забился, как в ловушке. Каза