Глава 20

Следуя указаниям Бехайма, слуги Патриарха выкопали в лесу, прилегающем к замку, несколько ям глубиной по четыре метра. Они застелили их дно плотным суровым полотном, чтобы замедлить сток, и на три четверти заполнили водой, которой не хватило бы, чтобы поймать кого‑то из Семьи, но было достаточно, чтобы на короткое время обезвредить его и успеть закрыть яму одним из железных листов – ставней, снятых с окон замка, – и таким образом замуровать убийцу. Уровень воды и илистый грунт вряд ли дадут преступнику зацепиться так, чтобы выбраться наверх и отодвинуть железный лист, думал Бехайм. Листы и ямы замаскировали ветками и землей, и он отослал слуг обратно в замок. Незадолго до рассвета он залег за небольшим бугром метрах в двадцати от низины, где лежало тело компаньонки Золотистой, – ночной ветер доносил оттуда трупный запах.

Вскоре в небе над горизонтом тонким лезвием забрезжил сердоликовый луч. Бехайм, пришибленный событиями ночи, неспособный пока слишком пристально думать о своем опасном положении, смотрел, как свет постепенно сгоняет тьму с горбатых синих холмов, складчатых долин с реками, в которых блестками отражались звезды, с городков, где местами россыпью тлеющих угольков горели ранние огни. Он вдыхал запах мокрой травы, пьянящий пряный аромат сосновых игл, горечь дыма, долетавшего от какого‑то далекого очага, и, казалось, в этих запахах и том, что он видит, всплывают лица и фигуры из его прошлого, возвращается какая‑то все еще живая сущность каждого из них, становится еще живее от ласковых прикосновений того, чем остро напитан воздух этого мига, и они развертываются перед ним, как сказочные видения, проносящиеся перед внутренним взором умирающего, уже не ощущающего страшной боли, причиняемой телу раной или болезнью, но, скорее, плывущего в благословенном нигде между Тайной и концом времен.

Всплыло совсем не то, чего, казалось бы, можно было ожидать, не запоминающиеся события – дни рождения, повышения по службе, всяческие успехи, – а менее значительные, но более яркие и праздничные частицы бытия. Вот он ест рыбное рагу из жестянки на марсельской пристани, перебрасываясь ругательствами с рыбаками; ночует в пещере среди потемневших под солнцем, населенных богами холмов над Коринфом; пьянствует студентом в компании однокашников и ныряет в Сену с моста рано утром, пуская пыль в глаза девчонке; проводит как‑то лето с другой девушкой – танцовщицей крошечного семейного цирка, из тех, что колесили по Европе в своих разноцветных кибитках; покупает золотые часы у мальчишки из Реймса – потом выяснилось, что они были без механизма; бродит под Страсбургом и встречает даму, которая приглашает его в гости, кормит ужином, молится над ним целый час, а потом – как бы достигнув достаточной степени очищения – лишает его девственности; слушает старого солдата – теперь повара на постоялом дворе в деревушке под Авиньоном – тот готовит свежую форель с грибами и рассказывает леденящие кровь истории про наполеоновские войны. А вот он встречает женщину – ее только что выпустили из психиатрической лечебницы в Керси, и она утверждает, что идет на свидание с умершим мужем в маленькое кафе недалеко от чрева Парижа; вот наталкивается на группку детей‑альбиносов, которых родители обучают искусству общения с потусторонним; беседует со священником‑богоборцем, с цыганкой, отказавшейся рассказать ему то, что нагадала на картах, с пьяным дрессировщиком собак, у которого украли его подопечных артистов. Вот борется с верзилой на ярмарке в Ируне, и тот ломает ему руку. Вот он отправляется на петушиные бои в Саламанку, проводит ночь под оливковыми деревьями при свете факелов и выигрывает тысячу песет на черном петухе, у которого под конец внутренности свисают из живота, как бахрома на генеральских эполетах. А вот громада Кельнского собора, где он впервые услышал «Мессию»; забегаловка под Сан‑Себастьяном, на двери которой краской выведены таинственные знаки, призванные отпугивать зло, как будто зло – тупая деревенщина, пускающаяся наутек при виде какой‑то мазни и нескольких с ошибками нацарапанных латинских слов; речное судно, принадлежавшее молодой вдове, в доме которой все окна с витражами, а стены украшены топорными изображениями святых; портовый кабачок в Кале, где однажды вечером, впервые пробуя после ужина кальвадос, он видел, как десятилетняя девочка протыкала себе щеку стальными иглами за мелочь, которую ей швыряли посетители.

Все эти яркие подробности жизни, его прошлого, вытекали из него, как лиловая вода по канаве, как будто он не был больше для них подходящим сосудом. А на смену им пришло... Что же? Он не смог бы назвать это одним словом, но, видимо, его душой теперь руководил новый кормчий – умелый, холодный и темный, в ком тем не менее пылала почти безумная роковая страсть, столь сильная, что она даже вытеснила его страх перед занимающимся днем. Именно это существо теперь смотрело сквозь его глаза на наполняющийся светом мир, холодно и досадливо разглядывало лужайку, на которой росли тысячелистник и вика, мята и щавель, это его раздражал воздух, напоенный запахами прелой листвы, осеннего леса, это оно равнодушно наблюдало, как солнце раскрашивает горизонт в алый, оранжевый и багровый цвета под галеонами облаков и четко вырисовывает лесистые вершины ближних холмов. И все же он не превратился еще в законченного эгоцентрика, который только и делает, что потакает своим желаниям, чей портрет нарисовал ему Патриарх, ибо в нем сохранилось много и от совести, и от нравственных убеждений, и от всех его старых сильных чувств, и он не считал, что это просто какие‑то осколки. Да, он изменился, но в чем‑то остался прежним – человеком по фамилии Бехайм. Сознавать это ему было уже не так приятно, как когда‑то, но все же он был доволен тем, что метаморфоза не оказалась полной, и еще тем, что у мудрости Патриарха, очевидно, есть свои пределы.

Мир скоро наполнился могучими вибрациями солнца. Бехайм лежал ничком, не желая поднимать голову, чувствуя затылком и плечами волны убийственного тепла, устремив взгляд на замок, закрывавший почти половину неба, – неподвижный и безмолвный, словно серый труп какого‑то гигантского животного. Ему мучительно было смотреть на это бледно‑голубое небо, качающиеся на ветру листья, на волны, бегущие по траве, и нескончаемую игру света и тени, но прежнего ужаса и отчаянной растерянности теперь не было. Вряд ли он когда‑нибудь сможет полюбить свет, но если нужно его терпеть – он будет терпеть. По стеблю кукушкиного цвета прямо перед его глазами пополз черный жук, выставляя напоказ клешни, которые были почти вдвое длиннее его тела, он слепо двигался вверх. Бехайм ощутил странное родство с этой тварью, но когда жук добрался до верхушки и закачался на ней, поворачивая усики из стороны в сторону, ему стало тошно и от вида насекомого, и от того сходства со своим положением, что он в нем увидел, и он щелчком сбил его со стебля.

Вскоре после восхода солнца кто‑то вышел из замка. Очень высокая, стройная фигура, в длинной серой юбке и темно‑синем платке, покрывавшем голову и плечи и прятавшем в тени лицо. Александра. У Бехайма не было сомнений, что это она, но его озадачило то, как нерешительно она идет к телу, то и дело останавливаясь, бросая быстрые взгляды вверх. Тот, у кого все заранее просчитано, так не ходит. А когда, вместо того чтобы подойти прямо к телу, она описала широкий круг, не обратив на то никакого внимания, и ныряющей походкой стала пробираться сквозь высокую траву, время от времени застывая, всматриваясь в сосновый лес и выкрикивая его имя, он не знал уже, что и думать.

– Мишель! – звала она. – Где ты?

Она метнула взгляд в сторону замка.

– Мишель, черт возьми! – кричала она. – Покажись! У нас нет времени!

Она споткнулась, упала, исчезла в яме, заросшей травой, пошатываясь, поднялась. Платок съехал ей на плечи, открыв рассыпавшиеся золотисто‑каштановые волосы, и, прежде чем она натянула его обратно, Бехайм успел увидеть на ее лице выражение малодушного страха. Она стояла не двигаясь – видимо, пыталась взять себя в руки, – и это тоже никак не вязалось с убийцей, который, как он предполагал, должен был чувствовать себя вне стен замка увереннее. Она вела себя так же, как и он, когда впервые очутился на дневном свету. И все же, когда она стала всматриваться туда, где он укрылся, и он понял – она как‑то его засекла, может быть, услышала биение его сердца, он встал на колени, изготовившись бежать. Как только она пошла в его сторону, он вскочил на ноги и попятился.

– Ложись, дурачок! – крикнула она. – Заметят ведь!

Она снова запнулась, упала и, не вставая, поползла сквозь высокую траву к нему. В ее плотно сжатых губах и округлившихся глазах застыл ужас. Бехайм все равно продолжал отступать.

– Да что с тобой, дьявол тебя побери? – воскликнула она. – Лежать!

Она опустилась в траве на колени, сверля его снизу вверх злобным взглядом, потом вдруг лицо ее смягчилось, и она протянула руку, будто хотела его приласкать. Он отстранился, попятился еще. Она, явно смущенная, пристально смотрела на него.

– В чем дело? – спросила она. – Что это ты?

– А чего ты ждала? Чтобы я хвостиком повилял, встал на задние лапки? Умолял бы: поцелуй меня?

– Мне кажется, можно было бы не делать вид, что мы совсем чужие, – сухо ответила она. – В конце концов, мы...

– «Мы...» – что? Хотелось бы узнать, что ты об этом думаешь?

– Мы были вместе, – сказала она вполголоса, помолчав. – По крайней мере, для меня это так.

Он не заметил никакого притворства в том, как она говорит, как держится, и ему хотелось ей верить – но он не мог.

– А что об этом думаешь ты? – спросила она.

– Мои соображения по этому поводу тут ни при чем, – ответил он. – Я сделал то, что ты хотела. Этого тебе должно быть достаточно.

– Мишель... – начала она, но осеклась и в отчаянии оглянулась на замок. – Сядь. Тебя могут увидеть.

Он даже не пошевелился.

– Ты что, оглох? Что ты стоишь как истукан – тебя же заметят!

Растерянный, все еще не веря ей, но начиная допускать, что она невиновна, Бехайм резко сел на корточки, держась от нее на почтительном расстоянии.

Александра поправила платок и вздохнула.

– Как ты это выносишь? – уныло произнесла она. – Ужасно!

Ее голова дернулась, как будто она собиралась взглянуть на солнце, но подавила порыв.

– Со временем привыкаешь, – сказал Бехайм. – Что ты здесь делаешь?

– Совершаю воскресную прогулку! – Она жалобно посмотрела на него. – Ты думаешь, я по своей воле подвергла бы себя этому... этой галлюцинации? Это Патриарх отправил меня засвидетельствовать твой триумф.

Слово «триумф» она произнесла подчеркнуто язвительно.

Он молчал, всматриваясь в нее, все еще не убежденный: он ожидал, что Патриарх пришлет Кристину. Глядя на него, Александра рассмеялась.

– Ты считаешь, что это я убила, так ведь? И поэтому так холоден со мной? – Не веря в то, что он на такое способен, она покачала головой. – Ну да! Это я! Я и есть та чокнутая, что порвала Золотистую на куски ради того, чтобы попробовать капельку ее крови. Ну и, естественно, после этого сама навела тебя на верный след.

– Ты могла сделать это невольно, – огрызнулся Бехайм. – Даже если ты и невиновна, не думаю, что ты направляла меня. Ты ведь ничего не знала об исследованиях Фелипе. Что же тебе было нужно на самом деле?

– Я же тебе говорила! Я рассказала тебе все до того, как мы были с тобой. Ты знал, что идешь на риск, что может случиться любая беда.

– Может быть, ты рассказала мне не все. Тебе нужно было, чтобы Фелипе убил меня, чтобы навредить Агенору?

Услышав имя Фелипе, она помрачнела.

– Я не хотела, чтобы он тебя убивал. Даже подумать о таком не могла. Но у меня не было мыслей и о противоположном. Я ведь все это тебе уже объясняла, но ты, видимо, решил, что мои слова – лишь часть какой‑то хитроумной интриги, в которую я хочу тебя вовлечь.

Он не ответил на ее последнюю фразу.

– Я убил его, потому что у меня не было другого выбора. Фелипе и Долорес собирались убрать меня.

– Не важно, почему ты это сделал, – сказала она раздраженно. – На самом деле это неоценимая услуга для меня – мое положение резко повысилось. Но вряд ли это будет иметь большое значение для остальных Валеа.

– Интересно, каково им будет узнать, что это ты направила меня в апартаменты Фелипе.

– Наверное, без особой радости, – с неожиданной злобой сказала она. – Пожалуй, стоит позаботиться, чтобы это знание не распространилось дальше. А поскольку ты единственный, кто может об этом рассказать...

– Тебе предстоит отчитываться перед Патриархом. Что ты ему скажешь? Что сводила личные счеты вместо того, чтобы исполнить его волю? Выбор у тебя такой же небольшой, как у меня.

Гнев ее утих так же быстро, как вспыхнул. Она некоторое время хмуро разглядывала его, потом опустила взгляд в траву, сорвала стебелек и стала крутить в пальцах.

– О чем ты думаешь? – спросил он.

– По‑моему, совсем недавно я задала тебе тот же самый вопрос. Тебе оказалось нелегко на него ответить.

– А по‑моему, ты сказала мне что это самый простой вопрос – если, конечно, не хочешь что‑то утаить.

– Мне нечего скрывать. – Она продолжала вертеть травинку. Голова ее была опущена, волосы закрывали часть лица. – Тогда, в тот миг, у меня появилась надежда, Мишель. Вот о чем я сейчас думала. О надежде, о том, как редко она появляется, как редки мгновения, которые пробуждают ее. Тебе это кажется глупым?

– Нет, если эта надежда и эти мгновения действительно были.

– Как можешь ты в этом сомневаться?

– Последовав твоему совету, я чуть не погиб. Разве это...

– Я давала не совет. А нечто гораздо большее.

– Как бы там ни было, из‑за этого я едва не отправился на тот свет. По‑моему, после этого вполне можно засомневаться в чистоте твоих помыслов, как ты считаешь?

Она смотрела на него, не отводя взгляда, и его снова поразила необычность ее лица – эти зеленые глаза, очень широкий рот, резкие, как шрамы, скулы.

– Агенор говорил мне, что ты бываешь иногда упрямым как осел, – сказала она. – Правда, он также говорил, что логика тебя никогда не подводит. Выходит, он не всевидящий.

– Что связывает тебя с Агенором?

– Почему я должна тебе что‑то рассказывать? Чтобы ты потом обвинил меня во лжи или в чем‑то похуже? Слишком долго ты проработал в полиции. Из‑за своей подозрительности не видишь даже того хорошего, что выпадает на твою долю.

– Да, я подозрителен, не буду отрицать, – сказал он. – А вот есть для моих подозрений основания или нет – это другой вопрос.

Она захватила в горсть пучок травы и, сорвав, пустила его по ветру. На ее ладони осталось лишь несколько травинок – они как будто составляли некий тайный знак. И то, как она провожала взглядом улетавшие былинки – удивленно, с трогательной внимательностью, как ребенок, впервые увидевший что‑то простое и чудесное, – больше, чем все ее слова и поступки, убедили его в том, что она очень давно не была на дневном свету и не могла совершить убийство.

– Можешь не рассказывать, – произнес он. – Вероятно, это не важно. Не знаю уже, зачем я это выспрашиваю. Наверно, привычка.

– Я тоже не думаю, что это важно. Агенор в последнее время сам не свой. Несет всякий вздор, теряет нить разговора. Было бы глупо придавать большое значение тому, что он делает. – Она смахнула что‑то с юбки. – Не знаю, как он преподнес бы то, что нас с ним связывает. У нас общие взгляды на борьбу кланов, и только. После этого убийства он подошел ко мне в смятении – таким я его никогда еще не видела. Спросил меня, не могу ли я чем‑то помочь в твоем расследовании. Сожалел, что поставил тебя, видимо, в безвыходное положение. Я ответила, что могла бы. Конечно, у меня были и свои цели. Я уже говорила: я надеялась, что ты найдешь что‑нибудь против Фелипе. Колпачок от флакона оказался счастливым совпадением. И все же я ни за что не поверю, что Фелипе имеет хоть какое‑то отношение к убийству. Это не в его духе. Если бы ему так хотелось отведать особенной крови, то он вырастил бы свою собственную Золотистую. Он как раз об этом, между прочим, и подумывал – я знаю. Смотри.

Она достала из обширного кармана юбки кожаную папку, в которой Бехайм узнал дневник Фелипе. Ему стало досадно – не оттого, что она его украла, а оттого, что он не сделал этого сам. Она стала перебирать несшитые листы бумаги, но он остановил ее:

– Не затрудняйся. Я тебе и так верю.

Все это вполне правдоподобно, подумал он, хоть и как‑то очень уж туманно. Ему непонятно было, зачем Агенору потребовались союзники. Может быть, природное чутье? Или тому было известно об изысканиях Фелипе? Подозревал ли он, что убийство совершено при свете дня? А если да, то почему не посвятил в свои предположения Бехайма?

Размышлять дальше бесполезно, решил он. Нужно подождать, выйдет ли что‑нибудь из его плана. Судя по всему, вряд ли. Теперь было очевидно, что он неправильно истолковал большинство улик и весь ход событий.

Он устроился рядом с Александрой, все еще начеку, но уже принимая ее – если пока и не как любовницу, то, по крайней мере, как беспристрастную наблюдательницу, а возможно, и союзницу. Он не знал, можно ли доверять ей в беде.

– Чего ты хочешь добиться? – спросила она.

Он горько рассмеялся:

– Мне сейчас не до хотения. Я просто пытаюсь остаться в живых.

Казалось, она ждет продолжения, разъяснений, но ему было невмоготу возвращаться к тому, что он пережил за последние сутки.

– Ну, – наконец сказала она, – чего бы ты хотел, если бы все‑таки чего‑то хотел?

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Я хочу знать, есть ли у нас с тобой что‑то общее. Может быть, мы снова станем друзьями.

– Друзьями? А мы ими были?

– Думаю, можно так сказать для начала.

– Не думаю, что я слышал слово «друг» с тех пор, как вошел в Семью.

– Верно, для большинства из нас оно приобрело новое значение. Но дружба и принадлежность к Семье – понятия не взаимоисключающие.

В этом платке, закрывавшем ее лицо от солнца, она была очень красива – нежнее и беззащитнее, чем большинство женщин в Семье. Но Бехайм привык не доверять красоте. Он перевел взгляд на темные зубчатые стены замка, возвышавшиеся на бледном фоне неба. Над долиной тонкими серыми грядами собирались облака, словно сетью покрывая часть голубого свода, а чуть дальше к западу над рощицей взмыла стая дроздов – как будто невидимая рука разбрасывала прах великана.

– Как бы это сказать... – ответил ей он. – Мне кажется, я слишком мало знаю – мне не на что опереться и не определить, чего я сейчас хочу. Но одно мне ясно. Я хочу большего, чем, как мне сказано, возможно. Хочу чего‑то такого, что поразило бы большинство наших родичей как нечто совсем неуместное. Если бы я попытался назвать это словами, скорее всего, это прозвучало бы глупо. Но хотеть этого – не глупо. Это мне тоже ясно.

Она помолчала, потом сказала:

– Неплохой ответ. Я и сама чувствовала что‑то похожее.

– Правда? – резко ответил он. – Наверное, это просто очередная стадия моих метаморфоз.

– Не глупи, Мишель! Я хочу помочь тебе, быть тебе другом.

– Прежде всего ты стараешься помочь себе.

– Само собой. Но в данном случае наши с тобой интересы совпадают. Да они с самого начала совпадали. Мы можем помочь друг другу. Глупо не сделать этого. Пусть мы были с тобой вместе лишь одно мгновение две ночи назад – это что‑то должно значить. Пусть хоть каплю настоящего доверия.

– Доверия, – задумчиво повторил он, глядя на замок, отделенный от них лугом, как на седого одряхлевшего языческого бога, огромного и непроницаемого.

– И? – спросила она.

– Да вот думаю: насколько оно важно для меня из того, что могло бы нас объединить.

Она не ответила, и он взглянул на нее. Она с отвращением смотрела на жука – может быть, того же самого, что он сбил со стебля, – тот полз по краю юбки. Возможно, отвращение, написанное на ее лице, – лишь отзвук ненависти ко всему миру дневного света, подумал он, но морщилась она так по‑женски, совсем как обычная смертная дама, что он расхохотался и долго не мог остановиться. Когда же она спросила, почему он смеется, он, переполненный чувствами – облегчением, надеждой, непрочными ниточками чего‑то более глубокого, снова не был уверен, что знает ответ.