Мир двадцать восемь часов в летаргии

НАУЧНЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ.

 

Сэр!

С тихой радостью, к которой, однако, примешивались некоторые менее лестные чувства, прочитал я чрезвычайно самодовольное и чрезвычайно нелепое письмо Джемса Уилсона Мак-Фэйла, напечатанное в вашей газете и трактующее о расплывающихся фраунгоферовых линиях в спектрах планет и неподвижных звёзд. Сей джентльмен считает это явление совершенно несущественным, хотя всякий несколько более острый ум придал бы ему особое значение, так как оно в конечном счёте может отразиться на благоденствии всех живых существ. Я не могу, конечно, рассчитывать, что научные термины будут понятны тем тупицам, которые привыкли черпать свои знания в ежедневных газетах, а поэтому постараюсь приспособиться к их низкому умственному уровню и объяснить положение вещей наглядным примером, который, надеюсь, окажется доступным пониманию ваших читателей.

 

– Невозможный человек! – воскликнул Мак-Ардл. – Новорождённый голубь и тот бы, кажется, нахохлился от его грубости, и самое мирное собрание квакеров могло бы против неё возмутиться. Теперь я понимаю также, почему Лондон стал ему непереносим. А это досадно, мистер Мелоун, потому что голова у него действительно светлая. Ну-с, послушаем-ка теперь это сравнение.

Я продолжал:

 

Допустим, что горсточка связанных друг с другом пробок медленно несётся по волнам Атлантического океана. День за днём пробки медленно плывут вперёд при неизменяющихся обстоятельствах. Если бы пробки эти обладали разумом, какой им соответствует, они, вероятно, были бы уверены, что это положение вещей вечно и неизменно. Мы же, наделённые значительно большей сообразительностью, знаем, что, пожалуй, может произойти нечто такое, чего пробки не ожидают. Так, например, они могут наскочить на корабль или на спящего кита или запутаться в водорослях. В конце концов им предстоит, быть может, оказаться выброшенными на скалистый берег Лабрадора. Но этого всего они не предвидят, потому что изо дня в день мягко и равномерно покачиваются на волнах беспредельного, по их мнению, и вечно неизменного океана.

Наши читатели, быть может, уже догадались, что при этом сравнении я под океаном разумею бесконечный эфир, через который мы несёмся, и что связанные друг с другом пробки представляют собой маленькую, незначительную планетную систему, к которой мы принадлежим. Светило третьей степени с кучкою ничтожных спутников – несёмся мы, при неизменных с виду обстоятельствах, навстречу неведомому концу, какой-то ужасной катастрофе, подстерегающей нас на последней грани пространства, где мы низвергнемся в какую-нибудь эфирную Ниагару или разобьёмся о некий незримый Лабрадор. Я ничуть не разделяю поверхностного и невежественного оптимизма вашего сотрудника Джемса Уилсона Мак-Фэйла и полагаю, напротив, что надлежало бы точнейшим образом исследовать изменение нашей космической среды. В конце концов оно означает собою, быть может, нашу всеобщую гибель.

 

– А ведь из него вышел бы замечательный проповедник! – заметил Мак-Ардл. – Слова его гремят, как звуки органа. Посмотрим, однако, что вызывает в нём такое беспокойство.

 

То, что в спектре расплываются и исчезают фраунгоферовы линии, указывает, по-моему, на изменение в космосе – и притом на весьма своеобразное изменение. Свет планет является, как известно, отражением солнечного света. Свет неподвижных звёзд, напротив, излучается ими непосредственно. Между тем в настоящее время одно и то же изменение наблюдается как в спектре планет, так и в спектре неподвижных звёзд. Можно ли, в самом деле, искать причину этого явления в самих планетах и неподвижных звёздах? Это я считаю недопустимым. Какому общему изменению могли бы они вдруг подвергнуться? Но не кроется ли причина этого изменения в земной атмосфере? Это, пожалуй, возможно, но неправдоподобно, ибо на это у нас нет явных указаний, а соответственные химические исследования не дали никаких результатов. Какая же существует третья возможность? – Изменение таится в том бесконечно тонком эфире, живом медиуме, который соединяет звезду со звездою и наполняет вселенную. Глубокое подводное течение медленно несёт нас в этом океане. Так разве трудно допустить, что это течение влечёт нас в такие эфирные зоны, которые новы для нас и обладают свойствами, совершенно нам неизвестными? Очевидно, в эфире произошло какое-то изменение этого именно рода; космическое изменение спектра говорит в пользу такого предположения. Это обстоятельство может быть благоприятным для нас, может таить в себе опасности для нас и может, в-третьих, не быть связанным с какими-либо для нас последствиями. Пока мы об этом ничего не знаем. Пусть скудоумные наблюдатели отмахиваются от этого всего, как от вещи, не имеющей значения; всякий, кто, подобно мне, наделён всё же несколько более острым умом, должен понять, что возможности, скрытые во вселенной, не ограничены ничем и что умнее всех тот, кто всегда готов к непредвиденному. Вот наглядный пример: кто может доказать, что таинственная эпидемия, вспыхнувшая среди туземных племён Суматры, – о ней сообщил тот же номер вашей газеты, – не стоит в какой-либо связи с предполагаемым мною космическим изменением, на которое, быть может, именно эти народы реагируют легче, чем европейцы? На этот вопрос нельзя пока ответить ни «да», ни «нет». Тем не менее тот, кто не мог бы понять, что это в научном смысле возможно, был бы, поистине неисправимым дураком.

С совершённым почтением

Джордж Эдуард Челленджер, Ротерфилд.

 

– А ведь письмо в самом деле чрезвычайно волнующее! – заметил, призадумавшись, Мак-Ардл и вставил сигарету в длинную стеклянную трубку, служившую ему мундштуком. – Какого вы мнения на этот счёт, мистер Мелоун?

К стыду своему, я должен был признаться, что решительно ничего не знал об этом спорном вопросе. Что такое, прежде всего, фраунгоферовы линии? Мак-Ардл был в это посвящён редактором нашего научного отдела и достал из письменного стола две многоцветные спектральные ленты, весьма похожие на те, которыми украшают свои кепи молодые честолюбивые члены крикет-клубов. Мак-Ардл показал мне чёрные линии, пересекавшие параллельно ряды цветов – красного, оранжевого, жёлтого, зелёного, голубого, синего, фиолетового.

– Вот эти тёмные полосы и называются фраунгоферовыми линиями, – сказал он. – Все цвета в совокупности – это и есть свет. Всякий свет, дробясь сквозь призму, даёт эти цвета – и притом всегда одни и те же. Дело, стало быть, не в цветах. Определяющее значение имеют линии, потому что они изменяются смотря по тому, какое тело излучает свет. Эти-то линии, обычно совершенно отчётливые, за последнюю неделю расплылись, и астрономы не могут столковаться насчёт причины этого явления. Вот вам фотография этих расплывшихся линий. Завтра она появится в нашей газете. До сих пор публика ведь этим не интересовалась, но теперь, по-моему, она сильно переполошится под влиянием письма Челленджера в «Таймсе».

– А при чём тут Суматра?

– Да, расстояние, в самом деле, велико от расплывающихся в спектре линий до больных туземцев на Суматре. Но Челленджер уже доказал нам однажды, что его утверждения имеют почву под собою. К этому присоединяется ещё то, что, согласно только что полученной из Сингапура телеграмме, внезапно погасли маяки в Зондском проливе. Вследствие этого там, разумеется, сразу же сели на мель два корабля. Все это вместе взятое послужит вам, во всяком случае, достаточным материалом для интервью с Челленджером. И если вы у него действительно что-нибудь разузнаете, пришлите нам столбец для утреннего выпуска.

Я простился с Мак-Ардлом. На лестнице я услышал, как в приёмной называли моё имя. Это был посыльный, принёсший мне телеграмму, которая прибыла на мой адрес в Стритем.

Телеграмма была мне послана именно тем человеком, о котором только что мы говорили, и гласила:

 

Мелоуну, 17, хилл-стрит, стритем.

Привезите кислород.

Челленджер.

 

«Привезите кислород!» Я вспомнил, что профессор отличается юмором слона, подстрекающим его иногда к самым неуклюжим и неловким остротам. Не была ли это одна из тех шуток, от которых он потом всегда разражался таким, похожим на рёв, неистовым хохотом, что глаза у него совершенно исчезали – по той простой причине, что тогда и лица его не было видно, а только страшно разинутая пасть и трясущаяся косматая борода? При этом его ничуть не охлаждали серьёзные и неподвижные лица окружающих.

Я несколько раз перечитал телеграмму, но не нашёл никаких признаков, которые бы указывали на её шуточный характер. Очевидно, это было всё же серьёзное поручение, правда, весьма странного свойства. Во всяком случае, я и не подумал о том, чтобы уклониться от исполнения его желания, несомненно вызванного вескими соображениями. Быть может, он собирался произвести какой-нибудь важный химический опыт, быть может… Ну, да ведь не моё было дело размышлять о том, для чего ему понадобился кислород. Моя задача была – раздобыть его.

У меня ещё было в распоряжении около часа до отхода поезда. Я нанял поэтому такси, предварительно узнав из телефонного справочника адрес одного кислородного завода на Оксфорд-стрит, и велел отвезти себя туда. Когда я подъехал к заводу, навстречу мне из ворот вышли два молодых человека, с трудом тащившие железный цилиндр и поднявшие его в автомобиль, который ждал их на улице. За их работою наблюдал один старик и при этом поругивал их визгливо и насмешливо. Неожиданно он повернулся ко мне. Эти резкие черты и козлиная бородка не допускали ошибки. Сомнения не было: передо мною стоял мой старый сварливый спутник профессор Саммерли.

– Как! – воскликнул он. – Не вздумаете же вы убеждать меня, что вы тоже получили бессмысленную телеграмму насчёт кислорода?

Я достал и протянул ему телеграмму.

Он взглянул на меня и сказал:

– Ну, и я её получил и послушался его, весьма, впрочем, неохотно. Наш милый приятель так же невыносим, как всегда. Не мог же ему, в самом деле, так срочно понадобиться кислород, что он пренебрёг обычными способами его доставки и отнимает время у людей, занятых больше чем он, и более важными делами? Отчего не выписал он его с завода?

Я мог только ответить, что на это были у него, вероятно, серьёзные причины.

– А может быть, он их только счёл серьёзными? Это, во всяком случае, не одно и то же. Теперь вам, конечно, не нужно покупать кислорода, потому что я и так уж везу с собой изрядный запас.

– Однако он, по-видимому, желает, по какому-то особому соображению, чтобы я тоже привёз кислород, а мне не хотелось бы поступить против его воли.

Не обращая внимания на ворчливые возражения профессора, я купил такое же количество кислорода, как он, и вскоре рядом с его баллоном в автомобиль поставлен был второй. Саммерли предложил взять меня с собой на вокзал Виктории.

Я подошёл поэтому к шофёру моего такси, чтобы расплатиться с ним. Он заломил цену, значительно превосходившую таксу, и повёл себя чрезвычайно вызывающе. Когда я подошёл опять к Саммерли, у него происходила яростная перебранка с обоими молодцами, поставившими кислород в автомобиль, и при этом его седая козлиная бородка подёргивалась от волнения вверх и вниз. Один из рабочих обозвал его, помнится, глупым, полинявшим, старым попугаем, и это так обозлило шофёра машины Саммерли, что он соскочил со своего сиденья и собирался выступить с кулаками на защиту профессора. Только с трудом удалось мне предупредить драку.

Все эти мелкие инциденты, как и последующие, могут показаться не имеющими значения и тогда, действительно, не остановили на себе моего внимания. Однако, когда я теперь смотрю назад, то вижу их связь с тем событием, о котором собираюсь сообщить.

Шофёр, как мне казалось, был новичком, или, быть может, волнение, вызванное инцидентом с рабочими, лишило его контроля над собой; во всяком случае, он вёл машину с бешеной скоростью. По дороге на вокзал у нас два раза чуть было не произошло столкновение с мчавшимися так же бешено и беспорядочно другими автомобилями, и я ещё помню, как жаловался своему спутнику, что ловкость лондонских шофёров значительно понизилась. Один раз мы чуть было не врезались в толпу людей, глазевших на драку на углу Мэлл-парка. Все эти люди, находившиеся и без того в состоянии сильного возбуждения, чрезвычайно ожесточились против нашего неловкого шофёра, и один парень, вскочив на подножку, занёс палку над нашими головами. Я столкнул его, и мы были рады, когда оставили позади себя эту толпу и невредимыми выбрались из парка.

Все эти эпизоды привели мои нервы в раздражение, да и терпение моих спутников было, казалось, на исходе вследствие этого ряда инцидентов.

Впрочем, хорошее настроение вернулось к нам, когда мы на вокзале увидели лорда Джона Рокстона, ходившего взад и вперёд по перрону. Его длинная, тощая фигура была одета в светлый охотничий костюм. Выразительное его лицо, с прекрасными, такими проницательными и такими при этом весёлыми глазами, просияло радостью, когда он увидел нас. Рыжеватые волосы его кое-где серебрились, и морщины на лице стали глубже, но он всё ещё оставался прежним, славным товарищем былых времён.

– Привет, Herr Professor! Здорово, молодой друг мой! – воскликнул он и пошёл нам навстречу.

Он расхохотался, увидев наши резервуары с кислородом, которые в этот миг выгружал носильщик.

– Стало быть, и вы это купили! – сказал он. – Мой баллон уже стоит в купе. Что взбрело в голову старику?

– Читали вы его письмо в «Таймсе»? – спросил я.

– О чём там речь?

– Невероятная бессмыслица! – резко сказал Саммерли.

– Я думаю, что тут есть какая-то связь с этой кислородной затеей, я почти уверен в этом, – заметил я.

– Совершеннейший вздор! – ещё раз грубо перебил меня Саммерли с горячностью, несомненно излишней.

Мы находились в купе первого класса для курящих, и профессор уже закурил свою старую прокуренную трубку, внушавшую всякий раз опасение, что она ему обожжёт его длинный сварливый нос.

– Наш друг Челленджер – человек умный, – сказал он возбуждённо. – С этим всякий согласится. Только дурак может оспаривать это. Вы только посмотрите на величину его шляпы! Шляпа эта прикрывает мозг весом в шестьдесят унций – мощную машину, богом клянусь, работающую без заминки и дающую отличный продукт. Покажите мне машинное здание, и я вам определю размеры машины. Но при этом он – прирождённый шарлатан! Вы ведь помните, что я однажды уже сказал ему это в лицо. Прирождённый шарлатан, который умеет ловко выдвигаться посредством своего рода драматических трюков. В настоящее время всё спокойно, вот почему наш приятель Челленджер полагает, что сможет опять обратить на себя внимание общества. Не думаете же вы, что он серьёзно верит во всю эту чепуху насчёт изменения в эфире и угрозы, нависшей над человеческим родом? Что может быть глупее всей этой дребедени?

Он сидел, как старый белый ворон, каркал и трясся от насмешливого хохота. Я пришёл в гнев, когда услышал, в каком тоне он говорит о Челленджере. Было совершенно неприлично так говорить о человеке, которому мы обязаны были своею славою. Я хотел уже гневно ответить ему, когда меня опередил лорд Джон.

– У вас уже однажды вышла схватка с Челленджером, – сказал он резко, – и через десять секунд вы лежали на обеих лопатках. Я считаю, профессор Саммерли, что он сильнее вас и что вам было бы лучше всего посторониться перед ним и не задирать его.

– Кроме того, – прибавил я, – он был нам всем верным другом. Каковы бы ни были его недостатки, он откровенный, прямой человек и никогда не стал бы говорить о своих спутниках что-нибудь дурное за их спиной.

– Дельно сказано, мой мальчик! – воскликнул лорд Джон Рокстон. Затем он, приветливо улыбаясь, похлопал по плечу профессора Саммерли. – Вот что, Herr Professor, не будем ссориться, мы ведь слишком много пережили вместе! Но Челленджера не трогайте, потому что этот молодой человек и я неравнодушны к старику.

Саммерли не был, однако, расположен пойти на мировую. Лицо его было холодно, как лёд, и он не переставал дымить своей трубкой.

– Что касается вас, лорд Рокстон, – прокаркал он, – то вашему мнению в научных вопросах я придаю ровно столько же значения, сколько вы придавали бы моему мнению, например, насчёт нового охотничьего ружья. У меня есть своё мнение, сударь мой, и я умею его отстаивать. Неужели же потому, что я однажды ошибся, я должен на веру принимать всё, чем этот человек желает нас угощать, хотя бы это была невозможная чушь, и не имею права на собственное суждение? Уж не нужен ли нам некий научный папа, чьи непогрешимые заключения должны быть принимаемы без возражений бедной, смиренною паствой? Заявляю вам, господа, что у меня самого есть голова на плечах и что я считал бы себя снобом и рабской душонкою, если бы не шевелил собственными мозгами. Раз это доставляет вам такое удовольствие, то сделайте милость, верьте в линии Фраунгофера и в то, что они расплываются в эфире, и во всю остальную дичь, но не требуйте, чтобы люди старше и опытнее вас сумасбродствовали вместе с вами. Разве не ясно как свечка, что если бы эфир изменился, как он предполагает, то это отразилось бы гибельно на здоровье людей и сказалось бы и на нас самих? – Он рассмеялся, шумно торжествуя по поводу собственной аргументации. – Да, господа, в этом случае мы бы не сидели здесь в поезде железной дороги, мирно обсуждая научные вопросы, а замечали бы явные признаки отравления. Но скажите, пожалуйста, в чём усматриваете вы признаки этого «яда», этого «космического разложения»? Отвечайте мне на это, господа! Отвечайте! Нет, я прошу вас не увиливать, я настаиваю на ответе!

Я сердился неописуемо. В поведении Саммерли было нечто заносчивое и вызывающее.

– Я полагаю, что вы были бы несколько сдержаннее в своих замечаниях, если бы точнее были осведомлены о положении вещей.

Саммерли вынул трубку изо рта и вытаращил на меня глаза.

– Простите, милостивый государь, что угодно вам сказать этим несомненно дерзким замечанием?

Я вкратце сообщил о странной эпидемии среди туземцев Суматры, а также о том, что на Зондских островах внезапно погасли маяки.

– Есть же пределы и для человеческой тупости! – крикнул Саммерли, всё больше приходя в ярость. – Неужели же вы не можете понять, что эфир, если мы даже на мгновение согласимся с идиотской теорией Челленджера, есть вещество равномерной консистенции и что состав его на другом конце земли не может быть другим, чем здесь, у нас? Неужто вы могли хоть на секунду предположить, что существует особый эфир для Англии и особый для Суматры? Уж не думаете ли вы, чего доброго, что эфир Кента во многих отношениях лучше, чем эфир графства Серрей, по которому мы в данный миг проезжаем? Поистине легковерие и невежество профанов беспредельны. Мыслимо ли вообще, чтобы эфир на Суматре обладал губительными свойствами, лишившими сознания население целой страны, тогда как эфир наших зон не оказывает ни малейшего влияния на наше самочувствие? О себе, во всяком случае, я могу только сказать, что телесно и духовно никогда не чувствовал себя лучше, чем теперь.

– Я ведь не говорю, что я учёный, – возразил я, – но мне часто доводилось слышать, что научные достижения одного поколения часто признаются ошибочными уже в следующем поколении. И в конце концов не нужно обладать особенно острым умом, чтобы сообразить, что эфир, о котором мы в сущности очень мало знаем, в различных частях света мог бы на себе испытывать влияние местных условий и что поэтому в отдалённом конце земли обнаруживается действие, которое только позже обнаружится, пожалуй, и у нас.

– «Мог бы» и «пожалуй» – это не доказательства! – закричал в ярости Саммерли. – Так и свиньи «могли бы» летать. Да, сэр, они «могли бы» летать, но не летают. Спорить мне с вами, право же, излишне. Челленджер заразил вас обоих своим сумасшествием, и вы разучились здраво рассуждать. С таким же успехом я мог бы вести разговор с подушкою в этом купе.

– Я должен вам сказать совершенно откровенно, профессор Саммерли, что со времени нашей последней встречи ваши манеры нисколько не улучшились, – сказал резко лорд Джон.

– Вы, титулованные особы, не слишком-то любите правду, – ответил едко Саммерли. – Не правда ли, это не очень приятное чувство, когда тебе указывают, что громкое имя не мешает быть чрезвычайно невежественным человеком?

– Честное слово, – серьёзно и сдержанно сказал лорд Джон, – будь вы моложе, вы бы не осмелились говорить со мною в таком тоне.

Саммерли поднял вверх подбородок с маленькими острыми клочками своей козлиной бороды.

– Благоволите принять к сведению, милостивый государь, что как в старости, так и в молодости я ещё ни разу в жизни не колебался говорить то, что думаю, прямо в лицо невежественным дуракам, – да, сэр, – невежественным дуракам. И этой привычке я не изменю, хотя бы вы носили все титулы, какие только могут изобрести рабы и присвоить себе ослы.

Глаза лорда Джона вспыхнули на мгновение, затем он с видимым усилием сдержал себя и с горькой усмешкою откинулся на спинку сиденья, скрестив руки на груди. Весь этот выпад произвёл на меня чрезвычайно тягостное и неприятное впечатление. Волною пронеслись у меня в голове воспоминания о сердечной дружбе, о временах радостной жажды приключений, обо всём, за что мы страдали, чего добивались и чего достигли. И вот до чего дошло теперь – до выпадов и оскорблений! Я вдруг расплакался; я громко и безудержно всхлипывал и совсем не мог успокоиться. Мои спутники с удивлением смотрели на меня. Я закрыл лицо руками.

– Мне уже легче, – сказал я. – Но всё это так бесконечно грустно!

– Вы нездоровы, друг мой, – сказал лорд Джон. – Вы мне сразу показались каким-то странным.

– Ваши привычки, сударь мой, за последние три года нисколько не улучшились, – сказал Саммерли. – Мне тоже бросилось в глаза ваше поведение уже при нашей встрече. Не тратьте на него попусту своего участия, лорд Джон: происхождение, этих слёз – чисто алкоголическое. Человек этот чересчур много выпил. Впрочем, лорд Джон, я вас только что назвал невежественным дураком, и это не совсем хорошо с моей стороны. Это мне напомнило, однако, об одном из моих талантов, которым я раньше владел, довольно забавном, несмотря на его заурядность. Вы знаете меня только как серьёзного учёного. Поверите ли вы, что я когда-то пользовался репутацией отличного имитатора звериных голосов? Мне удастся вас, пожалуй, приятно поразвлечь. Не позабавило ли бы вас, например, если бы я запел петухом?

– Нет, сэр, – сказал лорд Джон, всё ещё огорчённый, – это не позабавило бы меня.

– Клохтанье наседки, только что снёсшей яйцо, также вызывало всегда бурный восторг. Вы позволите?

– Нет, сэр, пожалуйста… Я решительно отказываюсь.

Несмотря на такое возражение, сделанное в серьёзном тоне, профессор Саммерли отложил в сторону трубку и во время дальнейшего путешествия занимал нас – или, вернее, хотел занимать – подражанием целому ряду птичьих и звериных голосов, и это было так комично, что моё слезливое настроение вдруг перешло в свою противоположность; короче говоря, я смеялся без конца и не мог перестать, смеялся судорожно, истерически, сидя перед этим обычно столь степенным учёным и слушая, как он передразнивает важного, самонадеянного петуха или собачонку, которой прищемили хвост. Лорд Джон протянул мне газету, на полях которой написал: «Бедняга! Совсем спятил с ума!».

Всё это было, конечно, очень странно; тем не менее это представление показалось мне весьма милым и занимательным. Тем временем лорд Джон наклонился ко мне и принялся рассказывать нескончаемую историю про какого-то буйвола и индийского раджу, в которой я не мог уловить никакого смысла. Профессор Саммерли только что защебетал канарейкой, а лорд Джон достиг, казалось, кульминационной точки в своём повествовании, когда поезд остановился в Джарвис-Бруке, станции Ротерфилда.

Тут поджидал нас Челленджер. Он производил положительно грандиозное впечатление. Все индюки вселенной не могли бы шагать более гордой походкой, чем он, когда он шёл навстречу нам по перрону, и божественна была благосклонная, снисходительная улыбка, с какою он взирал на каждого, кто проходил мимо него. Если он сколько-нибудь изменился со времени нашей последней встречи, то перемена состояла главным образом в том, что его отличительные черты теперь выступали ещё резче, чем когда-то. Мощная голова с выпуклым лбом и падающей на глаза прядью волос, казалось, ещё увеличилась. Чёрная борода величаво ниспадала на грудь, и ещё повелительнее стало выражение светлых серых глаз, в которых мелькала дерзкая сардоническая улыбка.

Он поздоровался со мною шутливым рукопожатием и поощрительной усмешкой преподавателя, повстречавшего своего питомца. Поздоровался и с другими, помог нам вынести багаж и цилиндры с кислородом и погрузил всех и всё в свой большой автомобиль, шофёром которого был наш старинный знакомец, молчаливый Остин, человек, которому, казалось, были недоступны никакие ощущения. Когда я в последний раз приезжал сюда, он исполнял должность дворецкого.

Дорога наша шла вверх по отлогому холму, по красивой, приятной местности. Я сидел впереди, рядом с шофёром; три моих спутника, сидевшие за мною, говорили, как мне казалось, всё одновременно. Лорд Джон, насколько я мог понять, всё ещё увязал в своей истории с буйволом. Перебивая его и друг друга, звучали низкий басистый голос Челленджера и резкие слова Саммерли. Они оба затеяли какой-то научный спор. Остин повернул ко мне вдруг своё смуглое лицо, не отводя глаз от руля.

– Я уволен, – сказал он.

– О боже! – воскликнул я.

Мне всё представлялось в этот день таким необыкновенным. Все говорили самые неожиданные вещи. Я словно видел сон.

– В сорок седьмой раз! – сказал задумчиво Остин.

– Когда же вы оставите службу? – спросил я, так как мне больше ничего не пришло на ум.

– Никогда, – ответил он.

На этом разговор, казалось, кончился, но спустя некоторое время Остин вернулся к нему.

– Если я уйду, кто же позаботится о «нём»? – При этом он кивнул головою в сторону своего хозяина. – Кто же станет ему тогда служить?

– Вероятно, кто-нибудь другой, – сказал я глухо.

– Это невозможно. Никто здесь не протянет больше недели. С моим уходом всему дому капут, как часам, в которых лопнет пружина. Говорю вам это потому, что вы его друг и должны это знать. Захоти я поймать его на слове… Но у меня на это духу не стало. Они оба – хозяин и хозяйка – были бы как подкинутые дети. Я в доме всё, а вот не угодно ли, он меня увольняет!

– Почему же никто не может здесь ужиться? – спросил я.

– Потому что не все так рассудительны, как я. Хозяин человек очень умный, такой умный, что подчас даже чересчур. Кажется мне, впрочем, он не совсем в своём уме. Как бы вы думали, что сделал он сегодня утром?

– А что?

– Укусил экономку.

– Укусил?

– Да, сэр, за ногу. Я видел собственными глазами, как она потом, как пуля из пистолета, вылетела за ворота дома.

– О господи!

– Не то бы вы ещё сказали, кабы увидели, что у нас творится. Он не перестаёт ссориться с соседями. Некоторые из них говорят, что никогда он не был в более подходящем обществе, чем когда находился среди допотопных чудовищ, которых вы описали. Так они думают. Я же служу ему уже десять лет и привязан к нему, и к тому же, заметьте, он великий человек, и жить в его доме – честь. Но только подчас он в самом деле дурит. Поглядите-ка, сэр, вот хотя бы на это! Едва ли это можно назвать общепринятым гостеприимством. Не правда ли? Прочтите-ка сами!

Я поднял глаза. Автомобиль как раз сворачивал по крутому подъёму, и я увидел укреплённую на заборе доску со следующей краткой и выразительной надписью:

 

ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ!

ПОСЕТИТЕЛЯМ, ЖУРНАЛИСТАМ И НИЩИМ ВХОД ВОСПРЕЩЁН!

Дж.Эд.Челленджер

 

– Это с трудом можно признать приветливым обхождением, – сказал Остин, покачивая головой. – На поздравительной карточке такая надпись выглядела бы не особенно мило. Простите меня, сударь, я уже давно так много не говорил, но не могу сдержать себя. Что-то на меня накатило. Пусть бьёт меня смертным боем, я всё-таки не уйду, будьте уверены. Он мой хозяин, а я его слуга, пусть так оно и остаётся до конца нашей жизни. Мы въехали в ворота, выкрашенные в белую краску, и покатили затем по извилистой аллее, обсаженной кустами рододендрона. В конце аллеи мы увидели белое кирпичное здание красивой архитектуры и приятного вида. Миссис Челленджер, маленькая, хрупкая особа, стояла, улыбаясь, в открытых дверях, приветствуя нас.

– Ну, моя милая, – сказал Челленджер, выскакивая из автомобиля, – вот я привёз тебе наших гостей. Для нас это новость – принимать гостей, не так ли? Мы и соседи наши, не очень-то любим друг друга, не правда ли? Если бы они могли от нас отделаться посредством крысиного яда, то сделали бы это, должно быть, уже давно.

– Это ужасно, прямо-таки ужасно, – воскликнула полусмеясь-полуплача его супруга. – Джорджу всегда нужно с кем-нибудь ссориться. У нас тут нет ни одного друга.

– Именно поэтому я могу дарить нераздельным вниманием свою несравненную жену, – сказал Челленджер и обхватил её нежную фигуру своею короткою толстою рукой. Если представить себе гориллу рядом с газелью, то можно составить себе понятие об этой чете.

– Пойдём, завтрак подан, и гости, должно быть, проголодались. Сарра уже вернулась?

Жена профессора удручённо покачала головою, а сам он громко рассмеялся и погладил себя по бороде.

– Остин, – крикнул он, – когда поставите машину в гараж, помогите хозяйке приготовить завтрак. Теперь, джентльмены, пойдёмте ко мне в кабинет, я должен сообщить вам некоторые очень важные вещи.

 

Глава вторая

ЯДОВИТЫЙ ПОТОК

 

Когда мы проходили по гостиной, зазвонил телефон, и мы стали невольными свидетелями разговора, к которому приступил профессор Челленджер. Говорю «мы», но уверен, что кроме нас, всякий в окружности по меньшей мере в сто ярдов не мог не слышать его громоподобного голоса, разносившегося по всему дому. Реплики профессора запечатлелись в моей памяти.

– Да, да… конечно, это я… да, конечно… профессор Челленджер… знаменитый профессор… разумеется, а то кто же?.. Конечно… каждое слово… иначе я ведь не написал бы его… Меня это не удивляет – все признаки говорят за это… Разумеется… Не позже чем через день… да… Этому я не могу помешать, не правда ли?.. Конечно… очень неприятно… Но от этого пострадают также люди более значительные, чем вы. Плакаться бесцельно. Вам надо с этим примириться… Нет, не могу… Вешаю трубку… Сэр! Бросьте вздор молоть! У меня, право же, есть дела поважнее, чем слушать такую чепуху!

Он шумно повесил трубку и повёл нас по лестнице в свой кабинет – просторную светлую комнату. На большом письменном столе лежало семь или восемь нераспечатанных телеграмм.

– Право, я подумываю о том, не завести ли мне телеграфный адрес в интересах моих корреспондентов. Мне кажется, что, например, такой адрес, как «Ной, Ротерфилд», был бы довольно недурён.

Как это бывало всегда, когда он отпускал плохую остроту, он прислонился к письменному столу и так затрясся от хохота, что руки его с трудом распечатывали телеграммы.

– «Ной»! «Ной»! – мычал он и делал при этом рожу, как у лешего. Между тем лорд Джон и я обменивались улыбками взаимного понимания, а Саммерли, с видом страдающей коликами козы, сардонически покачивал головою в знак неодобрения. Наконец, всё ещё мыча и гудя, Челленджер приступил к чтению телеграмм. Мы трое стояли перед высокими сводчатыми окнами и любовались великолепным видом.

Картина в самом деле была дивная. Мягко поднимающаяся дорога привела нас как-никак на изрядную высоту. Мы находились, как узнали позже, приблизительно на семьсот футов выше уровня моря. Дом Челленджера стоял на крайнем выступе холма, и с южной стороны дома, где как раз расположен был кабинет, открывался широкий вид на долину в глубине ограниченную мягкими волнистыми очертаниями цепи холмов. Столб дыма, поднимавшийся из впадины между холмами, указывал местоположение Льюиса. Прямо перед нами простиралась цветущая долина с просторными зелёными площадками гольф-клуба Кроуборо, и они кишели игроками. Немного подальше к югу мы видели за лесною просекой часть железнодорожной линии, ведущей из Лондона в Брайтон, а под нами, в непосредственной близости, находился огороженный забором дворик, где стоял автомобиль, доставивший нас с вокзала.

Челленджер окликнул нас. Мы к нему повернулись. Он прочитал телеграммы и педантично разложил их перед собой. Его широкое обветренное лицо, или, точнее говоря, та его незначительная часть, которая не была закрыта дико растущей бородой, зарумянилось, что указывало на сильное возбуждение профессора.

– Ну-с, джентльмены, сказал он так, словно обращался к собранию, – это поистине интересная встреча. Она происходит при совершенно необычайных, я сказал бы даже – беспримерных обстоятельствах. Позвольте спросить, не заметили ли вы чего-либо необычайного по пути сюда из города?

– Я заметил только одно, – сказал Саммерли с кислой усмешкой, – что вот этот наш молодой друг за последние три года нисколько не исправился. Я должен, к прискорбию моему, констатировать, что у меня в пути были серьёзные основания быть недовольным его поведением, и было бы неискренне с моей стороны утверждать, что он произвёл на меня вполне хорошее впечатление.

– Ну, ну, все мы подчас бываем немного бесцеремонны! – заметил лорд Джон. – Молодой человек не имел, конечно, в виду ничего дурного. В конце концов он – участник международных состязаний и, если полчаса донимал нас описанием футбольного матча, то имеет на это больше права, чем всякий другой.

– Я вам полчаса описывал матч?! – воскликнул я в недоумении. – Вы сами в течение получаса рассказывали мне какую-то бесконечную историю про буйвола. Профессор Саммерли может это подтвердить.

– Мне трудно решить, кто из вас обоих был скучнее, – отозвался Саммерли. – Заявляю вам, Челленджер, что всю жизнь буду зажимать уши, чуть только при мне заговорят про буйволов или футбол.

– Да ведь я сегодня ни слова не говорил про футбол! – негодовал я.

Лорд Джон пронзительно свистнул, а Саммерли удручённо покачал головой.

– Да ещё в такой ранний час! – продолжал он. – Это в самом деле могло вывести хоть кого из себя. В то время как я сидел, уйдя в задумчивое безмолвие…

– Безмолвие? – воскликнул лорд Джон. – Да ведь вы всю дорогу давали нам представление в стиле варьете в качестве имитатора звериных голосов, и были скорее похожи на взбесившийся граммофон, чем на человека.

Саммерли выпрямился. Он был больно задет.

– Вам угодно быть безвкусным, лорд Джон, – сказал он с кислой, как уксус, физиономией.

– Но чёрт побери совсем, это уже граничит с сумасшествием! – воскликнул лорд Джон. – Каждый в точности знает, что делали другие, и никто не может вспомнить, что сам он выделывал. Начнём с самого начала. Мы сели в купе первого класса для курящих, ведь это несомненно, не правда ли? Затем начался спор по поводу письма в «Таймсе» друга нашего Челленджера.

– О, вы в самом деле поспорили из-за него? – гневно спросил наш хозяин и нахмурил брови.

– Вы, Саммерли, сказали, что во всей этой истории нет ни слова правды.

– Ого! – сказал профессор Челленджер и погладил себе бороду. – Ни слова правды? Помнится, я уже слышал однажды эту фразу. Могу ли я узнать, какими аргументами опроверг великий и знаменитый профессор Саммерли утверждения той скромной личности, которая дерзнула высказать своё мнение о научных возможностях? Не снизойдёт ли он всё же до того, чтобы привести некоторые доводы в защиту своего противоположного мнения, прежде чем окончательно сразить это жалкое ничтожество?

Он отвесил поклон, пожал плечами и раздвинул пальцы, произнося эту речь с напыщенным и слонообразным сарказмом.

– Доводы эти весьма несложны, – ответил упрямый Саммерли. – Я установил, что если бы окружающий землю эфир был в одной своей части настолько ядовит, чтобы вызывать опасные симптомы, то едва ли мы трое могли бы им быть пощажены во время нашего железнодорожного путешествия.

Это заявление неописуемо развеселило Челленджера. Он хохотал без конца, так что вся комната, казалось, начала дрожать и греметь.

– Наш многочтимый Саммерли не вполне, по-видимому, охватил ситуацию, что, впрочем, случается с ним не в первый раз, – сказал он наконец и вытер вспотевший лоб. – Джентльмены я вас лучше познакомлю с положением вещей, если представлю вам подробный отчёт о моих собственных поступках за сегодняшнее утро. Вам легче будет разобраться во всех ваших духовных аберрациях, о которых вы рассказываете, когда я покажу вам, что в иные мгновения я замечал как нарушалось даже моё духовное равновесие. У нас в доме служит уже несколько лет экономка Сарра – запомнить её фамилию я никогда не старался. Это чрезмерно скромная особа суровой и непривлекательной наружности. Нрава она совершенно безучастного, и мы никогда, насколько помним, не замечали у неё каких-либо душевных движений. Когда я сегодня утром сидел один за завтраком, – жена не выходит обычно из своей комнаты по утрам, – то вдруг у меня мелькнула мысль, что было бы забавно и вместе с тем поучительно проверить границы невозмутимого спокойствия Сарры. Я избрал для этого столь же простое, сколь надёжное средство: опрокинул маленькую цветочную вазу, которая обыкновенно стоит посреди стола, позвонил и спрятался под стол. Сарра входит, видит, что комната пуста, и думает, по-видимому, что я в кабинете. Как я и ожидал, она подходит ближе, наклоняется над столом и хочет поставить вазу на место. Перед глазами у меня торчат шерстяной чулок и башмак на резинках. Я высовываю голову и кусаю её за икру. Успех превзошёл мои самые смелые ожидания. Несколько секунд она тихо стояла, ошеломлённая, и рассматривала сверху вниз мой череп. Затем пронзительно крикнула и бросилась из комнаты. Я – за нею, чтобы успокоить её немного, но она ничего не слышит, скачет галопом по дороге, и спустя несколько минут я вижу в бинокль, как она со скоростью курьерского поезда мчится в юго-западном направлении. Рассказывая вам этот анекдот, я воздерживаюсь от каких-либо объяснений. Я сею зёрна в ваших мозгах и жду всходов. Не озаряет ли вас догадка? Не приходит ли вам нечто в голову по этому поводу? Что вы на это скажете, лорд Джон?

Лорд Джон глубокомысленно покачал головою.

– Вы навлечёте на себя большие неприятности, если не поостережётесь, – сказал он.

– Не угодно ли вам, Саммерли, сделать какое-нибудь замечание на этот счёт?

– Вам следовало бы временно отказаться от всяких умственных занятий, Челленджер, и пройти трехмесячный курс лечения на каком-нибудь немецком курорте, – отозвался тот.

– Поразительное глубокомыслие! – воскликнул Челленджер. – Ну, юный друг мой, неужели мне ждать от вас мудрого прозрения, после того как ваши предшественники так метко промахнулись?

И мудрость эту изрёк действительно, я. Говорю это со всею возможною скромностью. Конечно, теперь, когда всякий в достаточной мере осведомлён об этих происшествиях, вся эта история кажется ясной и понятной, ко тогда она, право же, не была так ясна вследствие своей новизны. Как бы то ни было, меня вдруг осенила всё объясняющая мысль.

– Яд! – крикнул я.

И в то время, как я выкрикивал это слово, мне припомнились все утренние происшествия, рассказ лорда Джона про буйвола, мой истерический плач, вызывающее поведение профессора Саммерли. Вспомнил я также странные события в Лондоне, волнение в парке, бешеную езду шофёра, ссору на кислородном заводе. Теперь мне всё стало ясным.

– Разумеется! – воскликнул я ещё раз. – Это яд. Мы все отравлены.

– Совершенно верно! – сказал Челленджер и потёр себе руки. – Все мы отравлены. Наша планета попала в ядовитую эфирную зону и погружается в неё всё глубже со скоростью многих миллионов миль в минуту. Наш юный друг формулировал только что причину всех этих странных явлений одним словом: яд!

Все мы глядели друг на друга в немой оторопи. Ни у кого не нашлось возражений.

– Посредством психического самовоздействия можно подавлять в себе эти симптомы и наблюдать их, – продолжал Челленджер. – Но я не могу предположить, что эта способность развита у вас всех так же сильно, как у меня, так как тут сказывается различие наших дарований. Во всяком случае свойство это наблюдается в изрядной степени у нашего молодого друга… После короткой вспышки темперамента, которою я так напугал свою служанку, я сел и принялся обстоятельно рассуждать сам с собою. Прежде всего я принял в соображение, что ни разу ещё не испытывал ни малейшего желания хватать за икры кого-нибудь из моих домашних. Потребность эту надо было, следовательно, признать ненормальной. И сразу же мне открылась вся истина. Я несколько раз пощупал себе пульс и констатировал превышение нормы на десять ударов и ускорение моих органических рефлекторных движений. Мне удалось, – когда жена моя сходила по лестнице и я уже собирался спрятаться за дверью, чтобы испугать её диким рёвом, – мне удалось, говорю я, подавить в себе это желание и поздороваться с нею прилично и спокойно, как всегда. Тем же способом удалось мне совладать со странной потребностью загоготать гусем, и когда я позже вышел из дому, чтобы велеть подать автомобиль, и застал Остина за его смазкой, то я во-время заметил, что уже занёс кулак, чтобы сыграть с ним такую штуку, от которой бы он, несомненно, последовал примеру экономки. Тогда я положил ему руку на плечо и приказал во-время подать автомобиль, чтобы отвезти меня к вашему поезду. Вот и теперь я чувствую непреодолимое желание ухватить профессора Саммерли за его безвкусную, нелепую бороду и сильно дёрнуть его голову вперёд и вниз, а между тем – вы видите – я способен идеально сдерживать себя. Берите с меня пример!

– У меня это, по-видимому, выразилось в рассказе про буйвола, – сказал лорд Джон.

– А у меня – в футбольном матче.

– Вы, пожалуй, правы, Челленджер, – сказал спокойно Саммерли. – Я должен согласиться, что моё призвание – скорее критиковать, чем констатировать, и что меня не так-то легко склонить на сторону новых взглядов, особенно когда они так нереальны и фантастичны, как в данном случае. Однако, обдумывая как следует утренние события и вспоминая нелепое поведение моих спутников, я готов поверить, что тому виною какой-то возбуждающий яд.

Профессор Челленджер весело похлопал своего коллегу по плечу.

– Мы делаем успехи, – сказал он. – Мы положительно делаем успехи!

– А теперь, коллега, – спросил скромно Саммерли, – какого вы, скажите, мнения о данном положении вещей?

– Если позволите, я скажу по этому поводу несколько слов.

Он сел на свой письменный стол и, свесив свои короткие толстые ноги, стал покачивать ими.

– Мы являемся свидетелями страшной катастрофы. На мой взгляд, пришёл конец света.

Конец света! Невольно мы обратили взгляды в сторону большого полуциркульного окна и увидели прелестный летний ландшафт, широко раскинувшуюся цветущую долину, красивые виллы, уютные крестьянские дома и спортсменов на площадках для гольфа. Конец света! Как часто мы слышали это слово! Что оно может претвориться в действительность, что оно означает не только совершенно неопределённый во времени момент, а напротив – данное время, наше «сегодня», – это была уничтожающая, отчаянная мысль. Все мы были словно парализованы и молча ждали продолжения речи Челленджера.

Его необыкновенно внушительная личность и внешность сообщили его словам такой вес, что мы на это время забыли всю его грубость и чудаковатость, и он в своём величии казался нам стоящим в стороне от обыкновенных смертных. Затем вернулось – по крайней мерено мне – утешительное воспоминание, что дважды с того времени, как мы вошли в комнату, он корчился от смеха. Я подумал, что ведь и для психического расстройства должны быть пределы. Катастрофа не могла быть столь грозной и столь близкой.

– Представьте себе виноград, – сказал он, – покрытый микроскопическими вредными бациллами. И вот садовод обрызгивает его дезинфицирующим средством. Может быть, он хочет очистить виноград. Может быть, ему нужно место для новой, менее вредной бациллы. Как бы то ни было, он его погружает в яд – и бациллы исчезают. Судьба так же поступает с солнечной системой, и вскоре бацилла-человек, маленькое смертное насекомое, которое извивалось и корчилось на поверхности земной коры, будет удалено из бытия посредством стерилизации.

Снова всё стихло. Вдруг пронзительно зазвонил телефон.

– Одна из наших бацилл пищит о помощи, – сказал он, мрачно смеясь. – Они начинают понимать, что продолжение их существования не составляет одного из основных условий бытия вселенной.

Он вышел из комнаты на несколько минут. Я помню, что во время его отсутствия никто не проронил ни слова.

– Управляющий ведомством здравоохранения в Брайтоне, – сказал он, вернувшись. – Симптомы сильнее обнаруживаются почему-то в приморских местностях. Наше высокое местоположение, 700 футов, представляет, стало быть, преимущество. Люди, по-видимому, поняли, что в этой области я первый специалист. Вероятно, это результат моего письма в «Таймсе». До этого я говорил с мэром одного захолустного городка. Вы ведь слышали этот разговор. Он, по-видимому, чрезвычайно дорожит своей жизнью, и мне пришлось поставить его на надлежащее место.

Саммерли встал и подошёл к окну. Его худые, костлявые руки дрожали от волнения.

– Челленджер, – сказал он настойчиво, – положение слишком серьёзно для препирательств. Не думайте, что я сколько-нибудь намерен раздражать вас вопросами. Я вам их всё же поставлю, потому что в ваши предположения и доводы, может быть, всё-таки вкралась ошибка. Солнце сияет ясно, как никогда, в небесной синеве. Мы видим луга и цветы и слышим птичий щебет. Люди развлекаются на площадках для гольфа, а работники в поле молотят хлеб. Вы утверждаете, что им и нам предстоит уничтожение, что этот летний день является, быть может, последним днём, которого ждёт уже так давно человечество. На чём же вы основываете своё чудовищное утверждение? Насколько нам известно, – на незначительном уклонении от нормы спектральных линий, на слухах об эпидемии на Суматре, на необыкновенном возбуждении, которое мы как будто заметили один у другого. Этот последний симптом обнаруживается не настолько сильно, чтобы мы не могли его преодолеть силою воли. Вы должны объясниться с нами по-товарищески, Челленджер. Мы ведь однажды уже стояли вместе перед лицом смерти. Скажите же прямо, как обстоит с нами дело и каким рисуется вам наше будущее.

Это была хорошая, сердечно сказанная речь, и в ней чувствовался стойкий, сильный характер, скрывавшийся за угловатостью и резкостью старого зоолога. Лорд Джон встал и пожал ему руку.

– Так думаю и я, – сказал он. – Теперь вы должны сказать нам, Челленджер, какая судьба нас ждёт. Мы не робкие трусы, как это вам должно быть известно. Но так как мы приехали с намерением немного у вас погостить, а узнали, что на всех парах несёмся навстречу страшному суду, то это не мешало бы всё же несколько пояснить. Какая грозит нам опасность, как она велика и что мы сделаем, чтобы предотвратить её?

Прямой и стройный, освещённый солнечными лучами, струившимися в окно, стоял он, положив руку на плечо Саммерли. Я лежал в кресле с окурком сигареты в зубах и находился в том сумеречном состоянии духа, когда особенно отчётливо воспринимаются впечатления. Вероятно, и это было новой стадией отравления; все безотчётные импульсы исчезли, уступив место чрезвычайно тусклому и в то же время зорко наблюдающему психическому состоянию. Я был только зрителем. Я чувствовал себя так, словно всё происходящее вокруг нисколько меня не касается. Я находился в обществе трех сильных, смелых мужчин, и наблюдать их поведение было необыкновенно интересно.

Челленджер нахмурил густые брови и погладил себя по бороде, прежде чем приступить к объяснению. Видно было, что он тщательно взвешивает каждое своё слово.

– Каковы были последние известия при вашем отъезде из Лондона? – спросил он.

– В десять часов я был в своей редакции, – ответил я. – Тогда только что пришла телеграмма агентства Рейтер из Сингапура о том, что болезнь распространилась по всей Суматре и что поэтому не были даже зажжены маяки.

– С тех пор положение значительно ухудшилось, – сказал Челленджер и показал на кипу телеграмм. – Я всё время поддерживаю связь как с властями, так и с органами печати и поэтому знаю, что происходит во всех частях света. Все выражают настойчивое желание, чтобы я вернулся в Лондон. Но это было бы, по-моему, совершенно бесцельно. Судя по сообщениям, отравление прежде всего выражается в психическом возбуждении. Насколько мне известно, сегодня утром в Париже произошли весьма крупные беспорядки. Если можно верить материалу, которым я располагаю, то вслед за этим состоянием возбуждения, которое принимает весьма разнообразные формы – в зависимости от расы и индивида, наступает повышение жизнедеятельности и обострение духовных способностей, признаки чего я, кажется, наблюдаю теперь у нашего юного друга. Далее следует, после довольно долгого промежутка времени, сонливость, ведущая к смерти. Думаю, что мои познания в токсикологии дают мне право прийти к заключению, что существуют известные растительные яды, которые действуют аналогичным образом на нервную систему…

– Дурман! – вырвалось у Саммерли.

– Превосходно! – воскликнул профессор Челленджер. – Ради научной точности, дадим название этому ядовитому агенту, а именно: «дурман», «datura». За вами мой милый Саммерли, будет, – к несчастью, впрочем, после вашей смерти, – признана честь установления термина для разрушителя вселенной, дезинфекционного средства, которым пользуется судьба. Итак, мы принимаем, что действия дурмана таковы, какими я их описал. Для меня не подлежит сомнению, что весь мир испытает их на себе и что ни одно живое существо не останется невредимым, ибо эфир заполняет собою весь мир. До сих пор явление это обнаруживалось непланомерно, но различие во времени выражается всего в нескольких часах, что может быть уподоблено приливу, который покрывает одну полосу земли за другой, струясь то сюда, то туда, пока, наконец, залитым не оказывается всё. Все эти явления, воздействие и распределение дурмана, управляются определёнными законами, установить которые было бы чрезвычайно интересно, если бы мы только располагали для этого временем. Насколько мне удалось проследить, – он заглянул в телеграммы, – менее развитые расы оказались первыми жертвами. Из Африки приходят очень тревожные сообщения, австралийские же туземцы, кажется, уже истреблены поголовно. Северные народы пока обнаруживают большую сопротивляемость, чем население юга. Вот это сообщение отправлено сегодня из Марселя в 9 ч. 45 м. Я прочитаю вам его от начала до конца:

 

Всю ночь во всём Провансе население в безумном возбуждении. Внезапные заболевания с последующей сонливостью наблюдаются сегодня утром. Эпидемическая смертность. Множество трупов на улицах. Жизнь совершенно замерла. Всеобщий хаос.

 

Часом позже тот же осведомитель телеграфирует:

 

Нам угрожает полное уничтожение. Церкви и соборы переполнены больше мёртвыми, чем живыми. Ужас и непостижимость! Смерть наступает, невидимому, безболезненно, но быстро и неотвратимо.

 

Такая же телеграмма пришла из Парижа. Индия и Персия, кажется, вымерли совершенно. Славянское население Австрии охвачено эпидемией, германские народности почти не затронуты ею. Насколько я могу в общих чертах установить на основании своей недостаточной информации, жители равнин и приморских областей скорее подпали воздействию яда, чем жители гористых стран. Всякая неровность почвы играет здесь роль, и если в самом деле кому-нибудь суждено пережить человечество, то такой человек должен был бы находиться на вершине горы, высокой, как Арарат. Даже небольшой холм, на котором мы находимся, может на короткое время послужить островком спасения в море гибели. Но при таком темпе через несколько часов будем затоплены и мы.

Лорд Джон вытер себе лоб платком.

– Я не в силах понять, как могли вы тут сидеть и смеяться, держа в руках эти телеграммы. Я уже довольно часто глядел в глаза смерти; но то, что всё обречено на смерть, это слишком страшно.

– Что касается моей весёлости, – сказал Челленджер, – то вы должны считаться с тем, что и я не остался в стороне от воздействия эфирного яда на человеческий мозг так же, как и вы. Что же до отчаяния, в которое вас, невидимому, приводит всеобщее умирание, то я считаю это чувство преувеличенным. Если бы вас одного на совсем маленьком судёнышке заставили уплыть в открытое море, то у вас были бы все основания приуныть. Неизвестность и одиночество подавляли бы вас. Напротив, когда вы пускаетесь в плавание на большом корабле, когда вам сопутствуют близкие и друзья, то, несмотря на неопределённость цели, вы черпаете утешение в связанности и общении с ними. Одинокая смерть, пожалуй, страшна, но всеобщая гибель, особенно когда наступает она так быстро и безболезненно, ничего ужасного, по-моему, в себе не заключает. Я скорее согласился бы с тем человеком, для кого страшнее всего пережить всё возвышенное, славное и великое.

– Так что же вы предлагаете? – спросил Саммерли, который, в виде исключения, одобрительно кивал головою во время речи своего коллеги.

– Завтракать, – сказал Челленджер, так как в эту минуту как раз прозвучал гонг. – У нашей кухарки кулинарное искусство по части яичницы затмевают только котлеты её же приготовления. Будем надеяться, что её поварские таланты не пострадали от космических влияний. К тому же необходимо спасти от всеобщего уничтожения моё шварцбергское вино марки 96, поскольку это удастся нашим совместным усилиям. Было бы прискорбною расточительностью дать погибнуть этому благородному напитку.

Он тяжеловесно скатился с письменного стола, на котором сидел, когда возвещал нам предстоящую гибель планеты.

– Идёмте, – сказал он, – время у нас в самом деле на счёту, воспользуемся же им по возможности правильно и разумно.

Завтрак прошёл очень весело и оживлённо, хотя мы всё время сознавали своё ужасное положение и торжественная серьёзность его умеряюще действовала на наше настроение. Только те, которые никогда ещё не были в смертельной опасности, отшатываются перед кончиной. Между тем каждый из нас имел в своей жизни случай освоиться с этой мыслью, а жена Челленджера находила опору в своём могущественном супруге. Их пути были общими. Будущее наше было уже предопределено, но настоящее принадлежало нам. Время, оставшееся в нашем распоряжении, мы проводили в сердечной и оживлённой беседе. Разум наш работал, как я уже говорил, необычайно остро. Даже я по временам блистал остроумием. А Челленджер был положительно великолепен. Никогда ещё не было мне так ясно стихийное величие этого человека, охват и мощь его ума, как в этот день. Саммерли провоцировал его своею едкою критикой. Лорд Джон и я потешались, внимая ей; жена Челленджера, положив руку на его плечо, умеряла рёв философа. Жизнь, смерть, рок, судьба человечества – таковы были темы нашей беседы в этот памятный час, значение которого усугублялось тем, что странное и внезапное повышение нашей жизнедеятельности и лёгкий зуд в теле говорили о медленном и постепенном приближении к нам смертельной Волны. Я заметил, как лорд Джон вдруг закрыл рукою глаза на мгновение, как Саммерли на миг откинулся на спинку своего кресла. Каждый вздох заряжён был странными силами. И всё же у нас было весело и радостно на душе.

Остин положил на стол сигареты и хотел удалиться.

– Остин! – окликнул его профессор.

– Что прикажете, сударь?

– Я благодарю вас за верную службу.

Улыбка скользнула по обветренному лицу слуги:

– Я только исполнял свой долг, – сказал он.

– Сегодня погибнет мир, Остин.

– Слушаю, сэр. В котором часу, сэр?

– Не могу вам точно сказать, Остин. Ещё до вечера.

– Очень хорошо.

Неразговорчивый Остин поклонился и вышел. Челленджер закурил сигарету, придвинулся ближе к жене и взял её руку в свои.

– Ты знаешь, дитя моё, каково положение вещей, – сказал он. – Я уже объяснил это нашим друзьям. Ты ведь не боишься?

– Не будет больно, Джордж?

– Не более, чем если бы ты дала себе усыпить дантисту. Всякий раз, как ты подвергалась наркозу, ты умирала.

– Но ведь это было очень приятным чувством.

– Так же приятна, должно быть, смерть. Грубая машина человеческого тела не способна удерживать воспринятые впечатления, но мы догадываемся, какое духовное наслаждение кроется в состоянии сна или транса. Быть может, природа построила дивные ворота и завесила их множеством благоухающих и мерцающих покрывал, чтобы создать нам преддверие к новой жизни. Всякий раз, когда я глубоко исследовал существующее, я находил в основе только добро и мудрость; и если робкий смертный когда-нибудь особенно нуждается в нежности, то таким моментом, несомненно, является опасный переход от бытия к небытию. Нет, Саммерли, ничего не хочу я знать о ваших законах, потому что я, по крайней мере, кажусь себе слишком мощным явлением, чтобы мне угрожал чисто физический распад на горсточку солей и три ведра воды.

– Раз уж мы говорим о смерти, – сказал лорд Джон, – то я вот что замечу. Я прекрасно понимаю наших предков, которые завещали хоронить себя с топором, колчаном, стрелами и прочими вещами, как будто им предстояло продолжать свой обычный образ жизни. Я не знаю, – при этом он смущённо на нас посмотрел, – пожалуй, и мне было бы уютнее, если бы меня похоронили с моим охотничьим ружьём, с тем, что покороче и снабжено резиновым ложем, и с патронташем… Это, конечно, нелепая прихоть, но я должен её констатировать. Что скажете вы на это, Herr Professor?

– Ну, – сказал Саммерли, – если вам угодно знать моё мнение, то это мне представляется бесспорным пережитком каменного века, а может быть, и более отдалённой эры. Я сам принадлежу к двадцатому столетию и хотел бы умереть, как подлинно культурный человек. Я не смог бы сказать, что боюсь смерти больше вас всех, потому что жить мне во всяком случае остаётся недолго. Но я не в состоянии спокойно сидеть и ждать её без попыток к сопротивлению, как баран ждёт резника. Наверное ли вы знаете, Челленджер, что спасенья нет?

– Спасенья нет, – сказал Челленджер. – В лучшем случае нам удастся продлить нашу жизнь на несколько часов и непосредственно наблюдать развитие этой величавой трагедии, прежде чем мы сами падём её жертвами. Это, пожалуй, в моей власти. Я принял некоторые меры предосторожности.

– Кислород?

– Совершенно верно. Кислород.

– Но как поможет нам кислород, когда отравлен весь эфир? Между кислородом и эфиром так же мало общего, как, скажем, между кирпичом и каким-нибудь газом. Это совершенно различные вещества. Одно ведь не может воздействовать на другое. Челленджер, не можете же вы утверждать это серьёзно!

– Мой милый Саммерли, на этот эфирный яд несомненно влияют элементы материи. Мы видим это по характеру и распределению его действия. A priori мы, конечно, не могли этого предположить, но это теперь факт, против которого спорить не приходится. Я поэтому твёрдо уверен в том, что газ, подобный кислороду, повышающему жизнеспособность и сопротивляемость организма, способен ослабить действие яда, столь метко названного вами дурманом. Возможно, разумеется, что я ошибаюсь, но я всегда твёрдо полагаюсь на правильность своих предположений.

– Ну, знаете ли, – сказал лорд Джон, – если мы усядемся и начнём, как младенцы, сосать каждый свою фляжку, то слуга покорный – я от этого отказываюсь.

– Это и не понадобится, – сказал Челленджер. – Мы позаботились о том, – и должны быть благодарны за эту мысль главным образом моей жене, – чтобы её комната сделалась по возможности воздухонепроницаемой. При помощи грубых одеял и лакированной бумаги…

– Побойтесь бога, Челленджер, не считаете же вы возможным отгородиться от эфира лакированной бумагой?

– Учёный друг мой, вы дали маху. Не проникновению эфира, а исчезновению кислорода должны помешать эти меры предосторожности. Я уверен, что мы не потеряем сознания, покуда воздух будет пересыщен кислородом. У меня было два баллона с кислородом, а вы привезли ещё три. Правда, это немного, но как-никак это лучше, чем ничего.

– Надолго ли нам хватит его?

– Этого я не могу сказать. Мы не откроем баллонов, пока воздух не станет невыносимым. А затем начнём выпускать газ по мере надобности. Может быть, судьба нам подарит несколько лишних часов, а может быть, и дней, в течение которых мы будем взирать на угасший мир. Таким способом мы отдалим собственную кончину, насколько сможем, и необыкновенный жребий наш будет заключаться в том, что мы впятером как бы окажемся арьергардом человечества на пути в неведомое. Но не будете ли вы добры немного помочь мне управиться с цилиндрами? Воздух становится как будто довольно спёртым.

 

 

Глава третья

МЫ ЗАХВАЧЕНЫ ПОТОКОМ

 

Комната, которой суждено было стать ареною этого незабываемого события, была очаровательным будуаром, обставленным с женским вкусом, размерами приблизительно 14 на 16 футов. К ней примыкала, будучи от неё отделена красным бархатным занавесом, небольшая комнатка, служившая профессору гардеробной. Оттуда дверь вела в просторную спальню. Занавес продолжал висеть, но для нашего эксперимента будуар и гардеробная составляли общее помещение. Одна из дверей и оконные рамы сплошь оклеены были полосами лакированной бумаги, так что стали в буквальном смысле непроницаемы. Над другою дверью, которая вела в переднюю, находилась отдушина, которую можно было открыть, потянув за шнурок, если бы понадобилось дать доступ свежему воздуху. По углам комнаты стояли в кадках большие лиственные растения.

– Особенно щекотливый и важный вопрос заключается в том, как нам отделываться от излишней выдыхаемой нами углекислоты, не растрачивая каким-нибудь образом кислорода, – сказал Челленджер и в раздумье посмотрел на пять прислонённых к стене резервуаров с кислородом. – Будь у меня для этих приготовлений больше времени, я мог бы сосредоточить весь свой разум на решении этой задачи. Но как-нибудь сойдёт и так. Эти растения тоже пойдут нам на пользу. Два резервуара с кислородом подготовлены и могут в несколько мгновений быть пущены в дело. Таким образом, мы не можем быть застигнуты врасплох. Во всяком случае нам будет полезно не слишком удаляться от этой комнаты: критический момент может наступить внезапно и неожиданно.

Низкое, широкое окно выходило на балкон. Отсюда нам открывался тот же вид, которым мы уже любовались из кабинета. Я поглядел в окно, но нигде не заметил чего-либо необыкновенного. Передо мною мягкими извивами спускалась дорога по холму. По ней медленно поднимались дрожки – один из тех допотопных пережитков, которые можно найти ещё только в немногих деревнях. Внизу подальше я заметил няню, катившую перед собой детскую коляску и ведшую рядом с собой за руку другого ребёнка. Поднимавшиеся над кровлями синеватые клубы дыма придавали широкому ландшафту отпечаток успокоительного порядка и уютного благополучия. Нигде, ни на синем небе, ни на залитой солнечным светом земле, не видно было признаков надвигавшейся катастрофы. Жнецы опять появились на полях, а играющие в гольф группами по два и по четыре человека бегали по площадкам. В голове у меня происходило такое странное смятение, а раздражённые нервы были так напряжены, что равнодушие этих людей показалось мне поразительным и непостижимым.

– Люди эти, кажется, чувствуют себя превосходно, – сказал я, указывая на площадку для гольфа.

– Играли вы когда-нибудь в гольф? – спросил лорд Джон.

– Нет, не играл.

– Ну, юноша, если вам когда-нибудь придётся играть в гольф, то вы узнаете, что настоящий игрок, раз уж он начал игру, может быть остановлен разве что трубным гласом страшного суда. Слышите? Телефон опять зазвонил!

Время от времени пока мы завтракали и после пронзительный звон призывал профессора к аппарату. В нескольких словах сообщал он нам потом новости, какие узнавал. Ещё никогда не приходилось слышать о таких потрясающих событиях. С юга подкрадывалась гигантская тень, подобно чудовищной волне уничтожения. Египет прошёл через безумие и уснул. В Испании и Португалии неистовые бои между клерикалами и анархистами стихли в безмолвии смерти. Из Южной Америки уже не приходило никаких телеграмм. В южных частях Северной Америки население после ужасающих битв на почве расовой вражды вымерло от яда. Севернее, в окрестностях Мерилэнда, его действие пока ещё обнаруживалось в незначительной степени, в Кана