2017-10-25
1335
11. ПРОВОЗГЛАШЕНИЕ ПАРИЖСКОЙ КОММУНЫ
Марта 1871 г.
Парижская Коммуна явилась наивысшим развитием рабочего движения, его своеобразным итогом. Это было первое выступление рабочего класса с оружием в руках, выступление, ожидаемое и подготовленное этим ожиданием, выступление организованное. Впервые в истории власть оказалась в руках рабочего класса.
<…>Батальоны при барабанном бое, с фригийскими колпаками, нацеленными на знамена, с красными лентами на ружьях стекались с отрядами пехоты, артиллеристов и моряков, верных Парижу, к площади Стачки из разных улиц, как притоки большой реки.
Перед Ратушей против центрального входа возвышается большая эстрада. Над всем этим высится и как бы осеняет собравшихся бюст Республики с красной перевязью через плечо. Перед Ратушей располагается 100 батальонов. Те, кому не хватило мест, устраиваются по соседству на набережной на улице. Знамена, сгруппировавшиеся перед эстрадой, красные или трехцветные, но все перевязанные красной лентой и символизируют победу народа. В то время, как батальоны выстраиваются, музыка играет “Марсельезу”, трубят рожки, на набережной раздается пушечный выстрел.
|
|
|
Затем шум стихает, все прислушиваются. Члены ЦК и Коммуны, все с красной перевязью через плечо, входят на эстраду. Ранвье произносит следующие слова: ”ЦК передает свою власть Коммуне. Граждане, мое сердце слишком полно радости, чтобы произносить речь. Вы позвольте мне только восславить народ за великий пример, который он только что явил всему свету”. Затем провозглашаются имена избранных. Все 200 тысяч присутствующих снова поют “Марсельезу”, не желая других речей. С трудом Ранвье удается прокричать: ”Именем народа Коммуна объявлена”. Один крик вышел из груди 200 тысяч человек: ”Да здравствует Коммуна!”. В воздухе подпрыгивают фригийские колпаки, знамена рассекают воздух, на крышах, в окнах тысячи рук машут платками. Новые выстрелы из пушек, музыка, рожки, барабаны сливаются в страшном грохоте. У всех на глазах слезы. <…>
Лиссагарэ П. История Коммуны 1871 года. –
СПб., 1906. С. 83–84.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ В XIX ВЕКЕ
1. В.О. КЛЮЧЕВСКИЙ ОБ АЛЕКСАНДРЕ I
Василий Осипович Ключевский. (1841–1911) – крупнейший русский историк. Главные труды: “Курс русской истории”, “Происхождение крепостного права в России”, “История сословий в России”.
<...>Это был характер не особенно сложный, но довольно извилистый.Мысли и чувства, составляющие его содержание, не отличались ни глубиной, ни обилием, но под давлением людей и обстоятельств они так разнообразно изгибались и перетасовывались, что нельзя было догадаться, как этот человек поступит в каждом данном случае. В молодости Лагарп и другие наставники внушили ему идеи и интересы, совсем не похожие на нравы и инстинкты одичалого придворного русского общества, среди которых он рос. Александр был настолько восприимчив, чтобы понять, насколько первые были лучше последних и выгоднее для успеха среди порядочных людей. Он старался усвоить себе эти идеи и интересы, насколько они ему нравились, и выставлял их перед людьми, насколько умел. Но его недостаток состоял в том, что умение выставлять у него шло успешнее (их) усвоения.
|
|
|
<…> Наблюдательные современники винили его в притворстве, в наклонности надевать на себя личину, пускать пыль в глаза, казаться не тем, чем он был. К этому наблюдению надобно прибавить некоторую поправку. Притворяться можно не только перед другими, но и перед самим собой. Попав в неожиданные обстоятельства, Александр легко соображал, как надо повести себя, чтобы показать другим и уверить самого себя, что он давно предвидел и обдумал эти обстоятельства. Вникая в новые для себя мысли умного собеседника, он старался показать ему, а еще более уверить себя, что это и его давние и задушевные мысли, как всякого порядочного человека. Вырвать уважение у других ему нужно было, чтобы уважение к себе поддерживать в самом себе. Свою темную для него душу он старался осветить самому себе чужим светом. Под действием обстоятельств он не рос, только раскрывался, не изменялся, а только все больше становился самим собой. Он поддавался влиянию людей с такими разнообразными характерами и воззрениями, как Сперанский и Карамзин, князь Чарторыский и граф Каподистриа, г-жа Крюденер и Аракчеев, набожно внимал и квакерам[5], и восторженному протестантскому пастору вроде Э., и такому пройдохе суздальско-византийского пошиба, как архимандрит Фотий. Трудно угадать общий источник, объединяющее начало столь всеобъемлющих духовных влечений, сказать, было ли это полное непонимание людей и дел или безнадежное нравственное расслабление, или еще что третье. Душа Александра, как стоячая водная поверхность, бесследно отражала в себе все явления, над ней преемственно проносившиеся: и солнце, и тучи, и звезды. Но одна идея как-то запала в эту все отражающую и ничего не задерживающую в себе надолго душу и в ней застыла, дорожа, как зеницей ока, своими наследственным самодержавием, он до конца жизни уверял и веровал, что жил и умрет республиканцем, и даже на конгрессе в Лайбахе, благословляя австрияков на вооруженный разгром освободительного движения в Италии, он говорил, что всякий порядочный человек должен любить конституционные учреждения.<…> Но это уверение или верование было не убеждением, а просто предрассудком, воспоминанием лагарповской молодости, смягчавшим или оправдывавшим грехи зрелых лет. Так иногда пожилой женщине взгрустнется о неладно прожитой жизни, и она достанет из комода давно запрятанную там любимую куклу, чтобы, глядя на нее, светлым образом невозвратно минувшего детства скрасить тусклое пожилое настоящее.
