Большая трапезная государева дворца

Глава 18

Солнце, Месяц и Ворон Воронович

 

Александрова слобода.

Июля 1565 года.

Большая трапезная государева дворца.

 

 

Задумчиво выбирая из разных ягод в плошке золотой перед собой малину, Федька отчего-то не мог прогнать некоторых слов, которые были в нынешнем наставлении государя. Обратился он к братии Откровением Иоанна Богослова о битве добра со злом, неминуемой, и о том, что близится урочный час через то искончанию всего света. И, ежели верно получилось в уме посчитать, выходило, опять же по прорицанию Андрея Кесарийского*, что решительный бой сей уже происходит, и до решения его осталось всего ничего... Как есть, конец всему в будущем году, к лету, настанет. Ну, это если добро не одолеет зла... Государь об этом сказал и тревожно, и смиренно вместе с тем, так, что кусок Федьке не пошёл после в горло, а захотелось напиться пьяному вдребезги и гулять, себя не помня, до упаду. Как тогда, в январе, когда добро - государь, то есть, - взяло верх. Даже самые мало чуткие к увещеваниям о приличном поведении соратники - и те потупились, и мяли скуфейки чёрные, пока Иоанн водил поверх их склоненных голов воспалённым от бессонницы взором и вещал тяжёлым голосом. Готовиться всем к последнему решительному бою приказал, а пока что - за трапезу приниматься, и восславить Господа за милости все его и радости им, грешникам, даримые.

 

Государь, знамением осенясь, опустился в кресло своё.

С тихим грохотом расселись по скамьям.

Браги всякой принесено на столы было немало. А сие значило, что государь им волю даёт разгуляться. После первой чаши вина червонного, рейнского, государем из рук кравчего принятой и испробованной, пошли гулять по рукам кубки звонкие, засновали подавальщики и чашники, и вскоре привычное оживление во всех вернулось вполне.

Оглядывался Федька вкруг себя, на ближних стольников, на Грязного, рядом сидевшего с рассеянным, по обыкновению, беспечным видом. Неужто мне одному свербит, думалось, так негоже быть перед государем, с постной мордой, раз приказу печалиться не дано, а, напротив, по всему заметно, что и сам государь отрешиться от томящих дум желает.

Скосил взгляд на своего чашника, тотчас с поклоном к нему приблизившегося с подносом разных питейных судов. Полную чашку себе того же, что государю подавал, взял, и выпил всю сразу.

 

Вчера из Москвы воротился воевода, и Охлябинин с ним. Кучу новостей привезли. Но переговорить толком им пока не довелось, только обняться наскоро - сперва Федька побежал досмотреть, всё ли ладно в батюшкином покое, заглянул и в князюшкин уголок, как тот сам называл свою палатку при дворце, на поварню сходил распорядиться самолично об угощении им с дороги, да государь тут же позвал их к себе на доклад, и Федька изготовился служить, как обычно, но после первой чарки медовой государь отпустил его заняться с Кречетом, сказавши ласково, что сами они справятся малым кружком, Афоня за кравчего побудет... Часы пронеслись, никто не побеспокоил его и в обыкновенное после боевого учения уединённое время молчаливого созерцания "внутри себя", проводимое здесь же, поодаль, на плетёнке соломенной, под тенью навеса бойцового двора... Помахивали хвостами кони, всхрапывали, встряхивали головами, звякали малые колокольцы на их поводьях. Бесшумно мимо проходили и выходили со двора люди, занятые, как и он, своим делом каждый. Иногда он так задумывался, погружаясь в благородную усталость тела отдыхающего, отпускающего всякую боль и перетруженность, как учился он, точно через него чистая река протекает и уносит ненужное, очищает и промывает каждую жилочку, и журчит серебристо так, тонко, что исчезали все звуки, вся Слобода огромная за его спиною, за загородками коновязи и широкого длинного занавешенного крыльца, весь мир растворялся как бы... О чём грезилось, рассказать точно не смог бы. Слов для этого он не знал. Схоже было с глубоким уединением чистосердечной молитвы перед образами, и с тем стоянием на рязанской площади перед сражением, и - с видениями полуденного сна о красоте и силе, и причастности ко всему этому сразу, такому сладкому, возносящему к самому Солнцу, всё существо проницающему спокойному восторгу быть в эту Красоту и Силу посвящённым... И не одинок он там, а как бы дышит и живёт вокруг его воспарившего духа братское воинство. Нездешнее, великое, бесстрашное иным, не смертным, бесстрашием, исполненное очей, как то Животное библейское неведомое, и всматривалось Оно в него, забирало к себе, обнимало. Любило бескрайне, свободной единой волей и братством принимая его всего... Касания душою к этому длилось мгновения, и было неизъяснимым восторгом... И не вдруг возвращался он к бодрости сиюминутного и бренного.

Ну а после уж снаряжаться в трапезную пора было.

 

 

Охлябинин подмигнул ему с другого крыла государева стола, его голубые всегда весёлые глаза и беззаботный нарядный облик неизменно прибавляли Федьке спокойствия. Батюшка тоже поглядывал на него, было заметно, что соскучился. А может, что-то желает поведать такое... Но смотрел на него и государь.

- Федя!

Он даже вздрогнул, застигнутый врасплох звучным царёвым голосом, обратившим к ним внимание всех.

- Что с тобою нынче? Юным летам и задору твоему негоже меркнуть за чашею, при нас.

Поспешив с улыбкою подняться, Федька приложил ладонь к лазурно-серебряной парче на груди и церемонно Иоанну поклонился.

- Задумался, государь, над чудной природой человеков иных. Да, Василий-су?*

- А? - отставляя чарку, живо отозвался Грязной, предполагая знак началу веселья, и оборотился ко всей компании, покуда Федька неторопливо выходил из-за стола, становился на красном ковре около государевых ступеней, и оглядывая братию насмешливо. - Ты об чём?

- Да о Вердеревском Никитке! Славный богатырь, как и братцы его, да отчудил тут на смотру рязанском, слыхали? Холопа боевого своего в камчатом тигиляе предоставил, горностаем подбитом! Оно конечно, куда железу-то кольчужному горностая супротив!

Смех постепенно вспыхивал и крепчал, посыпались шутки сходные, про то, как некий Блаженков, дворянин, тоже слугу в тигиляе бархатном привёл, и тоже его завернули с таким бойцом, да ещё три рубля вычли из жалования*.

- Горностай-то, поди, заговорённый! Стрела не пробивает, сабля не сечёт!

- Пьян был Вердеревский, видать!..

- Эвон на что наградные за Рязань пошли - слуг наряжает!

- А Нащокин-то, Нащокин, двоих привёл, в тигиляях, один камчат, другой отласен, и развернули дьяки обоих, хоть и шапки на них железные имелись! И придачи за них не дали...

- И Лихарёв туда же, слыхали, братцы?

- Учудил Лихарь! Чуть не в шелку своего на поле пустить собрался!..

- А Вельяминов-то, Вельяминов-Сабуров, и вовсе в приволоке* бархату турецокого своего поставил! Точно боярышню снарядил, для бою!..

Все потешались, Грязной подскочил с места тоже, хрипло хохоча, и наливая себе и Федьке ещё. Мимолётно удостоверясь в живом участии Иоанна, переменившегося совершенно в сравнении с началом трапезы, Федька возвысил голос, перекрывая весь шум глумливым своим смехом:

- Как бы не так, "для бою", ага! Небось, заведомо знал, что не в строй, а в кош* молодца его отправят!

- Бережёт мальчонку, видать! - подхватил Грязной, прохаживаясь меж рядами столов, и задержавшись против угрюмого Сабурова, напрягшегося при таком помине родича, и его всегдашние товарищи тоже как бы помрачнели. - Слышь, Федя, хорош, видать, бестия, вот и жалеет, - и пощипал себя за мочку уха с золотым кольцом.

- Для чего? И Лихарь с Вердеревским, тоже, что ли..? - в притворном недоумении Федька приподнял бровь. А сам разглядывал в упор размеренно надирающегося с усмешкой Чёботова, сидевшего тут же, с краю стола.

- Известно, для чего! - Грязной двинул встречно бёдрами и руками красноречивым обозначением срамного действа. Хохот и стук чарок был дружным ему ответом.

- Чего гогочете, черти? Кабутта сами не таковы! А ну, кто без греха, кидай камень!

В него тут же полетели шапки, в таком же притворном негодовании все стали переглядываться и друг дружку толкать.

- Федя, тебе ли не знать, что прав я!

- Давай, давай, учинай глумиться мирскими кощунами*, ужо тебя бесы на том свету жахать будут!

- А мож и будут. Поднеси же другу чарочку, Федора... Прекрасная! - выкрикнул он с коротким похотливым хохотком, а Федька тряхнул волосами, серьги зазвенели. Отображая лебяжью плавную девичью походку, слегка виляя бёдрами, он прошёлся до кувшина с вином, и вернулся с полным новым кубком, поведя плечами, прикрывшись ресницами, протянул Грязному. Свой, пустой, тот отшвырнул, и его подхватили чьи-то руки. Гул и рокот возник в общем балагане при этом.

Покачнувшись, поглаживая грудь, широко обводя рукою собрание, Грязной запел хрипло, но стройно:

- Братцы, дайте же совет:

отчего мне счастья нет?!

Отчего плюёт Федора

на любовь мою в ответ?!

 

Проходя позади Чёботова, мимоходом оперся о его плечо, и развернулся, скроив рожу, как бы отвечая сам себе:

 

- Наша Федька, говорят,

обещает всем подряд.

Что за стерва, не пойму -

не даётся никому!

 

Буйный хохот приветствовал охальство, все смотрели на них с Федькой, на стол Сабурова, и стало понятно, что, пожалуй, ни для кого уже не тайна, кому и почему сии вирши предназначаются.

 

- Как не сидеть собаке на заборе, так не бывати Гришке на Федоре! - торжественно проговорил Грязной, точно глашатай на площади, и это было уж прямое нападение. Чёботов только вздохнул поглубже, покусывая губу, так и не перестав улыбаться чему-то своему...

Откинувшись в тронном кресле, за всем этим наблюдал Иоанн, глаза его остро смеялись. Царь был благосклонен...

 

- Как вовеки не певать курице петухом, так и Гришке не бывать на Федьке верхом! - снова размеренно изрёк пьяный Грязной, и сломался в земном поклоне братии.

- Ты чего за меня-то отвечаешь? - Федька толкнул его плечом, как бы выпихивая с самого видного места. Грязной сопротивлялся, норовя ущипнуть Федьку за зад, но сквозь парчу и складки терлика это было невозможно. Оно и без ничего было невозможно.

Сабуров глянул на почти равнодушного Чёботова, уже порядком хмельного, и не желающего слышать порочащих скоморошьих виршей, и стиснул кулаки, так, что костяшки побелели, и рыпнулся было встать, да Вишняков схватил его за рукав изо всех сил, держа на скамье, а Пронский, весь в красных пятнах, двинул под столом по ноге носком сапога.

Меж тем Грязной не унимался, незаметно для прочих переглянувшись с Федькой:

- Полюби Егора,

душенька Федора!

Или малый - не боец,

оторвёт себе конец!

Сабуров, рыча, грохнул кулаком о столешницу, рывком освободясь от Вишнякова и оборачиваясь к Грязному с Федькой. Он задыхался.

- Это так ты, ссволочь, забыть всё полагаешь?

Выговаривал Сабуров через зубы, так что никто их, кроме Федьки и Грязного, не мог слышать.

- А я причём? Васька дурачится, поди ему рот заткни, - и с усмешкой снисходительной ненависти отошёл, крутанулся на каблуках. - Да и мало ль об каком Егоре речь!

Сабуров принуждён был отступить, чтоб не выставить себя, и в самом деле, ещё глупее.

- А и верно, Федя, мало ли тут... Егоров! - выкрикнул Грязной, гогот всеобщий поддержал его.

- Шут ты, дурак! Пшёл от меня! - рявкнул на него Сабуров, не сдержавшись. Пронский, упавши головой на руки, отчаялся его утихомирить, нутром чуя, что ежели на Грязного ещё попереть возможно, то Басманову лучше сейчас не прекословить. Никому же прояснять не требовалось, что без государева дозволения сие поношение не обошлось...

- Егорушка, ты чего? И то, дурак я! Шучу же, шутка это! - Грязной часто захлопал на него бесстыжими глазами, и двинулся дальше, притопывая и приплясывая, по красному ковру меж длинных рядов опричников, веселящихся от души.

 

- А пристрою я дружка

на свово на елдока!

Покатаемся маленько -

отдохнёт пускай рука!..

 

Федька обернулся на государя, очи в очи. Махнул рукой музыкантам, и они ударили со своей скамьи в такт Грязному звоном бубнов и заливистым пронзительным и радостным пением и привизгом рожков. Подхватились затем и сопровождали его свитой.

 

- Нету девки ни одной?

А пойдём, дружок, со мной!

Лихаря тебе задвину -

на, побалуйся, родной!

Рожки и сопелки вторили ему пронзительно и нахально, а пара разноцветных скоморохов в личинах завертелись вокруг и меж рядов, и показывали то, про что разводил глумы певец.

 

- Фомка Гришке говорил,

как вчера овцу ярил...

Кураж достиг предела, казалось, ещё малость - и начнётся подобие той свальной пьянки новобранцев достопамятной. Припевки Грязного делались всё похабнее и злее, рожки и бубны заливались уже непрерывно, общий гвалт слился с ними в невообразимый шум.

 

Федька понял, что захмелел, вспомнил, что почти и не сожрал ничего за обедом. Повинуясь неведомой силе своего желания, приблизился к Иоанну, опустился у его ног, возвёл взор на него. Помедлив, государь положил руку в тяжести перстней ему на волосы, и смотрел на безумие стихии перед собой, и молчал.

 

 

Князь Иван Петрович только знай себе посмеивался, вид буйного молодого разгула был ему приятен. Они с воеводой пили много, как обычно, не пьянея, и следя за всем зорко, не слишком доверяясь молодой страже. Рядом развалился Вяземский в расстёгнутом вольно на груди кафтане.

Иоанн коротко взмахнул, веля Грязному заканчивать балаган. Скоморохи шутейно под руки со всем бережением проводили его до законного места близ царского стола, и, с поклонами, кувырками, звяканьем дурацких нестройных бубенцов, убрались, за ними растворились поодаль музыканты. Солнце в зное небывало жаркого июля, тоже будто обессилев, свалилось из зенита к западу, и изливалось цветными пятнами через стекольные верхи стрельчатых окон, распахнутых настежь. Допивались последние чарки и ковши, все готовились успокоиться и по знаку государеву отправиться на отдых дневной. Ударили протяжно и лениво часы на башне Светлых ворот.

 

- Жени его поскорее, Алёша, - привалившись плечом к плечу воеводы Басманова, Охлябинин смотрел с ним в одну сторону. Воевода только тяжело перевёл вздох, теребя седой волнистый ус.

- Не пошёл бы чёрт по бочкам-то...

Воевода снова вздохнул в задумчивости.

- А как своё в люльке заагукает, там всё по иному станет видеться. Сам знаешь.

Воевода молча с ним соглашался, конечно.

 

И снова Федьке не удалось переговорить с батюшкой. Обед получился знатный, да ещё жара, всех сморило. Государь наказал ему выспаться и протрезветь как следует, и сам возлёг, переоблачась в лёгкую, русского шёлка*, рубаху. С ним в спальне остался Василий Наумов, за обедом не пивший вовсе ничего, кроме воды. Говорит, не приемлет живот его ничего хмельного...

Федьке спать не хотелось совсем, только голова была как чумная. Слова, одно другого ядовитее, гурьбой шли на ум, досада брала страшная, что только теперь придумалось, чем уесть бы ненавистного вражину Сабурова с его шайкой, хоть и без того им сегодня досталось. Но Федьке всё казалось мало, в сравнении в тем, что против него затевалось. Меж тем, со всей утренней суматохой он не успел нынче произвести обязательные приёмы некоторые. А именно, натереть лицо крапивным истолчённым семенем. Покуда ожидал Сеньку, снадобье изготовляющего спешно, опять припоминал государевы нынешние поучения о твёрдом соблюдении себя в честности, твёрдой вере и правде. Но виделось всё это теперь не так мрачно. Вообразил, как испрошает его некий строгий священник, да хоть бы и сам игумен Лавры Троицкой, "не проказил ли еси образа своего, не бривал ли еси брады своея?"... - А вот и не бривал! Как есть, не бривал ведь, и в том ни капли лжи не будет. Бритвою и близко до образа своего не касался. Иною хитростию проказил. И смешно это было, и грешно, но более - удовлетворительно. На том Федька вдруг заснул, в душистые подушки шёлковые уткнувшись. На стольце в изголовье его лавки остался надкушенный пирожок с яблоками и недопитый ковшик молока.

Сенька постоял над ним, со ступкою в ладонях, раздумывая, сейчас разбудить, или после, пораньше обычного. Решил, после. Крапива, наверное, за час не испортится. А пока пошёл прилечь сам.

 

Собрались в государевой комнате, наконец, вместе. Государь велел подать всем питьё редкостное, ни на что не похожее, китайским кустом* зовущееся, и славное тем, что жажду утоляет лучше квасу в самую жаркую пору, и свежит, и ободряет. Пока готовили чудной этот напиток, государь завёл лёгкую беседу про разные обычаи в питие в народах разных, о том, почему магометянам закон их вовсе хмельное потреблять не велит, зато зелье всякое воскуряют, по домам знатным и по корчмам, точно язычники, и от зелья того дурными и блаженными делаются ещё хуже, чем наши от винища проклятого. Обсудили в который раз и кумыс, признавая согласно его хоть и противным дюже на языке, зато полезным и сытным чрезвычайно, особенно зимою, и особенно если в походе, скажем, на малом довольстве... Много чего полезного для бытия почерпнули русы у нехристей с востока, века бок о бок отираясь. И счётную науку, и Зодия звёздного толкование, и оружие боевое несравненное, и сноровку воевать всячески, и мастерство украшения драгоценные изготовлять, и несметно красивых полезных премудростей, чтоб себя обихаживать. А уж для бабьей половины у многожёнцев этих столько напридумано было! От чувяков мягких узорчатых без пятки да с каблучком, что любая боярыня паче серёг золотых в подарок чает, щипчиков для делания бровей тонкими и ровными, точно серп месяца новорожденного, для ногтей красы - пилочек и кусачек, для волос блеска и пышности уловок и красок, а для нежелательных, напротив, - с тела всего выведения снадобий волшебных (тут Федька едва не поперхнулся, почуяв в голосе государевом лукавство, так он глянул на него, это говоря), и благовоний сказочных, от одного только духа коих возжелать девицу иль хатум* было можно, и до ногавок наитончайших тканых, либо шёлковых шитых, либо точно кружево сплетённых, цветов всяких, и всю ножку ейную доверху обнимающих. Недавно такие государь царице преподнёс, не сам, его опять послал. Федька протянул ей с низким поклоном парчовый свёрток на золотом блюде, и государыня Мария, оживясь заметно, выждала целую минуту, наверное, пока он, согнувшись, стоял, а после велела боярыне своей теремной подарок принять, а ему - государя за неё благодарить. Так и выговорила раздельно, "за неё", словно намекала прямо, что разумелось под этой благодарностию. Но напрасно силится царица выбить его из седла такими стрелами. Они коротки и легковесны для его брони, уже окрепшей. Ничто ни единым движением не дрогнуло в почтительно и благожелательно улыбающемся ярком лице кравчего, всё обещавшего по её пожеланию исполнить.

 

Ключник явился на пороге, передал Федьке обширный поднос с большим тяжёлым прохладным кувшином глиняным и шестью тонкими плошками. К китайскому питью было подано мёду разного, из земляники варева и пирожков. Одно время, сказывали, никто не знал, даже великий князь, дозволено ли потреблять его в постные дни. Испросили у самого митрополита. Тот отвечал, что куст китайский, "чаем" ещё называемый, есть быльё земное, из земли произрастающее, а значит, во всякий день не возбраняется к потреблению.

Разлив и поднеся всем, опробовав государев чай и передав ему в руки, Федька забрал себе пирожка и мёду и пристроился на подоконнике, ожидая, когда же они начнут о деле. И опасаясь больше всего, что сейчас его опять ушлют куда-то, да хоть Грязному в помощь, надсмотреть за возведением и обустройством хоромов на приезд*. Вскоре ожидалось нашествие сюда в Слободу гостей разных, и переселение многих боярских семейств со всем подворьем, так что спешно жильё строилось уже за стенами, не помещалось всё внутри, а стену отодвигать не везде возможно было, да и некогда... И так государь тут сделал хитрость, о которой сторонние не знали. Как переезд замыслился, и стали обновлять александровский дворец, стены прежние слабы и малы показались. Их оставили, государев двор с Покровским собором отделя от прочего, только ворота вторые добавились. А всё стали обносить заново, расширяя пределы во все стороны сколь возможно. Класть из камня времени не было, и камня в окрестностях не достать, а везти издали столько немыслимо... Не было тут даже того, тёплого и лёгкого, цвета белого либо коровьего масла, камня*, из которого вся богатая Москва строится. Делать решили "обманку" - меж бревенчатой дубовой свайной опалубки в пять аршин вышиной насыпали и уминали землю, доверху, а снаружи и изнутри обкладывали красным кирпичом, из него же стрельни, затины* и башни складывали, им добротно облагали и коротыши*, делая точно по могучим очертаниям цельнокаменных, а после известью всё крыли. Видел перед собой всякий подъезжающий твердыню неприступную, совершенную, и не подумать, что изнутри - четыре аршина земли. Впрочем, чтоб и такую стену пробить из пушек, тоже надо было потрудиться изрядно... Так вот, больше боялся Федька не того, что не услышит чего-то, не узнает, хоть от любопытства страдал тоже. Что надо, батюшка и государь ему и так поведают, иль сам догадается. А вот снедала его нестерпимая зависть ко всякому разговору государя без его присутствия, и глупо это было, и самому ему не понятно, но - было. Сто раз себя одёргивал, стыдил, да напрасно. Особенно бесился, когда с Годуновым государь затворялся. Невесть за что, а невзлюбил его Федька. Хоть верил, что умён он, делами ведает приказными многосложными, что полезен он Иоанну, может, даже верен, а вот...

Не отослал никуда. Васька один после чаю уехал за стену, тоже исходя завистью, очевидно. Так зыркнул напоследок, пожрать готов, кажется.

Ждали последних вестей от разведчиков с юга, а пока решали про Ливонские порубежья, кого там оставить на войске. Нехорошие приметы тому, что огневая болезнь из Литвы уже плотно к Половецкому пределу подступила, всё чаще являлись вместе с бежавшими от неё на русскую сторону людишкамии. Обыкновенно принимаемые по распоряжению государя радушно, теперь все они непременно должны были досматриваться посадскими головами, приказными людьми либо деревенскими старостами, не больны ли, а ежели сомнения были хоть малейшие, строжайше было заказано пускать их на жительство, принимать от них товары и снедь, и если допускать поселение, то обособленно. Пуще зеницы ока беречь от всякого с переселенцами и перехожими такими касания было заповедано по войскам, сторожащим литовскую границу.

Всё сейчас решалось по крымским вестям. Надо ль будет трогать дедиловскую рать Трубецкого и гнать под Калугу на помощь Бельскому, или пусть стоят пока по своим крепостям. В случае тревоги можно будет вызвать из Белёва полки Безнина и Димитрия Вяземского, да и отсюда есть кого послать, и Телятевский и Хворостинин, по отчётности, в полной готовности пребывают. Вяземский кивнул, добавил, что Бороздин- Борисов тоже на изготовку, если что, над своим полком выступит. Государь выглядел таким раскладом довольным. Воевода с Охлябининым склонились над обширным листом начертанной местности с обозначением дорог, троп и острогов от Москвы и до самого Дикого поля, прямо на государевом столе, и стали спокойно спорить, вернее, помогать друг другу прикидывать обустройство полагаемых войсковых переходов... Воевода водил по пергаменту мощным жёстким пальцем, а Охлябинин быстро черкал на бумажном листке примечания, с государева дозволения пользуясь одним их множества перьев и чернильницей. Федька внимал каждому их замечанию и тоже смотрел, стоя рядом.

Явился с поклоном бессменный теперь делопроизводитель государев, Годунов. Принёс из печатной мастерской* начертание искусное особой печати, что собирались отправить в Новгород, и послание для наместника, государю на утверждение.

- "... чтобы печатать грамоты перемирные с шведским королём Новгороду о перемирии и грамоты посылные печатать о порубежных и о всяких делах к шведскому королю. А на ней — клеймо: место, а на месте — посох, а у места с одной стороны — медведь, а с другой стороны — рысь, а под местом — рыба, а около печати — подпись: «Царского величества боярина и Великого Новгорода наместника печать", - Годунов передал всё государю. Тот просмотрел, кивнул.

- Добро, Димитрий. Пусть готовят начисто. Ещё что?

- Подьячий Трифонов* со сподручными из Ярославля на Стародуб-Ряполовский выехали, к Успению Пресвятой Богородицы опись и там завершить намерен. О прочем от него до тебя, государь, свиток запечатанный.

Государь вновь кивнул, принял секретный свиток в руки.

- От Павла Петровича Заболоцкого* известие, государь, об завершении трудов над крепостными стенами, и укреплений вкруг рва и моста, и поклоны со всеблагими пожеланиями тебе с государыней и царевичами от игумена со старцы, ожидают, уповая на твой наезд к ним скорый на освещение новоявленной крепости их, - с поклоном Годунов положил перед Иоанном последнюю на сей час грамоту.

- Вскоре и наедем. Тогда ж и в Никитский наведаемся. Гонцу вели обождать, завтра явственнее скажу.

Государь сказал Годунову остаться, записать распоряжения по Приказам, остальных отпустил.

Разбирать дела Посольские и размышлять над ответными ходами Иоанн считал за лучшее делать в одиночестве и тишине, а уж после звал дьяка и диктовал ему. Но многое отписывал и собственноручно...

Вечером Федька надеялся улучить время и побыть с отцом, о чём кратко условились они на пороге государевых покоев.

 

Скорее всего, в Слободе батюшка ненадолго, да и Охлябинин тоже. На четырёх земских воевод, твёрдым доверием Иоанна облечённых, выставить по разуму надо было столько же "своих", из опричнины, чтоб всякую возможность измены в войске на порубежье мочь пресечь, и люди эти должны быть опытны, ко всему готовы... И к набегу вражескому, и к бунту местническому. Зайцев оставался на Москве, где дел невпроворот, да ещё тамошний дворец опричный строится, совместно со вновь возводимыми после пожара хоромами князя Михаила Черкассого. Одному ему там не разорваться, да ещё - прибывающее пополнение в опричные полки. Без Алексея Данилыча там было никак. Тут и без слов понималось, сколь мало их на поверку оказывалось, верных, тех, кому государь сейчас хотел препоручать наиважнейшее.

Понимать-то понималось, однако, бесы подначивали, и он не удержался от ропота, что и ему хотелось бы поконоводить во поле. Жалобы то были заведомо никчёмные, однако, воевода не отмахнулся от них вовсе, сочтя нужным снисходительно уверить, что всё у Федьки впереди, а пока что он для такого не годен.

- Ага, а Мишка Белкин, значит, годен! Вчера ещё саадак государев носил, а теперь - воевода!

- Полно задориться, Мишка-то тебя постарше зим* на десяток будет, и всё ж по службе помотаться успел. Куда торопишься? Или тебе тут мало хлопот, Федя, в самом деле?!

- Никуда твоё от тебя не убежит, - согласно товарищу кивал воевода, покуда Федька негодовал преувеличенно. - Война всегда будет, видно, с нами. Ещё наконоводишься...

Тут они с князюшкой повздыхали, распивая по новому ковшику медовому, и Федька утолился их увещеваниями, что вряд ли есть миссия важнее - при государе живым щитом стоять, и взор, и душу его радуя, и через то, через благорасположение его, всему их семейству неоценимое давая преимущество. Вместе с горделивым успокоением под такие речи приходило к Федьке осознание непомерной тяжести, начиная терзать подспудно. Он помрачнел, умолкая, но воевода привычным объятием встряхнул его за плечи, а Охлябинин подмигивал, и Федьку вроде отпустило.

- И чему ж такому неведомому тебя этот казачина научает?

- Да тому же, чему Буслаев учит Арсения моего, только... хитрее.

- Ладно, ладно, храни таинства свои! - подойдя, любовно оглаживая его плечо с другой стороны, ворковал тихо князюшка. Мерцала лампадка в красном углу, перед ними на чисто выскобленном столе подрагивала свеча в бронзовом шандале, и то и дело влетали глупые букашки на их свет. Ожигались, падали, отлетали в рыжий сумрак, сдуваемы пряным дуновением ночи из раскрытых окон гридницы. Взлаивали в отдалении собаки, встряхивались лошади у коновязи, переговаривались люди Басманова во дворе.

Федьке было и уютно с ними, и - неловко, как будто, особенно после того, как ударил колокол на Распятском столпе, они поднялись из-за стола, перекрестясь, и воевода обронил мимоходом, но значимо, в довершении всего: - Что это за гудёж был с Чёботовым? И с этими?

- Да безделка то, божедурье, ей-богу, батюшка! Уж, думаю, сегодня им хватило с лихвою. Васюк ежели привяжется - до удавки довести может. А так и надо им!

- Ну, смотри, ежели безделка.

Подобрав головные уборы, втроём вышли к вечерне.

- Пришлю завтра Сеньку, пусть Буслаев его погоняет? А то мне всё недосуг...

- Да присылай, конечно.

Федька кратко откланялся им и побежал к государеву крыльцу.

 

На другой день, отправляясь на половину царицы, государь взял Федьку с собой.

 

В тени дворика, под старыми яблонями, было ещё прохладно. Оба царевича, дядьки их, Иван Яковлев да Григорий Годунов, учёный дьяк Волков, нянюшка, ключница и двое постельничьих расселись на лавки, расставленные вкруг обширного стола, уставленного лёгким ягодным питьём, и квасом с изюмом и мятой, садовыми плодами, плодами дерев заморских - финиками, орехами волошскими, и сластями всякими. Позади царевича Ивана стоял его кравчий, Саввушка. Вышла и царица Мария со своими теремными боярынями и девушками, и своим же кравчим, из ближних родичей князя Темрюка Идаровича... Для них, как и для государя со свитой, были принесены кресла и скамьи перемётные. Нянюшка, всплеснув пухлыми мягкими маленькими руками, с поклонами оказалась у стола и принялась обмахивать блюда хлопчатым платком, прогоняя мух.

Государь, любуясь картиной этой мирною и цветущим видом семейства своего, и остро сияющей красою царицы, дозволил сегодня царевичам без прочих наук день провести, но выслушать сказку одну старинную. А прочесть сказку поручено было Федьке. Уж больно красочно выказывал государев кравчий, звучным многоликим голосом и всеми красочными повадками, волшебные истории, так, что внимающие ему будто бы видели всё своими глазами...

Вышел, поклонился собранию, начал.

- Солнце, Месяц и Ворон Воронович... Жили-были старик со старухой, и были у них три дочери. Не чаял старик, как скорее их замуж отдать. И вот пошёл как-то поутру в амбар за крупой, да споткнулся в темени, мешок порвался, а покуда до избы шёл, крупа-то сыпалась и сыпалась. Стала старуха горевать, побрёл старик обратно, да всё причитывает: "Вот бы Солнце пригрело бы, Месяц бы посветил, а Ворон Воронович крупки собрать помог, так я бы отдал за Солнце старшую, за Месяца - среднюю, а за Ворона Вороновича - меньшую. Сказал - и вышло тут Солнце, спину его припекло, и Месяц просиял, видно сделалось, точно на ладони. И Ворон с неба слетел, всю крупу в мешок новый вмиг подобрал...

Воротясь, говорит старик старшей дочери: - Нарядись празднично, на крыльцо выйди. Жених дорогой за тобой идёт.

Исполнила волю его дочь старшая. Солнце явилось и утащило её... А как ночь пришла ясная, высыпали звёзды во всю ширь небесную, не велел старик ложиться средней дочери, а велел убраться для свадьбы и на порог выйти. Явился Месяц и её забрал... А младшей ничего сказать не успел, сама во поле утром выбежала, налетел с неба Ворон Воронович и унёс её, в чём была.

 

Федька сказывал долго, неспешно, как положено, чашники разносили потихоньку питие прохладное и угощения на блюдцах. Но всякой сказке есть конец.

 

-... и говорит своей старухе:"Не желаю в постели спать, на насест желаю!". Как ни увещевала его старуха, а пошёл и по лестнице на насест в курятнике забрался. Уснул там сидючи, покачнулся, свалился, убился весь да в курьих нечистотах перемазался. Браняся, пошёл отмываться, да в постель свою воротился. "

Величаво поклонившись, Федька отступил к Иоаннову креслу.

Чашники по новой обнесли собрание, весьма развлечением довольное. А государь обратился к сыновьям вопросом, о чём сказка сия, то есть, какова в ней мудрость заключается. Выждал немного.

- Ну, Иван, что молвить хочешь? Нянька! Смотри у меня, старая, не шепчи Фёдору, всё вижу! Сам пускай мыслит!

- Мнится, государь, что старик этот глупый оттого себя посмешищем выставил, что не по чину делать выдумал. Что Солнце могло, и Месяц, и Ворон Воронович, того ему не одолеть по убогости его, однако же, на великое замахнуться посмел.

- Верно! Верно, молодец ты у нас, Иван.

- Да, так и есть, батюшка-государь! - ободрённый похвалою, царевич разгорячился, - Иначе сказать, не в своё блюдо полез, сверху головы своей пожелал иметь, да не по плечу оказалось.

- Всяк сверчок знай свой шесток! - Фёдор поднял указующий палец назидательно, как воспитатели делают, и засмеялся, смутясь, когда все на него оборотились и заулыбались.

- Сам упомнил, или нянька подсказала? - шутливо спросил Иоанн. - Верно, дети! А к прочему, ещё об том мудрость сказки этой, что дано ведь было деду свыше на запальчивую просьбу его, полною мерой дано, да не умел он для себя ничегошеньки из благ и могущества зятьёв волшебных своих извлечь, пользы никакой в чудесах их не уразумел, поскольку скуден умишком был. Несоразмерно оказалось дарёное восприятию его. Видеть главного не умел, а лишь верхами хватал, что видел, разумом не проникая в естество вещи всякой... Так вот и в бытии нашем сплошь и рядом получается: иному судьба даёт всего вдоволь, да он взять этого толком не умеет, и не лучше ему от даров таких, а напротив, только одни убытки. Или так ещё бывает: примется дурень на себя чужой обычай примерять, и делает всё, кажется, как у другого дивного и хитроумного увидал, да горе одно выходит у него на деле-то... Ну что, рассказчик, ладно ли мы речи твои истолковали? А плесни-ко мне кваску, пожалуй.

- И ладно, и превосходно, - с улыбкою отвечал Федька, поднося государю в золотом ковше. - Что Цезарю дозволено, того нельзя рабу.

- И это тоже...

 

Пригласив царицу пройтись с собой по саду, Иоанн оставил Федьку при царевичах.

И сразу же старший принялся горячо нашёптывать, чтоб упросил нынче государя-батюшку им верхами поскакать, да не здесь, в толчее наскучившей, а на приволье. И чтоб он, Федька, непременно с ними поехал. То было кстати весьма - Атру не мешало как следует поразмять, а в длинном поводу потаскать за собой и резвую Элишву. Или объезчика государева лучше взять...

- И меня возьмите тоже! - подойдя, услыхав, о чём речь, просил Фёдор. Нянька глядела испуганно, ведь верхом-то Феденьку едва начали сажать, на конька маленького, башкирскую мохнатую лошадку, и то - по двору только, и дядька под уздцы вёл.

Но не только царевичам хотелось на волю. Царица Мария к мужу подошла с улыбкою, и он дозволил ей выезд, со свитой, с охраной, лихими молодцами-черкесами, и сожалел, что сам не волен дела государственные оставить и с ними забыться. Но трапезу вечернюю с нею разделить обещал...

Ничего дурного ещё пока не принёс Иоанну день, и он был щедр на милости.

 

Федьке собраться было минутное дело, не то что на званый пир. Перстней поменьше, убор попроще, да сапоги без каблуков, и саблю прицепить на ремешок.

Оставив Сеньку возле избы воеводы, сдавши его Буславеву, кивнув конюшенному помощнику не теряться, он направил приплясывающего жеребца к выезду поближе.

Пока канителились остальные, погружались в возок царицыны провожатые боярыни, наряжались как на смотрины девки, и вместе с ними - коробушки со снедью и питьём, с шатрами для отдыха, пока суть да дело, он вертелся на Атре по Слободской площади, потихоньку двигаясь к воротам из дворцового места к главному кругу, отделённому старой стеной, к главной дороге, от которой разбегались отводные пути и тропки во все стороны, во все дворы громадного хозяйства. И выливался потоком на неё из больших врат разнородный люд, пеший, конный, обозный, туда и обратно, и всем этим непрестанным витием заправлял особый стрелецкий караул, без церемоний решавший, улаживающий и устраивающий, перепоручающий всякого прибывшего куда следует. Подьячие тут же во все лопатки чесали в свои свитки, еле поспевая отирать рукавами потные лица, чтоб после оттащить всё, за день произошедшее, по Приказным избам, где опытные дьяки, в точащих за ушами перьях, чертыхаясь, разбирали скорописные их каракули, и заносили степенно уже и прилежно, красивым росчерком, в большие Книги. Обыкновенно писцы засиживались в Приказах далеко за полночь... Им за переработку добавляли и деньгою, и провизией, а иной раз ныли они начальству, что вместо доплаты охотнее бы лучше домой сбежали. И сбегали бы, хворыми сказывались, руки нарочно заматывали тряпицей, мол, палец ущемил, не удержать пера... Так, бывало, в тревожные бессонные для всех ночи, спешные списки делались из-под кнута с посулами единовременно - начальники над приказами привязывали лукавых работников своих за ногу под столами к чурбанам неподъёмным, тут и захочешь - не удерёшь, покуда работу не выполнишь.

 

Федька сейчас скучал по веселью большого торжища, к коему успел пристраститься за неполный месяц в Москве. Здесь тоже уже ширился рядами свой базар, там, в ближнем посаде, на просторном голом высоком берегу реки, и вскоре по богатству и многолюдию грозил с рязанским сравняться, а то и с московским. Правда, до каменного Гостиного двора тамошнего пока ещё далековато было... Для порядку государь приказал сразу строить каждому товару и ремеслу свою в рядах лавку, свои кладовые амбары и навесы, и они заполнялись день ото дня. Конечно, более других манили его ряды саадашные* и ножевые, стекольные, сапожные, ладанные, шелковые, златарные и серебряные, жемчужные, китайские камковые*, пряные-перечные, а из съестных - рыбные и икорные, а из всех них больше - конные. Как тот раз, себя не помня, умыкнул он аргамаков у провинившегося бухарца, и ничего ему за то не было взыскано, так теперь тянуло его совершить то же. Но всех коней чистой крови, в Слободу приводимых, сразу на государев двор вели... Да и всё, что душе угодно, не было ему нужды на торге искать, всего было вдоволь в кладовых и мастерских государевых, даже куда больше, чем ему надобно. Разве что подарочки роднимым самолично повыбирать, потешить себя цветным вихрем и бойким гвалтом, поторговаться всласть, или отвалить свысока звонкую монету за полюбившееся без раздумий...

На самых воротах возник затор. Стрельцы задержали небольшой обоз, допрашивая старшину его о товаре. Слишком уж разномастный в обозе том оказался народец, и чего только не было напихано на возы, и даже гурт пыльных овец, норовя разбежаться, отчаянно блеял и жался к ногами усталых лошадей и людей. Их собирал обратно хворостиной мальчишка с маленькой смышлёной собакой, не пуская врассыпную.

- Аллах на стороне Хасана! Мы доехали! - со второго воза соскочил человек, в стоптанных сапогах, блёклом поношенном халате и серой чалме, по виду - с востока. Он принялся кланяться, омывать лицо сложенными ладонями и приветствовать место прибытия, как у магометян принято.

- Карачун псинке твоей! - рассмеялся кто-то на потешные прыжки и заливистое тявканье пятнистого помощника мальчонки. - Следи получше, не то враз без башки окажется!

- Цыц, балабол!

- Да ладно, я так...

Меж тем, старшина обозный протянул старшине караульному грамоты. Пока тот вчитывался, бубнил под нос басисто, что уж проверяли на первом карауле, за две версты отсюда перед мостом, все кули и бочки обшарили... Что эти две версты тащились из-за того дольше, чем сто допрежь.

- Не обессудь, мил человек, служба наша такова есть, - отвечал невозмутимый смотритель, пока остальные обоз втаскивали и разворачивали по сторонам, освобождая проезд одиночкам. Отогнанные возы сразу же описывались подьячими, и, по маху начальника, отправлялись по положенным дворам.

- А ты кто будешь? - прищурился на дружелюбного магометянина, бойко болтающего по-русски, старшина караула.

- Ас-саляму алейкум ва-рахмату-Ллах! Хасан я, господин страж, сам себе прасол*, сам и офеня*! Всего понемногу везу, да одному боязно по лесам здешним, и прибились мы к уважаемому Кузьме-бею, в его караван, вот и дошли вместе. Хасан слыхал, в Слободе умелые руки в цене, вот и везу для них усмошвейных* ножей наилучших, и шил, и иголок, и для серебреников орудие тонкое, для седельников и тульников...

Торговец беспрерывно частил, намереваясь перечесть заново весь свой короб, кланяясь ему, не переставая улыбаться, и тут воскликнул чуть громче, потому и был услышан Федькой с его небольшого удаления: - У Бога дней много! - и умолк, не досказав поговорки.

Тут к нему быстро близко подошёл один из караульных и будто шепнул всего слово, но уж совсем тихо, а что отвечал болтливый Хасан, почтительно кланяясь снова, никто не мог слышать. Простой с виду стрелец этот кивнул старшине, и Хасана с его повозкой тотчас пропустили. Всё завертелось снова, уже другой кто-то докладывался страже, а таинственный Хасан растаял в пыльной привратной сутолоке...

Федьку озарило, он ясно вспомнил, где и когда уже слышал располовиненное сие слово. "Да у нас дорог час" - вот что должно было на это ответить!.. Не иначе, то был "искатель государева дела", и какие-то вести с юга сегодня, сей час прямо, попадут Иоанну на стол.

Федька не вдруг очнулся. Его звал посыльный, царица и весь поезд были готовы к выезду, и с досадою на то, что тайны такие мимо него протекают, почти что нехотя уже Федька тронул коня обратно, к дворцовому крыльцу... По пути он силился вспомнить лица Хасана и того стрельца, и - толком не мог. Ничего ровным счётом приметного не было в них, что бы в памяти удержалось. Кажется, встретил бы - и не узнал.

 

 

- Государь у себя? Спрашивал? - стаскивая взмокшую одёжку, скидывая всё на руки Сеньке, он торопился отдышаться, омыться, облачиться по порядку и - увидеть Иоанна.

- У себя. Пару раз уж...

- Ой, помоги тогда скорее! Вишь, царевичей не загнать было, а государь мне наказал без них не возвращаться. А что я?! Не указ я им, и так уж Яковлева толкал... Сеня, ты что такой? Точно больной, смотришь. Случилось что?

- Что ты, Фёдор Алексеич, помнилось тебе... Чего подать на верх?

- Да? Ну ладно... Брусничное давай, что с серебром, и кушак белый. А то я было подумал, Буслаев тебе накостылял, да перестарался, может. Как поборолись? После расскажешь... Ступай, свет мой, пригляди там за кониками моими, и вертайся.

Федька на ходу ещё раз поправил пояс с ножнами, выдохнул, и стукнул в государеву дверь, спрашиваясь войти.

 

У себя в пристрое Сенька сел на лавку, с комом сброшенной одежды на коленях. Застонав глухо, ткнулся ликом в промокший его вкусным потом и запахами тонкий выбеленный лён. И замер.

На самом деле, был он всё равно что болен. Потому как всего ожидал, да не того, о чём воевода Басманов с ним переговорил сегодня. И мудро поступил, сперва отправив Сеньку на двор с Митрием сражаться. После вряд ли б вышло у них занятие... Передохнуть дал, умыться, напиться, рубаху надеть, пирожком закусить. И поманил к себе в покои, где остались один на один.

Стоял Сенька, само собой, глаз от полу не отрывая.

- Ну так, Арсений. Вижу, с сыном у тебя ладно всё. Тобою он доволен, а стало быть, и я тоже. Подойди. Да подойди, не бойся. Чтоб не кричать нам друг дружке.

Сенька шагнул к его креслу ближе, глаза так и не поднимая.

- Ладно, - воевода помолчал, вздохнул, изучая всего его пронизывающим многоопытным взором. - Скажу прямо, без обиняков. И ты мне прямо честно ответствуй. Запираться передо мной нечего. Понял ли?

Сенька кивнул, внутри затряслось всё.

- Хорошо. Так выходит, что я, отец, вижусь с сыном своим куда реже, чем ты. И прежде мы не часто видались, но теперь и время другое, и служба у нас иная. И так вышло, что нет при нём никого, тебя ближе. Ты про него такое знаешь теперь, чего и я не знаю.

Сенькины колени подкосились, он едва на ногах устоял, чуя, куда клонит воевода, и заведомо не зная, что и как ему ответить...

- Лишнего испрошать не стану. Вижу, думаешь, что, мне отвечая, господина своего тем подведёшь? Отринь мысли такие. Понял ли?

Сглотнув, Сенька снова кивнул.

- Подойди. Сядь! - воевода указал на лавку у своего стола.

Сенька, ни жив ни мёртв, нащупал под собою опору и присел, стиснув на коленях руки.

- Да полно, не бойся, ничего я тебе не сделаю! Вот же... - воевода усмехнулся, и Сеньку это почему-то немного привело в чувства. - Есть у тебя с сыном что?

От неожиданности Сенька вскинул на него распахнувшиеся глаза.

- Как?! Неужто, ничего нету? Ты ведь понял, об чём спрашиваю. Балуется с тобой Федька?

Сенька только и смог мотнуть головою, отрицая.

Казалось, это удивило воеводу, и даже озадачило.

- Вот те на... Ну что ж. Тогда расскажи мне, каков он в обычное время. Не печалится ли о чём, не томится ли чем? Разомкни уста, велю. Или выпороть тебя, чтоб очнулся, в самом деле!

- Нет, Алексей Данилыч, ничего такого не замечал я, вот те крест!..

- Не надо. Верю, дальше.

- Ничему видимо при мне не печалится, а, напротив, часто весел бывает, хоть и...

- Ну-ну, не молкни.

- Хотя вижу, и знаю, что молится всякий раз, более смерти, кажется, страшась государю не угодить...

- Оно и понятно... И часто ли не угождает?

Сенька застопорился, не ведая, что на это отвечать.

- Не знаю я... право...

- Ну, часто государь на Федю гневен бывает? Бранится, либо ещё как неудовольствие выказывает?

- При мне так ни разу не припомню такого, Алексей Данилыч. Ровен обычно, ласков даже.

- Как подзывает его? Какими словами?

- Да никакими, Федей, а то Феденькой...

Воевода вздохнул легче, чем в начале беседы их.

- А где спит Федя?

- Да в опочивальне государевой и спит, только, когда дни не постные, да и тогда тоже... бывает...

- И что же, Сеня, ласков, говоришь, с ним государь? И часто ласков бывает?- и так воевода это выговорил, что Сенька покраснел чуть не до слёз, и голову опустил. - Да полно, знаешь ведь, про что пытаю.

Набравши поболее воздуху, Сенька понял, что всё воеводе и так ведомо, но - увериться хочет.

- Да как в опочивальню зовёт, так и бывает! - и Сенька не выдержал, глянул на воеводу. - А то и днём... тоже.

- Хм... - воевода дробно выстукивал пальцами по дубовой столешнице, как бы конский топот производя, и всё разглядывал предельно взволнованного, и сдержанного вместе с тем, стремянного сына своего. - Вот что, Арсений. Тебе от меня задание. Мне, отцу, в жизни всего уж повидавшему, видно много, чего младости не внятно. Стань ему утешением. Дай ему всё, чего пожелает. Собою услаждай отныне. Понял ли меня?

Сенька даже рот приоткрыл, не ослышался ли.

- Алексей Данилыч, помилуй меня, это как же я...смогу-то?! - и руки к груди прижал, чтоб сердце не выскочило к бесу.

- Чего " как"? Учить тебя, что ли, как шулятами* забавляться? Иль как хер поднять? Иль как попу отвечать про то, куда члены совал? Ну научу, мои мужики как есть всё растолкуют! - воевода подался к нему, не отпуская ошеломлённого Сенькиного взгляда. - Позвать ли?

Сенька сполз с лавки на колени, прошептал:

- Помилуй, Алексей Данилыч, понял я всё!..

- Исполнишь?

- Всё сделаю, раз велишь, только вот...

- Ничего и слушать не желаю. Надобно мне, чтоб свой человек при таких его интересах был. И на том мы с тобою уговоримся. Смотри же, не дури, да поменьше мудрствуй. Дело-то простое! Молодое, чего тут раздумывать. Я так велю - и на том баста! А теперь подымись, хлебни вот водицы холодной, и перескажи-ка мне, милый, что там было с Сабуровым и прочими, да ничего не упускай. Дело то только напервой шуточным кажется.

Сенька кое-как поднялся, уселся снова на скамейку, и, направляемый твёрдыми вопросами воеводы, стал говорить, как всё обстояло...

 

 

Несметное число вопросов, непрерывное требование внимания, столько слов в ответах, что Сенька не выговорил за весь год прошедший, перетряхнули его нутро. Благодарное и суровое напутствие воеводы в довершении истязания вознесло его, он домчался до дворцовых их покоевых сеней, скинул уличную обувку у порога, поспешил у себя переодеться до Фёдора Алексеевича, и тут вспыхнуло главное повеление воеводы. Ему стало нечем дышать, накатило бессилием перед невозможным, неисполнимым, он стал ползать по каморе, наводя порядок, и всё бормотал отговорки и увещевания, которые мог бы воеводе на то вывалить, да только в мыслях своих теперь... От прачек спальники государевы принесли их стиранное бельё, нательное и постельное, его стал разобрать... Подшить кой-что из своего... Хотел помолиться, да рука не поднялась, такие страсти в глазах понеслись, что зажмурился перед образом, об одном только прося - чтоб как-то само всё решилось.

 

 

Во исполнение обещания царице государь к ней отправился ужинать, часу в восьмом вечера. А до того читал, не разгибаясь, один свиток за другим, пометки свои делал, иные повторяя губами по многу раз. Ненужное замарывал, что нравилось - отдельно выписывал.

Федьке разрешил заняться чем хочет, до закатного колокола.

 

- Дню конца-края не видать! Умотался я. От буков аглицких в очах рябит... - Федька упал на лавку, раскинулся и застонал тихонько, взявшись ворот рубахи отворять, перекатывая из петелек золотых круглые частые пуговки жемчужные. - Охолонуть бы. Помоги, Сень, не вдруг расстегнёшься... Вот ведь злобесова молвь! Пошто такое воротить было, не знаю... Будто попроще нельзя то же самое высказать! Каковы сами, выворотни и ловчилы, одно на уме, на языке другое, такова и речь у них... Оно, конечно, любопытно знать, что на самом деле лопочут эти прохиндеи заморские промеж себя, что в письмах друг дружке клепают... Рожи у них, Сеня, одна другой пронырливей. Ещё гаже этих, из неметчины которые. Всё только улыбаются. Волк вон тоже зубоскалит, да не смеётся! Верно же?

- Не жалуешь ты иноземцев, Фёдор Алексеич... - Сенька принуждён был отозваться, хоть что-то вымолвить, чтоб не заподозрил он неладное. Справившись с застёжкою рубахи господина и отойдя, не знал, куда руки девать, и принялся перекладывать рушники в углу на полке безо всякой надобности.

- Не всех. Мастера у них дельные есть, вот Кашпир Ганус - тот честно служит, так и о Жакобе Велерштате* сказывают. Наших учить взялся, говорят, хорошо получается... А уж лекарь ихний - ну упырь, право слово! А государь знай нахваливает его, мол, учение их головное, нашему дремучему зельеварению не чета... Сама королева Лизавета отряжает, видишь, лекарей своих государю нашему, так уж они издавна договорились, - тут Федька вздохнул с досадой, - а чего ж сам лысый, как коленка, и в бородавках весь, точно жаба?! Тьфу! - Федька омахнул со лба и плеч сор с копыт нечистого, и быстренько осенился знамением, и тут спохватился снова о себе: - Ой, как морда горит! Я и забыыл! Пол дня же под солнышком скакал. Сеня, быстро тащи простоквашу свежую!!! Живо!!!

После последовало приказание одно за одним. Особенная возня происходила при мытье и обихаживании кудрей, запылившихся и поникших за день. Меняя который уж ушат подогретой воды, Сенька молил, чтоб государь скорее воротился... Но в покоях было тихо и пусто. Видно, до ночи не ждать... Да и не затеялся бы Фёдор Алексеич всё и сразу, и даже опробовать одно из зелий новых своих, как раз сегодня дозревшее до готовности. На вид было как студень из лягушки зелёной с кровью пополам. Сенька вытряхнул немного на ладонь из глиняной братинки, хранившейся плотно запечатанной целых три недели в темноте сундука под лавкой. Принюхался. Пахло огуречной свежестью, хмелем, кисловатой ягодной пряностью... В общем, довольно приятно.

- Ну давай же, не отравимся, чай, - Федька вытянулся на лавке, закрыл блаженно глаза. Пальцы, осторожно втирающие снадобье в кожу головы его, в самые корни волос, мелко задрожали, их касания стали неровными, Федька истолковал это по-своему, подавил нетерпение и успокоил, как ему казалось, сомнения своего поверенного простым доводом: - Ну чего ты трясёшься. Столетник - от всех недугов лекарство, это даже у государя в его Травнике его же рукою писано, я видал. Вино красное - тоже с хворями борец, ежели в три рыла не лакать... Сложи добро и добро, неужто злое выйдет?!

Пальцы в его мокрых волосах замерли на миг, и возобновили движение уже как бы спокойнее и медленнее. Блаженствуя, Федька постанывал чуть слышно. Пока снадобье на волосах оставалось (так полагалось по предписанию), Федька велел растереть себя всего маслом оливковым, с мёдом смешанным. Дойдя до безупречности округлых очертаний ниже поясницы его, руки, трудившиеся над ним, задрожали и замерли.

- Сеня, ты чего? - Федька приподнялся на локте, обернувшись на своего недвижимого стремянного. - Перестарался всё же ты, видно, с Буслаевым! Перетянуть запястья надо, а не то хуже будет. Ладно, давай, смывай меня, помогу тебе. Ниточку только шерстяную добыть... А! Вон хоть из покрывальца того вытащим.

Но, вместо того чтоб повиноваться, Сенька отступил к самой стене бревенчатой, помертвел весь, и стал сползать вниз, ни слова не говоря. Федька начал пугаться. Сел, весь в клейком меду, с вымазанными толчёным, на вине настоянном столетнике волосами, протянул руку и коснулся занавешенного чёлкой его лица. Отвёл прямые мокрые пряди. Губы Сеньки были плотно сжаты, как и глаза, а по щекам ползли слёзы. Федька сполз с лавки, на корточках приблизился, взял за плечи.

- Сеня!.. Ты чего?!?! Да говори же! Случилось что??? - он тряхнул Сеньку так, что голова того несильно стукнулась о стену. Сенькины глаза бессмысленно распахнулись. - Отвечай, сатана!!! Убить тебя, что ли?!

- У...убей уж лучше! - выдохнул, наконец, Сенька, стремясь повалиться на пол отползающему господину в ноги. Упираясь в мокрые гладкие доски, он смотрел вверх, на Федьку, слёзы полились снова, и он заговорил потоком: - Уж лучше убей, сейчас прям, нету сил моих больше! Сдохну лучше, а в Рязань обратно не вернусь, вот крест, не вернусь, руки на себя наложу!

- Сеня!..- попятившись от его совсем безумного отчаяния, Федька опустился на лавку и приклеился спиной к тёплой стенке, сглотнул, как возможно ровнее спросил: - Какая Рязань? Ты заболел, что ли... И в мыслях такого не держу! Ты дурманом без меня надышался?

Сенька подполз, не сводя глаз с него. Задрожал снова весь. Вскочив, Федька схватил шайку чистой ключевой воды и опрокинул ему на голову.

- Говори теперь. Кто отправить тебя в Рязань велит? Почему? Кто без воли моей тобою расположить может?

- Б..б..батюшка твой, Алексей Данилыч...

- Господи! - только и мог вымолвить Федька. - А чегой-то он?..

- А того, что... - нашарив сброшенную рубаху, Сенька вытирать принялся зарёванное мокрое лицо, собираясь с духом.

- Сеня. Я долго тут чучелом восседать буду? Осталось только в перьях вываляться, и можно бежать по Слободе народ смешить... Что у батюшки моего за дела с тобою, чего я не ведаю? - и, сколь не тревожно обоим было, а сделалось смешно от тепла этой искренней жалобы, и от вида Федькиного.

- Щас, я щас, Фёдор Алексеич... - утирая последние слёзы, бурно дыша, Сенька выговорил с трудом: - Приказал мне сегодня воевода тебе полюбовником стать. Вот.

Федька хохотнул. Помолчал, разглядывая вымотанного Сеньку, опавшего у его ног.

- А-ах... А ежели я не в охоте... нынче, скажем, то как же? - и снова хохотнул без улыбки. - То есть, прям так и сказал?

- Так и сказал. Только ещё хужее, - он начал подниматься, поднять хотел шайку, да руки ещё не слушались, и она, выпав, глухо ударила об пол.

Федька мотнул головой и расхохотался. Отсмеявшись, утирая слёзы, он притянул к себе невольно заулыбавшегося его безудержному веселью Сеньку, обнял, и вздохнул глубоко и облегчённо.

- И всего-то... Ну и напужал ты мня, окаянный. Пошли, смываться пора... Шутник батюшка знатный!

- Да какое там, не шутил он!

- Тсс, не вздумай сызнова. Порядком докладывай теперь... То есть, батюшка нам с тобой вроде как благословение своё родительское дал? Боже, гореть мне за богохульсвие...

- А так и выходит, что... дал, - нервно улыбнувшись, забивая смущение суетою в мыленке, со всё ещё трясущимися руками и срывающимся голосом, но уже куда твёрже, отвечал Сенька. - Говорит, угождай сыну моему, как тот только пожелает, а не справишься -...

- Никто тебя не ушлёт! Мой ты. Мне одному приданный! Батюшка так, для острастки, пригрозил. Ойй, хорошо-то как... Подай полотенце ещё.

- А что, коли...

- Что " коли"? Ну говори, чего уж, Сень! Теперь меж нами не то что недомолвок - мысли недосказанной остаться не может. Для батюшки мы теперь с тобою - не разлей вода. Так и станем отныне быть и выказывать. Понял ли?

Глаза Федьки смеялись, весь чистый и душистый, одетый во всё свежее, он любовался собой в серебристом отражении зеркала, наблюдая за переменами сполохов чувства в чертах своего верного Арсения за спиной, поодаль. И подмигнул ему, лукаво-дружески.

- Понял!

- Нам теперь, Сенечка, раздолье... А батюшку мы огорчать не станем, нет. Он верно всё рассудил, ой, верно... - на минутку задумавшись, Федька усмехнулся нежно своим мыслям об отце. Обернулся к Сеньке, положил ладонь на его уже такое твёрдое широкое плечо. - А что уж меж нами с тобой есть и как будет - это мы сами решим и сделаем. Так, дружочек?

- Так, Фёдор Алексеич!

- Ну вот... А то собрался он в Рязань! А что, если мне в самом деле загорится? Прикажешь за Чёботовым гоняться сызнова? А ну как к чёрту пошлёт, тогда что? Да и кто другой лучше тебя во мне разумеет? И наобжимались мы с тобою вдоволь, и уж всего ты меня, считай, познал, за малым самым вычетом... Подай терлик белый. Постой, погоди-ка! - Федька снова развернулся к нему, сощурившись. - А не потому ли сокрушаешься ты, что не мил, не любезен я тебе? А?

Даже не гадая, какова доля глума в непотребных его упрёках и сетованиях, Сенька кинулся возражать и божиться, что никого, кроме Фёдора Алексеевича, ему не надобно, на него единого смотреть готов до издыхания, и как только подумать такое можно, чтоб не мил был... Федька рассмеялся на то, открыто и заливисто. Встряхнул тяжёлыми подсохшими кудрями.

Сенька умолк, только улыбался затаённым счастьем, ёкающим под дыхом где-то и нестерпимо сладко ноющим.

 

 

На вечерне, по заведённому уже правилу, в чёрном, " опричном", все снова увиделись под сводами Покровского.

Заря, густая и вязкая, тёмно-красная, точно варенье из смородины, как раз погасла в мареве за зубчатой стеною леса. Духота пророчила ночную грозу. Тишь в воздухе скоро сменится бурей, с запада стремительно выползала непроглядная туча, и сверкало, пока без грома. Надвигающееся ненастье, однако, не задержало гонцов государя, парами и со сменными конями вылетевшими из слободских ворот - решено было всё же собирать войска под Калугой, и предписания понеслись избранным воеводам в Москву, на Дедилово, Каширу, в Белёв, и дальше, по всем крепостям и острогам - чтоб готовился войскам выдвигающимся приём. Разведчики с юга принесли тревожные вести, и хоть не было признаков большого набега покуда, но пренебрегать опасностью Иоанн не стал. Заодно было пора на деле опробовать и новонабранные полки, и новоявленных полководцев его.

 

По выходе из собора, на всякий случай, если не получится свидеться утром, Федька обнялся и облобызался троекратно с Охлябининым, который тоже завтра отъезжал в свой полк. Они с воеводой отправились к себе, Федька - за государем...

Уже шла полночь, Иоанн всё не ложился, размышляя над заваленным свитками и книгами столом. Ветер крепчал, стали постукивать ставни, и свечное пламя заметалось, рассыпая мятущиеся тени. Федька вышел принести ему мятного настоя, для успокоения и сна лучшего, заглянул к тоже бодрствующему от треволнений Сеньке в камору.

- Лежи-лежи! Я так... Что-то Сабурова не видать было на службе.

- Так он ещё днём, говорят, из Слободы уехал, - шепнул Сенька, живо поднимаясь.

- Так-так, куда это, спрашивается. А я не слыхал!

- А он тихо уехал. Я б тоже не слыхал, на конюшне шепнули. Выпорол холопа своего там, говорят, розгами самолично преизрядно, а после собрался да и уехал, и битого с собою уволок, - Сенька усмехнулся недобро. - Сказали, хотел кнутом пороть, да кто-то из своих остановил. Забил бы до смерти, либо покалечил, а за то, вроде, схлопотать можно.

- Ну да. Государев указ, людей зазря не портить... За что наказывал? Постой, догадаться не трудно - за язык болтливый, по видимости. Ну а что ж другие? Пожалели своих, стало быть?

Сенька кашлянул в кулак, кивнул, и завозился, и было понятно, что может поведать побольше.

- Там такое дело, Фёдор Алексеич...

- Тише... Некогда мне сейчас, позже приду - доскажешь!

 

 

Гроза громыхала во всю мощь, все окна затворили, кроме одного, что с подветренной стороны, и в него вливалась несказанная свежесть и сладкий грозовой запах. И Федьке до нытья в рёбрах захотелось выйти под ливень, под обширные удары чёрного мокрого ветра и в ослепительные сияния стрел небесного громовержца... В этом белом свете резко выхватывался из тьмы профиль Иоанна, точно из камня высеченный. Он выглядел глубоко и спокойно спящим, но это было не так. Государь никогда не мог заснуть в грозу, пока она не удалялась до смутного рокота. О чём он думал сейчас? О том, что редкая гроза пожаром не разрешается, и что вовремя он учредил стрелецкие пожарные караулы на Москве, и что сейчас по Слободе подняты на случай беды подсобные наряды... Или о давнем страшном Московском пожарище, на который в ужасе взирал из кремлёвского окна он, юный, недавно только венчанный на царство, и едва не дрогнула тогда его неопытная душа, в христианском порыве готовая принять это бедствие за предупреждение строгое от самого Всевышнего. И как руками обезумевшей черни расправилась с братьями Глинскими тогда шайка Шуйских, сама оставшись как бы и не при чём... Став у трона теперь без помех, чтобы творить свою волю. И даже Челядин, и Григорий Захарьин - и те не упустили удачи своей, распаляя пуще морового поветрия обвинение бабке государя, Анне Глинской, в намеренном колдовстве, в вызывании пожарища этого, погубившем тысячи невинных жизней и добра несметно. Будто мстила она за смерть дочери своей, всем сразу, всей Москве... А много ли народу надо! Укажи на кого хочешь да и крикни вовремя толпе - вот он, вот они, злодеи, вот от кого все страдания ваши! И рвёт народный гнев слепой в куски правого и виноватого, коли разрешено. А ведь сам Макарий тогда внушал юному Иоанну смириться, простить и благонравие явить на Божий гнев сей ответом. И что было бы, поддайся тогда Иоанн на соблазнительные добродетельные речи своего духовника? Подумать страшно. Толпа и на царский двор ворвалась бы неминуемо, и - конец всему в пучине смуты окаянной. Но очнулся могучий и гордый государев нрав в одиноком сердце Иоанна. Бунт дальнейший был подавлен его волею и верным полком стрелецким жестоко. Порядок сбережён. Царь... смирился, то мудрый был совет, но обида на каждого, его тогда тайно и явно предавшего, осталась зреть до поры. Для каждого - своей.

Впрочем, это Федька об том думал, перебирая когда-то сказанное государем ему, и батюшкой. Где витал мыслями государь, неведомо было...

Он пошевелился подняться, тут же удержанный упавшей на грудь рукой Иоанна.

- Окна отворю только! Тихо всё, вроде...

 

Хотелось узнать у Вяземского, надолго ль отпросился Сабуров. Уж ясно, без отпускного у него взятого предписания не уехал бы... Да и что такого, если спросить? Ну пожмёт плечами Афонька, окатит его сво