2017-11-30
198
Дальше мне мало о чем рассказывать.
У меня возобновилась грыжа, полученная мною еще в 18-м году, когда я помогал вытаскивать завязшую в липкой грязи дороги трехдюймовку.
Грыжа уже несколько дней мешала мне, но все же я мог итти и шел не отставая. К тому же все тело у меня покрылось нарывами, которые сами по себе не болели, но прилипали к тельному белью и, отдираемые на каждой стоянке, все время глухо ныли.
Товарищ Антикайнен придумал отличную штуку.
Из Конец-острова в Кимас-озеро никогда не было проезжей дороги.
Итти по снегу без лыж было исключительно трудно.
А между тем южная колонна, на соединение с которой мы сейчас шли, укомплектована была из стрелковых частей, не умевших, в большинстве, ходить на лыжах.
И вот товарищ Антикайнен, выбирая для нашего пути в лесу наиболее широкие просветы, а по полю ведя нас напрямик, расставил пленных в шеренги по четыре человека впереди, за ними прямо в затылок шел отряд, за отрядом освобожденные, обоз, арьергард, и так, пробираясь сквозь снега, мы прошли весь путь.
Весь этот путь после прохождения отряда сделался прямой, накатанной, легко проходимой дорогой.
Так наш отряд проложил дорогу, приобревшую вскоре большое стратегическое значение.
Благодаря нашей работе южная колонна сумела быстро продвинуться вперед, не испытывая таких трудностей, какие испытала северная, наступавшая около Ухты.
Мы шли медленнее, чем раньше, но все же в срок немногим больший, чем сутки проложили эту дорогу длиной в пятьдесят километров.
Это была новая большая победа.
В Конец-острове мы были к концу дня 21 января. Там уже были наши части, встретившие нас восторженно.
Пленные и трофеи были приняты от нас.
Оттуда мы послали эстафетные депеши - телеграфная связь еще не была налажена - в штаб руководства батальоном и всего Каррайона. Намечавшийся дальше рейд по тылам приказом был отменен.
Мы впредь должны были продвигаться как передовая часть южной колонны.
В деревне мы получили полуторасуточный отдых и затем впереди южной колонны двинулись снова на север и во второй раз заняли Кимас-озеро.
В первый раз мы захватили это место 20 января.
Да, я чуть не забыл рассказать: когда мы вернулись в Конец-остров, куда Пуялко, уже приспособившийся к седлу, выезжал, едва ли не ощущая себя фельдмаршалом, нас встретил среди других и тот догадливый старик, который обижался, что мы скрыли от него, что мы красные.
Увидев среди пленных рыжебородого фельдфебеля, захваченного моим отделением, он прямо схватился обеими руками за голову.
- Да что же вы делаете? Да разве можно было эту гадину в плен брать?
Он негодовал, возмущался и, когда узнал, что в плен фельдфебеля взял я, подошел ко мне и сказал:
- Ты, наверное, изменник, если таких в плен забираешь. Ведь он один из самых заядлых лахтарей. Он еще летом несколько раз переходил сюда через границу, распускал слухи, вел против советов агитацию и даже оружие нашим кулакам приносил. Такого в плен брать - перед богом ответ держать!
Разумеется, показания старика мы приняли к сведению.
* * *
24 января мы снова вошли в Кимас-озеро.
Склады уже все сгорели.
Больше половины жителей были насильно угнаны лахтарями в Финляндию. Кроме нескольких успевших спрятаться крестьян, в деревне оставлены были одни только немощные старики и старухи да совсем малые, еще беспомощные дети.
Оставленные без всякого продовольствия, если бы не помощь наших красноармейцев, они, я полагаю, совсем перемерли бы все от голода и холода, потому что, хотя вся деревня окружена лесами, у оставленных нехватило бы сил даже наколоть себе дров.
Скот, который нельзя было быстро гнать, - овцы, коровы, - зарезанный лежал на дворах, на улицах.
Мы сначала даже не решились пустить в пищу это мясо.
Боялись, что лахтари его отравили.
Но Тойво отважился выполнить требование своего аппетита и, зажарив большой кусок мяса, с таким удовольствием уплетал за обе щеки, что сомнения у всех рассеялись.
Все шло пока прекрасно.
И если бы не усталость, если бы не потертости, нарывы (а у меня грыжа), я, пожалуй, снова пожелал бы пережить дни нашего немыслимого похода.
Для того, чтобы дальше наступать, надо было обеспечить фланги, а с правого фланга находилась у нас километрах в двадцати пяти деревня Барышнаволок, и там были, по сведениям, полученным от населения, лахтари.
В Кимас-озере все эти сведения дал нам крестьянин, мобилизованный раньше белыми в обоз. По его собственному признанию, он сначала к белым и красным относился одинаково, но, будучи мобилизованным, сам не только ничего не получал за гужевую работу, но даже из своих средств должен был выкраивать последние гроши, чтобы покупать втридорога фураж для своей же лошади.
Он возненавидел лахтарей. Он рассказывал нам:
- Наш обоз шел в Кимас-озеро, и вдруг у одного поста лесной эстафеты нас повернули обратно. Комендант никак не мог поверить, что красные смогут добраться до Кимас-озера. Послали разведку, и обоз получил приказание эвакуироваться в Контокки и держаться наготове впредь до особого распоряжения.
Стоял мороз, и было очень темно. Я думал, что хорошо сейчас вернуться домой, к красным в Кимас-озеро. Впереди никого нет и сзади тоже. Я постепенно стал отставать от обоза под предлогом усталости лошади и порчи сбруи. Потом поехал в противоположном направлении
Проехал озеро.
Въехал в Ватасалму, загнал лошадь с возом во двор (хозяйка знакомая была), заложил дверь и думал, что все в порядке. Завтра, мол, в Кимасе буду. Но вдруг ночью стук в дверь.
Хозяйка пошла открывать.
- Кто там?
- Ильмаринен и Верховский. Есть ли ночлежники?
- Нет.
- Чья лошадь во дворе?
Входят в комнату, зажигают свет. А я спал не раздеваясь. Разбудили меня.
- Запрягай лошадь - и живо в дорогу!
- Моя лошадь сейчас итти не может. Я выеду рано утром.
- Нет, ты выедешь сейчас.
И вытаскивают револьверы. Ну, пришлось выезжать. Выбросил я груз - вез я амбулаторные принадлежности и три мешка муки (один оставил все-таки) - и повез "господ". И довез их до Контокки. Они ссорились, спорили, ну, да я их не слушал, думал только, как бы бежать, только бы не угнали в Финляндию. А там, в деревнях, они всех угонять стали.
Обозы целые шли, обмораживались пачками, ну, а мне удалось убежать, только в Кимас-озере красных я уже не нашел, и почти все родные были угнаны.
* * *
27 января в шесть часов утра мы получили приказ выбить лахтарей из Барышнаволока и сразу же вышли.
Мой взвод опять был головным, но мне самому итти было очень трудно: мучила грыжа.
Шли мы очень быстро - километров семь-восемь в час. Часов в десять утра - на пути маленькое поселение, ну, избы три-четьгре, на десятиверстке даже не обозначено оно. Вхожу в избу.
- Белые есть?
- Нет.
- А вблизи?
- Тоже нет.
Идем дальше. И вдруг из оврага вспышки разрозненных выстрелов; у самой опушки овраг был. Я кричу:
- Вторая рота, заходи слева; третья рота, заходи справа; первая за мною, вперед!
Я кричу по-фински, лахтари все понимают; их было не больше двадцати. Они и задали стрекача, а со мною, повторяю, всего один взвод был.
К часу дня подошел наш отряд к Нуоки-ярви, на берегу которого расположен Барышнаволок.
Барышнаволок был приготовлен не только к простому нападению, а, можно сказать, к настоящей осаде.
Укрепления были сложены из бревен, скреплены и скрыты землей и снегом. Настоящие окопы с брустверами.
Неожиданный набег был тоже невозможен, потому что деревня расположила свои утлые домики на полуострове, соединенном с материком узким, тоже укрепленным перешейком.
Атаковать можно было, лишь пройдя по открытому озеру около километра.
Антикайнен снова разбил батальон на два отряда, которые должны были атаковать деревню с разных сторон: вторая рота - по перешейку с запада, первая - со стороны озера, с юго-востока.
Первая рота заняла исходное положение. Итти в бой при полном свете было нам невыгодно. Поэтому надо было дожидаться, пока стемнеет, а в это время года ночь не заставляет себя ждать.
Однако, белые, очевидно, разнюхали, что мы уже здесь, и заметно засуетились.
Надо было начинать возможно скорее, пока они совсем не приготовились.
Бить надо было одновременным ударом.
Вторая рота не знала об экстренном изменении плана, и нужно было ее срочно известить о том, что удар намечено произвести через полчаса.
Антикайнен отдал распоряжение товарищу Кярне, замечательному лыжнику, передать новое решение товарищу Карьялайнену.
Времени обходить по холмам, заросшим густым смешанным лесом, не было, поэтому Кярне пошел напрямик через озеро.
С неприятельских позиций его сейчас же заметили, и началась стрельба.
Антикайнен кусал себе губы.
- Неужели пропадет парень, не известив? - вслух спросил Лейно.
С неприятельского бруствера стал строчить пулемет. И вдруг затихло.
Тойво снял шапку.
- Брось хоронить раньше срока, - даже обозлился Хейконен.
Вдруг новый взрыв выстрелов.
- Жив, значит, - сказал Лейно.
И снова тишина. Неожиданная и тяжелая... Снова заработал пулемет.
И снова замолк.
Молчание тянулось невыносимо.
Время шло медленнее, чем когда-либо. Антикайнен взглянул на часы.
- Через две минуты начинаем, - сказал он. - Ты, Матти, со своим взводом остаешься со мною в резерве.
И он махнул рукой.
- Пойдем! - спокойно, как будто собираясь на товарищескую вечеринку, сказал Хейконен. И он обратился к Лейно: - Идем со мной, с тобой я пошлю сообщение, как пойдут дела.
С правого и левого флангов роты застрочили наши пулеметы, и отряд соскользнул с горы вперед, вперед на Барышнаволок. И сразу, как только застрочил наш пулемет, откликнулись и вступили в работу два пулемета второй роты и один патруля, стерегущего дорогу.
- Значит, Кярне добрался и передал распоряжение во-время, - заволновался и сразу взял себя в руки Антикайнен.
Мне теперь очень хотелось быть в первом ряду с атакующими товарищами; я понял, что и ему хочется итти в бой. Однако, он был командиром и должен был сохранять полное спокойствие, чтобы правильно оценивать положение. Но, повторяю, это была нелегкая задача - слышать стрекотанье пулемета, залпы и разрозненные выстрелы, крики, казавшиеся то отдаленными, то снова очень близкими.
Товарищ Антикайнен то и дело взглядывал на часы. Он вышел вперед на открытый откос.
- Матти, они дерутся уже в самых окопах!
Вдруг пуля, зазвенев, как слабо натянутая струна, окончила свой путь, вонзившись в мякоть сосны.
- Товарищ командир, ты совсем открыт. Отойди назад, - сказал Тойво.
Мы снова отошли намного назад за стволы. И снова выстрелы и снова крики "ура!"
Было уже темно.
Никаких донесений ни от первой роты, ни от второй мы не получили. Но было очевидно, что идет еще очень горячий бой.
- Если через десять минут мы не получим донесения, я бросаю резерв в бой, - сказал Антикайнен.
- Слушаю, товарищ командир!
Выстрелы, казалось, то становились все реже и реже, то снова вспыхивали залпом.
Бой продолжался уже около часа, а мы совсем забыли, что, стоя на одном месте на таком морозе, можно замерзнуть.
За три минуты до назначенного Антикайненом срока, когда шум стрельбы почти совсем затих, мы увидели, что к нам идет человек; он прошел озеро и стал подыматься.
Он шел, как пьяный, шатаясь и останавливаясь.
- Вперед! - скомандовал Антикайнен.
И мы скатились вниз, навстречу идущему.
- Товарищ начальник, товарищ Хейконен приказал доложить, что Барышнаволок захвачен доблестным батальоном Интернациональной школы, - пробормотал он, казалось, через силу.
Трудно было узнать в рапортующем чистенького, всегда подтянутого Кярне.
Он, казалось, пришел из другого мира.
- Почему ты, а не Лейно? - спросил я.
- Лейноранен в бою.
- Ты передал распоряжение во-время?
- Приказание исполнено, товарищ начальник.
Мы были уже близко от деревни. Товарищ Кярне продолжал рассказывать мне:
- Как только я вышел на открытое место, началась стрельба. Возвращаться было поздно, да и времени нехватило бы, опоздал бы с донесением. Ну, я сначала с размаху лег на снег и начинаю пробираться вперед ползком, а пули свистят, как пчелы около улья. Дырок в балахоне наделали, наверно, немало. Вижу, надо глубже. Стал зарываться в снег и, поверишь ли, метров около пятидесяти канавку себе проделал и прямо под снегом полз.
Мокрый совсем насквозь от пота стал и, главное, думаю все время: успеть бы во-время передать приказ, успеть бы, не сорвать бы удара.
Как дополз до лесочка с пригорками, встал и пошел прямо к Карьялайнену. А когда полз, с правого бока рукою лыжи прижимал к телу, как бы тараном, лопатой ими пользовался. Так и полз. А выполз весь мокрый, ноги подкашиваются, сердце, как колокол. Изо всех остатных сил наддаю и подталкиваю к комроту 2, рапортую:
"Начальник приказал начинать наступление в 15.40 по первым пулеметным выстрелам".
Посмотрел комрот 2 на руку, на часы, и сейчас же командует: "Выступление, боевой порядок!" А тут и пулемет застрекотал.
Вторая рота пошла на штурм.
Забили наши пулеметы.
Я попросил у Карьялайнена разрешения пойти в атаку вместе с ротой, потому что знал: если я хоть десять минут без движения проведу на таком морозе - крышка! Ну, бой был как бой. Захватили деревню, и меня послали опять с донесением к начальнику.
* * *
Мы уже входили в деревню. Хейконен подошел к начальнику и доложил:
- Деревня взята. Белые отступили в Письма-Лакшу, оставив в поле винтовки, патроны и пять человек убитыми. Раненых они взяли с собой. Следует отметить особо: первыми стали удирать их командиры-финны, увидев, что с фланга по перешейку ударила вторая рота. Они, очевидно, не хотели стать живым подтверждением ноты Чичерина об участии финского штаба в делах авантюры. Мы, - здесь лицо Хейконена немного вытянулось, - потеряли трех курсантов убитыми и имеем семь ранеными.
* * *
Я подошел быстро к дому, куда уже успели положить наших раненых. Большинство были ранены легко и сами были в состоянии передвигаться.
На кладбище, около самой церкви, несколько курсантов, чередуясь друг с другом, старались выкопать в мерзлой земле братскую могилу.
* * *
Я нашел Лейно лежащим почти без движения на деревянном полу холодного дома.
Со мной был Тойво.
Мы присели около нашего раненого товарища.
- Матти и Тойво, - говорил он тихим, едва слышным голосом, - вы были всегда моими самыми лучшими товарищами, и я знаю, что и сейчас вы очень будете жалеть о моей гибели. Да, мне очень не хочется умирать, я бы с удовольствием побродил еще по свету и подрался бы с этими лахтарями на снегах Суоми. Но я прошу вас о последнем одолжении. В моем животе, в кишках, желудке сидит несколько пуль этой гнусной фирмы Рихимяки, и мне очень больно, и я умру часа через четыре-пять. И вот я прошу вас помочь мне, уменьшить страдания мои, дать мне малую дозу смертельного яда. Помогите мне в последний раз.
- Я доложу об этом начальнику, - сказал я.
Антикайнен, узнав о положении Лейно, взволновался и даже стал заикаться в разговоре со мной, но через минуту все же дал мне нужную облатку из аптечки кимас-озерских трофеев.
- Прощай, Лейно, - сказал я.
- Прощай, Лейно, - печально повторил Тойво и сжал кулаки. - Мы за тебя, обещаю, не один десяток лахтарейспровадим к богородице. - И он вскочил и сразу выбежал в сени.
Яд действовал мгновенно, и через несколько секунд Лейно умер.
Товарищ Суси заносил в дневник имя четвертого погибшего в этот печальный для нас день.
Я вышел в сени.
Лицом к бревенчатой стене, упершись в нее локтями, стоял Тойво.
Он весь вздрагивал, не умея и, очевидно, не желая сдерживать рыдания.
У меня сжало горло, и мне тоже захотелось плакать горько, безудержно, как маленькому мальчику.
Я вышел скорее на улицу.
Меня колотило.
Звезды высыпали на синее просторное небо. Месяц, как нарисованный, зацепился за крест колокольни. Лопаты скребли мерзлую землю.
Сколько этих проклятых белых лахтарей ходят живыми по этой мерзлой земле, а мой лучший друг Лейно, наш боевой товарищ коммунар Лейно коченеет сейчас мертвый в избе!
Эту ночь я не спал.
Я перебирал в памяти и нашу встречу, и рассказы Лейно, и дружбу нашу.
В другом конце избы так же безмолвно, так же бессонно томился Тойво.
Что дальше?
Утром мы их хоронили.
Мы стояли строем у могилы, позади толпились местные крестьяне, и, стоя на бугре уже замерзающей земли свежевырытой могилы, сказал свою лучшую речь неутомимый организатор гельсингфорсского комсомола, строительный рабочий, пламенный наш начальник товарищ Антикайнен:
- Вместе с павшими товарищами мы организовали комсомол Финляндии, вместе с оставленными здесь навсегда товарищами мы дрались в рядах нашей Красной гвардии с проклятыми лахтарями, вместе с ними мы били лахтарей в Карелии, и во всех боях, что предстоят нам впредь, их имена будут в наших сердцах, их подвиги - нам примером, и геройская их смерть за дело мировой революции будет возбуждать в нас восхищение. Ровно четыре года назад, 27 января, на башне Рабочего дома в Гельсингфорсе зажегся красный огонь - сигнал восстания. Неугасимо горит он в наших сердцах. Мы обещаем вам, товарищи, оставляемые здесь как дозор, что каждый из нас отдаст свою жизнь за победу трудящихся не дешевле, чем отдали вы свою.
Я знаю, что и сотой доли огня, с которым говорил он, и того внимания, с которым мы слушали эту надгробную речь, нет в этих моих слабых, неточных словах. Но когда я сейчас вспоминаю, я снова начинаю волноваться.
Это было ровно десять лет назад, этот самый день, когда мы опускали их в мерзлую могилу.
И я снова вижу, как тело Лейно, слишком длинное, не входит в могилу и, окоченелое, не хочет сгибаться, и как Тойво, стоя внизу в могиле, подгибает ему ноги, и я не могу больше говорить спокойно и призываю вас всех, товарищи, помнить о прощальной речи товарища Антикайнена, в которой он поклялся, что ни один комсомолец, ни один коммунист, ни один красноармеец не забудет никогда своего долга перед мировой революцией.
* * *
И мы пошли в Кимас-озеро.
Дальше я не принимал участия в действиях отряда. Пусть о взятии Кангалакши, пусть о дальнейшей работе отряда, о стойкости Тойво, об отчаянной смерти замученного лахтарямиЯскелайнена, о трофейном олене лахтарской почты, привезенном в Ленинград на курсы, расскажут сами участники. Они подтвердят, что приказ революции мы выполнили.
Грыжа, проклятая грыжа, лишила меня возможности итти вместе с отрядом дальше, и я пошел обратно, но уже по дорогам, по этапам, и через декаду лежал в лазарете Интернациональной школы, пройдя на лыжах тысячу семьдесят километров.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Рассказ Тойво
В последней главе мой кровный товарищ Матти говорит, что после взятия Барышнаволока он пошел в тыл и просит других товарищей досказать о походе нашего лыжного батальона финнов Интернациональной школы.
Я откликаюсь на этот вызов и расскажу про один эпизод, который случился с нами через неделю после ухода Матти.
Сегодня выходной день, и для этого письма я урвал три часа от моей работы по лесозаготовкам, на которые мы, выполняя решения партии и советской власти, сейчас нажимаем изо всех сил. Мы тут разбились на бригады, ввели прогрессивную сдельщину, начали выполнять все шесть условий товарища Сталина и теперь по валке и вывозке древесины, измеряя фестметрами, побиваем на нашем участке канадские рекорды, и я заверяю через газету, что на нашем участке план будет перевыполнен досрочно.
Но я возвращаюсь к сути дела.
* * *
Меня зовут Тойво, я есть тот самый Тойво, который научился ходить на лыжах во время этого неповторимого лыжного рейда Интервоеншколы.
Все дело было так. Я был командиром отделения в разведке.
Темная январская ночь. Все звезды высыпали на небо, заняли свои места согласно астрономической инструкции и ярко блестели на черном январском, холодном небе.
Уходя в разведку, я отдал Аалто свои серебряные часы, которые получил за дела на колчаковском фронте.
В случае чего пусть лучше товарищ попользуется, чем лахтарь.
Мы вышли из леса, который, не прерываясь, преследовал нас уже пятьдесят километров, и легко вздохнули, нащупав на поле дорожку.
Дорожка вела, очевидно, к деревне, которая нанесена была на карте - в десяти километрах от места выхода нашего из леса.
Было отчаянно тихо.
Слышен был скрип наших верных лыж и тихое наше дыхание.
Мороз стоял не меньше, чем в тридцать пять градусов.
* * *
И вот в темноте ночи глаза мои разглядели шесть черных точек, шесть фигурок на лыжах.
Мы осторожно подобрались поближе, и только на расстоянии полукилометра они разглядели нас.
Мы отлично видели, что у них были винтовки, они шли вместе.
Наших сил здесь не было и быть не могло. Мы были первые бойцы Красной армии в 1922 году в этих краях.
Стало быть, это лахтари.
- Мы стрелять не можем: если вблизи у них крупные силы, они насторожатся. Захватим их в плен живьем. Их шесть, и нас шесть. Но мы коммунисты, у нас инициатива и опыт.
Говорю это я своим ребятам, а сам примеряю, правильно ли закреплен ремень, не будет ли убегать от меня на полном ходу лыжа.
- Вспомните о товарище Яскелайнене, - говорю, - и вперед!..
И мы рванулись вперед.
Видим: неприятельский дозор повернул и дает ходу обратно.
Уходят от нас.
Ну, думаю, раз они не стреляют, тревоги не подымают, значит, никаких сил лахтарских в деревне нет; значит, тем более мы обязаны их живьем товарищу Антикайнену доставить.
И командую:
- Ходу!
Мы идем полным карьером, и я уже начинаю терять дыхание, но расстояние между нами и лахтарями почти не сокращается, потому что они здорово на лыжах бегают.
Я вспоминаю дорогого Лейно и смерть Яскелайнена и начинаю волноваться, и шире расставляю ноги, и сильнее отталкиваюсь палками, и, заставляя себя дышать ровнее, бегу вперед.
Меня обгоняет на этом быстром беге товарищ.
Товарищ Яскелайнен был в разведке и попался лахтарям в плен. И мы нашли его на горячем снегу с выколотыми глазами, с отрезанным языком... Голубые глаза Яскелайнена завораживали девушек. Острый язык Яскелайнена тешил товарищей. И вот он лежит без шлема у наших ног, без дыхания, наш дорогой товарищ, таммерфорсский красногвардеец, токарь Яскелайнен...
И я бегу вперед, сгибаясь в три погибели, отталкиваясь двумя верными палками, скользя по уже проложенному первым товарищем следу.
Мы с размаху входим в следы лахтарей и уже бежим по этим горячим следам, и тишину морозной ночи нарушают мерное шуршание уминаемого лыжами снега, резкое наше дыхание и разнобой сердец.
И уже видна деревня, куда бегут от нас лахтари.
Она темнеет у горизонта, как низкорослый лесок, и не играет ни одним огоньком. И мы все-таки приближаемся к лахтарям.
Расстояние между нами сокращается.
Вся одежда делается липкой от пота; пот тяжелыми каплями скатывается со лба и, отягощая ресницы, слепит глаза.
"Мы по этому следу пойдем обратно к отряду, захватив пленных", - мелькнула у меня мысль, и я на ходу освобождаю руки из рукавов овчинного полушубка, рву пуговицы, и вместе с балахоном он падает на снег. А мы мчимся дальше...
Враги все чаще оглядываются на нас. Теряют темп, теряют дыхание...
Мы их явно настигаем...
Я бросаю шлем на снег и с обнаженной головой иду вперед.
Иду таким шагом, что сердце бьет, как колокол.
Ремень винтовки начинает снова резать плечо. Он попал на стертое место. Но нет времени поправить ремень, и мы мчимся вперед. И дыхание у каждого из нас, как паровозные дымки.
Мы лахтарей настигаем.
До деревни осталось метров двести, до лахтарей - метров сто.
Они продолжают уходить, и вот мы уже пролетели околицу.
Мы уже влетаем, разбрасывая палками снег, на главную улицу деревни, а лахтари продолжают удирать, правда, замедляя бег.
Между нами уже расстояние в пятьдесят метров.
- Бери их! - кричу я, и вдруг вижу: у стены ближайшего дома стоит дюжина пар лыж.
Лыжи прислонены к стене, а рядом торчат воткнутые в снег палки. Значит, в избе спит несколько лахтарей. Смотрю налево и вижу: там у избы тоже стоят прислоненные лыжи...
И я смотрю вперед и, насколько мой глаз в темноте различает, вижу прислоненные к стенам изб лыжи.
Так лыжи ставят, не внося в избу, чтобы они в тепле не разогрелись и снег не налипал бы, когда после, утром, снова придется надеть их.
"Да здесь никак не меньше сотни лахтарей! Даже гораздо больше".
Быстро соображая, я вижу, что неприятельский дозор заманил нас в западню. И мы попали в капкан, как хитрый песец.
Я смотрю вперед и вижу, что обогнавший меня товарищ тоже сообразил, в чем дело, и замедляет ход. Я оглядываюсь и вижу, что товарищи еще не понимают, что мы в западне.
И тогда я командую рывком:
- Хватайте гранаты!
У каждого из нас по четыре гранаты у пояса.
Мы все рвем гранаты с поясов. И еще командую:
- Швыряй гранаты в окна!
И мы летим на лыжах по дороге, как гроза, как дьявольское проклятие, и каждый бросает гранату в окно, в избу.
И звенят, рассекая морозную тишину январской ночи, разбиваемые стекла. И слышатся короткие вспышки рвущихся в избах гранат. И, разбуженные взрывами, ничего не понимающие, перепуганные до смерти, ругаясь и проклиная все, что можно проклясть, выскакивают в дикой панике из изб лахтари.
Полуодетые, забывая на месте винтовки, не успевая схватить лыжи, они в полном беспорядке бегут из деревни.
За околицу, по низам, по задам, за бани.
У меня истрачена последняя граната, я прислоняю свое лицо к раме разбитого окна и вижу невообразимую сумятицу в избе.
И вдруг возникает в деревне беспорядочная стрельба.
Я вскидываю винтовку и стреляю через окно в избу.
Затем вижу егеря в полной форме. Он кричит на бегущих в панике солдат своей лахтарской армии, он пытается остановить их, кричит им:
- Карельские свиньи, трусы!
Я спокойно беру его на мушку - и нет егеря.
Стрельба затихает. Неужели я еще жив? Неужели я даже не ранен?
И снова становится отчаянно тихо, и слышен далекий скрип чьих-то лыж.
И слышен еще около опушки взволнованный голос офицера.
Он пытается собрать свои силы.
Его ясный голос дребезжит в тишине ночи:
- Скоты! Их всего несколько человек. Приказываю остановиться.
Вдруг слышу оглушительный голос Аалто:
- Первая рота курсантов Интервоеншколы остается в деревне. Вторая рота через пять минут выступает. Третьей оставаться в боевой готовности!
Сердце мое бьет в грудь, оно сжимается где-то совсем около горла.
Молодец Аалто! Он всегда найдет, что оказать.
Итак, каждая наша рота равна двум курсантам.
Я бегу вперед, и на всем бегу правая лыжа натыкается на что-то мягкое.
Я валюсь в снег. Вылетаю с разбегу из валенок.
Пяточные ремни были закреплены слишком хорошо, и если бы я не вылетел из валенка босой ногой в снег, был бы обязательно вывих.
Лыжа моя сломана. Но я не унываю.
Я жив.
Неприятель потерпел поражение, и на выбор несколько сот пар отличнейших финских лыж.
Споткнулся я о тушу зарезанного барана.
Только теперь я замечаю своих ребят - они шатаются от усталости.
Одного нет.
Только теперь я замечаю, что вдоль по деревенской улице валяются туши зарезанного скота - бараны, овцы, коровы.
- Где Каллио? - спрашиваю я.
- Убит, - отвечает Аалто, - навылет, - и затем громко кричит:
- Командиры взводов и отделений, ко мне!
Скоро придут наши, нам бы только продержаться два часа.
Где-то, совсем уже далеко, слышна резкая команда офицера.
Ему, кажется, удалось собрать какую-то часть своих мясников.
- Я думаю, что сейчас они сюда обратно не сунутся.
- Хорошо бы так, - отвечаю я.
И мы все занимаем места, где нас не видно, но мы видим всю улицу и деревенские зады. Тут я замечаю, что на мне нет шлема и полушубка, и мне делается холодно.
Волосы на голове уже смерзлись.
Я вхожу в избу.
Пол от взрыва раскорежен.
Здесь полушубков хватит. И ружей тоже. Ружья все германского образца.
Патроны в синих бумажных обертках фабрики Рихимяки...
Все в порядке.
Я надеваю полушубок и шапку и выхожу на мороз.
Через три часа пришел наш батальон. И мы заснули мертвецким сном.
Разбудил меня Аалто. Он долго тормошил меня за плечо.
- Возьми обратно свои часы, - сказал он, - и всунул мне их в руку.
Они стояли: Аалто забыл их завести.
Утром мы получили выговор за то, что, будучи в разведке, вступили в бой с неприятелем, и благодарность за то, что, имея в своем составе шесть человек, выбили из села часть противника в триста приблизительно штыков.
Я говорю "приблизительно", потому что лыж было около четырехсот пар, а из местного населения никого не удалось опросить. Все оно было угнано в Финляндию три дня назад. В деревне осталось несколько баб больных да старик. Скот, который нельзя было угнать, лахтари зарезали и разбросали туши на улице.
Они открыли крышки картофельных ям, чтобы поморозить весь картофель.
Да, чуть не забыл сказать, что в деревне оставлено было пять маленьких ребят. Я кормил их сахаром из тряпочки и добыл для них лахтарскиеполушубки. Мне поручили охранять и кормить их до прихода главных частей с обозами. Лишь сдав их в обоз, я пошел догонять свою часть.
Так я превратился на время в няньку (чему бы я никогда не поверил, если бы мне кто-нибудь рассказал раньше), как бедный Лейно несколькими днями раньше был повивальной бабкой.
Про нравы и обычаи этих ребят я мог бы рассказать много интересных подробностей. Они теперь, наверно, пионеры.
Но меня торопят лесные дела, а дел этих уйма, и непорядков, которые надо ликвидировать, чтобы выполнить лесозаготовительный план на все сто, тоже еще много, так что работа не терпит отлагательства.
Я еще раз заверяю, что план в моем районе будет перевыполнен.
С товарищеским приветом ТОЙВО.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
