Предисловие к отдельному изданию «Дыма»

 

Ввиду многоразличных нареканий, которым подверглась повесть «Дым», некоторые приятели автора советовали ему снабдить отдельное ее издание предисловием, в котором он бы постарался разъяснить возникшие недоразумения. Но по зрелом обсуждении дела автор не почел нужным последовать данному совету. Подобные объяснения всегда сбиваются на оправдания — а оправдываться ему не в чем, так как он виноватым себя не почитает. Притом никакие доводы не убедят тех из его читателей, которые не захотят или не сумеют признать мысль, положенную в основание характеру Потугина — лица, по-видимому, более всех других оскорбившего патриотическое чувство публики; пускай же это лицо само говорит за себя. Автор ограничился тем, что придал ему несколько новых черт, еще определительнее высказывающих его значение, сущность и смысл.

Отвечать на обвинения в отступничестве, в клевете, в недобросовестном незнании России и т. п. автор, конечно, не станет. Справедливо сказал А. де Виньи: «Les lettres ont cela de fatal, que la position n’y est jamais conquise définitivement. Le nom est, à chaque oeuvre, remis en lotterie et tiré au sort pêle-mele avec les plus indignes. Chaque oeuvre nouvelle est presque comme un dèbut. Aussi n’est-ce pas une carrière que celle des lettres»[204].

Печатая второе отдельное издание «Дыма», автор не находит нужным прибавить что-либо новое к словам, которые он предпослал первому изданию. Он радуется тому, что его книгу читают; он надеется, что она принесет пользу, несмотря на неизбежные недостатки.

Баден-Баден.

Апрель 1868 г.

 

 

Примечания

 

Настоящий том объединяет произведения, написанные в 1860–1867 годах: роман «Отцы и дети» (1860–1862), рассказы «Призраки» (1863–1864), «Довольно» (1862–1865), «Собака» (1864–1866), роман «Дым» (1865–1867).

В следующем после «Накануне» романе, в «Отцах и детях», Тургенев изобразил русского героя, с ярко выраженным национальным характером, вступившего в непримиримый конфликт с внутренними врагами родины. Он отверг религию, эстетику, этику — все верования поколения «отцов», противопоставив им революционно-демократическую мораль, отрицавшую самодержавно-крепостнический строй. В письме к M. H. Каткову от 30 октября (11 ноября) 1861 г. Тургенев писал о Базарове: «…он — в моих глазах — действительно герой нашего времени». Однако, сделав Базарова нигилистом и революционером, Тургенев не верил в возможность победы этого рода исторических деятелей. Раздумья писателя о будущем России и Запада, об их историческом пути, о прогрессе и цивилизации нашли отражение в спорах с Герценом и Огаревым, в ходе которых рождался замысел нового романа — «Дым». Тургенев склонен был объяснять тяжелое состояние духа «давлением времени», обстоятельствами историческими, общественными. В письме к Ф. М. Достоевскому от 13 (25) мая 1863 г. Тургенев говорит о «теперешнем тяжелом и важном времени». О «трудном времени», о «трагической стороне в судьбах всей европейской семьи (включая, разумеется, и Россию)» идет речь в письмах к В. П. Боткину от 21 сентября (3 октября) 1863 г. и к А. И. Герцену от 13 (25) ноября 1862 г. Сочувственно откликаясь на замечание П. В. Анненкова: «…мы теперь живем с такой судорожной быстротою, с какой положительно ни в одном углу Европы не живется. А происходит это от простой причины. Начиная с первого министра до последнего мужика никто но знает, что теперь дозволено и что запрещено», — Тургенев писал ему 29 ноября (11 декабря) 1865 г.: «…очень я смеялся Вашему описанию современной каши».

Положение дел в пореформенной России далеко не оправдывало прежних оптимистических надежд Тургенева. Полагая, впрочем, как и раньше, что отмена крепостного права — величайшее благо, громадный исторический «переворот» в русской жизни, который определит в ней всё к лучшему, писатель с горечью должен был констатировать необычайную скудость результатов, исторических итогов «благополезных» реформ.

Побывав на родине в 1868 году, Тургенев писал 16 (28) июля 1868 г. брату Н. С. Тургеневу: «…бессилие, вялость и невылазная грязь и бедность везде. Картина невеселая — но верная». Ничего утешительного не открывалось художнику и в области политических отношений. С тревогой наблюдал Тургенев растущий изо дня в день натиск реакции, запрещение «Времени», «Современника», «Русского слова», подавление студенческого движения, террор и административные бесчинства властей, усилившиеся в годы польского восстания, а затем в особенности после каракозовского выстрела. Тургенев видел, что получают силу наглые притязания вчерашних крепостников, утверждавших, что спасти Россию от «смут и разорения» можно только возвращением назад, к старым порядкам.

Проявлявшаяся у Тургенева и ранее склонность к трагическому восприятию жизни, к философскому скепсису, под влиянием бурных политических событий и классовых конфликтов, обостряется. Писателю весьма импонируют пессимистические парадоксы Шопенгауэра, Паскаля, и даже в себе самом он улавливает склонность к «мизантропическим выходкам». Не случайно ему пришлась по душе книга Э. Кине «LaRévolution» (1865). «Ни одна книга, — писал он 17 (29) января 1866 г. П. В. Анненкову, — еще не оскорбляла французской публики так, как книга Кине́: все партии скрежещут зубами. Они не могут простить ему его презрительное неверие в будущность, силу и интеллигенцию латинских рас вообще и французского народа в особенности…»

В беспокойной идейной атмосфере в эти годы Тургеневу меньше всего свойственна позиция равнодушного наблюдателя. Он активно отстаивает свои взгляды, в которых видна подлинная забота о социально-культурном прогрессе родины, но с тем вместе и принципиальные разногласия с теориями социалистическими, революционно-демократическими.

Всё еще не отшумевшая полемика вокруг «Отцов и детей» продолжала доставлять Тургеневу неприятнейшие минуты, когда он чувствовал неприязнь, вражду к себе людей молодого поколения.

В письмах Тургенева середины шестидесятых годов нередки признания, что он охладел к литературному труду, предпочитает молчать и, может быть, вообще расстанется с литературным творчеством. Несмотря на это, какого-либо особого понижения писательской активности Тургенева не наблюдается. Но писать он начинает несколько иначе, чем раньше. Об этих переменах свидетельствовал сам Тургенев. В письме к В. П. Боткину от 26 ноября (8 декабря) 1863 г. он заявлял, например, имея в виду необычность содержания и формы «Призраков»: «Никакого нет сомнения, что я либо перестану вовсе писать, либо буду писать совсем не то и не так, как до сих пор». А в письме к М. В. Авдееву от 25 января (6 февраля) 1867 г. сообщал: «Роман мой озаглавлен: „Дым“ — может быть, заглавие это переменится — и написан в новом для меня роде».

Общественные и личные обстоятельства, о которых шла речь, оставили заметный след в большинстве произведений, входящих в настоящий том, довольно сложный по своему составу. «Призраки» и «Довольно» созданы после «Отцов и детей» и в значительной мере под влиянием полемики вокруг этого романа; завершением мыслей и переживаний, выраженных в «Призраках» и «Довольно», явился «Дым». В свою очередь «Собака» начинает обозначившийся позднее в творчестве Тургенева цикл так называемых таинственных повестей.

В письме к M. H. Лонгинову от 7 (19) ноября 1856 г., откликаясь на критические толки о повести «Фауст», тогда появившейся в печати, Тургенев, между прочим, заявил: «И „Фауст“ неудачно выбран — и напрасно хватил я фантастического элемента. Видно, мне было написано на роду заплатить ему дань. Теперь мы с ним квиты». Однако случилось нечто другое. Через несколько лет Тургенев вновь обратился к фантастическому. В «Призраках», «Собаке», а затем и в позднейших произведениях («Странная история», «Сон», «Песнь торжествующей любви» и т. д.) речь идет не просто об иррациональном, подсознательном в аспекте психологическом, как это в значительной мере еще было в «Фаусте», — здесь появляются вполне фантастические образы (Эллис), таинственные, необъяснимые ситуации.

К мистицизму Тургенев никогда не был привержен. Об этом он недвусмысленно заявлял сам. Но вторжение в поэтику тургеневских вещей таинственного, фантастического — не прихотливая случайность, не вызов трезвому вкусу современников и не дерзкое использование элементов «старого» романтизма. Обращение к фантастике подчинено у Тургенева своего рода закону идейно-эстетической целесообразности. Таинственное, необычное появляется тогда и там, когда и где художник особенно мрачно расценивает жизнь, окружающий его мир. Ведь идейная сердцевина «Призраков» — философия отчаяния, крайне пессимистического мироощущения. Человек — жалкая пылинка в грозной игре стихий природы, он совершенно бессилен перед властью неизбежного; вся его жизнь, история — цепь страшных призраков, заблуждений, слепоты преступлений, деспотической тирании и унизительного малодушия. И тщетны его усилия обрести счастье, красоту, любовь. В такие-то минуты, как полагал художник, и «вторгается» в обычное человеческое существование необычное, таинственное как знак неких не подвластных людям сил. Особенностью художественной структуры «Призраков» и «Собаки» является чередование сугубо реалистических до прозаизма картин и фантастических эпизодов, как бы прорывающих мир осязаемой повседневности и увлекающих человека в загадочную сферу безотрадной, величественно-гнетущей вечности. В авторском пессимизме «Призраков» и «Довольно» явственно проступают социальные мотивы, конкретизирующиеся в непримиримо резкой, бичующей характеристике политического быта современной Тургеневу российской и европейской действительности. Помимо фантастических форм именно этот углубившийся социально-философский критицизм и ощущался Тургеневым как нечто заметно новое в его творческой работе.

Характерно, что своеобразие художественного строения романа «Дым» и манеры повествования автор подчеркнул в письме к П. В. Анненкову от 19 (21) января 1867 г. словами: «очень я безумствую в этом новом продукте». Действительно, наиболее популярным в русской общественной мысли историко-политическим и идеологическим концепциям и учениям Тургенев открыто, резко, бескомпромиссно, даже запальчиво противопоставил либерально-западническую программу развития России. Суть ее — освоение отсталой Россией основ европейской цивилизации. Тургенев подверг сатирическому осмеянию своих идейных противников: ничтожество побуждений, чувств и поступков светской аристократической черни (а за нею стояла официальная императорская Россия); бесплодность мессианских доктрин славянофилов; жизненную несостоятельность революционной эмиграции, олицетворенную в романе губаревским кружком бездельников и крикунов.

Полемический замысел «Дыма», весь идейный состав романа требовали особых, в данном случае публицистических и сатирических форм. Тонкий художник-стилист Тургенев смело пошел на это. Речи Потугина, выражающего важные пункты и авторских воззрений, напоминают публичное выступление или журнальную статью, — так порой близки они к ним политической обнаженностью содержания, логикой посылок и следствий, специфическими словесными оборотами и лексикой, наконец, ораторской интонацией.

Сатирическая струя идет в творчестве Тургенева с сороковых годов. Но ни в одном из предшествующих произведений писателя сатирические темы, положения и образы, гротескные и памфлетные характеристики не были столь целеустремленно, столь богато художнически разработаны, как в «Дыме». Политика и сатира утвердились в тургеневском романе как его органические жанровые признаки, в полной мере проявившиеся и в последнем романе писателя «Новь».

Тексты произведений, входящих в настоящий том, печатаются по отредактированным самим автором томам (IV, V, VIII) полного собрания его сочинений (СПб., 1883), с исправлением явных опечаток и устранением некоторых дефектов текста по другим авторитетным источникам.

 

Тексты публикуемых произведений подготовили и примечания к ним написали: А. И. Батюто («Отцы и дети»), Е. И. Кийко (общая часть примечаний к «Призракам», «Дым»), А. П. Могилянский («Призраки» — текст и реальный комментарий), Г. Ф. Перминов при участии H. H. Мостовской («Довольно», «Собака»). Вводная статья к примечаниям написана Е. И. Покусаевым при участии Е. И. Кийко.

В подготовке тома к печати принимала участие Е. М. Лобковская.

Редакторы тома Е. И. Кийко и С. А. Макашин.

 

Список условных сокращений [205]

 

Гутьяр — Гутьяр H. M. И. С. Тургенев. Юрьев, 1907

Достоевский, Письма — Достоевский Ф. М. Письма, тт. I–IV./ Под ред. и с примеч. А. С. Долинина. М.; Л.: ГИЗ — Academia — Гослитиздат, 1928–1959.

Никитенко — Никитенко А. В. Дневник в 3-х т. Л.: Гослитиздат, 1955–1956.

Писемский — Писемский А. Ф. Письма. Подготовка текста и комментарии М. К. Клемана и А. П. Могилянского. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936 (Литературный архив).

Т, Дым, 1868 — «Дым», соч. Ив. Тургенева. М.: Изд. 1-е и 2-е бр. Салаевых, 1868.

Т, Отца и дети, 1862 — «Отцы и дети». Сочинение Ив. Тургенева.

 

Список иллюстраций

 

И. С. Тургенев. Фотография А. И. Деньера, 1865 г. Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Академии наук СССР, Ленинград. Фронтиспис

«Отцы и дети». Первая страница автографа. Национальная библиотека, Париж

«Отцы и дети». Страница автографа (гл. XVI). Национальная библиотека, Париж

«Призраки». Наброски плана, автограф. Национальная библиотека, Париж

«Довольно». Первая страница автографа. Национальная библиотека, Париж

«Собака». Последняя страница автографа. Национальная библиотека, Париж

«Дым». Заглавная страница рукописи. Национальная библиотека, Париж

 

Отцы и дети

 

 

Источники текста

 

Беловой автограф. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat; Slave 74; описание см.: Mazon, p. 64–65; фотокопия — ИРЛИ; Р. I, оп. 29, № 355.

Беловой автограф XII и XIII глав. Хранится в ИРЛИ, ф. 93, оп. 3, № 1264.

Предисловие к отдельному изданию романа. Копия. Хранится в ЦГАОР, ф. 279-И, оп. 1, ед. хр. 1062, л. 298. Опубликовано: Лит Насл, т. 73, кн. 1, с. 290.

Рус Вестн, 1862, № 2, с. 473–663.

Рус Вестн, ИРЛИ — Вырезка из «Русского вестника», 1862, № 2. Журнальный текст с беглыми поправками автора, сделанными вскоре после выхода романа в свет. Хранится в библиотеке ИРЛИ.

Рус Вестн, ГПБ — Оттиск из «Русского вестника», 1862, № 2. Журнальный текст с авторскими поправками и дополнениями, сделанными в период подготовки отдельного издания 1862. Хранится в рукописном отделе ГПБ.

Т, Отцы и дети, 1862— Отцы и дети. Сочинение Ив. Тургенева. М., 1862.

Т, Соч, 1865, ч. 5, с. 77–296.

Т, Соч, 1869, ч. 5, с. 77–291.

Т, Соч, 1874, ч. 5, с. 75–286.

Т, Соч, 1880, т. 4, с. 173–387.

Т, ПСС, 1883, т. 4, с. 193–440.

Впервые опубликовано: Рус Вестн, 1862, № 2, с. 473–663, с подписью: Ив. Тургенев.

Печатается по тексту Т, ПСС, 1883 с учетом списков опечаток, приложенных к Т, Соч, 1874 и Т, Соч, 1880, а также со следующими исправлениями по другим источникам:

Стр. 18, строка 33: «лаковые полусапожки» вместо «лайковые полусапожки» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865, Т, Соч, 1869).

Стр. 23, строка 22: «Мне неловко» вместо «Мне нелегко» (по всем другим печатным источникам и беловому автографу).

Стр. 25, строка 35: «любоваться вами будем» вместо «любоваться будем» (по всем другим печатным источникам и беловому автографу).

Стр. 27, строка 5: «Фома „либоширничает“» вместо «Фома дибоширничает» (по всем печатным источникам до Т, Соч, 1880).

Стр. 34, строки 25–26: «время, в которое он жил» вместо «время, в котором он жил» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865).

Стр. 63, строка 44: «всё это еще не готово» вместо «всё еще не готово» (по беловому автографу и по всем печатным источникам до Т, Соч, 1880).

Стр. 67, строка 14: «выскочил» вместо «вскочил» (по беловому автографу, Рус Вести, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865, Т, Соч, 1869).

Стр. 69, строки 4–5: «подвел Аркадия к Одинцовой» вместо «провел Аркадия к Одинцовой» (по всем другим источникам).

Стр. 70, строка 2: «ни единого слова» вместо «единого слова» (по всем другим источникам).

Стр. 83, строка 32: «ни перед чем не отступала» вместо «ни перед чем не уступала» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865).

Стр. 85, строка 25: «с дворецким» вместо «с дворецкими» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862).

Стр. 85, строки 34–35: «так и обедать» вместо «так обедать» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865, Т, Соч, 1869, Т, Соч, 1874).

Стр. 89, строка 2: «Арина Власьевна» вместо «Арина Васильевна» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865).

Стр. 112, строки 20–21: «его она боялась» вместо «она его боялась» (по всем другим печатным источникам и беловому автографу).

Стр. 113, строка 10: «в ваши счастливые лета» вместо «в наши счастливые лета» (по всем источникам до Т, Соч, 1880).

Стр. 120, строки 37–38: «нашего старосты» вместо «вашего старосты» (по смыслу; описка в рукописи, не исправленная ни в одном из прижизненных изданий).

Стр. 132, строки 31–32: «Но он вспоминал» вместо «Но он вспомнил» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865).

Стр. 141, строка 14: «Чего же больше?» вместо «Чего больше?» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865, Т, Соч. 1869, Т, Соч, 1874).

Стр. 150, строка 39: «Нет-с… да-с…» вместо «Нет-с…» (по всем другим источникам).

Стр. 178, строки 29–30: «и, внезапно схватив» вместо «и, внезапно схватил» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865).

Стр. 179, строка 25: «прошел кризис» вместо «пришел кризис» (по беловому автографу, Рус Вестн, Т, Отцы и дети, 1862, Т, Соч, 1865, Т, Соч, 1869).

 

I

 

Замысел романа «Отцы и дети» возник летом 1860 г. Первое упоминание о нем содержится в письме к графине Е. Е. Ламберт от 6 (18) августа 1860 г., которой Тургенев сообщал, что «начал понемногу работать; задумал новую большую повесть…». В течение почти двух месяцев Тургенев был занят обдумыванием плана. По-видимому, план романа, по принятому писателем обыкновению, был зафиксирован на бумаге, но до нас он не дошел. К 30 сентября (12 октября) 1860 г. план уже был «готов до малейших подробностей» и обсужден с В. П. Боткиным, который его одобрил. Сообщая об этом в письме к П. В. Анненкову от 30 сентября (12 октября) 1860 г., Тургенев в то же время просил передать записку былому товарищу по «Современнику», И. И. Панаеву. Написанная холодно и официально, она представляла собою формальный отказ от продолжения сотрудничества в журнале и уведомление о том, что новый роман предназначен для «Русского вестника». Как видно из того же письма к П. В. Анненкову, Тургенев был крайне раздражен напечатанной в июньской книжке «Современника» за 1860 г. неподписанной рецензией на книгу Н. Готорна «Собрание чудес. Повести, заимствованные из мифологии». В рецензии были резкие суждения о романе «Рудин», и Тургенев считал, что она принадлежит Добролюбову, ранее написанная статья которого о «Накануне» явилась, как известно, одной из важнейших причин его конфликта с «Современником». В действительности автором рецензии был Н. Г. Чернышевский.

В октябре и ноябре 1860 г. Тургенев работает мало. Только со второй половины ноября он «серьезно» принимается за «новую повесть». В течение двух-трех недель треть ее была написана, и к концу февраля 1861 г. Тургенев предполагает закончить всю работу, о чем он сообщил M. H. Каткову 7 (19) декабря 1860 г. Однако в дальнейшем снова наступает продолжительный застой.

В феврале 1861 г. Тургенев выражает согласие на просьбу Б. В. Салиас де Турнемир и Е. М. Феоктистова о напечатании в издававшейся ими газете «Русская речь» одной из глав романа. Для этого потребовалось разрешение редактора «Русского вестника» M. H. Каткова, которое было дано, по-видимому, неохотно. Судя по письмам Тургенева к Феоктистову от 1 (13) февраля и 8 (20) марта 1861 г., Катков проявил при этом подозрительность и меркантильность. Несмотря на разрешение Каткова, глава из романа в «Русской речи» не появилась. Рукопись ее, соответствующая главам XII и XIII окончательного текста и хранящаяся ныне в ИРЛИ, имеет заглавие: «Отрывок из романа „Отцы и дети“. Глава двенадцатая». В редакционном примечании на полях первого листа, написанном Катковым, сказано, что весь роман появится в «Русском вестнике», а эта глава печатается с согласия редакции этого журнала. Текст отрывка отличается от соответствующего текста основной рукописи лишь мелкими разночтениями.

14 (26) марта 1861 г., обещая Л. Н. Толстому, в письме из Парижа в Брюссель, прочесть при встрече в России «Отцов и детей», Тургенев предупреждает, что чтение совершится «едва ли скоро», так как «вся штука застряла на половине». А в письме к П. В. Анненкову, написанном через восемь дней, 22 марта (3 апреля), Тургенев заявляет: «Работа моя совсем приостановилась; окончу ее, бог даст, в деревне». О возобновлении работы над романом после возвращения из-за границы Тургенев впервые упоминает в письме к Ламберт от 19 (31) мая 1861 г.

Вторая половина романа была закончена в июле или в августе 1861 г. 6 (18) августа 1861 г. Тургенев извещал П. В. Анненкова: «Мой труд окончен наконец, 20 июля написал я блаженное последнее слово». Но в статье «По поводу „Отцов и детей“» названа другая дата — 30 июля 1861 г., а в рукописи романа — третья: «Кончено в августе 1861». Очевидно, между 20 июля и отъездом из Спасского — 29 августа ст. ст. 1861 г. — Тургенев вносил в первоначальную рукопись романа какие-то добавления и поправки; кроме того, он переписывал ее.

По сравнению с другими романами Тургенева «Отцы и дети» были написаны им очень быстро. В его письмах за летние месяцы 1861 г. чувствуется и увлечение работой и удовлетворение ее темпом. Но в этих же письмах звучат и другие ноты — неуверенность в том, что роман «удался», и предчувствие, что он не будет принят демократическим лагерем. «Не знаю, каков будет успех, — записал Тургенев в дневнике 30 июля ст. ст. 1861 г. — „Современник“, вероятно, обольет меня презрением за Базарова — и не поверит, что во всё время писания я чувствовал к нему невольное влечение…» (см. подстрочные примечания Тургенева к статье «По поводу „Отцов и детей“»).

29 августа ст. ст. 1861 г. Тургенев отправился в Петербург с заездом в Москву, увозя с собой две рукописи «Отцов и детей» — первоначальную беловую и вновь перебеленную. Первую из них Тургенев оставил у себя («парижская рукопись»), а вторую передал сотруднику редакции «Русского вестника» Н. В. Щербаню, и она явилась оригиналом при наборе романа в журнале. Накануне отъезда из Спасского, 28 августа (9 сентября) 1861 г., Тургенев писал П. В. Анненкову: «Моя повесть будет вручена Каткову с особенной инструкцией, а именно: по прибытии Вашем в Москву рукопись должна быть вручена Вам, и Вы, по прочтении, напишите мне в Париж подробное Ваше мнение, с критикою того, что Вы найдете недостаточным; я сейчас же примусь за поправки…»

В Петербурге Тургенев давал читать «Отцов и детей» Е. Я. Колбасину, Н. Н. и А. П. Тютчевым и, судя по воспоминаниям M. A. Паткуль, сам прочел роман ей и графине Ламберт. H. H. и А. П. Тютчевы, старые знакомые писателя, «осудили <…> повесть на сожжение или по крайней мере на отложение ее в дальний ящик» (см. письмо Тургенева к Анненкову от 26 сентября (8 октября) 1861 г.). П. В. Анненков, видевшийся с Тютчевыми в Петербурге после отъезда Тургенева в Париж, отмечает в своих воспоминаниях, что «приговор» Тютчевых над романом «Отцы и дети» «вышел из начал совершенно противуположных тем, которые руководили мнением г. Каткова; они боялись за антилиберальный дух, который отделялся от Базарова, и отчасти предвидели неприятные последствия для Тургенева из этого обстоятельства» (Анненков, с. 479). Е. Я. Колбасину роман показался скучным; однако впоследствии, ознакомившись с ним по печатному тексту, Е. Я. Колбасин сообщил Тургеневу свой положительный отзыв, в котором содержалась, в частности, информация, что и А. П. Тютчева также изменила свое первоначальное мнение о романе (см.: Т и круг Совр, с. 360). Что касается графини Ламберт и М. А. Паткуль, то, как вспоминает последняя, «Базаров не понравился» им, «личность Базарова» была им «антипатична» (И В, 1902, № 7, с. 60).

В сентябре 1861 г. П. В. Анненков приехал в Москву, и ему немедленно была доставлена рукопись с просьбой не задерживать ее. «Исполняя предписание, — пишет Анненков, — я в два дня проглотил роман, который мне показался грандиозным созданием, каким он действительно и был. Помню, что меня поразила одна особенность в характере Базарова: он относится с таким же холодным презрением к собственному своему искреннему чувству, как к идеям и обществу, между которыми живет. Эта монотонность, прямолинейность отрицания мешает в него вглядеться и распознать его психическую основу. Кажется, я тотчас же и передал это замечание автору романа, но в общем известии о получении отзыва моего не видно, чтобы он дал ему какую-либо цену. То же самое было почти и со всеми другими отзывами: Тургенев был доволен романом и не принимал в соображение замечаний, которые могли бы изменить физиономию лиц или расстроить план романа» (Анненков, с. 477). Последние утверждения Анненкова не соответствуют истине. В действительности Тургенев произвел большую доработку рукописи в связи с отзывами, стекавшимися к нему со всех сторон. И если общий «план романа» в результате такой доработки не изменился, этого нельзя сказать о «физиономии лиц» произведения.

По поручению Тургенева Анненков должен был добиться от Каткова согласия на напечатание «Отцов и детей» в одной книжке журнала. Во время беседы на эту тему между ними состоялся обмен мнениями о Базарове. По воспоминаниям Анненкова, Катков «не восхищался романом, а, напротив, с первых же слов заметил: „Как не стыдно Тургеневу было спустить флаг перед радикалом и отдать ему честь, как перед заслуженным воином“. — „Но, M. H., — возражал я, — этого не видно в романе, Базаров возбуждает там ужас и отвращение“. — „Это правда, — отвечал он, — но в ужас и отвращение может рядиться и затаенное благоволение, а опытный глаз узнает птицу в этой форме…“— „Неужели вы думаете, M. H., — воскликнул я, — что Тургенев способен унизиться до апофеозы радикализму, до покровительства всякой умственной и нравственной распущенности?..“— „Я этого не говорил, — отвечал г. Катков горячо и, видимо, одушевляясь, — а выходит похоже на то. Подумайте только, молодец этот, Базаров, господствует безусловно надо всеми и нигде не встречает себе никакого дельного отпора. Даже и смерть его есть еще торжество, венец, коронующий эту достославную жизнь, и это, хотя и случайное, но все-таки самопожертвование. Далее идти нельзя!“— „Но, M. H., — замечал я, — в художественном отношении никогда не следует выставлять врагов своих в неприглядном виде, а напротив, рисовать их с лучших сторон“. — „Прекрасно-с, — полуиронически и полуубежденно возражал г. Катков, — но тут, кроме искусства, припомните, существует еще и политический вопрос. Кто может знать, во что обратится этот тип? Ведь это только начало его. Возвеличивать спозаранку и украшать его цветами творчества значит делать борьбу с ним вдвое труднее впоследствии. Впрочем, — добавил г. Катков, подымаясь с дивана, — я напишу об этом Тургеневу и подожду его ответа“» (там же, с. 477–478).

По существу в мнениях Каткова и Анненкова о Базарове как выразителе разночинно-демократической идеологии глубокого различия не было. Но искренность и объективность воспоминаний Анненкова, изображающего беседу с Катковым как горячий спор, не приведший к взаимному согласию, остается вне подозрений. Анненков, по-видимому, опасался со стороны воинственного редактора «Русского вестника» таких действий, которые могли поставить под угрозу судьбу романа в целом или по крайней мере создать обременительные для автора затруднения при его прохождении в печати.

16 (28) сентября 1861 г. Тургенев приехал в Париж и вскоре устроил чтение романа в кругу друзей и знакомых — В. П. Боткина, Н. В. Ханыкова, К. К. Случевского, В. Д. Скарятина, Н. В. Щербаня. По свидетельству Щербаня, роман встретил горячее одобрение слушателей и в особенности В. П. Боткина, суждениями которого Тургенев очень дорожил (Рус Вестн, 1890, № 7, с. 17–18).

1 (13) октября Тургенев получил письмо П. В. Анненкова от 26 сентября (8 октября) 1861 г. с подробным отзывом о романе[206]. В тот же день Тургенев писал Анненкову: «Оно (мнение Анненкова) меня очень порадовало, тем более, что доверие к собственному труду было сильно потрясено во мне. Со всеми замечаниями Вашими я вполне согласен (тем более, что и В. П. Боткин находит их справедливыми) и с завтрашнего дня принимаюсь за исправления и переделки, которые примут, вероятно, довольно большие размеры…» Эта работа вместо предполагавшихся двух недель тянулась около трех с половиной месяцев. Правка текста велась по рукописи, привезенной Тургеневым из Спасского; дополнения, вставки и исправления были собраны затем в отдельной тетради и отправлены в редакцию «Русского вестника».

Сопоставив содержание письма Анненкова с текстом романа, в статье «К творческой истории романа И. С. Тургенева „Отцы и дети“» (Русская литература, 1958, № 1), В. Архипов установил, что Анненков подсказал Тургеневу ряд добавлений и изменений, внесенных писателем в его произведение. К таким добавлениям относится прежде всего знаменитое суждение Павла Петровича Кирсанова в X главе о Базарове и его сторонниках как представителях «дикой монгольской силы», не имеющей ничего общего с «прогрессом» и «цивилизацией». Однако характеристика Базарова в духе Анненкова, вложенная в уста антипода «нигилиста», многое утратила от своего первоначального смысла. Во-первых, отношение Тургенева к П. П. Кирсанову на всем протяжении романа скорее насмешливое, чем сочувственное, и, следовательно, то, что думает Кирсанов, нельзя всецело приписывать Тургеневу. Во-вторых, — и это гораздо важнее, — сентенция Анненкова удачно использована Тургеневым в качестве выразительной характеристики отношения либерала к демократии, а это было одной из существенных задач романа, рассчитанного на уловление самого духа, на передачу атмосферы общественно-политической борьбы шестидесятых годов.

Далее Анненков писал Тургеневу: «…Вы сумели действительно кинуть на Базарова плутарховский оттенок, благодаря тому, что не дали ему даже „жгучего, болезненного самолюбия“, отличающего всё поколение нигилистов <…> Ведь это жизненная черта, и отсутствие ее именно делает то, что Базарова заподозревают в непринадлежности к здешнему миру, относя его к героическому циклу, к родству с Оссианом наизнанку и т. д. Для того, чтоб высказать оборотную сторону этого характера, мало превосходной сцены с Аркадием у копны сена, надо, чтоб в Базарове по временам или когда-нибудь проскользнул и Ситников <…> Делу, впрочем, пособить легко, если, сохраняя всё презрение к Ситникову, он когда-нибудь заметит Аркадию, что Ситниковых надо беречь на основании правила, изложенного еще князем Воронцовым, который на жалобы о мерзостях какого-то исправника отвечал: „Я знаю, что он негодяй, но у него есть важное достоинство — он ко мне искренно привязан“» (Русская литература, 1958, № 1, с. 148). Совет Анненкова был принят Тургеневым, в результате чего на полях «парижской рукописи», в соответствующем месте девятнадцатой главы, появилось рассуждение об «олухах» Ситниковых (см. с. 102 от слов «а потом произнес следующее» до слов: «— Да, — повторил угрюмо Базаpoв, — ты еще глуп»). Эта вставка послужила в дальнейшем одним из поводов для нападок на роман в демократических журналах.

В то же время «парижская рукопись» свидетельствует, что предположение В. Архипова, будто результатом правки под влиянием приведенного замечания Анненкова следует считать также и слова о Базарове в пятнадцатой главе: «и, развалясь в кресле не хуже Ситникова», — неверно. Эти слова не были вписаны над строкой или на полях; они находятся в первоначальном слое рукописи.

Следующее замечание Анненкова касалось образа Анны Сергеевны Одинцовой. «Этот тип нарисован у вас так тонко, — писал Анненков Тургеневу. — что вряд ли и уразумеют его вполне будущие судители. В одном только месте становится он смутен, именно в 25-й главе, где у А. С. в разговоре с Базаровым выражается новая ее покатость в сторону Аркадия. Черты делаются тут так мелки, что требуют сильной умственной лупы, которую не всякий обязан иметь для уразумения их. Кажется, следует намекнуть на новое ее психическое состояние каким-либо сильным оборотом, а то выходит точно японская табакерка, где заключены миниатюрные деревца с плодами, прудики и лодочки; и тем более досадно это, что общий тон повести рельефен, резок и ход ее весьма тверд. А что касается до сцены с Базаровым после получения просьбы Аркадия на бракосоизволение с Катей, то она уже просто невыносима. Это что-то вроде князь кугушевщины или вообще новой российской драматической литературы, где происходит говорение людей ради говорения и царствует какая-то противная, тепленькая и припахивающая психология. Заместите эту сцену, как хотите, хоть взаимной веселостью разговаривающих, из которых один смеется от злобы, а другая от отчаяния, но заместите непременно, коль дорожите моим уважением» (там же, с. 148–149).

Обращение к гл. XXV–XXVI рукописи показывает, что Тургенев учел и это замечание Анненкова. Он ввел некоторые новые штрихи в психологическую характеристику сцены разговора Одинцовой с Базаровым, убрав в то же время часть прежнего текста (см. соответствующие сопоставления в вариантах рукописи: Т, ПСС и П, Сочинения, т. VIII, с. 472, 474–475). В результате такой правки настроения героя и героини приобрели большую ясность и определенность.

Если замечание о сцене Базаров — Одинцова имело чисто эстетический смысл, то другое замечание Анненкова — о Кавуре — было связано с отражением в романе идейно-политической борьбы и литературно-журнальной полемики эпохи. Анненков писал Тургеневу: «В одном из разговоров Базарова с Павлом Петровичем один из них упоминает о Кавуре, цитирует прямо место из „Современника“. Это, мне кажется, надо переменить; так близко, обличительно подходить к специальному явлению жизни — нельзя. Повесть отражает его мысль, а не слово, выражение, ухватку» (Русская литература, 1958, № 1, с. 148). В десятой главе романа есть такой выпад П. П. Кирсанова по адресу «нигилистов»: «А теперь им стоит только сказать: всё на свете вздор — и дело в шляпе!» В рукописи эта фраза вписана над строкой взамен зачеркнутого: «А теперь появились новые наставники и говорят каждому из них: да ты скажи только, что всё на свете вздор: наука — вздор, искусство — вздор, гражданский порядок — вздор, само обличение даже — вздор, самый народ — пустяки, Пальмерстон — осел, Кавур — идиот, — и будешь первым умницей!»

Разумеется, это не цитата из «Современника», как полагал Анненков, но речь здесь шла, конечно, об идеях именно этого журнала, выраженных в карикатурной форме. В этом убеждают и слова П. П. Кирсанова о «наставниках» молодежи — явный намек на Добролюбова и Чернышевского — и позднейший авторский комментарий Тургенева к журнальным выступлениям Добролюбова, посвященным характеристике западноевропейской — главным образом, итальянской — политической жизни. В «Воспоминаниях о Белинском» (1869) Тургенев писал: «Белинский никогда бы не позволил себе той ошибки, в которую впал даровитый Добролюбов; он не стал бы, например, с ожесточением бранить Кавура, Пальмерстона, вообще парламентаризм, как неполную и потому неверную форму правления. Даже допустив справедливость упреков, заслуженных Кавуром, он бы понял всю несвоевременность (у нас, в России, в 1862 году[207]) подобных нападений; он бы понял, какой партии они должны были оказать услугу, кто бы порадовался им!» В подстрочном примечании к этой странице Тургенев отмечал: «Пишущий эти строки своими ушами слышал, как один молодой почитатель Добролюбова, за карточным столом, желая упрекнуть своего партнера в сделанной им грубой ошибке, воскликнул: „Ну, брат, какой же ты Кавур!“ Признаюсь, мне стало грустно: не за Кавура, разумеется!» (там же). Как видно из этих воспоминаний, Тургенев отнесся к выступлениям Добролюбова весьма критически, но без ожесточения, свойственного его герою П. П. Кирсанову. С другой стороны, Тургенев — и опять же вопреки Кирсанову — склонен все-таки допустить «справедливость упреков, заслуженных Кавуром». Важно отметить также, что до и в пору создания «Отцов и детей», т. е. в период, когда в «Современнике» одна за другой появлялись статьи, направленные против западноевропейского либерализма, имя Кавура даже не упоминается Тургеневым в его письмах и сочинениях. Тургенев в этот период восхищается Гарибальди — подлинным выразителем интересов итальянского народа. В письме к Герцену от 15 (27) августа 1862 г. он пишет: «А каков Гарибальди? С невольным трепетом следишь за каждым движением этого последнего из героев». Всё это, вместе взятое, заставляет предполагать в суждениях П. П. Кирсанова отражение не столько субъективно-авторского отношения к «Современнику», сколько объективную передачу политической позиции тогдашних либералов, чьим кумиром был Кавур. И действительно, речь П. П. Кирсанова представляет собою как бы квинтэссенцию тех оценок разночинно-демократической идеологии либеральным лагерем, которые то и дело мелькали на страницах журналов, противостоящих демократическому лагерю (см. ниже, с. 460).

Правка рукописи под влиянием Анненкова не ограничилась учетом замечаний, присланных им в цитированном письме.

В рукописи, служившей Тургеневу рабочим экземпляром, не был зачеркнут эпиграф:

 

Молодой человек человеку средних лет:

В вас было содержание, но не было силы.

Человек средних лет: А в вас — сила без содержания.

(Из современного разговора).

 

Однако в журнальной публикации романа он не появился. Когда роман уже набирался, Н. В. Щербань 15 (27) февраля 1862 г. сообщил Тургеневу: «По совету Анненкова, совершенно сходному с мнением редакции и с тем, к чему Вы больше склонялись, эпиграф не помещается» (ИРЛИ, 5770. ХХХб. 60, л. 3). Таким образом, совет Анненкова послужил толчком к принятию решения, которым закончились собственные колебания Тургенева в отношении эпиграфа. Возможно, с этими колебаниями связана правка, сделанная Тургеневым в описании последних дней Базарова. После слов: «— Сила-то, сила, — промолвил он, — вся еще тут, а надо умирать!» в рукописи было такое продолжение: «Вот уже точно, как говорил этот шут, как бишь его — Павел Петрович, сила без содержания!» Эту фразу Тургенев, быть может, зачеркнул потому, что считал ее уже неуместной без «переклички» с эпиграфом.

 

II

 

1 (13) октября 1861 г., перед началом доработки «парижской рукописи» по замечаниям Анненкова, Тургенев писал Каткову, обеспокоенный его бурной реакцией на роман: «Я надеюсь, что вследствие моих поправок — фигура Базарова уяснится Вам и не будет производить на Вас впечатления апотеозы, чего не было в моих мыслях». Письма Каткова к Тургеневу с замечаниями о романе неизвестны. Однако с полной уверенностью можно утверждать, что редакторское давление Каткова на писателя в смысле требования ослабить элементы привлекательности в образе Базарова было очень сильно и граничило с прямым нажимом. Тургенев пошел на некоторые уступки Каткову. Он сам признавался в этом в письме к Герцену от 16 (28) апреля 1862 г., отвечая на упреки в тенденциозном отношении к Базарову. «Катков, — писал он, — на первых порах ужаснулся и увидел в нем (Базарове) апофеозу „Современника“ и вследствие этого уговорил меня выбросить немало смягчающих черт, в чем я раскаиваюсь».

Изменения, сделанные по настоянию Каткова, коснулись в основном глав, насыщенных непосредственными откликами на идейно-политическую «злобу дня». В письме от 30 октября (11 ноября) 1861 г., соглашаясь с некоторыми замечаниями Каткова, Тургенев добавлял: «Кстати, спор между П. П. и Базаровым совсем переделан и сокращен». Речь тут шла о том месте десятой главы «парижской рукописи», где Базаров выражает уверенность в сочувствии народа его идеям. Перед фразой: «От копеечной свечи, вы знаете, Москва сгорела, — ответил Базаров» (с. 52) — Тургенев вычеркнул часть диалога:

 

«— А по-вашему лучше подлаживаться под него?

— Вы одни с целым народом?

— Мы не одни и народ не против нас.

— Одни с народом? — упорно повторял в свою очередь Павел Петрович».

 

Требованием снижения «апофеозы „Современника“», на чем настаивал Катков, было вызвано возникновение одного существенного изменения, внесенного Тургеневым в философскую беседу Базарова с Одинцовой в гл. XVI. Базаров выступает здесь пропагандистом, проводником некоторых идей и мыслей Чернышевского.

Убедиться в этом можно из следующего сопоставления:

Базаров (в главе XVI): «…изучать отдельные личности не стоит труда. Все люди друг на друга похожи как телом, так и душой; у каждого из нас мозг, селезенка, сердце, легкие одинаково устроены; и так называемые нравственные качества одни и те же у всех: небольшие видоизменения ничего не значат. Достаточно одного человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди, что деревья в лесу; ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною березой < … > Мы приблизительно знаем, отчего происходят телесные недуги; а нравственные болезни происходят от дурного воспитания, от всяких пустяков, которыми сызмала набивают людские головы; от безобразного состояния общества, одним словом. Исправьте общество, и болезней не будет» (с. 78–79). Чернышевский (в статье «Русский человек на rendez-vous») «Каждый человек — как все люди, в каждом точно то же, что и в других… Различия только потому кажутся важны, что лежат на поверхности и бросаются в глаза, а под видимым, кажущимся различием скрывается Совершенное тождество < … > Из двух здоровых людей < … > у одного пульс бьется, конечно, несколько сильнее и чаще, нежели у другого; но велико ли это различие? Оно так ничтожно, что наука даже не обращает на него внимания < … > Разница — не в устройстве организма, а в обстоятельствах, при которых наблюдается организм < … > Если все люди существенно одинаковы, то откуда же возникает разница в их поступках? < … > все зависит от общественных привычек и от обстоятельств…»

(Чернышевский, т. 5, с. 164, 165).

Приведенное сопоставление может быть продолжено. Так, например, внушительное резюме медика и демократа Базарова: «Исправьте общество, и болезней не будет» — звучит почти как цитата из статьи Чернышевского о «Губернских очерках» Щедрина (1857), где Чернышевский, намекая на необходимость радикального переустройства существующего социального порядка, писал: «Надобно отыскать причины, на которых основывается неприятное нам явление общественного быта, и против них обратить свою ревность. Основное правило медицины: „отстраните причину, тогда пройдет и болезнь…“» (Чернышевский, т. 4, с. 273).

Но вкладывая в уста Базарова слова, пропагандирующие один из основных тезисов революционно-демократического просветительства, Тургенев психологически тут же снижает эту проповедь передовых идей указанием на полное безразличие, с которым относится Базаров к тому, как поймут то, что он говорит. Слова Базарова, которые мы привели, сопровождаются, в окончательном тексте, такой ремаркой автора романа: «Базаров говорил всё это с таким видом, как будто в то же время думал про себя: „Верь мне или не верь, это мне всё едино!“ Он медленно проводил своими длинными пальцами по бакенбардам, а глаза его бегали по углам». Обращение к «парижской рукописи» устанавливает, что эта ремарка была вписана Тургеневым на полях в процессе дополнительной работы над произведением. Она заменила другой текст, располагавшийся непосредственно после слов: «Исправьте общество, и болезней не будет» (с. 79): «— Да как его исправить? — спросила Анна Сергеевна. — Надо, разумеется, начать с уничтожения всего старого — и мы этим занимаемся помаленьку. Вы изволили видеть, как сжигают негодную прошлогоднюю траву? Если в почве не иссякла сила — она даст двойной рост». Зачеркнутые слова были единственной в романе характеристикой созидательной стороны в «нигилизме» 1860-х годов. В своем ответе на вопрос капитальной важности — о способах переустройства общества — Базаров выражал сознание своей ответственности перед будущими поколениями. С его точки зрения, «старое» следует уничтожать во имя того, что «почве», в которой «не иссякла сила», это принесет пользу: после уничтожения «старого», отжившего, она окажется в состоянии дать «двойной рост»[208].

Вместе с тем в комментируемом отрывке было нечто, что потенциально предрасполагало к заключениям, подрывающим престиж Базарова-идеолога. Заканчивая беседу с Базаровым, Одинцова говорит: «А теперь, я слышу, тетушка идет чай пить; мы должны пощадить ее уши». И добавляет многозначительно: «Она стара, а все-таки ее уничтожать не следует» (с. 79). Эта добавочная ироническая реплика была тоже вычеркнута (см. ниже). Однако самый факт ее появления в тексте рукописи намекал на уязвимость воззрений Базарова на старое с точки зрения этической. Исключая этот отрывок, Тургенев, быть может, стремился заранее оградить Базарова от аналогичных нареканий критики и читателей, и в первую очередь Достоевского. Дело в том, что в начале октября 1861 года, то есть в пору усиленной доработки Тургеневым своего романа, стали достоянием гласности горячие и по-своему убедительные нападки Достоевского на разночинцев-демократов, которых писатель упрекал в недостаточном уважении к старому. В объявлении о подписке на журнал «Время» на 1862 год Достоевский писал: «Как не согласиться, что многие явления даже прошедшей, отжившей жизни нашей мы меряли слишком узкой меркой? < … > Мы поскорее хотели успокоить себя, что во всем правы, а это значит сами про себя боялись: не лжем ли? Даже во многих явлениях, прямо отнесенных нами к „темному царству“, мы проглядели почвенную силу, законы развития, любовь < … > Мы уничтожали все сплошь, потому только, что оно старое. Боже нас сохрани от старых форм в жизни…» И далее: «Случается, что переселенцы, когда идут за тысячи верст, со старого места на новое, плачут, целуют землю, на которой родились их отцы и деды; им кажется неблагодарностью покинуть старую почву — старую мать их, за то, что иссякли и иссохли сосцы ее, их кормившие» (Достоевский, т. 19. с. 148). (Курсив всюду наш, за исключением курсива в слове «поскорее». — Ред.)

Появление тенденциозного отрывка, в котором Базаров назван «шутом гороховым» (см. гл. XXVII от слов «А чем строже барин взыщет» до слов «он нашел, наконец, себе занятие» — (с. 172–173), по всей вероятности, следует объяснить воздействием Каткова. Отрывок является вставкой, следовательно, возник в процессе дополнительной работы над рукописью. Следующие строки из письма Тургенева к Каткову от 30 октября (11 ноября) 1861 г. относятся, конечно, к нему: «Не могу согласиться с одним: „Ни Одинцова не должна иронизировать, ни мужик стоять выше Базарова, хоть он сам пуст и бесплоден“». «Пустоту и бесплодие» Базарова Тургенев под давлением Каткова оттенил изображением безуспешной попытки героя найти общий язык с крестьянами. По-видимому, несколько ранее Тургенев сообщил об этой вставке Каткову и получил от него дополнительные критические замечания. Тургенев отказался выполнить новые требования редактора «Русского вестника» и вступил с ним в полемику.

Заявление в письме к Каткову: «Не могу согласиться…» — не единственное свидетельство тому, что в своей доработке романа Тургенев учитывал далеко не все пожелания и требования редактора, отношения с которым отличались уже в это время трудно сдерживаемой неприязнью и даже брезгливостью (см. характерные высказывания Тургенева о Каткове в письмах к Анненкову от 11 (23) декабря 1861 г. и Достоевскому от 26 декабря 1861 г. (7 января 1862 г.)).

В ряде случаев изменения и дополнения, вносившиеся Тургеневым в текст, противоречили по общей своей тенденции линии Каткова-редактора. Так, Тургенев пересмотрел текст всех бесед Базарова с Одинцовой на учено-философские темы, и пересмотр этот дал результат, отнюдь не отвечавший желанию Каткова показать Базарова в наиболее неприглядном виде. Результат этот заключался в том, что иронические, а порою и остро полемические выпады Одинцовой против Базарова, довольно многочисленные в рукописи до начала ее доработки, были сведены до минимума в окончательном тексте. Как уже отмечалось, Тургенев зачеркнул фразу, произнесенную Одинцовой с оттенком насмешливо-снисходительного высокомерия: «Она стара, а все-таки ее уничтожать не следует». Несколько выше он вычеркнул развернутое полемическое замечание Одинцовой в ответ на заявление Базарова, что «все люди друг на друга похожи < … > Люди что деревья в лесу…»: «Я не могу согласиться с вашей аналогией, — сказала она, — мне в ней чувствуется либо непонимание людей, либо равнодушие, даже презрение к ним. Я, напротив, нахожу, что каждое живое лицо достойно изучения, что ни один человек не похож на другого, что всякий из нас целая тайна, загадка.

— Вроде ребуса, — подхватил Базаров. — Это-с романтизм, позвольте заметить».

Еще одно вычеркивание было сделано в том месте текста, где заканчивается диалог Базарова и Анны Сергеевны: «По крайней мере при правильном устройстве общества совершенно будет равно, глуп ли человек, или умен, зол или добр.

— Да, понимаю; у всех будет одна и та же селезенка.

— Именно так-с, сударыня».

После этих слов Тургенев зачеркнул полемическое возражение Одинцовой: «Признаюсь, — заметила Одинцова, — я очень рада, что мы еще не дожили до такого усовершенствованного состояния. Какое ваше мнение, Аркадий Николаевич?» Тургенев заменяет это возражение вполне нейтральной фразой: «Одинцова обратилась к Аркадию: „А ваше какое мнение?“» Последовательно, притом трижды, лишив высказывания Одинцовой их полемической остроты и ослабив их иронию, Тургенев нашел нужным оставить лишь ядовитый пассаж об «одинаковой селезенке».

Таковы основные изменения, внесенные Тургеневым в текст «Отцов и детей» в связи с редакторской цензурой и замечаниями Каткова, поскольку их можно установить в результате сопоставления правки «парижской рукописи» с перепиской Тургенева и воспоминаниями Анненкова.

Более скудными данными располагаем мы для определения тех изменений, которые были внесены в «парижскую рукопись» вследствие советов и замечаний В. П. Боткина. Письма В. П. Боткина с суждениями о романе, как и письма Каткова, неизвестны. Возможно, их и не было, поскольку осенью и зимой 1861–1862 г. и Боткин и Тургенев находились в Париже. Но, как свидетельствует Н. В. Щербань, В. П. Боткин, слушая в Париже чтение рукописи «Отцов и детей», потирал руки от удовольствия и глядел на автора с умилением. Роман он одобрял вполне и только сетовал на Тургенева в связи с затянувшейся окончательной правкой текста. «Залижешь, Иван Сергеевич < … > залижешь», — повторял он (см.: Рус Вестн, 1890, № 7, с. 17–18).

Сам Тургенев впоследствии (в письме к К. К. Случевскому от 14 (26) апреля 1862 г.) утверждал, что его намерения при создании образа Базарова «совершенно поняли < … > только два человека — Достоевский и Боткин». Таким образом, всё говорит за то, что у Боткина возникло значительно меньше критических замечаний о романе, чем у Каткова и Анненкова. Доподлинно же известно из них, в сущности, только одно. В письме от 1 (13) октября 1861 г. Тургенев сообщал Анненкову: «Боткин < … > сделал мне тоже несколько дельных замечаний и расходится с вами только в одном: ему лицо Анны Сергеевны мало нравится». «Но мне кажется, — продолжал тут же Тургенев, — я вижу, как и что&#769; надо сделать, чтобы привести всю штуку в надлежащее равновесие». О каком «равновесии» идет здесь речь и по какой причине именно «лицо Анны Сергеевны» навлекло критику со стороны Боткина? Косвенный ответ на этот вопрос содержится в письме Тургенева к Каткову, датированном 30 октября (11 ноября) 1861 г.: «Что же касается до Одинцовой, то неясность впечатления, производимого этим характером, показывает мне, что надо и над ним еще потрудиться». То, что Тургенев намекает здесь именно на мнение В. П. Боткина, явствует из сопоставления правки рукописи с перепиской Тургенева и Каткова. Последнего волновала не «неясность» характера Одинцовой, а скорее ее женская нетвердость в обращении с Базаровым. Каткову хотелось видеть в Одинцовой нечто вроде безупречной матроны, то и дело осаживающей Базарова суровым словом. Между тем среди вставок на полях «парижской рукописи» есть одна, рассчитанная на придание именно «равновесия всей штуке» и на устранение «неясности» в характере главной героини. В главе XVI кусок текста размером в целую страницу вписан на полях рукописи (со слов: «Анна Сергеевна была довольно странное существо», кончая словами «хотя ей казалось, что ей хотелось всего» — с. 83–84). Нетрудно заметить, что эта большая вставка представляет собою не что иное, как излюбленную Тургеневым предварительную характеристику героя, в данном случае Одинцовой. Характеристика указывает на такие черты личности героини, которые как бы заранее предопределяют развитие любовной коллизии романа и ее неудачный для Базарова финал. Одинцова здесь изображается женщиной, не способной к риску в интимной жизни. С появлением этой вставки яснее ощущается зависимость между поступками Одинцовой и их тайными пружинами. В отрывке точно очерчена основа характера Одинцовой — ленивая любовь к покою, привычка к комфорту, к размеренной усадебной барской жизни, которые неизменно берут верх над всеми другими чувствами и склонностями героини.

Разумеется, Тургенев дорабатывал «парижскую рукопись» и независимо от критических суждений и замечаний, полученных со стороны. Большая группа поправок и изменений в этой рукописи связана с последовательным стремлением Тургенева резче оттенить некоторые специфические свойства и особенности характера Базарова. 16 (28) апреля 1862 г. Тургенев писал Герцену о Базарове: «Штука была бы неважная представить его — идеалом; а сделать его волком и все-таки оправдать его — это было трудно…» Реализация этой трудной задачи продолжалась в процессе правки «парижской рукописи».

Демократ-разночинец, человек с новым материалистическим мировоззрением и новыми практическими требованиями к жизни — Базаров показан Тургеневым в соприкосновении с чужой и чуждой ему средой. Эта ситуация, постоянно и остро осознаваемая Базаровым, служит психологической мотивировкой для раскрытия определенных сторон в характере героя: его угрюмой сдержанности, враждебной недоверчивости, презрительной насмешливости, черствости, сухости и грубости. Базаров держится особняком, смиряет свои порывы, постоянно пресекает попытки к сближению и взаимопониманию со стороны Одинцовой, Аркадия и Николая Кирсановых. При доработке «парижской рукописи» Тургенев с виду малоприметными штрихами, вставками, репликами подчеркивает «волчье» в настроениях Базарова, попутно устраняя психологические характеристики, вступающие в противоречие с этим создающимся о нем впечатлением. В этом отношении наиболее примечательны следующие случаи правки текста:

В главе XXI появление Василия Ивановича прерывает угрозы Базарова схватить Аркадия за горло; сцена стычки их у стога сена заканчивается жесткой репликой Базарова: «Жаль, что помешал» (с. 123). В рукописи Тургенев зачеркнул прямо противоположную реплику, являвшуюся первоначальным вариантом этой фразы: «Вот тебе и доказательство, что до всего можно договориться. Ты меня извини». После вызова на дуэль Базаров думает с досадой: «…а тут Аркадий… и эта божья коровка Николай Петрович» (с. 142). В рукописи этот отрывок был гораздо объемнее, а чувства героя свидетельствовали о том, что он совсем «рассыропился»; Тургеневым зачеркнут текст: «и та, та, которую я любил, которую я люблю и теперь… Теперь? Теперь я дерусь, как мальчишка, за что, за кого?» В сцене объяснения Базарова с Одинцовой в гл. XXV, после слов «сам давно опомнился и надеется, что и другие забыли его глупости» (с. 161), Тургенев зачеркнул в рукописи: «Перед вами человек, с которым вы некогда беседовали дружески». Ниже, после слов: «что вы вспоминаете обо мне с отвращением» (там же) опять зачеркнуто: «Я собственно и явился сюда в надежде на вашу доброту». Навсегда прощаясь с Аркадием, Базаров «спокойно» замечает: «Что значит молодость!» (с. 170). В рукописи вместо «спокойно» было: «не без волнения».

Настойчивое желание Тургенева не «рассыропливать» Базарова сказалось также в правке предсмертного диалога героя с отцом: «Василий Иванович дрогнул и похолодел от страха.

— Положим, — сказал он наконец, — положим… если… если даже что-нибудь вроде… заражения…

— Пиэмии, — подсказал сын.

— Ну да… вроде… эпидемии.

— Пиэмии, — сурово и отчетливо повторил Базаров. — Аль уж позабыл свои тетрадки?

— Ну да, да, как тебе угодно… А все-таки мы тебя вылечим!» Слова, набранные курсивом, вписаны Тургеневым в процессе доработки «парижской рукописи».

Характер Базарова в результате такой правки стал более суровым и волевым, а водораздел между благовоспитанными дворянскими «отцами» либерального толка и «волосатым» разночинцем-демократом — более определенным и резким. Вместе с тем наряду с усилением «волчьих» признаков в характере Базарова во время правки «парижской рукописи» происходило и нечто вроде обратного процесса. Стремясь к тому, чтобы суровое волевое начало в характере героя не заслонило собою его человеческих качеств, Тургенев вносит в текст романа несколько соответствующих изменений. Так, например, в гл. XVII рукописи Одинцова говорит Базарову: «…ведь и вы такой же: равнодушный и холодный, как я». Слова «равнодушный и холодный» Тургенев зачеркивает (см. с. 92). В гл. XIX рукописи после слов: «Предшествовавшую ночь он всю не спал и не курил, и почти ничего не ел уже несколько дней» (с. 103), — зачеркнута другая характеристика, намекавшая на холодок в эмоциях Базарова: «Ему было очень тяжело: не одно самолюбие в нем страдало; он, насколько мог, полюбил Одинцову». Этой характеристикой, в особенности же словами «насколько мог», Тургенев сначала хотел подчеркнуть неспособность Базарова к настоящему чувству, но потом отказался от такого намерения.

 

III

 

Следующая, и последняя, стадия работы Тургенева над текстом романа началась при подготовке его отдельного издания, вышедшего в свет в начале сентября 1862 г. под наблюдением Н. X. Кетчера (цензурное разрешение — 27 июня ст. ст. 1862 г.; о поступлении издания в продажу сообщалось в «Московских ведомостях» 11 сентября ст. ст. 1862 г.). На этот раз рабочим экземпляром служил Тургеневу отдельный оттиск журнальной публикации «Отцов и детей». Приводим полностью две записи, расположенные на внутренней стороне переплета оттиска, хранящегося в ГПБ.

 

«Рукописные изменения в этом экземпляре романа „Отцы и дети“ (напеч. в „Русском вестнике“) сделаны рукою самого автора, И. С. Тургенева, и вошли в состав издания этого романа отдельной книгой.

15 апреля 1865.

В. С.»

 

И ниже:

 

«Все поправки сделанные в этой книге карандашом — писаны мною; а другие поправки, хотя не мною писаны — а сделаны по моим указаньям.

20-го мая 1874 Ив. Тургенев».

 

Обе записи — первая принадлежит В. В. Стасову — вновь возвращают нас к до сих пор окончательно не решенной проблеме редакторского вмешательства Каткова в текст произведения при его публикации в «Русском вестнике».

Впоследствии Стасов вспоминал по поводу этих записей: «В 1865 году императорской Публичной библиотеке был принесен в дар М. В. Трубниковой печатный экземпляр „Отцов и детей“, с дополнениями на полях собственною рукою Тургенева тех мест, которые были изменены или выпущены вон M. H. Катковым при напечатании этого романа в „Русском вестнике“. Во время пребывания Тургенева в Петербурге, в мае 1874 года, я попросил его засвидетельствовать на том экземпляре, что все вставки на полях писаны действительно его собственною рукою, что он и сделал. Я об этом напечатал небольшую заметку в „С.-Петербургских ведомостях“ 1874 г., № 299. На это Катков отвечал в „Московских ведомостях“, № 273, что в „Отцах и детях“ все изменения сделаны с согласия самого автора…» (Сев Вестн, 1888, № 10, с. 170).

Катков заявлял Стасову в соответствующей части своего ответа следующее: «Если при печатании этой повести делались в ней какие-либо изменения, то самим автором, который был тогда в лучшей поре своего дарования и вообще умственных способностей и мог сам разобрать, что вернее соответствовало типам, изображенным в его повести. Если бы в его повести были сделаны редакцией какие-либо изменения вопреки ему или без его разрешения, то, конечно, он не оставил бы этого без протеста» (Моск Вед, 1874, № 273, 1 ноября ст. ст., с. 3).

Тургенев был возмущен заявлением Каткова. 13 (25) ноября 1874 г. он писал Стасову: «Поступок Каткова достоин его; этому человеку следовало бы быть бонапартистом — до такой степени он лжет самоуверенно и нагло. Когда печатались „Отцы и дети“, меня совсем не было в Москве — я находился в Париже, — а рукопись романа была передана мною г-ну Н. В. Щербаню, который из Москвы извещал меня о требованиях и опасениях редакции. Прилагаю вам записочку этого самого Щербаня, который находится теперь в Париже и, прочитав заявление „Московских ведомостей“, пожелал восстановить факты < … > Я все-таки виноват был в том, что согласился на урезывания „Русского вестника“, по крайней мере не протестовал против них…» Всё, что сообщает Тургенев в этом письме, соответствует действительности. С сентября 1861 г. по апрель 1862 г. он не возвращался в Россию, а значит и не имел возможности непосредственно контролировать печатание романа. О том, что делается с наборной рукописью, он узнавал только по сообщениям из Москвы от Щербаня и самого Каткова, на добросовестность и аккуратность которых он вынужден был, волею случая, всё время полагаться. Между тем в корректуре, которую держали Катков, Щербань и Леонтьев (см. письмо Щербаня к Тургеневу от 2 (14) апреля 1862 г. — ИРЛИ, 5770, ХХХб. 60, л. 5), были не замечены «жестокие» опечатки, на которые Тургенев жаловался в письме к Анненкову от 25 марта (6 апреля) 1862 г. «Записочка» Щербаня, о которой упоминает Тургенев в письме к Стасову, сохранилась. Она датирована 11 (23) ноября 1874 г. (ГПБ, ф. 738. В. В. Стасов, № 223). В записке нет конкретных сведений о редакторской цензуре Каткова, однако нет и возражений против доводов Тургенева. В той части записки, которая имеет непосредственное отношение к интересующему нас вопросу, Щербань выражал готовность встретиться с Тургеневым, чтобы «возобновить в памяти < … > обстоятельства, сопровождавшие корректуру „Отцов и детей“…»[209]

Письмо Тургенева было показано Стасовым В. П. Буренину, сотруднику «С- Петербургских ведомостей», который выступил в этой газете с отповедью Каткову (см.: СПб Вед, 1874, № 336, 6 (18) декабря, с. 2, фельетон «Кастрация художественных произведений. Двойная ложь»). Узнав о выступлении Буренина, Тургенев писал 12 (24) декабря 1874 г. Стасову о Каткове: «Нет сомнения, что это подаст повод этому господину клеветать и ругаться и лгать снова; но ведь это специальный симптом ренегатства, и я все-таки рад, что