2018-01-08
178
[Марка в 60 коп.]
Тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года, января 1-го дня, мы, нижеподписавшиеся, Человечество с одной стороны и Новый, 1884 год -- с другой, заключили между собою договор, по которому: 1) Я, Человечество, обязуюсь встретить и проводить Новый, 1884 год с шампанским, визитами, скандалами и протоколами. 2) Обязуюсь назвать его именем все имеющиеся на земном шаре календари. 3) Обязуюсь возлагать на него великие надежды. 4) Я, Новый, 1884 год, обязуюсь не оправдать этих надежд. 5) Обязуюсь иметь не более 12 месяцев. 6) Обязуюсь дать всем Касьянам, желающим быть именинниками, двадцать девятое февраля. 7) В случае неисполнения одною из сторон какого-либо из пунктов платится 10000 рублей неустойки кредитными бумажками по гривеннику за рубль. 8) Договор этот с обеих сторон хранить свято и ненарушимо; подлинный договор иметь Человечеству, а копию -- Новому, 1884 году.
Новый, 1884 год руку к сему приложил.
Человечество.
Договор этот явлен у меня, Человека без селезенки, временного нотариуса, в конторе моей, находящейся у чёрта на куличках, не имеющим чина Новым, 1884 годом, живущим в календаре губернского секретаря А. Суворина, и Человечеством, живущим под луной, лично мне известными и имеющими законную правоспособность к совершению актов.
Городского сбора взыскано 18 руб. 14 коп., на "Корневильские колокола" 3 руб. 50 коп., в пользу раненных в битве Б. Маркевича с Театрально-литературным комитетом 1 руб. 12 коп.
Нотариус: Человек без селезенки.
М. П.
75 000
Ночью, часов в 12, по Тверскому бульвару шли два приятеля. Один -- высокий, красивый брюнет в поношенной медвежьей шубе и цилиндре, другой -- маленький, рыженький человек в рыжем пальто с белыми костяными пуговицами. Оба шли и молчали. Брюнет слегка насвистывал мазурку, рыжий угрюмо глядел себе под ноги и то и дело сплевывал в сторону.
-- Не посидеть ли нам? -- предложил наконец брюнет, когда оба приятеля увидели темный силуэт Пушкина и огонек над воротами Страстного монастыря.
Рыжий молча согласился, и приятели уселись.
-- У меня есть к тебе маленькая просьба, Николай Борисыч, -- сказал брюнет после некоторого молчания. -- Не можешь ли ты, друг, дать мне взаймы рублей десять -- пятнадцать? Через неделю отдам...
Рыжий молчал.
-- Я не стал бы тебя и беспокоить, если бы не нужда. Скверную штуку сыграла со мной сегодня судьба... Жена дала мне сегодня утром заложить свой браслет... Нужно ей за свою сестренку в гимназию заплатить... Я, знаешь, заложил и вот... при тебе сегодня в стуколку нечаянно проиграл...
Рыжий задвигался и крякнул.
-- Пустой ты человек, Василий Иваныч! -- сказал он, покрививши рот злой усмешкой. -- Пустой человек! Какое ты право имел садиться с барынями играть в стуколку, если ты знал, что эти деньги не твои, а чужие? Ну, не пустой ли ты человек, не фат ли? Постой, не перебивай... Дай я тебе раз навсегда выскажу... К чему эти вечно новые костюмы, эта вот булавка на галстухе? Для тебя ли, нищего, мода? К чему этот дурацкий цилиндр? Тебе, живущему на счет жены, платить пятнадцать рублей за цилиндр, когда отлично, не в ущерб ни моде, ни эстетике, ты мог бы проходить в трехрублевой шапке! К чему это вечное хвастанье своими несуществующими знакомствами? Знаком и с Хохловым, и с Плевако, и со всеми редакторами! Когда ты сегодня лгал о своих знакомствах, у меня за тебя глаза и уши горели! Лжешь и не краснеешь! А когда ты играешь с этими барынями, проигрываешь им женины деньги, ты так пошло и глупо улыбаешься, что просто... пощечины жалко!
-- Ну оставь, оставь... Ты не в духе сегодня...
-- Ну, пусть это фатовство есть мальчишество, школьничество... Я согласен допустить это, Василий Иваныч... ты еще молод... Но не допущу я... не пойму одной вещи... Как мог ты, играя с теми куклами... сподличать? Я видел, как ты, сдавая, достал себе из-под низу пикового туза!
Василий Иваныч покраснел, как школьник, и начал оправдываться. Рыжий настаивал на своем. Спорили громко и долго. Наконец оба мало-помалу умолкли и задумались.
-- Это правда, я сильно завертелся, -- сказал брюнет после долгого молчания. -- Правда... Весь я потратился, задолжался, растратил кое-что чужое и теперь не знаю, как выпутаться. Знаешь ли ты то невыносимое, скверное чувство, когда всё тело чешется и когда у тебя нет средства от этой чесотки? Нечто вроде этого чувства я испытываю теперь... Весь по уши залез в дебри... Совестно и людей и самого себя... Делаю массу глупостей, гадостей, из самых мелких побуждений, и в то же время никак не могу остановиться... Скверно! Получи я наследство или выиграй, так бросил бы, кажется, всё на свете и родился бы снова... А ты, Николай Борисыч, не осуждай меня... не бросай камня... Вспомни пальмовского Неклюжева...
-- Помню я твоего Неклюжева, -- сказал рыжий. -- Помню... Сожрал чужие деньги, налопался и после обеда захотел покейфовать: перед девчонкой расхныкался!.. До обеда, небось, не похныкал... Стыдно писателям идеализировать подобных подлецов! Не будь у этого Неклюжева счастливой наружности и галантных манер, не влюбилась бы в него купеческая дочка и не было бы раскаяния... Вообще подлецам судьба дает счастливые наружности... Все ведь вы купидоны. Вас любят, в вас влюбляются... Вам страшно везет по части женщин!
Рыжий встал и заходил около скамьи.
-- Твоя жена, например... честная, благородная женщина... за что она могла полюбить тебя? За что? И сегодня вот, целый вечер, в то время, когда ты врал и ломался, не отрывала от тебя глаз хорошенькая блондинка... Вас, Неклюжевых, любят, вам жертвуют, а тут всю жизнь работаешь, бьешься как рыба об лед... честен, как сама честность, и -- хоть бы одна счастливая минута! А еще тоже... помнишь? Был я женихом твоей жены Ольги Алексеевны, когда она еще не знала тебя, был немножко счастлив, но подвернулся ты и... я пропал...
-- Ррревность! -- усмехнулся брюнет. -- А я и не знал, что ты так ревнив!
По лицу Николая Борисыча пробежало чувство досады и гадливости... Он машинально, сам того не сознавая, протянул вперед руку и... махнул ею. Звук пощечины нарушил тишину ночи... Цилиндр слетел с головы брюнета и покатился по утоптанному снегу. Всё это произошло в одну секунду, неожиданно, и вышло глупо, нелепо. Рыжему тотчас же стало стыдно этой пощечины. Он уткнул лицо в полинялый воротник своего пальто и зашагал по бульвару. Дойдя до Пушкина, он оглянулся на брюнета, постоял минуту неподвижно и, словно испугавшись чего-то, побежал к Тверской...
Василий Иваныч долго просидел молча и не двигаясь. Мимо него прошла какая-то женщина и со смехом подала ему его цилиндр. Он машинально поблагодарил, поднялся и пошел.
"Сейчас зуденье начнется, -- думал он через полчаса, взбираясь по длинной лестнице к себе на квартиру. -- Достанется мне от супруги за проигрыш! Всю ночь будет проповедь читать! Чёрт бы ее взял совсем! Скажу, что потерял деньги..."
Дойдя до своей двери, он робко позвонил. Его впустила кухарка...
-- Проздравляем вас! -- сказала ему кухарка, ухмыляясь во всё лицо.
-- С чем это?
-- А вот увидите-с! Смилостивился бог!
Василий Иванович пожал плечами и вошел в спальную. Там за письменным столом сидела его жена Ольга Алексеевна, маленькая блондиночка с папильотками в волосах. Она писала. Перед ней лежало несколько уже готовых, запечатанных писем. Увидев мужа, она вскочила и бросилась ему на шею.
-- Ты пришел? -- заговорила она. -- Какое счастье! Ты не можешь себе представить, какое счастье! Со мной истерика была, Вася, от такой неожиданности... На, читай!
И она, прыгнув к столу, взяла газету и поднесла ее к лицу мужа.
-- Читай! Мой билет выиграл 75000! Ведь у меня есть билет! Честное слово, есть! Я скрывала его от тебя потому что... потому что... ты бы заложил его. Николай Борисыч, когда был женихом, подарил мне этот билет, а потом не захотел его взять обратно. Какой хороший человек этот Николай Борисыч! Теперь мы ужасно богаты! Ты теперь исправишься, не будешь вести беспорядочную жизнь. Ведь ты кутил и обманывал меня от недостатков, от бедности. Я это понимаю. Ты умный, порядочный...
Ольга Алексеевна прошлась по комнате и засмеялась.
-- Вот неожиданность! Ходила я, ходила из угла в угол, бранила тебя за твое распутство, ненавидела и потом села от тоски газету читать... И вдруг вижу!.. Написала всем письма... сестрам, матери... То-то обрадуются, бедные! Но куда же ты?
Василий Иваныч заглянул в газету... Ошеломленный, бледный, не слушая жены, он простоял некоторое время молча, что-то придумывая, потом надел свой цилиндр и вышел из дому.
-- На Большую Дмитровку, номера N N! -- крикнул он извозчику.
В номерах он не застал того, кто ему был нужен. Знакомый ему номер был заперт.
"Она, должно быть, в театре, -- подумал он, -- а из театра... ужинать поехала... Подожду немного..."
И он остался ждать... Прошло полчаса, прошел час... Он прошелся по коридору и поговорил с сонным лакеем... Внизу на номерных часах пробило три... Наконец, потеряв терпение, он начал медленно спускаться вниз к выходу... Но судьба сжалилась над ним...
У самого подъезда он встретился с высокой, тощей брюнеткой, окутанной в длинное боа. За ней по пятам следовал какой-то господин в синих очках и мерлушковой шапке.
-- Виноват, -- обратился Василий Иваныч к даме. -- Могу ли я обеспокоить вас на одну минуту?
Дама и мужчина нахмурились.
-- Я сейчас, -- сказала дама мужчине и пошла с Василием Ивановичем к газовому рожку. -- Что вам нужно?
-- Я к тебе... к вам, Надин, по делу, -- начал, заикаясь, Василий Иваныч. -- Жаль, что с тобою этот господин, а то я бы тебе всё рассказал...
-- Да что такое? Мне некогда!
-- Завела себе новых обожателей, да и некогда! Хороша, нечего сказать! За что ты прогнала меня от себя под Рождество? Ты не захотела со мной жить, потому что... потому что я тебе не доставлял достаточно средств к жизни... Вот ты и неправа, оказывается... Да... Помнишь ты тот билет, что я подарил тебе на именины? На, читай! Он выиграл 75000!
Дама взяла в руки газету и жадными, словно испуганными глазами стала искать телеграммы из Петербурга... И она нашла...
В это же самое время другие глаза, заплаканные, тупые от горя, почти безумные, глядели в шкатулку и искали билета... Всю ночь искали эти глаза и не нашли. Билет был украден, и Ольга Алексеевна знала, кто украл его.
В эту же самую ночь рыжий Николай Борисыч ворочался с боку на бок и старался уснуть, но не уснул до самого утра. Ему было стыдно той пощечины.
МАРЬЯ ИВАНОВНА
В роскошно убранной гостиной, на кушетке, обитой темно-фиолетовым бархатом, сидела молодая женщина лет двадцати трех. Звали ее Марьей Ивановной Однощекиной.
-- Какое шаблонное, стереотипное начало! -- воскликнет читатель. -- Вечно эти господа начинают роскошно убранными гостиными! Читать не хочется!
Извиняюсь перед читателем и иду далее. Перед дамой стоял молодой человек лет двадцати шести, с бледным, несколько грустным лицом.
-- Ну, вот, вот... Так я и знал, -- рассердится читатель. -- Молодой человек и непременно двадцати шести лет! Ну, а дальше что? Известно что... Он попросит поэзии, любви, а она ответит прозаической просьбой купить браслет. Или же наоборот, она захочет поэзии, а он... И читать не стану!
Но я все-таки продолжаю. Молодой человек не отрывал глаз от молодой женщины и шептал:
-- Я люблю тебя, чудная, даже и теперь, когда от тебя веет холодом могилы!
Тут уж читатель выйдет из терпения и начнет браниться:
-- Чёрт их подери! Угощают публику разной чепухой, роскошно убранными гостиными да какими-то Марьями Ивановнами с могильным холодом!
Кто знает, может быть, вы и правы в своем гневе, читатель. А может быть, вы и неправы. Наш век тем и хорош, что никак не разберешь, кто прав, кто виноват. Даже присяжные, судящие какого-нибудь человечка за кражу, не знают, кто виноват: человечек ли, деньги ли, что плохо лежали, сами ли они, присяжные, виноваты, что родились на свет. Ничего не разберешь на этой земле!
Во всяком случае, если вы правы, то и я не виноват. Вы находите, что этот мой рассказ не интересен, не нужен. Допустим, что вы правы и что я виноват... Но тогда допустите хоть смягчающие вину обстоятельства.
В самом деле, могу ли я писать интересное и только нужное, если мне скучно и если вот уже две недели у меня перемежающаяся лихорадка?
-- Не пишите, если у вас лихорадка.
Так-то так... Но, чтобы долго не разговаривать, представьте себе, что у меня лихорадка и дурное настроение; в это же самое время у другого литератора тоже лихорадка, у третьего беспокойная жена и болят зубы, четвертый страдает меланхолией. Мы все четверо не пишем. Чем же прикажете наполнить номера газет и журналов? Не теми ли произведениями, которые вы, читатели, шлете ежедневно пудами в редакции наших газет и журналов? Из ваших тяжелых пудов едва ли можно выбрать маленький золотничок, да и то с великой натяжкой, с великим усилием.
Мы все, профессиональные литераторы, не дилетанты, а настоящие литературные поденщики, сколько нас есть, такие же люди-человеки, как и вы, как и ваш брат, как и ваша свояченица, у нас такие же нервы, такие же внутренности, нас мучает то же самое, что и вас, скорбей у нас несравненно больше, чем радостей, и если бы мы захотели, то каждый день могли бы иметь повод к тому, чтобы не работать. Каждый день, уверяю вас! Но если бы мы послушались вашего "не пишите", если бы мы все поддались усталости, скуке или лихорадке, то тогда хоть закрывай всю текущую литературу.
А ее нельзя закрывать ни на один день, читатель. Хотя она и кажется вам маленькой и серенькой, неинтересной, хотя она и не возбуждает в вас ни смеха, ни гнева, ни радости, но всё же она есть и делает свое дело. Без нее нельзя... Если мы уйдем и оставим наше поле хоть на минуту, то нас тотчас же заменят шуты в дурацких колпаках с лошадиными бубенчиками, нас заменят плохие профессора, плохие адвокаты да юнкера, описывающие свои нелепые любовные похождения по команде: левой! правой!
Я должен писать, несмотря ни на скуку, ни на перемежающуюся лихорадку. Должен, как могу и как умею, не переставая. Нас мало, нас можно пересчитать по пальцам. А где мало служащих, там нельзя проситься в отпуск, даже на короткое время. Нельзя и не принято.
-- Но все-таки могли бы сюжет избрать посерьезнее! Ну что толку в этой Марье Ивановне, право? Мало ли кругом таких явлений, мало ли кругом вопросов, которые...
Вы правы, много и явлений и вопросов, но укажите, что собственно вам нужно. Если вы так возмущены, то укажите, заставьте меня окончательно поверить, что вы правы, что вы в самом деле очень серьезный человек и что ваша жизнь очень серьезна. Укажите же, будьте определенны, иначе я могу подумать, что вопросов и явлений, о которых вы говорите, нет вовсе, что вы просто милый малый, которому иногда нравится от нечего делать потолковать о серьезном.
Но пора, однако, кончить рассказ.
Долго стоял молодой человек перед прекрасной женщиной. Наконец он снял сюртук, стащил с себя сапоги и прошептал:
-- Прощай, до завтра!
Затем он растянулся на диване и укрылся плюшевым одеялом.
-- При даме?! -- изумится читатель. -- Да это чушь, чепуха! Это возмутительно! Городовой! Цензура!
Да постойте, не спешите, серьезный, строгий, глубокомысленный читатель. Дама в роскошно убранной гостиной была написана масляными красками на холсте и висела над диваном. Теперь можете возмущаться сколько вам угодно.
И как это терпит бумага! Если печатают такой вздор, как "Марья Ивановна", то, очевидно, потому, что нет более ценного материала. Это очевидно. Садитесь же поскорее, излагайте ваши глубокие, великолепные мысли, напишите целые три пуда и пошлите в какую-нибудь редакцию. Садитесь поскорей и пишите! Пишите и посылайте поскорей!
И вам возвратят назад.
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК
За столом, покрытым внушительными чернильными пятнами, сидит Правдолюбов. Перед ним стоит Упрямов, молодой человек с выражением легкомыслия на лице.
Правдолюбов (со слезами на глазах). Молодой человек! У меня у самого есть дети... есть сердце... Я понимаю... потому-то мне так и горько. Уверяю вас, как честный человек, что ваше запирательство послужит вам только во вред. Скажите нам откровенно, куда вы шли сейчас?
Упрямов. В... в редакцию юмористического журнала.
Правдолюбов. Гм... Вы, стало быть, юморист? (Качает укоризненно головой.) Стыдитесь! Так молод и так испорчен... А это что у вас в руках?
Упрямов. Рукописи.
Правдолюбов. Дайте их сюда! (Берет и рассматривает.) Тэк-с... посмотрим... Это что такое?
Упрямов. Темы для передовых рисунков.
Правдолюбов (вспыхивает негодованием, ни, скоро поборов чувство, становится хладнокровным и беспристрастным a la судебный пристав). Это что же нарисовано?
Упрямов. Это, видите ли, нарисован человек. Одной ногой стоит он в России, другой в Австрии. Он показывает фокусы. "Господа! -- говорит он. -- Рубль, переложенный из правого кармана в левый, обращается в 65 копеек!" В пандан к этому рисунку приложен другой. Вы видите, вот кредитный рубль с ручками и ножками. Он то и дело падает, а за ним бегает немец и обрезывает его ножницами... Поняли? Это вот кабак... Это вот наша пресса, а это пресс... А это вот насадители березового леса; тут же и дети, просящие каши... Каша, как известно, разная бывает... Тут вот нарисован лакей...
Правдолюбов. А кто это в мышеловке?
Упрямов. Это тайный советник Россицкий; на крючке казенное сало...
Правдолюбов (при слове "сало" облизывается). Тайный советник... (Краснеет за человечество.) Так молод и так испорчен... Да знаете ли вы, милостисдарь, что тайный советник соответствует в армии генерал-лейтенанту? Неужели вы этого не понимаете? Какое грубое непонимание, какое профанирование! (Вздыхает.) Что же мне теперь делать с вами? Что? (Задумывается, но скоро личное чувство берет верх над чувством долга, и добыча высколъзает из рук.) Не могу я вас видеть, жалкий, несчастный молодой человек! Вы мне противны, вы жалки! Идите прочь! Пусть наказанием послужит вам мое презрение!
Упрямов (нисколько не раскаиваясь и улыбаясь двусмысленно, уходит в редакцию).
КОМИК
Комик Иван Акимович Воробьев-Соколов заложил руки в карманы своих широких панталон, повернулся к окну и устремил свои ленивые глаза на окно противоположного дома. Прошло минут пять в молчании...
-- Ску-ка! -- зевнула ingenue Марья Андреевна. -- Что же вы молчите, Иван Акимыч? Коли пришли и помешали зубрить роль, то хоть разговаривайте! Несносный вы, право...
-- Гм... Собираюсь сказать вам одну штуку, да как-то неловко... Скажешь вам спроста, без деликатесов... по-мужицки, а вы сейчас и осудите, на смех поднимете... Нет, не скажу лучше! Удержу язык мой от зла...
"О чем же это он собирается говорить? -- подумала ingenue. -- Возбужден, как-то странно смотрит, переминается с ноги на ногу... Уж не объясниться ли в любви хочет? Гм... Беда с этими сорванцами! Вчера первая скрипка объяснялась, сегодня всю репетицию резонер провздыхал... Перебесились все от скуки!"
Комик отошел от окна и, подойдя к комоду, стал рассматривать ножницы и баночку от губной помады.
-- Тэк-ссс... Хочется сказать, а боюсь... неловко... Вам скажешь спроста, по-российски, а вы сейчас: невежа! мужик! то да се... Знаем вас... Лучше уж молчать...
"А что ему сказать, если он в самом деле начнет объясняться в любви? -- продолжала думать ingenue. -- Он добрый, славный такой, талантливый, но... мне не нравится. Некрасив уж больно... Сгорбившись ходит, и на лице какие-то волдыри... Голос хриплый... И к тому же эти манеры... Нет, никогда!"
Комик молча прошелся по комнате, тяжело опустился в кресло и с шумом потянул к себе со стола газету. Глаза его забегали по газете, словно ища чего-то, потом остановились на одной букве и задремали.
-- Господи... хоть бы мухи были! -- проворчал он. -- Все-таки веселей...
"Впрочем, у него глаза недурны, -- продолжала думать ingenue. -- Но что у него лучше всего, так это характер, а у мужчины не так важна красота, как душа, ум... Замуж еще, пожалуй, можно пойти за него, но так жить с ним... ни за что! Как он, однако, сейчас на меня взглянул... Ожег! И чего он робеет, не понимаю!"
Комик тяжело вздохнул и крякнул. Видно было, что ему дорого стоило его молчание. Он стал красен, как рак, и покривил рот в сторону... На лице его выражалось страдание...
"Пожалуй, с ним и так жить можно, -- не переставала думать ingenue. -- Содержание он получает хорошее... Во всяком случае, с ним лучше жить, чем с каким-нибудь оборвышем капитаном. Право, возьму и скажу ему, что я согласна! Зачем обижать его, бедного, отказом? Ему и так горько живется!"
-- Нет! Не могу! -- закряхтел комик, поднимаясь и бросая газету. -- Ведь этакая у меня разанафемская натура! Не могу себя побороть! Бейте, браните, а уж я скажу, Марья Андреевна!
-- Да говорите, говорите. Будет вам юродствовать!
-- Матушка! Голубушка! Простите великодушно... ручку целую коленопреклоненно...
На глазах комика выступили слезы с горошину величиной.
-- Да говорите... противный! Что такое?
-- Нет ли у вас, голубушка... рюмочки водочки? Душа горит! Такие во рту после вчерашнего перепоя окиси, закиси и перекиси, что никакой химик не разберет! Верите ли? Душу воротит! Жить не могу!
Ingenue покраснела, нахмурилась, но потом спохватилась и выдала комику рюмку водки... Тот выпил, ожил и принялся рассказывать анекдоты.
НЕЧИСТЫЕ ТРАГИКИ И ПРОКАЖЕННЫЕ ДРАМАТУРГИ
Ужасно-страшно-возмутительно-отчаянная трррагедия
Действий много, картин еще больше
Действующие лица:
Мих. Вал. Лентовский, мужчина и антрепренер.
Тарновский, раздирательный мужчина; с чертями, китами и крокодилами на "ты"; пульс 225, температура 42,8.
Публика, дама приятная во всех отношениях; кушает всё, что подают.
Карл XII, король шведский; манеры пожарного.
Баронесса, брюнетка не без таланта; не отказывается от пустяковых ролей.
Генерал Эренсверд, ужасно крупный мужчина с голосом мастодонта.
Делагарди, обыкновенный мужчина; читает роль с развязностью... суфлера.
Стелла, сестра антрепренера.
Бурль, мужчина, вывезенный на плечах Свободина.
Ганзен.
Прочие.
ЭПИЛОГ*
* Я хотел было поставить: "Пролог", но редакция говорит, что тут чем невероятнее, тем лучше. Как им угодно! Прим. наборщ.
Кратер вулкана. За письменным столом, покрытым кровью, сидит Тарновский; на его плечах вместо головы череп; во рту горит сера; из ноздрей выскакивают презрительно улыбающиеся зеленые чёртики. Перо макает он не в чернильницу, а в лаву, которую мешают ведьмы. Страшно. В воздухе летают бегающие по спине мурашки. В глубине сцены висят на раскаленных крючьях трясущиеся поджилки. Гром и молния. Календарь Алексея Суворина (губернского секретаря) лежит тут же и с бесстрастностью судебного пристава предсказывает столкновение Земли с Солнцем, истребление вселенной и повышение цен на аптекарские товары. Хаос, ужас, страх... Остальное дополнит фантазия читателя.
Тарновский (грызя перо). Что бы такое написать, чёррт возьми? Никак не придумаю! "Путешествие на Луну" уже было... "Бродяга" тоже был... (Пьет горящую нефть.) Надо придумать еще что-нибудь... этакое, чтоб замоскворецким купчихам три дня подряд черти снились... (Трет себе лобную кость.) Гм... Шевелитесь же вы, великие мозги! (Думает; гром и молния; слышен залп из тысячи пушек, исполненных по рисунку г. Шехтеля; из щелей выползают драконы, вампиры и змеи; в кратер падает большой сундук, из которого выходит Лентовский, одетый в большую афишу.)
Лентовский. Здорово, Тарновский!
Тарновский,
Ведьмы,
Прочие (вместе). Здравия желаем, ваше-ство!
Лентовский. Ну что? Готова пьеса, чёрррт возьми? (Машет дубинкой.)
Тарновский. Никак нет, Михаил Валентиныч... Думаю вот, сижу и никак не придумаю. Уж слишком трудную задачу задали вы мне! Вы хотите, чтобы от моей пьесы стыла у публики кровь, чтобы в сердцах замоскворецких купчих произошло землетрясение, чтобы лампы тухли от моих монологов... Но, согласитесь, это выше сил даже такого великого драматурга, как Тарновский! (Похвалив себя, конфузится.)
Лентовский. Ппустяки, чёррт возьми! Побольше пороху, бенгальского огня, трескучих монологов -- вот и всё! В интересах костюмировки возьмите, чёрррт возьми, высший круг... Измена... Тюрьма... Возлюбленная заключенного насилием выдается замуж за злодея... Роль злодея дадим Писареву... Далее -- бегство из тюрьмы... выстрелы... Я не пожалею пороху... Далее -- ребенок, знатное происхождение которого открывается только впоследствии... В конце концов опять выстрелы, опять пожар и торжество добродетели... Одним словом, стряпайте по шаблону, как стряпаются Рокамболи и графы Монте-Кристо... (Гром, молния, иней, роса. Извержение вулкана, Лентовский выбрасывается наружу.)
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Публика, капельдинеры, Ганзен и прочие.
Капельдинеры (стаскивая с публики шубы). На чаек бы с вашей милости! (Не получив на чаек, хватают публику за фалды.) О, черная неблагодарность!!! (Стыдятся за человечество.)
Один из публики. Что, выздоровел Лентовский?
Капельдинер. Драться уж начал, значит выздоровел!
Ганзен (одеваясь в уборной). Удивлю же я их! Я покажу им! Во всех газетах заговорят!
Действие продолжается, но читатель нетерпелив:
он жаждет 2-го действия, а посему -- занавес!
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Дворец Карла XII. За сценой Вальц глотает шпаги и раскаленные уголья. Гром и молния.
Карл XII и его царедворцы.
Карл (шагает по сцене и вращает белками). Делагарди! Вы изменили отечеству! Отдайте вашу шпагу капитану и извольте шествовать в тюрьму!
Делагарди (говорит несколько прочувствованных слов и уходит).
Карл. Тарновский! Вы в вашей раздирательной пьесе заставили меня прожить лишних десять лет! Извольте отправляться в тюрьму! (Баронессе.) Вы любите Делагарди и имеете от него ребенка. В интересах фабулы я не должен знать этого обстоятельства и должен отдать вас замуж за нелюбимого человека. Выходите за генерала Эренсверда.
Баронесса (выходя за генерала). Ах!
Генерал Эренсверд. Я их допеку! (Назначается смотрителем тюрьмы, в которой заключены Делагарди и Тарновский.)
Карл. Ну, теперь я свободен вплоть до пятого действия. Пойду в уборную!
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ И ЧЕТВЕРТОЕ
Стелла (играет по обыкновению недурно). Граф, я люблю вас!
Молодой граф. И я вас люблю, Стелла, но, заклинаю вас во имя любви, скажите мне, на кой чёрт припутал меня Тарновский к этой канители? На что я ему нужен? Какое отношение я имею к его фабуле?
Бурль. А всё это Спрут наделал! По его милости я попал в солдаты. Он бил меня, гнал, кусал... И не будь я Бурль, если это не он написал эту пьесу! Он на всё готов, чтобы только допечь меня!
Стелла (узнав свое происхождение). Иду к отцу и освобожу его! (На дороге к тюрьме встречается с Ганзеном. Ганзен выкидывает антраша.)
Бурль. По милости Спрута я попал в солдаты и участвую в этой пьесе. Наверное, и Ганзена, чтобы допечь меня, заставил плясать этот Спрут! Ну подожди же! (Падают мосты. Сцена проваливается. Ганзен делает прыжок, от которого становится дурно всем присутствующим старым девам.)
ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ И ШЕСТОЕ
Стелла (знакомимся в тюрьме с папашей и придумывает с ним план бегства). Я Спасу тебя, отец... Но как бы сделать так, чтобы с нами не бежал и Тарновский? Убежав из тюрьмы, он напишет новую драму!
Генерал Эренсверд (терзает баронессу и заключенных). Так как я злодей, то я не должен ничем походить на человека! (Ест сырое мясо.)
Делагарди и Стелла (бегут из тюрьмы).
Все. Держи! Лови!
Делагарди. Как бы там ни было, а мы все-таки убежим и останемся целы! (Выстрел.) Плевать! (Падает мертвый.) И на это плевать! Автор убивает, он же и воскрешает! (Является из уборной Карл и повелевает добродетели торжествовать над пороком. Всеобщее ликование. Улыбается луна, улыбаются и звезды.)
Публика (указывая Бурлю на Тарновского). Вот он, Спрут! Лови!
Бурль (душит Тарновского. Тарновский падает мертвый, но тотчас же вскакивает. Гром, молния, иней, убийство Коверлей, великое переселение народов, кораблекрушение и сбор всех частей).
Лентовский. А все-таки я не удовлетворен! (Проваливается.)
PERPETUUM MOBILE
Судебный следователь Гришуткин, старик, начавший службу еще в дореформенное время, и доктор Свистицкий, меланхолический господин, ехали на вскрытие. Ехали они осенью по проселочной дороге. Темнота была страшная, лил неистовый дождь.
-- Ведь этакая подлость, -- ворчал следователь. -- Не то что цивилизации и гуманности, даже климата порядочного нет. Страна, нечего сказать! Европа тоже, подумаешь... Дождь-то, дождь! Словно нанялся, подлец! Да вези ты, анафема, поскорей, если не хочешь, чтобы я тебе, подлецу этакому, негодяю, все зубы выбил! -- крикнул он работнику, сидевшему на козлах.
-- Странно, Агей Алексеич! -- говорил доктор, вздыхая и кутаясь в мокрую шубу. -- Я даже не замечаю этой погоды. Меня гнетет какое-то странное, тяжелое предчувствие. Вот-вот, кажется мне, стрясется надо мной какое-то несчастие. А я верю в предчувствия и... жду. Всё может случиться. Трупное заражение... смерть любимого существа...
-- Хоть при Мишке-то постыдитесь говорить о предчувствиях, баба вы этакая. Хуже того, что есть, не может быть. Этакий дождь -- чего хуже? Знаете что, Тимофей Васильич? Я более не в состоянии так ехать. Хоть убейте, а не могу. Нужно остановиться где-нибудь переночевать... Кто тут близко живет?
-- Яван Яваныч Ежов, -- сказал Мишка. -- Сейчас за лесом, только мостик переехать.
-- Ежов? Валяй к Ежову! Кстати, давно уж не был у этого старого грешника.
Проехали лес и мостик, повернули налево, потом направо и въехали в большой двор председателя мирового съезда, отставного генерал-майора Ежова.
-- Дома! -- сказал Гришуткин, вылезая из тарантаса и глядя на окна дома, которые светились. -- Это хорошо, что дома. И напьемся, и наедимся, и выспимся... Хоть и дрянной человечишка, но гостеприимен, надо отдать справедливость.
В передней встретил их сам Ежов, маленький, сморщенный старик с лицом, собравшимся в колючий комок.
-- Очень кстати, очень кстати, господа... -- заговорил он. -- А мы только что сели ужинать и буженину едим, тридцать три моментально. А у меня, знаете, товарищ прокурора сидит. Спасибо ему, ангелу, заехал за мной. Завтра с ним на съезд ехать. У нас завтра съезд... тридцать три моментально...
Гришуткин и Свистицкий вошли в зал. Там стоял большой стол, уставленный закусками и винами. За одним прибором сидела дочь хозяина Надежда Ивановна, молодая брюнетка, в глубоком трауре по недавно умершем муже; за другим, рядом с ней, товарищ прокурора Тюльпанский, молодой человек с бачками и множеством синих жилок на лице.
-- Знакомы? -- говорил Ежов, тыча во всех пальцами. -- Это вот прокурор, это -- дочь моя...
Брюнетка улыбнулась и, прищурив глаза, подала новоприбывшим руку.
-- Итак... с дорожки, господа! -- сказал Ежов, наливая три рюмки. -- Дерзайте, людие божии! И я выпью за компанию, тридцать три моментально. Ну-с, будемте здоровы...
Выпили. Гришуткин закусил огурчиком и принялся за буженину. Доктор выпил и вздохнул. Тюльпанский закурил сигару, попросив предварительно у дамы позволения, причем оскалил зубы так, что показалось, будто у него во рту по крайней мере сто зубов.
-- Ну, что ж, господа? Рюмки-то ведь не ждут! А? Прокурор! Доктор! За медицину! Люблю медицину. Вообще люблю молодежь, тридцать три моментально. Что бы там ни говорили, а молодежь всегда будет идти впереди. Ну-с, будемте здоровы.
Разговорились. Говорили все, кроме прокурора Тюльпанского, который сидел, молчал и пускал через ноздри табачный дым. Было очевидно, что он считал себя аристократом и презирал доктора и следователя. После ужина Ежов, Гришуткин и товарищ прокурора сели играть в винт с болваном. Доктор и Надежда Ивановна сели около рояля и разговорились.
-- Вы на вскрытие едете? -- начала хорошенькая вдовушка. -- Вскрывать мертвеца? Ах! Какую надо иметь силу воли, какой железный характер, чтобы не морщась, не мигнув глазом, заносить нож и вонзать его по рукоятку в тело бездыханного человека. Я, знаете ли, благоговею перед докторами. Это особенные люди, святые люди. Доктор, отчего вы так печальны? -- спросила она.
-- Предчувствие какое-то... Меня гнетет какое-то странное, тяжелое предчувствие. Точно ждет меня потеря любимого существа.
-- А вы, доктор, женаты? У вас есть близкие?
-- Ни души. Я одинок и не имею даже знакомых. Скажите, сударыня, вы верите в предчувствия?
-- О, я верю в предчувствия.
И в то время, как доктор и вдовушка толковали о предчувствиях, Ежов и следователь Гришуткин то и дело вставали из-за карт и подходили к столу с закуской. В два часа ночи проигравшийся Ежов вдруг вспомнил о завтрашнем съезде и хлопнул себя по лбу.
-- Батюшки! Что же мы делаем?! Ах мы беззаконники, беззаконники! Завтра чуть свет на съезд ехать, а мы играем! Спать, спать, тридцать три моментально! Надька, марш спать! Объявляю заседание закрытым.
-- Счастливы вы, доктор, что можете спать в такую ночь! -- сказала Надежда Ивановна, прощаясь с доктором. -- Я не могу спать, когда дождь барабанит в окна и когда стонут мои бедные сосны. Пойду сейчас и буду скучать за книгой. Я не в состоянии спать. Вообще, если в коридорчике на окне против моей двери горит лампочка, то это значит, что я не сплю и меня съедает скука...
Доктор и Гришуткин в отведенной для них комнате нашли две громадные постели, постланные на полу, из перин. Доктор разделся, лег и укрылся с головой. Следователь разделся и лег, но долго ворочался, потом встал и заходил из угла в угол. Это был беспокойнейший человек.
-- Я всё про барыньку думаю, про вдовушку, -- сказал он. -- Этакая роскошь! Жизнь бы отдал! Глаза, плечи, ножки в лиловых чулочках... огонь баба! Баба -- ой-ой! Это сейчас видно! И этакая красота принадлежит чёрт знает кому -- правоведу, прокурору! Этому жилистому дуралею, похожему на англичанина! Не выношу, брат, этих правоведов! Когда ты с ней о предчувствиях говорил, он лопался от ревности! Что говорить, шикарная женщина! Замечательно шикарная! Чудо природы!
-- Да, почтенная особа, -- сказал доктор, высовывая голову из-под одеяла. -- Особа впечатлительная, нервная, отзывчивая, такая чуткая. Мы вот с вами сейчас уснем, а она, бедная, не может спать. Ее нервы не выносят такой бурной ночи. Она сказала мне, что всю ночь напролет будет скучать и читать книжку. Бедняжка! Наверное, у ней теперь горит лампочка...
-- Какая лампочка?
-- Она сказала, что если около ее двери на окне горит лампочка, то это значит, что она не спит.
-- Она тебе это сказала? Тебе?
-- Да, мне.
-- В таком случае я тебя не понимаю! Ведь ежели она это тебе сказала, то значит ты счастливейший из смертных! Молодец, доктор! Молодчина! Хвалю, друг! Хоть и завидую, но хвалю! Не так, брат, за тебя рад, как за правоведа, за этого рыжего каналью! Рад, что ты ему рога наставишь! Ну, одевайся! Марш!
Гришуткин, когда бывал пьян, всем говорил "ты".
-- Выдумываете вы, Агей Алексеич! Бог знает что, право... -- застенчиво отвечал доктор.
-- Ну, ну... не разговаривай, доктор! Одевайся и валяй... Как, бишь, это поется в "Жизни за царя"? И на пути любви денек срываем мы как бы цветок... Одевайся, душа моя. Да ну же! Тимоша! Доктор! Да ну же, скотина!
-- Извините, я вас не понимаю.
-- Да что же тут не понимать! Астрономия тут, что ли? Одевайся и иди к лампочке, вот и всё понятие.
-- Странно, что вы такого нелестного мнения об этой особе и обо мне.
-- Да брось ты философствовать! -- рассердился Гришуткин. -- Неужели ты можешь еще колебаться? Ведь это цинизм!
Он долго убеждал доктора, сердился, умолял, даже становился на колени и кончил тем, что громко выбранился, плюнул и повалился в постель. Но через четверть часа вдруг вскочил и разбудил доктора.
-- Послушайте! Вы решительно отказываетесь идти к ней? -- спросил он строго.
-- Ах... зачем я пойду? Какой вы беспокойный человек, Агей Алексеич! С вами ездить на вскрытие -- это ужасно!
-- Ну так, чёрт вас возьми, я пойду к ней! Я... я не хуже какого-нибудь правоведа или бабы доктора. Пойду!
Он быстро оделся и пошел к двери.
Доктор вопросительно поглядел на него, как бы не понимая, потом вскочил.
-- Вы, полагаю, это шутите? -- спросил он, загораживая Гришуткину дорогу.
-- Некогда мне с тобой разговаривать... Пусти!
-- Нет, я не пущу вас, Агей Алексеич. Ложитесь спать... Вы пьяны!
-- По какому это праву ты, эскулап, меня не пустишь?
-- По праву человека, который обязан защитить благородную женщину. Агей Алексеич, опомнитесь, что вы хотите делать! Вы старик! Вам шестьдесят семь лет!
-- Я старик? -- обиделся Гришуткин. -- Какой это негодяй сказал тебе, что я старик?
-- Вы, Агей Алексеич, выпивши и возбуждены. Нехорошо! Не забывайте, что вы человек, а не животное! Животному прилично подчиняться инстинкту, а вы царь природы, Агей Алексеич!
Царь природы побагровел и сунул руки в карманы.
-- Последний раз спрашиваю: пустишь ты меня или нет? -- крикнул он вдруг пронзительным голосом, точно кричал в поле на ямщика. -- Каналья!
Но тотчас же он сам испугался своего голоса и отошел от двери к окну. Он хотя был и пьян, но ему стало стыдно этого своего пронзительного крика, который, вероятно, разбудил всех в доме. После некоторого молчания к нему подошел доктор и тронул его за плечо. Глаза доктора были влажны, щеки пылали...
-- Агей Алексеич! -- сказал он дрожащим голосом. -- После резких слов, после того, как вы, забыв всякое приличие, обозвали меня канальей, согласитесь, нам уже нельзя оставаться под одной крышей. Я вами страшно оскорблен... Допустим, что я виноват, но... в чем я, в сущности, виноват? Дама честная, благородная, и вдруг вы позволяете себе подобные выражения. Извините, мы более не товарищи.
-- И отлично! Не надо мне таких товарищей.
-- Я уезжаю сию минуту, больше оставаться я с вами не могу, и... надеюсь, мы больше не встретимся.
-- Вы уедете на чем-с?
-- На своих лошадях.
-- А я на чем же уеду? Вы что же это! До конца хотите подличать? Вы меня привезли на ваших лошадях, на ваших же обязаны и увезти.
-- Я вас довезу, если угодно. Только сейчас... Я сейчас еду. Я так взволнован, что больше не могу здесь оставаться.
Затем Гришуткин и Свистицкий молча оделись и вышли на двор. Разбудили Мишку, потом сели в тарантас и поехали...
-- Циник... -- бормотал всю дорогу следователь. -- Если не умеешь обращаться с порядочными женщинами, то сиди дома, не бывай в домах, где женщины...
Себя ли это бранил он или доктора, трудно было понять. Когда тарантас остановился около его квартиры, он спрыгнул и, скрываясь за воротами, проговорил:
-- Не желаю быть знакомым!
Прошло три дня. Доктор, окончив свою визитацию, лежал у себя на диване и, от нечего делать, читал в "Календаре для врачей" фамилии петербургских и московских докторов, стараясь отыскать самую звучную и красивую. На душе у него было тихо, хорошо, плавно, как на небе, в синеве которого неподвижно стоит жаворонок, и это благодаря тому, что в прошлую ночь он видел во сне пожар, что означало счастье. Вдруг послышался шум подъехавших саней (выпал снежок), и на пороге показался следователь Гришуткин. Это был неожиданный гость. Доктор поднялся и поглядел на него сконфуженно и со страхом. Гришуткин кашлянул, потупил глаза и медленно направился к дивану.
-- Я приехал извиниться, Тимофей Васильич, -- начал он. -- Я был по отношению к вам немножко нелюбезен и даже, кажется, сказал вам какую-то неприятность. Вы, конечно, поймете мое тогдашнее возбужденное состояние, вследствие наливки, выпитой у той старой канальи, и извините...
Доктор привскочил и, со слезами на глазах, пожал протянутую руку.
-- Ах... помилуйте! Марья, чаю!
-- Нет, не надо чаю... Некогда. Вместо чаю, если можно, прикажите квасу подать. Выпьем квасу и поедем труп вскрывать.
-- Какой труп?
-- Да всё тот же унтер-офицерский, который тогда ездили вскрывать, да не доехали.
Гришуткин и Свистицкий выпили квасу и поехали на вскрытие.
-- Конечно, я извиняюсь, -- говорил дорогой следователь, -- я тогда погорячился, но всё же, знаете ли, обидно, что вы не наставили рогов этому прокурору... ккканалье.
Проезжая через Алимоново, они увидели около трактира ежовскую тройку...
-- Ежов тут! -- сказал Гришуткин. -- Его лошади. Зайдемте, повидаемся... Выпьем зельтерской воды и кстати на сиделочку поглядим. Тут знаменитая сиделка! Баба ой-ой! Чудо природы!
Путники вылезли из саней и пошли в трактир. Там сидели Ежов и Тюльпанский и пили чай с клюквенным морсом.
-- Вы куда? Откуда? -- удивился Ежов, увидев Гришуткина и доктора.
-- На вскрытие всё ездим, да никак не доедем. В заколдованный круг попали. А вы куда?
-- Да на съезд, батенька!
-- Зачем так часто? Ведь вы третьего дня ездили!
-- Кой чёрт, ездили... У прокурора зубы болели, да и я не в себе как-то был все эти дни. Ну, что пить будете? Присаживайтесь, тридцать три моментально. Водки или пива? Дай-ка нам, брат сиделочка, того и другого. Ах, что за сиделка!
-- Да, знаменитая сиделка, -- согласился следователь. -- Замечательная сиделка. Баба ой-ой-ой!
Через два часа из трактира вышел докторский Мишка и сказал генеральскому кучеру, чтобы тот распряг и поводил лошадей.
-- Барин велел... В карты засели! -- сказал он и махнул рукой. -- Теперь до завтраго отсюда не выберемся. Н-ну, и исправник едет! Стало быть, до послезавтра тут сидеть будем!
К трактиру подкатил исправник. Узнав ежовских лошадей, он приятно улыбнулся и вбежал по лесенке...
МЕСТЬ ЖЕНЩИНЫ
Кто-то рванул за звонок. Надежда Петровна, хозяйка квартиры, в которой происходила описываемая история, вскочила с дивана и побежала отворить дверь. "Должно быть, муж..." -- подумала она. Но, отворив дверь, она увидела не мужа. Перед ней стоял высокий, красивый мужчина в дорогой медвежьей шубе и золотых очках. Лоб его был нахмурен и сонные глаза глядели на мир божий равнодушно-лениво.
-- Что вам угодно? -- спросила Надежда Петровна.
-- Я доктор, сударыня. Меня звали сюда какие-то... э-э-э... Челобитьевы... Вы Челобитьевы?
-- Мы Челобитьевы, но... ради бога, извините, доктор. У моего мужа флюс и лихорадка. Он послал вам письмо, но вы так долго не приезжали, что он потерял всякое терпение и побежал к зубному врачу.
-- Гм... Он мог бы сходить к зубному врачу и не беспокоя меня...
Доктор нахмурился. Прошла минута в молчании.
-- Извините, доктор, что мы вас обеспокоили и заставили даром проехаться... Если бы мой муж знал, что вы приедете, то, верьте, он не побежал бы к дантисту... Извините...
Прошла еще одна минута в молчании. Надежда Петровна почесала себе затылок.
"Чего же он ждет, не понимаю?" -- подумала она, косясь на дверь.
-- Отпустите меня, сударыня! -- пробормотал доктор. -- Не держите меня. Время так дорого, знаете, что...
-- То есть... Я, то есть... Я не держу вас...
-- Но, сударыня, не могу же я уехать, не получив за свой труд!
-- За труд? Ах, да... -- залепетала Надежда Петровна, сильно покраснев. -- Вы правы... За визит нужно заплатить, это верно... Вы трудились, ехали... Но, доктор... мне даже совестно... муж мой пошел из дому и взял с собой все наши деньги... Дома у меня теперь решительно ничего нет...
-- Гм... Странно... Как же быть? Не дожидаться же мне вашего мужа! Да вы поищите, может быть, найдется что-нибудь... Сумма, в сущности, ничтожная...
-- Но уверяю вас, что муж всё унес... Мне совестно... Не стала бы я из-за какого-нибудь рубля переживать подобное... глупое положение...
-- Странный у вас, у публики, взгляд на труд врачей... ей-богу, странный... Словно мы и не люди, словно наш труд не труд... Ведь я ехал к вам, терял время... трудился...
-- Да я это очень хорошо понимаю, но, согласитесь, бывают же такие случаи, когда в доме нет ни копейки!
-- Ах, да какое же мне дело до этих случаев? Вы, сударыня, просто... наивны и нелогичны... Не заплатить человеку... это даже нечестно... Пользуетесь тем, что я не могу подать на вас мировому и... так бесцеремонно, ей-богу... Больше, чем странно!
Доктор замялся. Ему стало стыдно за человечество... Надежда Петровна вспыхнула. Ее покоробило...
-- Хорошо! -- сказала она резким тоном. -- Постойте... Я пошлю в лавочку, и там, может быть, мне дадут денег... Я вам заплачу.
Надежда Петровна пошла в гостиную и села писать записку к лавочнику. Доктор снял шубу, вошел в гостиную и развалился в кресле. В ожидании ответа от лавочника, оба сидели и молчали. Минут через пять пришел ответ. Надежда Петровна вынула из записочки рубль и сунула его доктору. У доктора вспыхнули глаза.
-- Вы смеетесь, сударыня, -- сказал он, кладя рубль на стол. -- Мой человек, пожалуй, возьмет рубль, но я... нет-с, извините-с!
-- Сколько же вам нужно?
-- Обыкновенно я беру десять... С вас же, пожалуй, я возьму и пять, если хотите.
-- Ну, пяти вы от меня не дождетесь... У меня нет для вас денег.
-- Пошлите к лавочнику. Если он мог дать вам рубль, то почему же ему не дать вам и пяти? Не всё ли равно? Я прошу вас, сударыня, не задерживать меня. Мне некогда.
-- Послушайте, доктор... Вы не любезны, если... не дерзки! Нет, вы грубы, бесчеловечны! Понимаете? Вы... гадки!
Надежда Петровна повернулась к окну и прикусила губу. На ее глазах выступили крупные слезы.
"Подлец! Мерзавец! -- думала она. -- Животное! Он смеет... смеет! Не может понять моего ужасного, обидного положения! Ну, подожди же... чёрт!"
И, немного подумав, она повернула свое лицо к доктору. На этот раз на лице ее выражалось страдание, мольба.
-- Доктор! -- сказала она тихим, умоляющим голосом. -- Доктор! Если бы у вас было сердце, если бы вы захотели понять... вы не стали бы мучить меня из-за этих денег... И без того много муки, много пыток.
Надежда Петровна сжала себе виски и словно сдавила пружину: волосы прядями посыпались на ее плечи...
-- Страдаешь от невежды мужа... выносишь эту жуткую, тяжелую среду, а тут еще образованный человек позволяет себе бросать упрек. Боже мой! Это невыносимо!
-- Но поймите же, сударыня, что специальное положение нашего сословия...
Но доктор должен был прервать свою речь. Надежда Петровна пошатнулась и упала без чувств на протянутые им руки... Голова ее склонилась к нему на плечо.
-- Сюда, к камину, доктор... -- шептала она через минуту. -- Поближе... Я вам всё расскажу... всё...
_____
Через час доктор выходил из квартиры Челобитьевых. Ему было и досадно, и совестно, и приятно...
"Чёрт возьми... -- думал он, садясь в свои сани. -- Никогда не следует брать с собой из дому много денег! Того и гляди, что нарвешься!"
ВАНЬКА
Был второй час ночи.
Коммерции советник Иван Васильевич Котлов вышел из ресторана "Славянский базар" и поплелся вдоль по Никольской, к Кремлю. Ночь была хорошая, звездная... Из-за облачных клочков и обрывков весело мигали звезды, словно им приятно было глядеть на землю. Воздух был тих и прозрачен.
"Около ресторана извозчики дороги, -- думал Котлов, -- нужно отойти немного... Там дальше дешевле... И к тому же мне надо пройтись: я объелся и пьян".
Около Кремля он нанял ночного ваньку.
-- На Якиманку! -- скомандовал он.
Ванька, малый лет двадцати пяти, причмокнул губами и лениво передернул вожжами. Лошаденка рванулась с места и поплелась мелкой, плохенькой рысцой... Ванька попался Котлову самый настоящий, типичный... Поглядишь на его заспанное, толстокожее, угреватое лицо -- и сразу определишь в нем извозчика.
Поехали через Кремль.
-- Который теперь час будет? -- спросил ванька.
-- Второй, -- ответил коммерции советник.
-- Так-с... А теплей стало! Были холода, а теперь опять потеплело... Хромаешь, подлая! Э-э-э... каторжная!
Извозчик приподнялся и проехался кнутом по лошадиной спине.
-- Зима! -- продолжал он, поудобней усаживаясь и оборачиваясь к седоку. -- Не люблю! Уж больно я зябкий! Стою на морозе и весь коченею, трясусь... Подуй холод, а у меня уж и морда распухла... Комплекцыя такая! Не привык!
-- Привыкай... У тебя, братец, ремесло такое, что привыкать надо...
-- Человек ко всему привыкнуть может, это действительно, ваше степенство... Да покеда привыкнешь, так раз двадцать замерзнешь... Нежный я человек, балованный, ваше степенство... Меня отец и мать избаловали. Не думали, что мне в извозчиках быть. Нежность на меня напускали. Царство им небесное! Как породили меня на теплой печке, так до десятого годка и не снимали оттеда. Лежал я на печке и пироги лопал, как свинья какая непутная... Любимый у них был... Одевали меня наилучшим манером, грамоте для нежности обучали. Бывалыча и босиком не пробеги: "Простудишься, миленькой!" Словно не мужик, а барин. Побьет отец, а мать плачет... Мать побьет -- отцу жалко. Поедешь с отцом в лес за хворостом, а мать тебя в три шубы кутает, словно ты в Москву собрался аль в Киев...
-- Разве богато жили?
-- Обнаковенно жили, по-мужицки... День прошел -- и слава богу. Богаты не были, да и с голоду, благодарить бога, не мерли. Жили мы, барин, в семействе... семейством, стало быть... Дед мой тогда жив был, да коло него два сына жили. Один сын, отец мой тоись, женатый был, другой неженатый. А я один паренечек был всего-навсего, всей семье на утеху -- ну и баловали. Дед тоже баловал... У деда, знаешь, деньга была припрятана, и он воображение в себе такое имел, что я не пойду по мужицкой части... "Тебе, -- говорит, -- Петруха, лавку открою. Расти!" Напускали на меня нежность-то, напускали, холили-холили, а вышло потом такое недоумение, что совсем не до нежности... Дядя-то мой, дедов сын, а отцов брат, возьми и выкрадь у деда его деньги. Тыщи две было... Как выкрал, так с той поры и пошло разоренье... Лошадей продали, коров... Отец с дедом наниматься пошли... Известно, как это у нас в крестьянстве... А меня, раба божьего, в пастухи... Вот она, нежность-то!
-- Ну, дядя-то твой? Он же что?
-- Он ничего... как и следовает... Снял на большой дороге трахтир и зажил припеваючи... Годов через пять на богатой серпуховской мещанке женился. Тысяч восемь за ней взял... После свадьбы трахтир сгорел... Отчего, это самое, ему не гореть, ежели он в обчестве застрахован? Так и следовает... А после пожара уехал он в Москву и снял там бакалейную лавку... Таперь, говорят, богат стал и приступу к нему нет... Наши мужики, хабаровские, видели его тут, сказывали... Я не видел... Фамилия его будет Котлов, а по имени и отечеству Иван Васильев... Не слыхали?
-- Нет... Ну, поезжай скорей!
-- Обидел нас Иван Васильев, ух как обидел! Разорил и по миру пустил... Не будь его, нешто я мерз бы тут при своей этой самой комплекцыи, при моей слабости? Жил бы я да поживал в своей деревушке... Эхх! Звонят вот к заутрене... Хочется мне господу богу помолиться, чтоб взыскал с него за всю мою муку... Ну, да бог с ним! Пусть его бог простит! Дотерпим!
-- Направо к подъезду!
-- Слушаю... Ну, вот и доехали... А за побасенку пятачишко следовало бы...
Котлов вынул из кармана пятиалтынный и подал его ваньке.
-- Прибавить бы следовало! Вез ведь как! Да и почин...
-- Будет с тебя!
Барин дернул звонок и через минуту исчез за резною дубовою дверью.
А извозчик вскочил на козлы и поехал медленно обратно... Подул холодный ветерок... Ванька поморщился и стал совать зябкие руки в оборванные рукава.
Он не привык к холоду... Балованный...
РЕПЕТИТОР
Гимназист VII класса Егор Зиберов милостиво подает Пете Удодову руку. Петя, двенадцатилетний мальчуган в сером костюмчике, пухлый и краснощекий, с маленьким лбом и щетинистыми волосами, расшаркивается и лезет в шкап за тетрадками. Занятие начинается.
Согласно условию, заключенному с отцом Удодовым, Зиберов должен заниматься с Петей по два часа ежедневно, за что и получает шесть рублей в месяц. Готовит он его во II класс гимназии. (В прошлом году он готовил его в I класс, но Петя порезался.)
-- Ну-с... -- начинает Зиберов, закуривая папиросу. -- Вам задано четвертое склонение. Склоняйте fructus!
Петя начинает склонять.
-- Опять вы не выучили! -- говорит Зиберов, вставая. -- В шестой раз задаю вам четвертое склонение, и вы ни в зуб толконуть! Когда же, наконец, вы начнете учить уроки?
-- Опять не выучил? -- слышится за дверями кашляющий голос, и в комнату входит Петин папаша, отставной губернский секретарь Удодов. -- Опять? Почему же ты не выучил? Ах ты, свинья, свинья! Верите ли, Егор Алексеич? Ведь и вчерась порол!
И, тяжело вздохнув, Удодов садится около сына и засматривает в истрепанного Кюнера. Зиберов начинает экзаменовать Петю при отце. Пусть глупый отец узнает, как глуп его сын! Гимназист входит в экзаменаторский азарт, ненавидит, презирает маленького краснощекого тупицу, готов побить его. Ему даже досадно делается, когда мальчуган отвечает впопад -- так опротивел ему этот Петя!
-- Вы даже второго склонения не знаете! Не знаете вы и первого! Вот вы как учитесь! Ну, скажите мне, как будет звательный падеж от meus filius {мой сын (лат.).}?
-- От meus filius? Meus filius будет... это будет...
Петя долго глядит в потолок, долго шевелит губами, но не дает ответа.
-- А как будет дательный множественного от dea {богиня (лат.).}?
-- Deabus... filiabus! -- отчеканивает Петя.
Старик Удодов одобрительно кивает головой. Гимназист, не ожидавший удачного ответа, чувствует досаду.
-- А еще какое существительное имеет в дательном abus? -- спрашивает он.
Оказывается, что и "anima -- душа" имеет в дательном abus, чего нет в Кюнере.
-- Звучный язык латинский! -- замечает Удодов. -- Алон... трон... бонус... антропос... Премудрость! И всё ведь это нужно! -- говорит он со вздохом.
"Мешает, скотина, заниматься... -- думает Зиберов. -- Сидит над душой тут и надзирает. Терпеть не могу контроля!" -- Ну-с, -- обращается он к Пете. -- К следующему разу по латыни возьмете то же самое. Теперь по арифметике... Берите доску. Какая следующая задача?
Петя плюет на доску и стирает рукавом. Учитель берет задачник и диктует:
-- "Купец купил 138 арш. черного и синего сукна за 540 руб. Спрашивается, сколько аршин купил он того и другого, если синее стоило 5 руб. за аршин, а черное 3 руб.?" Повторите задачу.
Петя повторяет задачу и тотчас же, ни слова не говоря, начинает делить 540 на 138.
-- Для чего же это вы делите? Постойте! Впрочем, так... продолжайте. Остаток получается? Здесь не может быть остатка. Дайте-ка я разделю!
Зиберов делит, получает 3 с остатком и быстро стирает.
"Странно... -- думает он, ероша волосы и краснея. -- Как же она решается? Гм!.. Это задача на неопределенные уравнения, а вовсе не арифметическая"...
Учитель глядит в ответы и видит 75 и 63.
"Гм!.. странно... Сложить 5 и 3, а потом делить 540 на 8? Так, что ли? Нет, не то".
-- Решайте же! -- говорит он Пете.
-- Ну, чего думаешь? Задача-то ведь пустяковая! -- говорит Удодов Пете. -- Экий ты дурак, братец! Решите уж вы ему, Егор Алексеич.
Егор Алексеич берет в руки грифель и начинает решать. Он заикается, краснеет, бледнеет.
-- Эта задача, собственно говоря, алгебраическая, -- говорит он. -- Ее с иксом и игреком решить можно. Впрочем, можно и так решить. Я, вот, разделил... понимаете? Теперь, вот, надо вычесть... понимаете? Или, вот что... Решите мне эту задачу сами к завтраму... Подумайте...
Петя ехидно улыбается. Удодов тоже улыбается. Оба они понимают замешательство учителя. Ученик VII класса еще пуще конфузится, встает и начинает ходить из угла в угол.
-- И без алгебры решить можно, -- говорит Удодов, протягивая руку к счетам и вздыхая. -- Вот, извольте видеть...
Он щелкает на счетах, и у него получается 75 и 63, что и нужно было.
-- Вот-с... по-нашему, по-неученому.
Учителю становится нестерпимо жутко. С замиранием сердца поглядывает он на часы и видит, что до конца урока остается еще час с четвертью -- целая вечность!
-- Теперь диктант.
После диктанта -- география, за географией -- закон божий, потом русский язык, -- много на этом свете наук! Но вот, наконец, кончается двухчасовой урок. Зиберов берется за шапку, милостиво подает Пете руку и прощается с Удодовым.
-- Не можете ли вы сегодня дать мне немного денег? -- просит он робко. -- Завтра мне нужно взносить плату за учение. Вы должны мне за шесть месяцев.
-- Я? Ах, да, да... -- бормочет Удодов, не глядя на Зиберова. -- С удовольствием! Только у меня сейчас нету, а я вам через недельку... или через две...
Зиберов соглашается и, надев свои тяжелые, грязные калоши, идет на другой урок.
НА ОХОТЕ
Собачья выставка с ее борзыми и гончими напомнила мне один маленький эпизод, имевший большое влияние на мою жизнь.
В одно прекрасное утро я получил от дяди, помещика Екатеринославской губернии, письмо. Между прочим он писал:
"Если не приедешь ко мне на будущей неделе, то и племянником считать тебя не буду, отца твоего из поминальной книжки вычеркну... Поохотимся, -- приезжай!"...
Надо было поехать.
Дядя встретил меня с распростертыми объятиями и, как это водится даже у самых гостеприимных охотников, не дав мне оправиться после долгой дороги и отдохнуть, повел меня на псарню показывать мне своих лошадей и собак. Собаки, по моему мнению, бывают большие, маленькие и средние, белые, черные и серые, злые и смирные; дядя же различал между ними крапчатых, темно-багряных, сохастовых, лещеватых, черно-пегих, черных в подпалинах, брудастых -- совсем собачий язык, и мне кажется, что если бы собаки умели говорить, то говорили бы именно на таком языке. Дядя показывал, целовал собак в морды и всё требовал, чтобы я щупал собачьи морды, трогал лапы.
На другой день утром меня нарядили в полушубок и валенки и повезли на охоту.
Я вспоминаю теперь большой ольховый лес, седой от инея. Тишина в нем царит гробовая. От леса до горизонта тянется белое поле... И конца не видно этому полю. В лесу и по полю скачут на конях полушубки... У всех лица озабоченные, напряженные, словно всем этим полушубкам предстоит открыть что-то новое, необыкновенное... Дядя мой, красный как рак, скачет от одного полушубка к другому, отдает приказания, сыплет ругательства... Слышны трубные звуки... Эту картину вспоминаю я теперь. Помню также, как подъехал ко мне дядя и повел меня на окрайну леса.
-- Стой тут... Как зверь побежит на тебя из лесу, так и стреляй!
-- Но ведь я, дядюшка, и ружья-то держать путем не умею!
-- Пустяки... Приучайся... Ну, смотри же!.. Чуть только зверь -- пли!!.
Сказавши это, дядя отъехал от меня, и я остался один. Полушубки поскакали в лес. Долго я ждал зверя. Ждал я, а сам в это время думал о Москве, мечтал, дремал...
"А что если я убью зверя? -- воображал я. -- Убью я, а не они! То-то потеха будет!"
После долгого ожидания послышался наконец сдержанный собачий лай... По лесу понеслось ауканье... Я взвел курок и насторожил зрение и слух... У меня забилось сердце, и проснулся во мне инстинкт хищника-охотника. Затрещали недалеко от меня кусты, и я увидел зверя... Зверь, какой-то странный, на длинных ногах и с колючей мордой, несся прямо на меня... Я нажал пальцем, загремел выстрел, и всё было кончено. Ура! Мой зверь подпрыгнул, упал и закорчился.
-- Сюда! Ко мне! -- закричал я. -- Дядюшка!
Я указал на умирающего зверя. Дядя поглядел на него и схватил себя за голову.
-- Это мой Скачок! -- закричал он. -- Моя собака!.. Моя горячо любимая собака!..
И, прыгнув с лошади, он припал к своему Скачку. А я поскорее в сани -- и был таков.
Непреднамеренное убийство Скачка навсегда рассорило меня с дядей. Он перестал мне высылать содержание. Умирая же, три года тому назад, он приказал передать мне, что он и после смерти не простит мне убийства его любимой собаки. И имение свое он завещал не мне, а какой-то даме, своей бывшей любовнице.
О ЖЕНЩИНЫ, ЖЕНЩИНЫ!..
Сергей Кузьмич Почитаев, редактор провинциальной газеты "Кукиш с маслом", утомленный и измученный, воротился из редакции к себе домой и повалился на диван.
-- Слава богу! Я дома наконец... Отдохну душой здесь... у домашнего очага, около жены... Моя Маша -- единственный человек, который может понять меня, искренно посочувствовать...
-- Чего ты сегодня такой бледный? -- спросила его жена, Марья Денисовна.
-- Да так, на душе скверно... Пришел вот к тебе и рад: душой отдохну.
-- Да что случилось?
-- Вообще скверно, а сегодня в особенности. Петров не хочет больше отпускать в кредит бумагу. Секретарь запьянствовал... Но всё это пустяки, уладится как-нибудь... А вот где беда, Манечка... Сижу я сегодня в редакции и читаю корректуру своей передовой. Вдруг, знаешь, отворяется дверь и входит князь Прочуханцев, давнишний мой друг и приятель, тот самый, что в любительских спектаклях всегда первых любовников играет и что актрисе Зрякиной за один поцелуй свою белую лошадь отдал. "Зачем, думаю, черти принесли? Это недаром... Зрякиной, думаю, пришел рекламу делать"... Разговорились... То да се, пятое, десятое... Оказывается, что не за рекламой пришел. Стихи свои принес для напечатания...
"Почувствовал, говорит, я в своей груди огненный пламень и... пламенный огонь. Хочется вкусить сладость авторства..."
Вынимает из кармана розовую раздушенную бумажку и подает...
"Стихи, говорит... Я, говорит, в них несколько субъективен, но все-таки... И Некрасов был субъективен..."
Взял я эти самые субъективные стихи и читаю... Чепуха невозможнейшая! Читаешь их и чувствуешь, что у тебя глаза чешутся и под ложечкой давит, словно ты жёрнов проглотил... Посвятил стихи Зрякиной. Посвяти он мне эти стихи, я бы на него мировому подал! В одном стихотворении пять раз слово "стремглав"! А рифма! Ландышей вместо ландышей! Слово "лошадь" рифмует с "ношей&q
