Вейдле В. Умирание искусства (1935)

Поэт, больше, чем всякий другой художник, творит не только свои творения, но и самого себя. Точнее сказать, в искусстве всегда требуется создать свою личность раньше, чем осуществить ее в творениях, но в искусстве слова самосоздание это более на виду. (…) В старину художественное произведение существовало само по себе и приносило славу имени его автора. (…) Стихотворение, драма, рассказ были (…) самодовлеющим целым, отделенным от творца не менее, чем дитя отделено от матери. Только за последний век они получили в первую очередь смысл свидетельств о жизни и личности их автора. (…) Появление бесчисленных кропотливых изысканий, создание целых «наук» о Данте, Шекспире, Гете, Пушкине было бы невозможно в прошедшие века. Уже само стремление, когда издаешь поэта, не пропустить ни одного из самых случайных его созданий и расположить их все в порядке их возникновения, характерно для нашего времени и отнюдь не разделялось иными временами. Оно как раз и свидетельствует о том, что интерес к поэту перевешивает любовь к стихам, и о том, что творческая личность в целом кажется священней и нужней, чем самые совершенные ее творения. До XIX века так не думал никто, и потому «полные собрания сочинений», включающие каждый черновик и соблюдающие порядок чисто хронологический, до XIX века были неизвестны. (…) Однако мы, воспитанные романтизмом, (…) ненасытны в отыскивании отрывков и черновиков; мы не можем не знать, что лишь хронологическая последовательнгость стихов открывает нам творческий путь поэта. Его поэзия, – как и письма, черновики, как и воспоминания друзей, – говорит гнам о его внутреннем мире; мы забываем, что она может быть порывом в другой, потусторонний, сияющий, бессмертный мир. Жизнь художника становится нам нужней, она больше насыщает нас, чем его искусство.

Оправдание наше в том, что в этой жизни первенствует не житейское, а житийное. Поклонение художнику есть культ страдающего бога. (…) Безумие, самоубийство, падение, ранняя смерть, преждевременная исчерпанность и испепеленность подстерегали всех. (…) Поэт не может «устроиться» в современной жизни: не только «теплого места», как прежде, но и сносного пристанища ему больше в ней найти нельзя. Блок это выразил (…) в письме к матери от 29 октября 1907 года: «Чем хуже жить, тем лучше можно творить, а жизнь и профессия несовместимы». (…)

Тут-то и открывается глубочайший смысл одиночества поэта, одиночества художника. Среди стяжателей он один приносит жертву; среди осядающих тяжело на землю он один тоскует по забытым небесам. Как можно упрекать его в обращенности к себе, а не к людям, в самопревознесении, в даже самовлюбленности, когда ему нужны такое усилие, такой подвиг, чтобы остаться самим собой? Как можно требовать от него классической «объективности» (…), для общем для всех мире, когда этого мира нет, когда принять за него лживый, обезображенный, усеченный его образ было бы величайшей изменой священному смыслу искусства и поэзии? Не искусство надо обвинять в измене человечеству, а человечествов измене искусству. Не искусство служит человеку, а человек через искусство, на путях искусства, служит божественному началу мироздания. Это свое назначение искусство исполняло всегда, нонаступили времена, когда исполнять его стало бесконечно трудно. (…) Всеми своими корнями уходит оно в религию, но это совсем не значит, что оно может религию заменить; наоборот, оно гибнет само от длительного отсутствия религиозной одухотворенности (…). Эстетический анализ покажет медленное иссушение, рассудочное разложение искусства; социальный – все растущую отчужденность художника среди людей, но только религиозное истолкование поможет нам усмотреть источник этой чуждости и этого распада. Художник в наше время – духовное лицо среди мирян; он исповедник, он мученик, но и в качестве мученика он узурпатор. Этого ему нельзя перенести.

Нет мира: сокрылся Бог; в потемках один поэт – с маленькой буквы творец – ответствен за каждое слово, за каждое движение. Вовсе не одно то, что он пишет, важно, еще важнее то, что он есть. Сожжение «Мертвых душ» столь же существенно, как и их создание, и в акте этого сожжения Гоголь все еще художник. Ведь мы знаем, жизнь поэта стала житием, и в житии Гоголя это страшное наложение рук на собственную душу не падение, а подвиг (…).

Логика искусства есть логика религии. (…) Искусство не только тяготеет к религии (…), но и реально коренится в ней, будучи в своей глубине с нею соприродно. Вот почему искусство еще не гибнет, когда отделяется от церкви (…). Гибнет искусство после того, как погибает стиль, хотя бы не религиозный, но утверждающий, в силу самого своего существа, сверхразумный, коренящийся в религии смысл искусства. Окончательно разрушают этот смысл рационализирующие, механизирующие силы. (…)

Без видимой связи с религией искусство существовало долгие века. Но невидимая связь в те века не порывалась. Художник новой истории – Шекспир, Гете, Пушкин – жил в мире уже не религиозном, но все еще подлинно человеческом, управляемом совестью, иначе говоря, проникнутым тайной религией (…). Художник, пусть и неверующий, в своем искусстве все же творил таинство (…). Совершению таинства помогало чувство стиля, чувство связи с миром и людьми. (…) Современное искусство разлагается не потому, что художник грешен, а потому, что, сознательно или нет, он отказывается совершить таинство. (…) Рассудок убивает искусство, вытесняя высший разум, издревле свойственный художнику.