Мусульманский холокост

 

История монгольских завоеваний уже соединила две несхожие между собой культуры, перенеся нас из монгольских травянистых степей в урбанизированное богатство и стабильность Си Ся и Северного Китая. Этот процесс пока не принес положительных результатов, пролилось море крови, не внеся ничего нового в исторический процесс, такое бывало и раньше… Теперь события развиваются таким образом, что вовлекается третья культура, религия ислам, и последствия этого процесса совершенно беспрецедентны в мировой истории. Ни одна культура до этого не производила столь разрушительной мощи, как монголы, ни одна культура не страдала еще так, как предстояло пострадать мусульманскому миру. Количество смертей в Китае измерялось десятками тысяч. События, которые вот-вот развернутся перед нашим внутренним взором, умножают эту цифру по меньшей мере в десятки раз.

Цифры, вне всякого сомнения, преувеличенные исламскими писателями, но тем не менее ужасающие, вызывают мысль о невероятном разгуле страшной расовой или религиозной ненависти и беспощадности и нетерпимости к чужой идеологии. Но не было ничего похожего, не было честолюбивого стремления любыми средствами утвердить великую истину шаманизма в пику всем иным конфессиям, не было решимости господствующей расы искоренить презренных противников или завоевать «лебенсраум», жизненное пространство, в Центральной Азии. Единственным всепоглощающим и всепобеждающим побуждением было завоевание, потому что каковы бы ни были таинственные причины этому, но так написано на роду Чингиса, так предопределили его судьбу Небеса. Разрушение было вопросом стратегии. Случалось, оно имело субъективный характер, когда тот или иной правитель или город наносил оскорбление, но, как правило, в этом не было ничего личностного, только порождение бесконечной и непоколебимой веры в собственное превосходство – не над какой-то определенной группой людей, а над всеми расами вообще. Расизм избирателен, а им у монголов и не пахло. Склоняться перед ними должны были все без разбору. (Это чувство было свойственно и нескольким другим народам, пережившим апогей своих империй, англичанам – в начале 1900-х годов, китайцам – XVI II века, американским неоконсерваторам – в 2003 году.) Города, области, царства и империи – все подминал беспощадный каток, единственно с тем, чтобы открыть дорогу к следующей победе, а смерть и разрушения были лишь побочным продуктом достижения цели. Все, что приносит победу, – хорошо, все, что ей мешает, – плохо. Все очень просто.

Первое звено в этой цепи событий было выковано многие годы назад, когда отпрыск найманского правящего дома Кучлуг бежал на запад с остатками своих разгромленных войск. Ему удалось создать еще одно обширное царство, которое, наподобие Си Ся, было сокрыто от современного взгляда своей отдаленностью во времени и пространстве.

Тем не менее, какими бы забытыми и далекими они ни были, Кучлуг со своей новой базой сыграл важнейшую роль в этой истории, так как они привлекли внимание Чингиса к западу, миру ислама, что, в свою очередь, создало предпосылки для дальнейших завоеваний дальше и дальше на запад.

Если мы хотим разобраться в том, что произошло, придется перевести стрелки часов на сто лет назад. Когда кидани, правившие в Китае под именем Ляо, были в 1124 году свергнуты с Трона Дракона юрченами, член киданьского правящего дома Янь Люй Даши собрал 200 человек своих людей и бежал на запад, найдя убежище за 2500 километров, перейдя пустыни Синьцзяна и Горы Тянь, где его не могли настигнуть новые владыки Северного Китая. Здесь, десятилетие спустя, в забытом всеми анархическом уголке Внутренней Азии, населенном невообразимой мешаниной тюркских племен и исламских народов, Даши создал царство трав, гор и пустынь размером с Западную Европу. Центром его царства сделался Киргизстан, кроме него, туда входили территории, которые сегодня являются Западным Китаем, Южным Казахстаном и Таджикистаном. Даши взял себе титул Гур (Вселенский) хан и назвал свое царство Кара-Китай, или Черный Китай, по названию своего собственного киданьского племени. Окрепнув, он начал взимать дань со своего мусульманского соседа (о ком поговорим ниже).

Когда через 70 лет туда добрался Кучлуг, тогдашний Гур-хан встретил его с распростертыми объятиями. Кучлуг упрочил свое положение при дворе хана, женившись на его дочери. Затем, говоря словами персидского историка конца XIII века, «он бросился, словно стрела, выпущенная из мощного лука», и захватил трон. Предательство вряд ли подарило ему много друзей. Но он поступил еще хуже – по желанию своей новой жены он обратился в буддизм, сделался ярым врагом ислама и потребовал, чтобы все вожди-мусульмане отказались от своей веры, настроив, таким образом, против себя своих новых подданных. Когда имам Хотана в южном Синьцзяне стал его проклинать: «Пыль тебе в рот, враг веры!» – Кучлуг распял имама на дверях его собственного медресе. Естественно, Чингис не мог не догадываться, что этот взбалмошный фанатик в один прекрасный день может воспользоваться своим новым положением, чтобы попытаться отомстить за отца и деда. Ради будущей безопасности монгольской нации его следовало уничтожить.

После многолетних войн в Китае это не представляло собой трудной задачи, и в 1218 году Чингис поручает Джебе выступить в поход на Кучлуга. Осаждать большие города его 20 000 воинам не придется. Самую трудную задачу ставил географический фактор: нужно было преодолеть 2600 километров, сначала через монгольские степи, затем перевалить через 3000-метровые Алтайские горы, а за ними – скалистые хребты Тянь-Шаня, где пики поднимаются на высоту больше 5000 метров. Следуя одним из маршрутов Шелкового пути, армия обогнула бы Иссык-Куль, второе по величине в мире альпийское озеро с его уникальной экологией. Глуби на водной массы, термальная активность и соленость дела ют озеро аккумулятором тепла, и благодаря ему его долина имеет достаточно теплый климат, чтобы там можно было сажать виноград и шелковицу для выращивания шелковичных червей. В 80 километрах от западной оконечности Иссык – Куля располагалась столица Кучлука Баласаган, теперь от нее ничего не осталось, только торчит 25-метровый остаток минарета XI века, называвшегося Башня Бурана.

С военной точки зрения победа далась легко, как и предвидел Чингис. Узнав о приближении монголов, Кучлуг бежал за триста километров на юг, возможно через перевал Торугарт, а оттуда вниз к Кашгару, большому рынку Шелкового пути, что на западной окраине пустыни Такла Макан. Пустившись вдогонку, Джебе запретил мародерство, и кашгарские уйгуры встречали его с радостью. Кучлуг продолжил бегство через пустыню в сторону Памира, лежащего в 100 километрах к юго-западу от Кашгара, возможно желая держаться глубокого ущелья реки Гез, выходящего к землям, которые сейчас относятся к Пакистану. «Преследуемый, как бешеная собака» монголами, пишет Джувайни, Кучлуг с горсткой людей попал в глухое, не имеющее выхода ущелье. Монголы сказали встретившимся местным охотникам, кого они ищут, и те, увидев возможность подзаработать и прославиться, пойма ли Кучлуга и отдали монголам. Заплатив охотникам, монголы отсекли Кучлугу голову и разъезжали с ней, демонстрируя победу, по городам своих новых владений. Так закончилась борьба Чингиса с тремя поколениями найманских правителей.

Победа над Кучлугом привела монголов к установлению контактов с их исламским соседом, царством, занимавшим территорию нынешних Узбекистана и Туркменистана, вместе с частью Ирана и Афганистана. Оно называлось Хорезм (это одно из полудюжины произношений) по названию его главной провинции. Этот беспокойный регион на восточной окраине исламского мира, два столетия составлявший часть Сельджукской империи, стал образующим ядром нового царства за полвека до описываемых событий, и это создало обстановку непрерывных войн между несколькими заинтересованными сторонами, среди них были ханы Кара-Китая, и они некоторое время контролировали большую часть Хорезма, потому же собирали с него дань. К концу XII века Хорезм, в свою очередь, расширился за счет соседних провинций Хорасан и Трансоксиана. Получилось, что у него в руках сосредоточился контроль над великим рынком Шелкового пути – над Самаркандом, Бухарой, Ургенчем, Ходжендом, Мервом, Нишапуром, а также над пограничной рекой, Амударьей, в классические времена называвшейся Оксусом. Область, известная как Трансоксиания, или Трансоксиана, земли «за Оксусом», простиралась почти на 500 километров через пустыню Кызылкум до бесплодных берегов Сырдарьи (старинного Джаксартеса). Борьба за этот регион, в достатке снабжаемый водой с тающих ледников Памира, почти не оставила следов в письменных документах или традиции, историки составляют о ней представление по монетам. Время было сложное и жестокое, один только Самарканд выдержал 70 нападений кара-китайцев, почти по одному в год. В такой обстановке хорезмшах Мухаммед заключил союз с Кучлугом, в тот момент бывшим на подъеме. В результате, когда Кучлуг захватил власть в Кара-Китае, у Мухаммеда были развязаны руки начать строительство собственной империи, положив тем самым начало развитию событий, которые привели к следующей стадии в продвижении Чингиса к трансконтинентальному владычеству.^[7]

Трудно сказать, как бы развивались события в дальнейшем, если бы не характер Мухаммеда. Ни у кого не находится доброго слова об этом жутком человеке, навлекшем на свой народ и свою веру невиданное бедствие. Его мать Теркен, жившая собственным двором, также разделяет с ним большую долю вины. Очень похоже, что именно по ее наитию этот капризный, беспечный и ненадежный тюрк попытался силой навязать свою волю народу, большинство которого составляли иранцы.

Некий Отман, султан Самарканда, поднял восстание, для начала перебив всех хорезмийцев в городе, буквально изрезав их на куски и развесив их на базарах. Когда Мухаммед снова захватил город, было умерщвлено 10 000 человек, а вместе с ними Отман тоже. Так что, когда шах сделал Самарканд своей столицей, население вряд ли встретило его с восторгом. Вдобавок он вел войны с высшей духовной властью ислама, Багдадским халифатом, и не могло быть и речи, что бы представлять себя защитником веры. Ну и, наконец, его репутация, мягко говоря, оставляла желать лучшего, о его распутстве ходили легенды. Вот как описывают его современники: «Только и знает, что постоянно удовлетворять свои желания в компании смазливых танцовщиц и непрерывно пить красное вино».

Чингису не было никакого смысла вмешиваться в это месиво вражды, он говорил, что ему нужны только торговые связи. Однако шах Мухаммед уже имел сообщения о том, как был разграблен Бейджин, его посол рассказал ему о горах костей и озерах человеческого жира. Можно ли поверить, что кровожадный вождь воинственных орд вдруг, ни с того ни с сего, превратился в поборника мира? Как ни странно, но ответ на этот вопрос скорее всего звучит «да», поскольку еще не был завоеван Северный Китай, и на это потребуется еще двадцать лет. Ответ Мухаммеда прозвучал верхом глупости, продемонстрировав его слабость, наивность, невежество, ксенофобию и надменность: «Для меня нет разницы между тобой, Гурханом или Кучлугом… Пусть будет война, в которой ломаются мечи и трещат копья!»

Чингис продолжал добиваться развития торговли, поскольку война в этом регионе означала дополнительное напряжение для монгольского царства, еще одну кампанию, удлинение границ, которые придется защищать, и, кто знает, возможно, поражение. Главные же перспективы развития торговли были прекраснейшие. В Монголию приезжали три купца из Бухары, желавшие изучить маршрут, который внезапно наметился в связи с монгольскими завоеваниями в Се верном Китае. Теперь, когда они вернулись еще раз, Чингис послал с ними огромную торговую делегацию из 100 (согласно «Тайной истории»), а может быть, 450 (как утверждают другие) торговцев, все они были мусульманами, кроме стоявшего во главе монгола. Целью делегации было наладить торговлю с исламскими странами. Им предстояло за несколько недель преодолеть 2700 километров. Делегация везла с собой еще одно послание Чингиса к Мухаммеду, объяснявшее, что они прибыли, чтобы «иметь возможность приобрести удивительные изделия тех стран, и что впредь нарыв зла можно будет вскрыть улучшением отношений».

Или что-то в этом роде. Существует несколько версий относительно того, что на самом деле сказал Чингис, все они принадлежат исламской стороне, и ни одна из них не звучит враждебно. Как свидетельствует еще один источник, Чингис претендовал на равенство или называл Мухаммеда «самым возлюбленным из моих сыновей», что любому главе государства не могло не показаться покровительственным, но назвать это объявлением войны никак нельзя. Но Мухаммед воспринял его именно так.

В 1217 году делегация добралась до Отрара, города на реке Сырдарья. Сегодня Отрар нужно искать на западе современного Казахстана, от него сохранились всего лишь несколько поросших травой холмов и беспорядочно разбросанные развалины. В начале тринадцатого столетия это был процветающий пограничный город, раскинувшийся на 20 гектарах. Правителем города был еще один злой гений этой истории, которого источники называют по рангу или титулу Инальчук («Маленький господин») или Кадир-хан («Могущественный хан»). Наместник Икс, Инальчук, как его принято называть, приходился родственником властной матери Мухаммеда и ни за что не стал бы рисковать, действуя по собственной инициативе. Именно он, по кивку или движению глаз повелите ля, распахнул ворота в ад, вдвойне надругавшись над посланниками Чингиса. Во-первых, он обвинил их в шпионаже и, во-вторых, бросил в тюрьму. Чингис пришел в страшное негодование, но не поддался на провокацию. Он в последний раз протянул Мухаммеду оливковую ветвь, послав трех эмиссаров, которые представили все дело так, чтобы Мухам мед воспользовался случаем и, сославшись на полную неосведомленность о поступке своего наместника, выдал им виновного для наказания. Мухаммед вместо этого нанес монголам смертельное оскорбление. Он велел убить одного, а возможно, и всех троих послов.

И потом, «ни минуты не раздумывая, – пишет Джувайни, – шах тут же приказал, чтобы эту группу мусульман (чингисовых торговцев в Отраре)… лишили жизни», а их богатые товары конфисковали. «Маленький господин» Инальчук перерезал всю делегацию. А это были, напомню, его единовер цы, все, кроме возглавлявшего делегацию монгола. Опреде ленно, такой поступок вряд ли мог вызвать восторг у его соб ственного народа. Фактически Мухаммед проиграл войну за сердца и умы еще до того, как прогремела первая битва. Джувайни, как это часто у него бывает, поднимается до поэтиче ских высот, оплакивая поспешность совершенного дейст вия, которое, как показали события, «разорили и опустоши ли целый мир… и капли их крови переполнили целый Оксус».

Достаточно было убить одного посла, чтобы спровоцировать войну, а что говорить о 100, а то и о 450, или сколько их было там. Когда Чингис получил сообщение о происшедшем, как описывает Джувайни, он был вне себя от ярости, пламя гнева заставило воду политься из глаз, и потушить его могла только кровь. Он пошел «один на вершину горы» – я думаю, мы можем принять, что если он поступил именно так, то это должна была быть Буркан Халдун, – обнажил голову, обратил лицо к земле и три дня и ночи возносил молитву, говоря: «Нет вины моей в этой беде, надели меня силами свершить мою месть».

Так начался новый этап в возвышении Чингиса. До этого момента его вели традиции. Наследием любого монгольско го правителя был наказ захватить Китай, и для этого главным условием было единство племен, это, в свою очередь, оправдывало преследование вождя-соперника, даже если далеко за пределами монгольских владений, в данном случае в Кара-Китае, а это, как понял бы любой хороший стратег, затрагивало бы и Си Ся. Но разве найдешь вождя кочевников, всегда привязанного к своему кочевью, который охотно отправится за тридевять земель подавлять чью-то империю, не говоря уже о том, что эта империя господствует во всей Внутренней Азии. Однако в представлении Чингиса у него не было иного выбора. Его не только унизили, ему не только открыто бросили вызов, этого мало, так как если он не ответит на угрозу, то почти наверняка сам падет жертвой амбициозного шаха, который не прочь прибрать к рукам богатые китайские земли. Как написано в «Тайной истории», у него ни на миг не возникало сомнений, что следует сделать: «Давайте направим наших коней против исламского народа, чтобы отомстить!»

По-видимому, решение, принятое Чингисом, вызвало в его семье обсуждение вопроса о преемнике. Вопрос поста вила Юсуй, одна из его жен, которых у него теперь было не сколько. «Тайная история» вкладывает ей в уста следующие слова:

 

Когда твое тело, словно старое и высохшее дерево,

С шумом рухнет на землю,

Кому ты оставишь свой народ?

 

Чингис понимал, о чем идет речь, потому что по традиции его наследник станет старшим в клане, пока будет в состоянии отстаивать свое право, хотя он, может быть, должен быть лучше других подготовлен к тому, чтобы взять на себя правление, и, возможно, необязательно это будет один из сыновей вождя. Однако теперь наследнику представляло управлять кое-чем побольше клана, и все его сыновья, каждый по-своему, опытные военачальники. Правила будут изменены. Должен править один из его сыновей. Но который? Чингис изложил проблему открыто перед всеми четырьмя. Трон, по правилам, должен был бы достаться Джочи, старшему, но отцом Джочи мог сделаться меркит, когда его мать была в плену. Разгорелась перебранка, подробно описанная в «Тайной истории».

Джагатай, второй сын, крикнул: «Ты хочешь сказать, что нами будет управлять меркитский ублюдок?»

Джочи схватил брата за грудки: «Наш отец, хан, никогда не говорил, что я какой-то другой. Как смеешь ты? Думаешь, ты умнее меня? Только вспыльчивей!»

Два военачальника, Борчу и Мукали, разняли их, а окончательно разрядил атмосферу шаман Кокочос, напомнив, какие опасности преодолел Чингис, чтобы основать единую на цию – когда не оставалось пить ничего, кроме слюны, хан все равно не сдавался и продолжал борьбу, пока от пота с бровей не промокали ноги. А ваша мать? Она ради вас ходила голодной и вытащила вас за шею, чтобы были не хуже других.

Джагатай принял упрек. Хорошо, он будет работать с Джочи, сказал он, и предложил в качестве компромисса третьего сына, Угедэя: «Угедэй милосердный, пусть получит титул». Чингис еще больше утишил страсти. Он сказал, что первым двум братьям нет нужды работать вместе – Мать-Земля большая, и у нее много рек, каждый получит свою часть во владение. Из Тули, самого младшего, вышел бы хороший хан, он храбро проявил себя в китайском походе, но жена у него кераимская княжна, несторианская христианка, женщина с большими амбициями и большого ума. Что, если под ее влиянием наследники Чингиса перестанут уважать свои собственные традиции? (Он как в воду глядел. Княжна, Соргагатани, проявит себя самой деятельной для своих лет женщиной, это ее сыновья в конечном итоге разделят между собой имперское наследство.)

Что должен был сказать Угедэй? Он знал, что ему просто улыбнулось счастье. Способный и щедрый – да, но что касается «милосердия» – вернее было бы сказать «недостаточно жестокий». К тому же он горький пьяница. В его неуверенном ответе он проявился как нельзя ясно, со всеми своими сильными сторонами и слабостями. Ну что же, он будет стараться, но за своих потомков ручаться не может. Не очень впечатляющая речь, но и этого было достаточно. Наследник выбран, клан и нация по-прежнему едины.

И для похода на запад был заложен фундамент.

Взяв на себя личное руководство кампанией, требовавшей тщательного планирования, Чингис искал себе помощников. Помощников особенно в сфере, с которой монгольский вождь никогда прежде не имел дела, – в сфере управления завоеванными территориями. Нужно полагать, что Чингис не мог не заметить, что глупо дважды, а то и трижды завоевывать уже завоеванное, как случилось в Китае, где по нескольку раз приходилось осаждать и брать одни и те же города. Среди монгольских князей было несколько человек, имевших хотя бы зачаточные представления о том, что такое управление, так как они выучили принятое несколько лет назад уйгурское письмо. Но не было настоящего чиновничества. Оно понадобится, если Чингис не хочет повторить ошибки китайских войн.

Возможно, именно в этот момент он или кто-то из приближенных вспомнил одного пленного, взятого три года на зад в Бейджине, где его сводный брат Шиги составил опись имперских сокровищ и переписал знатных пленников. Среди цзиньских чиновников выделялся один – выделялся и в буквальном смысле слова – он был очень высоким молодым человеком (ростом 8 чу, примерно два метра), 25 лет, с бородой до пояса и прекрасным звучным голосом. Он был киданем, одним из тех, кто, будучи подданными Ляо, одно время правили северо-восточным Китаем и были смещены Цзинь. Его звали Чу Цзай, он принадлежал к семье Янь Люй, одной из самых видных в империи Ляо и уходивших корнями на двести лет назад ко времени основателя династии Ляо. Если уточнять, то его отец был приемным сыном, но Чу Цзай считал себя до кончиков ногтей Янь Люем. Его отец служил императорам Цзинь, сначала переводчиком – он говорил на китайском, киданьском и юрченском, – а потом и важным чиновником, разбогател и стал влиятельной фигурой. Чу Цзай родился в семье, открывавшей ему самые радужные перспективы, показывал блестящие успехи в учебе, был по этом и администратором, знатоком буддийской литературы. Когда в страну вторгся Чингис, он служил вице-префектом провинции. Его отозвали в столицу, и он служил в ней всю осаду. Пережив страшное разграбление города, он укрепился в убеждении, что истине и добродетели лучше всего служить, соединив доктрины трех мудрецов – Конфуция, Будды и Лао-цзы, основателя даоизма. Теперь его призывает к себе Чингис, которому нужен человек для организации и управления имперской бюрократией. Это была большая честь, и Чу Цзай должен был проявить все свое смирение в благодарность за освобождение от прежних господ.

В письме, ставшем потом знаменитым, Чингис обратился к нему со словами: «Ляо и Цзинь поколениями были врагами. Я отомстил за тебя».

Чу Цзай ответил с неожиданной сдержанностью: «Мои отец и дед оба верно служили Цзинь. Могу ли я, и как подданный, и как сын, таить в сердце неискренность и считать мое го суверена и моего отца своими врагами?»

Это произвело впечатление на Чингиса, и он предложил этому выдержанному и умному молодому человеку посту пить к нему на службу. И Длиннобородый, как прозвал его Чингис, позаботился о том, чтобы эти завоевания стали доказательством того, что Чингисом руководит Провидение. С этого времени Чу Цзай, используя большой интерес своего господина к духовным вопросам, будет играть важную роль в формировании характера хана и его империи. Почти с полной уверенностью можно утверждать, что именно Чу Цзай сочинил в 1219 году пространное обращение Чингиса к мудрецу Цянчуню, обрисовав Чингиса как воина-аскета, ведущего самый простой образ жизни и сражающегося за торжество добродетели.

 

Небеса устали наблюдать, как в Китае чувства высокомерия и пристрастия к роскоши перешли всякие границы. Что касается меня, то я живу в диких областях Севера, где не может родиться алчность и стяжательство. Я возвращаюсь к простоте, я соблю аю умеренность. Я ношу то же платье, ем то же мясо, чти и последний пастух, и конюх в конюшне. Я забочусь о простых людях, как заботятся о малом ребенке, а к солдатам отношусь как к своим братьям. Я участвовал в 100 сражениях, и всегда скакал в первом ряду. За семь лет я завершил огромную работу, и в шести направлениях пространства все подчиняется одному закону.

 

Возвращение к простоте кочевого образа жизни? Не совсем, ибо единство и добродетель еще не стали всеобщим достоянием, воля Небес еще не выполнена. Чингис рассылает просьбы о войсках всем своим вассалам в приграничной Монголии, в уйгурских землях, в Северном Китае, в Мань журии и, наконец, в Си Ся. Он победил Си Ся, получил дань, его царь-буддист, Бурхань, обещал ему помощь, когда она потребуется, и наверняка поведет себя как подобает вассалу. Чингис отправляет послание императору: «Помнишь, ты обещал быть моей правой рукой? Так вот, мне нужно свести счеты с мухаммедистами, поэтому «стань моей правой рукой и скачи бок о бок со мной!».

Однако в ответ Чингис получил пощечину, едва ли не та кую же, как от шаха Мухаммеда. Пощечину отпустил ему не сам правитель Си Ся, а Аша, его первый военачальник, или гамбу, реальная сила за спиной императора. Когда посланец Чингиса объяснил, что требуется от императора и зачем, Аше, видимо, показалось, что у него появилась потрясающая возможность восстановить независимость Си Ся. Монголы еще не добились окончательной победы в Северном Китае, а теперь им грозит еще одна война, к тому же вести ее придется на западе за 2000 километров от Монголии. Вряд ли найдется на земле держава, которая способна выдержать две разные войны на фронтах, отдаленных друг от друга на та кое расстояние. Аша опередил своего государя с полным презрения отказом: «Если Чингис и в самом деле такой слабый, зачем он вообще назвался ханом?»

Когда был получен ответ, Чингис был вне себя и не находил слов, чтобы выразить свой гнев. Первым делом он дол жен выступить против Мухаммеда. Ну а потом, «если Вечное Небо защищает меня», о, вот тогда придет час расплаты!

В 1219 году Чингис повел свои войска на Запад, покоряя по пути небольшие племена. Теперь это была совсем иная армия по сравнению с той, которая перешла Гоби, чтобы ударить по Си Ся и Северному Китаю, не похожая также и на ту, которую вел Джебе, преследуя Кучлуга. В ее составе было 100 000–150 000 воинов, каждый с двумя-тремя конями, она сохраняла присущие армиям кочевников скорость передвижения и способность совершать длинные переходы, до 100 километров в сутки, преодолевать пустыни, реки, возникать и исчезать, как по мановению волшебной палочки. Но теперь появился совершенно новый элемент. Осада Бейджина и других китайских городов заставила монголов обзавестись самыми лучшими осадными орудиями и обрести умение пользоваться ими. Навьюченные на лошадей и верблюдов, нагруженные на четырехколесные телеги или передвигаясь на собственных колесах, за армией тащились стенобитные орудия, штурмовые лестницы, четырехколесные подвижные щиты, метательные катапульты с многочисленными видами зажигательных и дымовых бомб, огнеметные трубы и гигантские двойные и тройные осадные луки, способные пускать стрелы с мачту величиной, чтобы пробивать глинобитные стены с расстояния километр. Скорее всего, они взяли все это у китайцев – через 40 лет, в 1258 году монгольскую армию при осаде Багдада сопровождала тысяча китайских команд, обслуживавших осадные луки. Такого внушительно го сочетания кочевой конницы и осадного вооружения ни кто еще не видел.

Это еще не все. В походе войско всегда кормилось тем, что можно было взять по пути, грабежами и мародерством. Это был единственный способ расплачиваться с солдатами и военачальниками. Но предшествующие армии, кочевые или городские, умели только воевать. Кочевники в походе были высшего класса специалистами своего боевого дела и, когда доходило до обращения с побежденными, не знали ничего другого, кроме как брать в плен умелых ремесленников, мужчин убивать, женщин насиловать и вместе с детьми обращать в рабство. За пленными и рабами нужен был надзор, что, при значительном количестве побежденных, подрывало обеспечивавшую победу гибкость армии. Вот почему традиционные кочевнические войска приходили, побеждали и уходили. Армии из земледельцев и горожан, напротив, были орудиямидля захвата территории и других земледельцев и городов и, соответственно, были заинтересованы не допускать полного уничтожения того, что будет им принадлежать.

Эта монгольская армия шла с новыми задачами, ставить которые научилась в Китае, подсказавшие эту смертельную комбинацию кочевнической тактики и военной техники. Теперь пленных использовали в следующих трех целях: как искусную рабскую рабочую силу, как солдат в некочевнических контингентах и, что особенно отвратительно, в качестве пушечного мяса, когда гражданских пленных гнали впереди войска, чтобы завалить ими крепостные рвы, подставить под полную силу удара обороняющихся, а случалось, и для того, чтобы заставить обороняющихся сложить оружие, потому что они не могли убивать близких им людей, свою плоть и кровь.

Так что то, что двигалось на запад в 1219 году, было настоящим Джаггернаутом, ведомой своей конницей ужасаю щей машиной войны. Обремененная телегами и осадными машинами, она была громоздким зверем, который требовал прокладки дорог и строительства мостов, особенно на Алтае и Тянь-Шане. Но эта армия была не только громоздкой, не только самодостаточной, но еще и непрерывно росла. Выученные кавалерийские отряды не потеряли своей маневренности. С каждым взятым городом некочевнические отряды усиливались, становились богаче, многочисленнее и лучше вооружены. Достаточно первого успеха, и машина войны слепо и неумолимо покатится вперед, и остановить ее или замедлить ход могут только непреодолимые географические препятствия, невыносимый климат или планы ее верховного главнокомандующего.

Увидеть все это в то время или предусмотреть последствия не мог никто. У верховного главнокомандующего не было никакого конечного плана, кроме как покарать зло, рас платиться с войсками и обеспечить безопасность своей империи. Он не мог заранее предугадать, что начинает нечто великое, что не имеет естественных пределов, ибо какой правитель, особенно побывавший в шкуре изгоя, скажет, что не хочет больше увеличивать свое богатство или не беспокоиться о своей безопасности?

Когда войска Чингиса подошли к границам Хорезма, им противостояли потенциально намного более мощные силы. Но шах не пользовался любовью подданных и не мог рисковать созданием единой структуры командования во главе с военачальником, который в любой момент может просто повернуть против него. Поэтому, когда монголы окружили Отрар, шахские войска оказались рассредоточенными по главным городам Хорезма. Все это Чингис знал от недовольных Мухаммедом мусульманских чиновников, перебежавших к монголам. Он искусно воспользовался этими разногласиями, рассылая своих купцов-мусульман успокаивать местное население и предлагая городам и крепостям мирно сдаваться на условиях, что они не будут отданы на разграбление монгольским войскам.

Другое дело узлы обороны. Отрар, чей наместник высек искру, из которой разгорелась эта кровавая война, был особой целью Чингиса, и его штурм запомнился в Центральной Азии как Отрарская катастрофа. Чингис хотел заполучить наместника живым, чтобы устроить ему достойную публичную казнь. Осада, запечатленная искусной диорамой в алматинском Историческом музее, длилась пять месяцев, пока комендант крепости не попытался бежать через потайной ход. Его действия ускорили конец и его собственный – он был схвачен монголами и казнен за предательство, – и города. Монголы проникли в город по тому же потайному ходу, которым воспользовался уносивший ноги комендант. Объект их охоты, «Маленький господин» Инальчук с несколькими сотнями защитников, забаррикадировался во внутренней цитадели. Так как монголы получили приказ взять его живым, то не спешили и еще месяц методично вели осаду. Поняв, что они обречены, защитники стали устраивать самоубийственные вылазки, по пятьдесят человек за один раз, пока Инальчук с горсткой оставшихся с ним воинов не были загнаны на верхний этаж башни, где они выламывали из стен кирпичи и швыряли в нападающих. Дело кончилось тем, что Инальчука в цепях вывели на площадь для казни, которая, по словам одного источника, была выполнена весьма изощренным способом: глаза и уши ему залили расплавленным серебром. Мне кажется, такой конец для него был излишне дорогим и маловероятным, наверное, с ним разделались как-нибудь попроще. Сам город сровняли с землей, от него остались только горы мусора, которые только недавно, почти 800 лет спустя, обнаружили археологи.

Чингис же разделил свою армию, послав Джочи на север, чтобы широким обходным маневром отрезать северные области Хорезма. В январе 1220 года Чингис выслал вторую армию расправиться с Отраром, а сам повел другую в обход Бухары, через пустыню Кызылкум, по вымерзшим пескам, по крытым редкими кочками жесткой травы. Переходя замерзшую Сырдарью, он вышел к маленькому городу Зарну, где ясно продемонстрировал свою политику: сопротивляйся – и смерть, сдавайся – и жизнь. Жители Зарнука, недолго раздумывая, встали на путь мудрости и выживания. Цитадель разрушили, молодых мужчин забрали в армию, а всем остальным разрешили разойтись по домам. Второй город, Нурата, известный в те времена как Hyp, тоже недолго раздумывал и принял такое же решение.

В феврале или марте 1220 года монгольская армия была на подступах к Бухаре, и ее 20-тысячный гарнизон, предприняв опережающий удар, потерпел сокрушающее поражение на берегах Амударьи. Остатки бухарского войска быстро отступили в цитадель, Арк, горожане же, не имевшие никакого желания расставаться с жизнью во имя ненавистного шаха, открыли ворота. Чингис въехал в город и поскакал дальше по узким, застроенным деревянными домами улицам, где жили простолюдины, миновал дворец из кирпича-сырца, оказался во внутреннем городе, Шахристане, у самого большого здания Бухары, и, таким образом, впервые в жизни увидел своими глазами город настолько богатый во всех отношениях:, что он, наверное, и подозревать не мог.

Цивилизация, которая лежала сейчас у ног Чингиса, по своему блеску могла сравниться с Китаем, хотя и была намного моложе. Ее основали 500 лет до этого, когда вдохновленные основателем ислама Мухаммедом арабы овладели Персией, Сирией, Ираком, Египтом, Северной Африкой, Центральной Азией, даже Испанией, и на короткий период им стала под властна территория от Пиренеев до Западного Китая.

Некоторое время эта империя была объединена ее новой религией и священной книгой ислама Кораном, который, подобно тому, что сделала для Англии Библия короля Якова, очистил арабский язык и стимулировал его развитие в самый критический момент его истории. Мусульмане ссылаются на него как на истинное доказательство существования Аллаха. На этой основе вырос еще один источник доктрины ислама – сунна, рассказывающая о делах и высказываниях пророка и его преемников. Взятые вместе, эти две составные доктрины пропитывают каждый аспект ислама – управление, законы, знания, поведение, творческую деятельность мусульман, поскольку ислам не проводит четкой грани между церковью и государством, священным и мирским – священным должно быть все. Ислам был «братством верующих».

Одно дело построить империю, совсем другое – управлять ею. Отдельные области и секты старались оставлять богатства и власть за собой. Шииты претендовали на право строить управление по-своему, основываясь на взглядах «Шиат Али», Али, зятя Мухаммеда. Другая, поддерживавшая Аббаса, дядю Мухаммеда, возникла на окраине империи, прежде всего в Ираке. При Аббасидах центр тяжести империи переместился на Восток, в Багдад. К тысячному году исламский мир, созданный как единая имперская река, растекся на пять главных и десятки менее значительных рукавов могучей дельты. Тем не менее некоторого рода единство сохранилось. Мусульманские богословы от Гиндукуша до Испании поклонялись одному и тому же богу, почитали одного и того же пророка, говорили на арабском, этом «лингва франка», и унаследовали одно и то же культурное богатство. Экономическая мощь ислама черпалась из торговли, соединявшей Северную Африку, Европу, Русь, Средний Восток, Индию и Китай. Ислам признавал порабощение немусульман, все зарабатывали на торговле рабами – африканцами, тюрками, индийцами или славянами. Арабские монеты были найдены в Финляндии, мусульманские купцы выписывали чеки, которые принимались банками в главных городах от Кордовы до Самарканда. Один торговец имел склады на Волге, другой около Бухары и третий в Гуджарате.

Стимулируемый несметным богатством, средневековый ислам жаждал познания мира и вдохновил на изыскания блестящих ученых. Бумага сменила папирус, процветали книжные лавки, библиотеки украшали дома богатых людей. Арабский был языком божественного откровения, все благоговели перед написанным словом, и каллиграфия стала искусством выше живописи. Это не был мир фундаменталистов-интравертов, поскольку средневековый ислам, уверенный в своем превосходстве, отличался стремлением к новому, любознательностью и поразительной терпимостью. Арабы обращались к грекам в поиске научных и религиозных знаний, переводили многих греческих классиков. В этой богатейшей амальгаме находили себе место многие языки и вероучения – персидский, санскрит, сирийский языки; христианство, иудаизм и зороастризм.

Полным цветом расцветали искусство и наука. Урбанизированные образованные люди покровительствовали поэтам, историки прославляли достижения ислама, архитек оры строили мечети с куполами, на сотни лет опередив купола итальянского Ренессанса. Украшенные штукатуркой и фресками дворцы создали орнаментальный стиль, которому следовали во всех исламских странах. Арабские цифры, производные от индийских, являлись, как много позже обнаружила Европа, гораздо более мощным математическим инструментом, чем те, которыми располагали предшествующие системы. Несмотря на то что арабские алхимики не расставались с убеждением, что золото можно получить путем преобразования металлов, их скрупулезные поиски «философского камня», который поможет добиться этого, перебросили мост между алхимией (алъ-кемийя,»т рансмутация») и современной химией. Мусульмане-путешественники писали очерки о Китае, Европе и значительной части Африки. Европейские языки, обогащенные переводами с арабского на латынь, все еще отдают дань достижениям арабской науки: зеро (от сифр,»п устой») и алгебра (аль – джебр,»с ведение в единое целое»), названия звезд, вроде Бетельгейза (от байтр алъ-джавза,»д ом близнецов») и Альтаир («летающий»), зенит, надир, азимут.

Величайшим центром исламской культуры стал Багдад. Раскинувшийся на берегах Тигра, он был спланирован как совершенный круг, образованный тройным валом, охраняемым 360 сторожевыми башнями. Круглый город, как его называли, скоро стал магнитом, притягивавшим купцов, ученых и художников из таких далей, как Испания и Северная Индия, и вырастал в самую большую метрополию в мире, соперничая с Константинополем, – по размерам он равнялся Парижу конца X I X века – и аккумулируя соответствующие богатства. В багдадских торговых складах можно было найти фарфор из Китая, мускус и слоновую кость из Африки, пряности и жемчуг из Малайи, славянских рабов, воск и меха.

Четыре столетия древние персидские города-оазисы Самарканд, Бухара, Мерв и Гургандж, восточные аванпосты ислама, были достойными двойниками Багдада. Вспоминая своего персидского предка VIII века, Самана Худара, Саманиды создали свой собственный вид ислама, продвинулись на восток в Афганистан, не давали арабам продвинуться туда и сдерживали новую угрозу с востока – тюркские племена, с вожделением посматривавшие на богатства исламского мира.

Все эти четыре города, расположенные на реках, питаемых ледниками Памира, утекающих в пески пустыни Кызыл-кум, существовали за счет сложной системы каналов и подземных водоводов (канат), все были окружены мощными стенами для защиты от врагов и наступающих песков и дав но служили надежными бастионами Хорасана и Трансоксиании. Все они торговыми узами связывали восток и запад. Упакованные в лед дыни отправлялись в Багдад. Бумага из Самарканда, изготовленная по китайской технологии, пользовалась спросом по всему мусульманскому миру и вскоре появится на Северных Пиренеях. Караваны величиной с не большую армию – по 5000 человек и 3000 лошадей и верблюдов – сновали между ними и Восточной Европой, перевозя шелк, медную посуду и драгоценности в обмен на меха, янтарь и овечьи шкуры. Из Китая доставляли фарфор и специи в обмен на лошадей и стекло.

Бухара с населением 300 000 человек почти сравнялась с самим Багдадом. Ее ученые и поэты, писавшие и на арабском, и на персидском, превратили ее в нарицательный эпитет «Свод ислама на Востоке». Ее царская библиотека насчитывала 45 тысяч рукописей, имела целую анфиладу комнат, отведенных книгам по отдельным дисциплинам. По словам составителя антологий XI века Аль-Таалаби, Бухара была «блистательной святыней империи, местом встречи самых уникальных умов столетия». Возможно, величайшим из этих великих умов был философ и врач Ибн Сина (980-1937), известный в Европе по испанской версии его имени Авиценна, родившийся неподалеку от места, где сейчас стоял Чингис. Он написал более 200 работ, самая знаменитая из них «Каноны медицины», будучи переведена на латынь, на целых пять веков стала в Европе главным учебником по медицине.

И над всем этим блистательным миром нависла угроза уничтожения, когда сюда докатилась последняя волна ми грации тюркских племен на запад, продолжавшаяся не одно столетие. Но исламская цивилизация вынесла их натиск, так как, осев на этих землях, тюрки приняли ислам суннитского толка заодно с мусульманскими именами и титулами. По этому, когда в 999 году тюрки вошли в Бухару, все обошлось без кровопролития, и Саманидов с позором изгнали. Мавзолей Исмаила Самани, жемчужина архитектуры начала X века, был почти погребен под движущимися песками (вот по чему Чингис не увидел его, вот почему гости Бухары могут теперь восхищаться его узорчатой, под стать ручной вышивке, кирпичной кладкой). В начале XIII века Хорезм, со своими бездарными правителями, унаследовал эти религиозные, художественные и культурные традиции, о которых Чингис знал очень мало, а также богатство, о котором он был уже на слышан.

Джувайни описывает последующие события весьма и весьма подробно. Чингис стоял рядом с одним из шедевров средневековой исламской архитектуры – минаретом Кальян, который построил 80 лет назад честолюбивый тюрк Арслан-хан. Это было – и есть – настоящее чудо, не только из-за своей высоты, почти 50 метров, но и потому, что это одно из немногих зданий, сохранившихся после бесчисленных землетрясений в регионе. Как сегодня рассказывают туристам гиды, архитектор Арслана, мастер Барко, по собственному опыту знал, что нужно делать. Его фундамент был выполнен в форме перевернутой пирамиды и уходил на 10 метров в глубину и был выполнен из строительного раствора: смеси извести, гипса, верблюжьего молока и яичного белка. Он оставил свой странный, но надежно проверенный цемент на три года твердеть, затем добавил слой камыша и на этом зубе, покрытом противоударным слоем, поставил здание, которое в течение 700 лет оставалось самым высоким в Центральной Азии. Его двенадцать поясков-перевязок из обожженного кирпича по-прежнему кружевной арабской вязью прославляют имя Барко. Местные жители называют минарет Башней смерти, потому что, как рассказывал мой гид Сергей, пока мы карабкались по ста пяти слабо различимым и пыльным ступенькам, с самого верха башни сбрасывали преступников.

Рядом с башней находился величественный вход во внутренний двор, имевший длину 120 метров и окруженный многосводчатой колоннадой. Это был дворец? – задал через переводчика вопрос Чингис, как утверждает одна из версий событий. Нет, ответили ему, это дом Бога, Пятничная мечеть. Он слез с коня, вошел во двор, поднялся на несколько ступе ней, ведших к кафедре, и…

А может быть, все было сложнее. По словам служителя, приткнувшегося у замызганного коврика внутри прохода во двор, произошло следующее. Чингис еще раз взглянул на минарет…

– Башня смерти? – подсказал я, со знающим видом посмотрев на Сергея.

– Башня смерти! – Служитель отрицательно помахал рукой. – Никакой Башни смерти тут не было! Это святое место. Казнили всегда на Регистане. Есть одна легенда про вдову, которой сосед предложил выйти за него замуж. Когда она от казалась, сказав, что останется верной своему мужу, он обвинил ее в проституции и добился, чтобы ее сбросили с башни, но ее платье раздулось как парашют, и она осталась жива, и это доказало, что она была невиновна, нет-нет, какая там Башня смерти!

Ну, все равно, – продолжал служитель, – Чингис стоял и смотрел на минарет; когда он поднял глаза, чтобы увидеть ее верх, с него свалилась шапка. Он нагнулся подобрать ее и проговорил: «Этот минарет первая вещь, которой я поклонился».

Служитель воодушевляется, и мы слышим новые детали.

Чингис указывает на кафедру и спрашивает: «Это трон?» Нет, говорят ему, это нечто для проповедей, трон в крепости. Тогда Чингис идет в крепость, велит закрывшейся в ней страже сдаваться, но некоторых воинов пришлось убить, когда они не захотели сложить оружие. Затем он возвращается в мечеть, казнит 200 шейхов и бросает их головы в колодец, что во дворе мечети – он там и по сей день, вон там, под восьмиугольным помостом, – и только после этого, согласно данной версии легенды, Чингис взошел на кафедру…

Чтобы произнести слова, относительно верности которых единодушно согласились Джувайни, Сергей и служитель:

– В кишлаках не найти корма для лошадей. Набейте-ка брюхо нашим коням.

Пока имамы и прочая знать держали лошадей монголов, солдаты очищали амбары, стаскивали корм в мечеть, потом выкинули Кораны из деревянных ящиков, где они с величайшим тщанием хранились, и понаделали из ящиков ясли для корма лошадей. Часа через два отряды стали возвращаться в свои лагеря за пределами городских стен, чтобы приготовиться к штурму цитадели, а Кораны, как ненужный хлам, выбросили на землю под копыта своих коней.

Некоторые историки видели в этом намеренное осквернение мусульманской святыни, совершенное по воле Чингиса. Но это не вписывается в обстановку. Чингис, полный уверенности, что служит Промыслу, смотрел на всех свысока, но не презирал людей за их веру. Джувайни сам не делает никаких комментариев по поводу растоптанных Коранов. Чингис и его воины, совершенно не придававшие этому значения, просто занимались обычным для себя делом, устраивали конюшню, им было все равно, где она будет находиться. И все-таки в таком беспечном пренебрежении к побежденным был свой урок, и Чингис не упустил случая воспользоваться им. Здесь, после легкой победы, он имел все основания верить в поддержку Небес, и он желал, чтобы его враги поняли это и, смирившись, подчинились. Выехав из города, он направился в мусалла, молитвенный двор, построенный на случай праздников, проводившихся за стенами города. Он решил произнести там речь перед тщательно подобранной аудиторией. Он велел собравшимся горожанам отобрать из своего числа самых богатых и самых знатных. Двести восемьдесят перепуганных, но любопытствующих людей собрались в скромных стенах простой мусаллы. Джувайни дает совершенно определенные цифры: 190 бухарских резидентов, 90 купцов из других городов. Чингис поднялся на кафедру и объяснил, в чем причины его возвышения, а их падения:

– О, люди! Знаю, что вы совершили тяжкие грехи и что самые знатные среди вас совершили эти грехи. Если вы спросите меня, как я докажу эти слова, то я отвечу, что знаю это, потому что я наказание Божье. Если бы вы не совершали тяжких грехов, Бог не послал бы вам такого наказания, как я.

Будучи мусульманином, Джувайни не мог пропустить эти слова без комментариев, хотя всегда оглядывался на монгольских правителей, под покровительством которых писал свои заметки. В словах Чингиса не было ничего личного и ничего мстительного. Просто он говорил о никчемных правителях Хорезма и о том, как мусульмане за последние не сколько десятков лет собственными руками разодрали на части свое общество. Он не обязан наказывать за это, при условии, что получит достаточные трофеи, чтобы была довольна его армия.

Что и произошло. Его до смерти перепуганной аудиторией были самые видные торговцы и благородные бухарцы, к каждому из них приставили по стражу, чтобы ограбить их мог только Чингис или его военачальники, а не рядовые воины. В течение нескольких последующих дней, пока шахские солдаты со своими семьями сидели запертыми в цитадели, а горожане прятались по своим домам, богатые вельможи со своим эскортом тянулись из города к юрте Чингиса, где от давали свое богатство – звонкую монету, ювелирные украшения, одежду, ткани.

Для завершения «наказания Божьего» осталось сделать до конца две вещи: захватить центральную цитадель, откуда оставшиеся стойкими воины-мусульмане беспокоили ночными вылазками, и распорядиться населением. Окружавшие цитадель деревянные дома, мешавшие организации штурма, подожгли. Запылал почти весь город, не тронутыми огнем остались главная мечеть и сложенные из сырца-кирпича дворцы. Теперь ничто не мешало баллистам и катапультам, а вместе с ними и двойным, и тройным осадным лукам выдвинуться на открытые позиции. К стенам под градом горящих зажигательных бомб подогнали толпы горожан, чтобы их трупами и камнями завалить оборонительный ров. Битва продолжалась много дней, пока не рухнули стены Арка и огонь не довершил разрушений и пока его защитники не полегли убитыми в бою или не были казнены после него, при чем смерти предавали всех мужчин, которые «стояли выше рукоятки плети». Оставшихся в живых горожан выгнали за стены город к мусалла, где распределяли – молодых в солдаты, женщин с их детьми в рабы, кузнецов, плотников и ювелиров в команды монгольских ремесленников.

Теперь монгольская машина смерти покатилась на запад по направлению к Самарканду, а часть войска отрядили, что бы по ходу дела захватить Ходжент, пограничный город, стоявший на страже великолепных плодородных земель Ферганской долины. Самарканд, новую столицу Мухаммеда, «самый прелестный из райских уголков в этом мире», обороняли от сорока до ста десяти тысяч войск (или, возможно, это число людей вообще, источники дают крайне разбросанные цифры), которые укрылись за рвом и городскими стенами с цитаделью, спешно укреплявшиеся на протяжении недель, прошедших после осады Отрара. У защитников города имелся отряд слонов, которых, по-видимому, купил в Индии какой-то предприимчивый купец. Монголы раскину ли свой лагерь под самыми стенами города и прогоняли вокруг них толпы пленных, у каждого десятого в руках был флаг, они размахивали ими, чтобы у защитников создалось впечатление, будто их окружила гигантская армия. Вскоре к осаждающим присоединилось войско, пришедшее из Отрара. Защитники города предприняли тщетную попытку про рвать блокаду и выпустили на монголов слонов, но животные запаниковали, повернули вспять и начали топтать своих, а потом убежали в степь. Снова беспомощное руководство Мухаммеда сыграло с городом и всей страной злую шутку. Сам он бежал, заставляя всех встречавшихся по пути собирать свои пожитки и уходить, потому что сопротивление было бессмысленно. Городские богатеи и духовенство никак не желали сложить головы за такого человека и запросили мира, получив те же условия, что и жители Бухары: конфисковали их имущество, женщин и ремесленников разобрали монгольские начальники и их семьи.

Завоевание Хорезма не могло, конечно, закончиться без поимки или смерти бежавшего Мухаммеда, эту задачу выполняли Джебе и Субудай, преследовавшие его по пятам через нынешние Узбекистан, Туркменистан и Иран. Обезумевший от страха, Мухаммед в отчаянии носился по своим бывшим владениям в поисках безопасного убежища, чувствуя за спиной на расстоянии однодневного конного перехода своих преследователей. Наконец он доскакал до берегов Каспия, где местные эмиры посоветовали затаиться на маленьком острове. Бросив свои сокровища на разграбление, он с небольшой свитой (в ней находился его сын Джалал ад-Дин) добрался на веслах до острова, где скончался от печали и безысходности. Судьба его матери была еще страшнее, ее схватили в маленькой крепости к югу от Каспийского моря, долго держали без пищи, а потом увезли в Монголию, где она провела много лет в неволе.

Тем временем монгольские клещи сжимались вокруг великого города Гурганджа, или Ургенча, как его позже стали называть (и продолжают называть сегодня). С севера в конце 1220 года подошел Джочи, захвативший с полдюжины менее значительных городов. С юго-востока подтянулись Джагатай и Удегэй, усиленные Борчу и личным корпусом Чингиса. Всего там собралось, наверное, тысяч сто солдат, однако этого числа было явно недостаточно, чтобы запугать горожан, приготовившихся к осаде, продлившейся месяцев пять. Это было самое трудное для монголов сражение. Здесь, на заливаемых половодьем Амударьи равнинах, не было камней для катапульт, и монголы срубили шелковичные деревья, что-бы делать снаряды. Пленных, как принято, загнали в рвы, а по том подорвали стены. После того как стены обрушились, монголам пришлось вести бои за каждую улочку, одну за другой, шаг за шагом поджигая дома зажигательной смесью. Когда им показалось, что события развиваются слишком медленно, они решили затопить город, повернув на него реку, это предприятие закончилось самым бедственным образом, горожане неожиданно напали на монголов, раскапывавших дамбу, и прикончили 3000 человек. К моменту полной победы, что состоялась в начале 1221 года, у монголов не было никакого желания проявлять милосердие. Владевших какой-нибудь профессией, а таких нашлось более 100 000, увели в плен, остальных перерезали. Джувайни сообщает, что 50 000 солдат зарезали по 24 человека каждый. Это дает нам цифру 1, 2 миллиона убитых.

Из числа городов, переживших катастрофу, немногие хранят полученные в ее результате шрамы. Хиросима построила новый город, чтобы прикрыть свой ужасающий атомный ожог. Развалины Сан-Пьерра на Мартинике, в 1902 году погребенного под лавой после извержения вулкана, когда-то напоминали Хиросиму, а сегодня опаленных камней не вид но, на их месте стоят лавочки торговцев и детские площадки. Гамбург, Берлин, даже Дрезден – осталось очень немного мест, которые напоминают о том, что пятьдесят лет назад их бомбили и на их месте лежали бесформенные груды бетона и камней.

Этого не скажешь о древнем Мерве. В начале XIII века этот город-оазис был жемчужиной Центральной Азии, городом мечетей и дворцов, стен внутри стен, глинобитных пригородов, занимавших площадь более ста гектаров, живших за счет прохладной воды, поступавшей по сети каналов от плотины, перегораживавшей реку Мургаб. В десяти библиотеках Мерва хранились 150 000 томов книг, величайшая коллекция в Центральной Азии. За сто лет до прихода Чингиса в своей обсерватории, следы которой не найдены по сию пору, работал Омар Хайям. В наше время от Мерва осталась лишь тень. Если подняться на один из небольших холмиков неподалеку от его центра, окажешься со всех сторон окруженным серовато-коричневыми грудами битого кирпича и глины, тонущих под толстым слоем вековой пыли, и так акр за акром. Единственное свидетельство возрождения города маячит за 30 километров отсюда, где новый Мерв – Мары – заявляет о себе облаком промышленных выбросов в небе. На равнине вокруг холмы, холмики, горки разной формы и величины, серая картина разорения и опустошения, впечатление от которой усиливается сиротливо торчащими над мертвым пространством оголенными развалинами: купола мавзолея султана Санджара XII века, когда-то покрытого бирюзовыми изразцами, яркий блеск которых был виден с рас стояния в один день перехода через пустыню и который не утратил своего значения как одно из величайших архитектурных чудес Центральной Азии. Великая Кыз Кала – «замок девственниц» – прямоугольник оранжевых колонн без крыши стоит, полный таинственности, как выброшенный чужеземцами за ненадобностью артефакт.

Здесь произошло нечто такое, отчего город превратился в безжизненную пустыню. Невозможно догадаться, что здесь стряслось. Это все равно что осматривать руины Хиросимы, Сан-Пьерра или Дрездена, не имея представления об атомных бомбах, вулканах или смертоносных смерчах. Все вокруг свидетельствовало о взрыве, но никакой подсказки о его причине. Для того чтобы понять, что тут произошло, нужно хорошенько покопаться в прошлом, в земле и в письменных свидетельствах.

Это произошло не сразу, многие разрушения вызваны воздействием ветра и дождей, но процесс начался в январе 1221 года, когда к стенам Мерва подошли монголы. Боевой дух города укрепил один из бывших военачальников шаха – вельможа по имени Муджир аль-Мулк, о его стремлении стать шахом Джувайни пишет с осуждением: «В глубине его сердца закралась мысль, будто без его позволения не может восходить солнце».

Когда отряд монголов в составе 800 человек произвел разведку боем, их отбросили, захватив в плен 60 человек, и пленных водили на показ по всему городу, а затем отправили на плаху. Узнав об этом унижении, Чингис поклялся отомстить городу.

Армия, окружившая Мерв, была невелика, около 7000 человек, у каждого воина лук и нож, каждый в жестком кожаном панцире, у каждого сменные лошади. Как часто случалось, сегодня перед ними был противник, намного превосходящий их по численности. Им противостояли 12 тысяч воинов и го род с 70 000 жителями, но теперь разбухший в десять, а то и больше раз за счет беженцев из окрестных кишлаков. Отцы го рода совершили ошибку, решив оказать сопротивление, и горожане знали, что их ждет. Город замер, загипнотизированный ужасом. И солдаты, и горожане закрывались в домах и ждали, не предпринимая никаких действий. «Мир накинул на себя покрывало скорби, – писал Джувайни, – и монголы заняли позиции в несколько колец, окружив город».

Монгольский командующий патрулировал стены в течение шести дней. В какой-то момент 200 воинов попытались прорваться из крепости, но тут же их загнали обратно в крепость. Увидев, что у него нет иной альтернативы, Муджир аль-Мулк запросил мира. Монголы потребовали выдать им 200 самых богатых и самых влиятельных людей, они тут же предстали перед монголами, и их расспросили об их богатстве. После чего монголы без боя вошли в город, полные решимости рассчитаться за все. Четыре дня они гнали в степь толпы покорных людей.

Началось избиение. Город разграбили. Здания заминировали, книги сожгли или зарыли в землю. Хиросима была разрушена в секунды, Сан-Пьерр – за четыре минуты, Дрезден – за ночь, убитые считались десятками тысяч. Мерв умирал несколько дней. И потерял почти все и почти всех.

 

Монголы распорядились, чтобы, за исключением 400 ремесленников, которых они специально выбрали и отделили от остальных мужчин, и некоторых мальчиков и девочек, которых они уводили в рабство, все население, включая женщин и детей, подлежит уничтожению, и чтобы ни один человек не избежал смерти. Жителей Мерва распределили между солдатами и рекрутами, так что каждый из них должен был убить триста–четыреста человек.

 

Когда монголы ушли, под руководством одного муллы начали считать потери. «Он теперь вместе с некоторыми другими лицами провел тринадцать дней и ночей, подсчитывая, сколько людей убили внутри городских стен. Учитывая только тех, кого можно было легко увидеть, и не считая тех, кто был убит в ямах, подвалах и развалинах, а также в кишлаках и пустыне, они сошлись на цифре более одного миллиона трехсот тысяч человек».

Один миллион триста тысяч? И это в дополнение к одному миллиону двумстам тысячам, которые, как полагают, были перебиты в Ургенче? Многие историки высказывают сомнение относительно таких цифр, потому что они звучат просто невероятными. Но мы знаем из ужасов прошлого столетия, что массовая бойня осуществляется без особого труда, если у тех, кто ее проводит, есть для этого воля, руководство и технология. Во время армяно-турецкой резни 1915 года турки вырезали один миллион четыреста тысяч армян из общего армянского населения страны в два миллиона сто тысяч человек, нацисты перебили за время холокоста шесть миллионов, зверства красных кхмеров в Камбодже в середине 1970-х годов унесли жизни одного миллиона семисот тысяч человек (из восьмимиллионного населения страны), восемьсот тысяч были перебиты в Руанде во время геноцида 1994 года (при населении пять миллионов восемьсот тысяч человек).

Поэтому 1,3 миллиона жертв – цифра более чем возможная для Мерва и полученная за время намного более короткое, чем в большинстве приведенных в предыдущем абзаце примеров. Холокост длился пять лет, красные кхмеры убивали более трех лет, а геноцид в Руанде, который Саманта Пау эр назвала «самым быстрым геноцидом, какой только знает мир», чуть дольше трех месяцев. Но если оставить в стороне споры о том, что называть «геноцидом», то ни один из приведенных выше примеров не может сравниться с тем, что содеяли монголы в Мерве. Для монгола было проще разделаться с покорившимся судьбе пленным, чем с сопротивляющейся овцой. Овцу режут с осторожностью, так, чтобы не испортить мясо. В груди делается небольшая дыра, в нее засовывают руку, хватают сердце и останавливают его. Овца, видимо, ничего не чувствует, и вся операция занимает полминуты. Для того чтобы разделаться с жителями Мерва, представлявшими несравненно меньшую цену, чем овца, не требовалось таких церемоний. На то, чтобы полоснуть по горлу, нужно несколько секунд, и можно переходить к следующему. Речь тут идет не о годах и месяцах, а о часах. Для 7000 солдат расправа над миллионом человек была всего лишь тяжелой работой одного утра.

Свыше миллиона убитых в Мерве, десятки тысяч в не скольких других городах – это был, конечно же, холокост невиданных масштабов. Если учесть отношение монголов к немонголам, их неукоснительное повиновение приказу и их искусство убивать, то технически для них было вполне воз можно прикончить три или больше миллиона людей за два – три года вторжения в исламскую империю.

Но можно ли верить этим цифрам?

Полезно поглядеть на судьбу Мерва, как ее описывает Джувайни после уничтожения 1,3 миллиона человек, т. е., предположительно, всех, кого монголы нашли в пределах города и за его стенами. Это случилось в феврале 1221 года. Тем не менее в ноябре того же года слухи о том, что Джалал ад-Дин поднял оружие на монголов, послужили поводом для восстания. Монгольский гауляйтер Бармас приказал собрать «ремесленников и т. п.» в лагере вне стен города, попытался вызвать туда «благородных», но ничего не получилось, «поубивал много народа, который попался ему у городских ворот», и многих увез в Бухару. Внутри Мерва шла борьба между мятежниками и промонгольскими элементами. Один мятежник «отремонтировал стены и цитадель… занялся сельским хозяйством и починил плотину». Когда появился другой мятежник, человек Джалал ад-Дина, «простой народ восстал и перешел к нему», а он, в свою очередь, начал занимать ся сельским хозяйством и строительством дамб. Подавить мятеж прибыл сам Шиги, потому что «люди из разных частей, привлеченные изобилием его богатств, поднялись изо всех углов и повернулись лицом к Мерву», к ним присоединились горожане. Новая осада закончилась уже знакомым нам образом: «На верующих надевали верблюжью сбрую, выводили на веревке по десять-двадцать человек и топили в крови (то есть казнили), и таким образом жертвами стали 100 000 человек». Назначенный монголами наместник придумал подлую уловку, он призвал всех оставшихся в живых вознести молитву, «и все, кто выбрался из своих убежищ», были схвачены и брошены в тюрьму, «в конце концов их сталкивали с крыши». Таким образом погибли многие люди, и так продолжалось, пока «во всем городе не осталось в живых и четырех человек». И все же новый эмир, Арслан, взял на себя правление – чем и кем, позвольте спросить? Собрал армию в 10 000 воинов и властвовал шесть месяцев. Вернулся монгольский военачальник, «поубивав всех, кого нашел». Потом снова пришел Шиги и «начал пытать и мучить жителей». И снова, «за исключением 10 или 12 индийцев… в городе никого не осталось». И тем не менее в 1240-х годах наместник Аргун приехал в кишлак неподалеку от Мерва, где «несколько дней пировал в царском дворце, и каждый из вельмож… начал разбивать парк и сооружать дворец». В 1256 году Мерв был в числе провинций, откуда «вино лилось, как вода, и неограниченное количество провизии» доставлялось для монгольского правителя Хелегу. В этом повествовании о повторяющихся катастрофах всегда находилось все больше людей, которых можно было убивать, всегда что-то оставалось для новых грабежей, и если только это правда, то каждая катастрофа не была такой уж апокалиптической, как ее расписыва ет Джувайни.

Сколько же на самом деле погибло людей? Сказать невозможно. Никакой переписи населения не производилось, и все цифры едва ли не больше, чем догадка. Но некоторые основания для размышлений остаются. Во всем Хорезме имелось 20 крупных городов, в среднем в каждом городе жило 100 000 человек, что грубо дает 2 миллиона горожан. Географы, которых цитирует Бартольд, насчитали в богатейшей Зеравшанской долине 223 кишлака, там же находятся города Бухара и Самарканд. Предположим, что в каждом кишлаке жило по 1000 человек, скажем, в целом 250 000, теперь возьмем, что в других, менее богатых провинциях было еще 750 кишлаков, что дает число сельских жителей – 1 миллион. Сложим, итого получится 3 миллиона. А теперь посмотрим более свежие цифры по региону, когда-то составлявшему Хорезм. В начале двадцатого столетия Узбекистан и Туркменистан, бывшие тогда «Русским Туркестаном», насчитывали 2 миллиона ч