Введение. Нейролингвистическое программирование

Нейролингвистическое программирование

Нейролингвистическое программирование — направление в психотерапии и практической психологии, основанное на технике моделирования (копирования) вербального и невербального поведения людей, добившихся успеха в какой-либо области, и наборе связей между формами речи, движением глаз и тела и памятью.

НЛП иногда классифицируется как паранаучное направление. Существует ряд исследований эффективности НЛП с положительным результатом, однако большая часть научных экспериментов говорят о неэффективности методик НЛП и отсутствии у них научного обоснования. Некоторые критики выражают сомнения в этичности применения НЛП. Научные обзоры показывают, что НЛП содержит ряд фактических ошибок и не даёт тех результатов, о которых заявляют сторонники данного направления.

Нейролингвистическое программирование разрабатывалось совместно тремя людьми Ричардом Бендлером, Джоном Гриндером, Фрэнком Пьюселиком под попечительством Грегори Бейтсона.

В основу НЛП легла техника копирования вербального и невербального поведения трех психотерапевтов: Фриц Пёрлз(гештальттерапия), Вирджиния Сатир (семейная терапия) и Милтон Эриксон (эриксоновский гипноз).

Основываясь на языковых паттернах и сигналах тела, собранных экспертными методами во время наблюдений, практикующие нейролингвистическое программирование считают, что нашу субъективную реальность определяют убеждения, восприятие и поведение, и, следовательно, возможно проводить изменения поведения, трансформировать убеждения и лечить травмы. Техники, выработанные на основе данных наблюдений, своими создателями описывались как «терапевтическая магия», тогда как само НЛП описывалось как «исследование структуры субъективного опыта». Эти утверждения основываются на принципе, что любое поведение не проявляется случайно, но имеет структуру, которую возможно понять. НЛП применяется в целом ряде сфер деятельности.

...Противу мнения и чаяния многих толь довольно предки на­ши оставили на память, что, применяясь к летописателям дру­гих народов, на своих жаловаться не найдем причины. Немало свидетельств, что в России толь великой тьмы невежества не было, какую представляют многие внешние писатели.

М. В. Ломоносов

Полагаем, что наука, как область истинного знания, не имеет национальной принадлежности, хотя и имеет соответ­ствующее происхождение. В конечном счете, истина не может быть русской, татарской и так далее, в этом же роде. Авторам хотелось бы в будущем видеть историю психологии труда, построенную на основе интеграции материалов, добытых в культурах самых разных народов. Но пока что соответствую­щие вопросы мало разработаны, и далее мы в порядке неиз­бежного ограничения чаще всего опираемся на материалы, имеющие славянское, русское происхождение.

Представим себе, что наши далекие потомки будут ана­лизировать вещественные памятники нашего времени и, в частности, заметят, что кабина большого трактора подрессо­рена, снабжена виброфильтрами, установкой искусственного климата. Вполне естественно, что на основании этих вещей они реконструируют психологические, эргономические идеи, которые были свойственны их создателям, включая заботу о комфортных условиях труда водителя, о средствах, снижаю­щих утомление, повышающих производительность труда. Но если мы в свою очередь анализируем вещественные памятни­ки труда наших предков, включая и далеких, то мы тоже не должны приписывать появление «умных» вещей случайным обстоятельствам, но видеть в них реализацию здравых душеведческих идей. Если далекие предки могли придумать и сде­лать колесо, то не откажем им в способности придумать адек­ватные и полезные психологические модели.

Здесь необходимо признать существование следующей за­висимости. Представим себе некоторую шкалу или параметр: «психологическая идея - внедрение (овеществление идеи), и чем в большей степени рассматриваемый исторический мате­риал характеризуется признаками правого полюса указанного параметра, тем в большей мере требуется именно рекон­струкция самой идеи. В самом деле человек дописьменной эпохи был, так сказать, «принципиальным внедренцем» - он не мог стремиться делать трактаты, но делал полезные вещественные или функциональные (например, социально-ор­ганизационные) продукты со следующими эффектами: ска­жем, удачно организованную охоту на опасного зверя, погоню за ним или соблюдал порядок хранения собранных плодов и пр. Иначе говоря, что касается дописьменной эпохи суще­ствования человека, то здесь мы можем располагать только именно памятниками, свидетельствами о внедрениях душеведческих идей. В эпоху письменности с ее речевыми сред­ствами фиксации идей создаются возможности сравнительно легко отслеживать собственно их «драму», но зато возникает риск двоякого рода: а) погружения в мир нежизнеспособных схоластических домыслов и б) ухода, отвлечения исследова­тельского внимания от массива овеществленных идей, от то­го, что К. Маркс называл «раскрытой книгой человеческих сущностных сил», «чувственно предлежащей перед нами че­ловеческой психологией» [1. С. 628-629].

Психология труда дописьменного периода не была, разу­меется, «немой». Но речевой этап фиксации психологических идей этого периода - этап устной и, возможно, внутренней речи - канул в вечность, отразившись лишь в явлениях фольклора, мифах, речевых формулах по поводу типичных жизненных ситуаций, ритуалов, обычаев.

Итак, задачи истории психологии труда сводятся к ре­конструкции психологического знания о труде и трудящемся (включая и группу как «совокупный» субъект труда) на ос­новании всего доступного комплекса исторических свиде­тельств - как вербальных так и невербальных. Мы примем в качестве предмета истории психологии труда историю преж­де всего внедренных идей, связанных с овладением челове­ком (и человечеством) своей психикой в труде, ее фактами и закономерностями.

Следует признать, что историки, палеоантропологи, фило­логи, искусствоведы и другие специалисты, обращаясь к ана­лизу тех или иных процессов и результатов деятельности че­ловека в прошлом, фактически очень часто реконструируют явления сознания, психики человека. И специалисту-психоло­гу здесь нередко остается, реализуя свои задачи, сделать только еще один шаг - сличить реконструированные факты и зависимости с категориальным строем современной психо­логии, дать интерпретации им в рамках собственно психоло­гических понятийных схем, включить добытое другими в кон­цептуальный строй истории психологии труда. При этом воз­можна и реинтерпретация ранее известных фактов - новое слово по поводу старого материала. Так, мы полагаем, что многие исследователи сознания первобытного человека не­сколько акцентированно приписывают ему собственные моти­вы, намерения, в частности, намерение «объяснить» мир. По­лагаем, что первобытный человек мог быть не менее озабочен вопросами фиксации, сохранения частного успешного и по­лезного опыта, и многие магические действия, ритуалы несли не предрелигиозную функцию, а функцию фиксации дости­жений. В самом деле, зачем (и это при бедности позитивного знания) первобытному человеку культивировать мистические, далекие от истины объяснения реального мира? Человек пер­вобытной эпохи, как и современный человек, нуждается во внутренних средствах удержания в сознании важных, добы­тых опытом истин. Миф, например, это своеобразная общая технологическая карта; представления о добрых или злых духах - детальная разработка этой карты, указывающая на необходимость, в частности, состояния бдительности, на ос­торожность, на необходимые защитные действия или дей­ствия эмоционально окрашенные, чтобы дольше не забыть что-то или дольше сохранить нужное состояние души. Пред­ставления древних славян об упырях, берегинях, божествах [72] - все это, за неимением лучшего, достаточно удобные модели в голове, обеспечивающие саморегуляцию, регуляцию поведения, взаимопонимания и согласованный совместный труд. Современные математики сколько угодно пользуются представлениями о памяти электронной вычислительной ма­шины как о некоем шкафе с ячейками, расположенными в определенном порядке. Все понимают, что никакого «шкафа» и «ячеек» нет, но это мифологическое по своей гносеологичес­кой сути представление позволяет правильно обращаться с памятью ЭВМ; оно полезно и поэтому живет в профессиональ­ной практике. И таких психотехнических средств можно встретить много в любой современной профессии. Будем ис­ходить из предпосылки, что «социум не терпит пустоты зна­ний»: если какие-то представления, мысленные модели жи­вут и передаются из поколения в поколение, значит, они по­лезны (а то, что эти модели, представления могут быть кем-то использованы злонамеренно, характеризует не их сами по себе, а уровень общественных отношений).