В годы Первой мировой войны

1914 год был годом особенно больших революционных надежд на победоносность борьбы за освобождение от ига царизма, а затем и капитализма.

К сожалению, июль 1914 года оказался и последним месяцем этой исторической эпохи нового подъема рабочего революционного движения 1911-1914 годов. Объявление войны резко затормозило это движение на полном боевом ходу. Героическая передовая часть питерского пролетариата и в день объявления войны демонстрировала свой протест.

В Киеве объявление мобилизации застало рабочих бастующими — демонстрирующими свою пролетарскую солидарность с петербургским пролетариатом. Война и у нас в Киеве, как и в других городах страны, на полном ходу прервала это движение. Продолжать забастовки и выступления после официального объявления войны было невозможно. Но рабочие оставались в состоянии брожения, антивоенных настроений, недовольства мобилизацией. Это находило свое активное выражение на сборных мобилизационных пунктах в городе Киеве и ряде волостей, уездов Киевской губернии. Крестьяне, мобилизованные призывники громили, жгли помещичьи имения, забирали хлеб и другое имущество, оказывали сопротивление мобилизации, в том числе и в моем Радомысльском уезде, где было охвачено сопротивлением 10 волостей.

Конечно, с уходом по мобилизации 20-30% коренных рабочих, с приходом на предприятия большого количества новых

масс, в том числе из кулаков, купцов и всякого буржуазного и мелкобуржуазного элемента, оборонческие настроения увеличились, хотя эти элементы как раз и пришли на заводы, чтобы уйти от обороны, от фронта. Но кричали они как ура-патриоты, как «идейные» сторонники национализма и шовинизма и его выразителей — ликвидаторов и эсеров. Потом, в ходе войны и ухудшения положения, лучшая часть и из этих трудящихся элементов поворачивалась в сторону забастовок и антиоборонческих настроений. Мы, большевики, не относились безразлично к ним, а, обратив внимание на лучших, работали с ними, и надо сказать, что немало их становились в ряды борцов с царизмом.

В Киеве, как и по всей стране, в первые месяцы после начала Первой мировой империалистической войны рабочее движение было ослаблено, забастовок до конца 1914 года почти не было. Террор и репрессии царского правительства еще более усилились по сравнению с довоенным временем. Профессиональные союзы в большинстве своем были разгромлены. Те, которые остались, фактически вели свою работу нелегально и лишь к 1915 году многие из них несколько оправились от удара.

Уже в конце 1914-го и в 1915 году Киевская организация окрепла и организационно, было восстановлено систематическое общекиевское партийное руководство — Киевский комитет партии. Этому способствовало еще и то, что в октябре 1914 года в Киев из Полтавы приехал Станислав Косиор. Это был старый развитой большевик, работавший раньше в Донбассе; он имел большой опыт партийной работы, был умелым организатором, серьезно помог в налаживании, развертывании работы Киевского комитета, став признанным его руководителем.

Киевский комитет тогда сложился в следующем составе: Косиор Станислав, Вейнберг Гавриил, Дегтяренко, Каганович Лазарь, Майор (Майоров), Дора Иткина и другие.

Станислав, как настоящий большевик, быстро вошел в работу Киевской организации. Надо особо подчеркнуть, что он умело вел свою работу, особо конспиративно, и я многому, в том числе в этой конспирации, у него научился. Станислав показывался редко на собраниях и поддерживал руководящую связь через доверенных лиц райкома.

В первой половине 1915 года наша работа развернулась интенсивно, но, к сожалению, в марте была арестована группа активистов, в том числе и два члена Киевского комитета товарищи Дегтяренко,

Вейнберг и другие активисты. Это сказалось на работе не только из-за потери этих товарищей, но и потому, что нам, оставшимся, пришлось еще больше законспирироваться и вести работу замкнуто.

В связи с этими арестами и нависшей угрозой над другими товарищами Станислав Косиор вынужден был уехать из Киева. Это была большая потеря. Вслед за ним выехали и некоторые другие товарищи. Это, естественно, ослабило работу, но ненадолго.

В конце апреля состоялась конференция на Подоле, на Константиновской улице, между Ярославской и Нижним валом. Помню, что это был двухэтажный дом, в первом этаже которого был магазин. Конференция избрала тайным голосованием киевский комитет, в который вошли Ластовский, Каганович Лазарь и другие.

Мы все почувствовали себя бодрее. Актив и члены партии шире и смелее развернули свою работу; их смелость нашла свое выражение и в таком деле, как проводы отправленных в ссылку, ранее арестованных наших товарищей Виктора Капранова, Вейнберга, Веры Сапожниковой и других. Группа товарищей пошла на вокзал их проводить. Ко мне на фабрику зашли товарищи Маргулис, Садовский и Мишка Ротлейдер (звали мы его «Банкир», потому что он работал в банке) и предложили мне пойти с ними на вокзал. Вначале я им сказал, что это, может быть, будет нарушением конспирации, но они были так настойчивы, что я пошел с ними. Кроме молодого задора — принять участие в таких проводах, мне захотелось попрощаться хотя бы издали с друзьями. На вокзале собралось немало провожающих. Мы, естественно, вместе с другими махали им руками, приближаясь к ним вплотную, жандармы обратили внимание на демонстративный характер этих проводов и целой оравой набросились на нас, разгоняя и избивая, завершив свою «операцию» арестом нескольких человек, в том числе и меня.

Допросы были жестокими; здоровенные жандармы неоднократно избивали нас до крови, но допросы ничего им не дали, ничего они не могли добиться. Я был одет плохо и изобразил из себя деревенского парня, приехавшего в Киев искать работу «А чего же ты махал рукой, да еще фуражкой?» — допытывались они, не веря моим утверждениям. На это я им по-деревенски отвечал: «Уси махалы, и я махав, я думав, що воны мобилизованные и их отправляют на фронт».

После недельных мытарств и таких же жестоких допросов, ничего не добившись, они большую часть освободили, в том числе и «Банкира», а меня и Ефима Ковальчука выслали из Киева в де-

ревню по этапу. По пути следования в городе Иванькове при помощи старых друзей Михаила я освободился от дальнейшего следования по этапу и вместо деревни нелегально вернулся обратно в Киев. Товарищи, а тем более моя молодая жена, Мария Приворотская-Каганович, встретили меня с радостью, и я вновь окунулся в партийную и профсоюзную работу.

На одном из заседаний Киевского комитета, обозревая положение и работу, мы оценили хорошо работу на предприятиях, но одновременно мы, в том числе и я, самокритично установили, что почти не ведется работа в армии, что нет связей с солдатами, кроме попавших в солдаты отдельных членов партии. Поручили мне установить с ними более систематическую организационную связь и вместе с ними заняться работой среди солдат. Я охотно взялся за это, тем более что, давая мне это поручение, товарищи правильно указывали, что я лучше других знаю деревню, а в армии больше всего крестьян.

В начале июля и я лично начал вести беседы с солдатами маленькими группами, встречаясь с ними в районе Печерской Лавры. Это было удобно, потому что там всегда было много народу, в том числе и солдат. На одной из бесед я просил рассказать о настроениях солдат. Все они отвечали: «Та в души воны в бильшости такого же настрию, як и мы, алэ нэ осмиливаються сказаты, тилькы, колы з нымы побалакаты, то немало смилых знайдэться».

Я доложил Киевскому комитету результаты нашей работы. Комитет одобрил работу и поручил продолжать ее усиленно. Я дополнительно доложил, что встретил на Крещатике одного бывшего студента в военной форме, проходящего школу прапорщиков в кадетском корпусе. Этого студента я знал до войны как сочувствующего нам. При встрече он не отказался встретиться, сказав, что, когда я приду к нему в кадетский корпус, его вызовут и мы «погуляем». Я спросил у членов Комитета, каково их мнение насчет моей встречи с ним. Сначала мнения разделились: одни считали риском идти в кадетский корпус, другие считали, что нам очень важно получить связи с бывшими студентами, служащими в армии, поэтому надо пойти на этот риск. Комитет принял последнее решение, и я, приодевшись прилично, пошел к нему. К моему удивлению, дежурный долго меня не задерживал и вызвал моего «студента» Назаренко, который тут же вышел со мной для «прогулки».

Беседа вначале не очень-то клеилась, видимо, мы оба выжида-

ли, но потом, естественно, инициативу я взял в свои руки, но, конечно, с осторожностью.

Из беседы, уже из общей ее части я видел, что человек этот не в ладу с самим собой, что это своеобразный «Гамлет» в современных условиях острого кризиса, но все же «Гамлет», склоняющийся к народу, к недовольству и даже возмущению господствующими классами и особенно царской властью. Тогда я перешел к конкретным вопросам. При этом я заранее извинился, что я буду ставить вопросы, может быть, и трудные для ответа, но я не обижусь, если он не ответит. «У вас в школе прапорщиков, вероятно, немало бывших студентов, все ли настроены «за царя и отечество»? Он мне ответил: «За царя — не все, а за отечество — все». «А как же с этим противоречием, если не «за царя», значит, — говорю я, — нужно другого руководителя войной, значит, нужен другой строй?» «Да, — сказал он, — так выходит. Многие думают, что хорошо было бы, если бы было другое управление, но как это сделать, да еще во время войны, этого никто из наших не додумывает и не знает».

Я, со своей стороны, посоветовал ему активнее разъяснять лучшим, наиболее верным из бывших радикальных студентов, что революция неизбежна, но что она сама не приходит, ее нужно готовить.

Он заверил меня, что будет действовать в этом направлении и что мои советы ему пригодятся.

К великому сожалению, эта наша вторая встреча была последней. В следующий раз, подходя к кадетскому корпусу, я еще издали заметил двух шпиков. Я прошел мимо, но они за мной погнались. Я хорошо знал этот район, все проходные дворы, переулки и начал их «мотать». Хотя и не бежал, но угнаться за мной они не могли. Я двигался к Бессарабскому рынку, а затем на Жилянскую улицу. Там был заводик сельтерских вод, на котором я когда-то, в годы безработицы, работал.

Забежал во двор, а там стоит фургон с готовой продукцией. Вскочив на фургон, я выехал со двора. А там-то догнать меня они не могли, это им было трудно.

В конце октября мы собрались, чтобы выехать в Юзовку (после революции г. Сталино, а теперь г. Донецк) — столицу Донбасса. Паспорт мой на имя Гольденберга был липовый — фальшивый. Представилась возможность приобрести паспорт, как говорили, «железный», на имя мещанина города Шяуляй Кошеровича Бо-

риса. Товарищи Витхин и Баршевич особенно старались приобрести его, чтобы лучше меня обеспечить. Но оказалось, что на нем фотокарточка владельца; необходимо было проделать операцию замены этой карточки моей. Волнующим, непростым делом было справиться с сургучной печатью, которая сломалась. Все же с большим трудом удалось ее привести в порядок, и с паспортом на имя Кошеровича Бориса я и Мария выехали в Донбасс.

3 марта улицы Юзовки были переполнены; несмотря на непролазную грязь, все шли к заводу на митинг, собранный в прокатном цехе металлургического завода; шли не только рабочие и работницы фабрик, мастерских, шахт, но и трудящиеся граждане, в том числе и юноши, и, что особенно важно, шли крестьяне окружающих Юзовку деревень. Солдат в Юзовке почти не было.

Мне невозможно сегодня рассказать о моем волнении, испытанном тогда, в марте 1917 года, перед моим первым открытым выступлением на таком многотысячном митинге.

Произошло историческое событие величайшей важности, осуществилась мечта многих поколений мучеников — революционных борцов и страдающего народа — свергнут царский строй. Велика радость и торжество, но в то же время остаются тяжкие страдания народа, в особенности смертельная война. Большевистская партия дает свой, хотя и не полный до приезда Ленина, ответ на этот вопрос.

Но как это доходчиво изложить перед многотысячной массой, многие из которых, а может быть и большинство, только сейчас приобщаются к политической жизни? Всю ночь готовился, думал, утром советовался с товарищами, наметил схему, написал проект резолюции и краткого обращения к рабочим.

На митинг я в сопровождении двух товарищей направился хотя и взволнованным, но в бодром, приподнятом состоянии.

Как это ни странно, по дороге один маленький эпизод вызвал у меня вначале смущение, а потом бодрость и даже радость. Проходя через ворота завода, я услышал отрывок разговора нескольких человек. Один говорит: «Кажуть, що выступаты будэ жид». Другой рабочий ему сердито отвечает: «Дурак ты, хоть жид, да наш». Не скрою, что само по себе упоминание «жид» вызвало у меня инстинктивное огорчение, но зато ответ другого рабочего — «хоть жид, да наш» — меня обрадовал, поднял, ободрил — ведь этим простым, коротким ответом рабочего выражено инстинктивное интернациональное классово-пролетарское чувство

и сознание: рабочий человек любой нации — наш пролетарский брат и друг!

Не буду описывать общее не виданное нами никогда подъемное настроение, царившее на митинге. Выступившие рабочие поддержали докладчика и призвали к борьбе за полную победу революции и против каких-либо контрреволюционных махинаций с попытками восстановления монархии.

На первом же заседании Юзовского Совета был избран Исполнительный комитет, в котором большевики вместе с сочувствующими им имели большинство. Борьба с меньшевиками-оборонцами разгорелась вокруг предложения большевиков об избрании на пленуме Совета заместителя председателя Совета, против чего меньшевики возражали. Громадным большинством депутатов Совет избрал заместителем председателя большевика Кошеровича Б. (Кагановича Л.М.). Это была политическая победа нашей парторганизации.

Вспоминая о моей работе в Юзовке, я рад и счастлив, что вместе с моим незабвенным другом, старым большевиком Марией Марковной, мне довелось жить, работать и бороться в Юзовке — Донецке. Я благодарен донецким рабочим, металлургам, шахтерам и другим трудящимся, в том числе и моим сопрофессникам — сапожникам, большевикам и беспартийным, за пролетарскую школу, которую я у них прошел, — я многому научился у них, отдавая, со своей стороны, все свои молодые силы делу победы Ленинской большевистской партии.