О расплавленных подшипниках и русском мате

О специальном мыле "К" и гауптвахте

"Первого мая я вышла замуж... А двадцать второго июня началась война.Налетели первые немецкие самолеты. Я работала в детском доме для испанскихдетей, которых привезли к нам в Киев. Это " тридцать седьмой год...Гражданская война в Испании... Мы не знали, что делать, а испанские детистали рыть во дворе окопы. Они уже все знали... Детей отправили в тыл, а явыехала в Пензенскую область. Мне дали задание - организовать курсымедсестер. К концу сорок первого года я сама принимала экзамены на этихкурсах, потому что все врачи ушли на фронт. Выдала документы и тожепопросилась на фронт. Направили под Сталинград, в армейские полевойгоспиталь. Оказалась среди девчонок самая старшая. Моей подруге СонеУдруговой, мы и сейчас с ней дружим, тогда было шестнадцать лет, онаокончила только девять классов - и вот эти медицинские курсы. Три дняпрошло, как мы уже на фронте, и вот Соня сидит в лесу и плачет. Подхожу: - Сонечка, ну чего же ты плачешь? - Как ты не поймешь? Я три дня маму не видела. Сейчас ей этот случай напомню, так она смеется. На Курской дуге меня перевели из госпиталя в полевой прачечный отрядзамполитом. Прачки были вольнонаемные. Вот, бывало, едем мы на подводах:лежат тазы, торчат корыта, самовары - греть воду, а сверху сидят девчата вкрасных, зеленых, синих, серых юбках. Ну, и все смеялись: "Вон поехалопрачечное войско!" А меня звали "прачкин комиссар". Это уже потом моидевчата оделись поприличнее, как говорится, "прибарахлились". Работали очень тяжело. Никаких стиральных машин и в помине не было.Ручками... Все женскими ручками... Вот мы приходим, дают нам однукакую-нибудь хату или землянку. Мы стираем там белье, прежде чем сушить,пропитываем его специальным мылом "К", для того чтобы не было вшей. Былдуст, но дуст не помогал, пользовались мылом "К", очень вонючее, запахужасный. Там, в этом помещении, где стираем, мы и сушим это белье, и тут жемы спим. Давали нам двадцать-двадцать пять граммов мыла - на одного солдатапостирать белье. А оно черное, как земля. И у многих девушек от стирки, оттяжестей, от напряжения были грыжи, экземы рук от мыла "К", слазили ногти,думали, что никогда уже не смогут они расти. Но все равно день-два отдохнут- и нужно было опять стирать. Девчонки слушались меня... Приезжаем мы один раз туда, где стоят летчики, целая часть.Представляете, увидели нас, а мы все в грязном, заношенном, и эти хлопцы спренебрежением: "Подумаешь, прачки..." Мои девчата чуть не плачут: - Замполит, смотрите... - Ничего, мы им отомстим. И мы договорились. Вечером надевают мои девчата, что у них было лучшее,идут на лужайку. Одна наша девчонка им играет на гармошке, и они танцуют.Уговор: ни с одним летчиком не танцевать. Те подходят, а они ни с кем неидут. Весь вечер друг с дружкой танцевали. Наконец те взмолились: "Одиндурак сказал, а вы на всех обиделись". Вообще было не положено вольнонаемных сажать на гауптвахту, но что тысделаешь, когда сто девчат вместе? У нас в одиннадцать отбой - и никаких.Они старались удрать - ну, девчата есть девчата. Я сажала их на гауптвахту.Как-то раз приехало начальство из соседней части, а у меня двое сидят. - Как это так? Вольнонаемных сажаете на гауптвахту? - спрашивают уменя. Я спокойно отвечаю: - Пишите, товарищ полковник, рапорт командованию. Ваше дело. Но ядолжна бороться за дисциплину. И у меня образцовый порядок. С тем они и уехали. Дисциплина была крепкая. Как-то встретила одного капитана - проходилмимо моего дома, и я выхожу. Он даже остановился: - Боже мой! Вы вышли отсюда, а вы знаете, кто тут живет? - Знаю. - Здесь же замполит живет. Вы знаете, какая она злая? Я говорю, что такого никогда не слышала. - Боже мой! Она никогда не улыбается, она такая сердитая. - А вы хотели бы с ней познакомиться? - Боже мой! Нет! Ну, и тут я призналась: - Так будем знакомы, я замполит! - Нет, не может быть! Про нее мне рассказывали... Я берегла своих девчат. У нас была такая красивая Валя. Вызвали менякак-то на десять дней в штаб. Приезжаю, мне говорят, что Валя все эти днипоздно приходила, что была она с каким-то капитаном. Была, ну была, делопрошедшее. Два месяца проходит, я узнаю, что Валя беременная. Вызываю ее:"Валя, как это могло случиться? Куда ты поедешь? Твоя мачеха (у нее не мать,а мачеха была) в землянке живет". Она плачет: "Это вы виноваты, если бы выне уехали, ничего бы не случилось". Они со мной - как с матерью, старшейсестрой. У нее какое-то пальтишко легкое, а уже холодно, отдала я ей своюшинель. Поехала моя Валя... Восьмое марта сорок пятого года. Мы устроили себе праздник. Чай.Какие-то конфеты раздобыли. Выходят мои девчата на улицу и вдруг видят: идутиз леса два немца. Волокут за собой автоматы... Раненые... Мои девчатаокружили их. Ну и я, как замполит, конечно, написала в донесении, чтосегодня, восьмого марта, прачки взяли в плен двух немцев. Назавтра у нас было совещание командиров, начальник политотдела первымделом объявяляет: - Ну, товарищи, я хочу вас обрадовать: скоро конец войне. Вчера прачкииз двадцать первого полевого прачечного отряда взяли в плен двух немцев. Все захлопали. Когда шла война, нас не награждали, а когда кончилась, мне сказали:"Наградите двух человек". Я возмутилась. Взяла слово, выступила, что язамполит прачечного отряда, и какой это тяжелый труд прачек, что у многих изних грыжи, экземы рук и так далее, что девчонки молодые, работали большемашин, как тягачи. У меня спрашивают: "Можете к завтрашнему дню представитьнаградной материал? Мы еще наградим". И мы с командиром отряда ночь сиделинад списками. Многие девчата получили медали "За отвагу", "За боевыезаслуги", а одну прачку наградили орденом Красной Звезды. Самая лучшаяпрачка, она не отходила от корыта: бывало, все уже не имеют сил, падают, аона стирает. Это была пожилая женщина, у нее вся семья погибла. Когда мне надо было отправлять девушек домой, мне хотелось что-то имдать. Они все из Белоруссии и Украины были, а там все разрушено, разбито.Как ты их отпустишь с пустыми руками? А мы стояли в какой-то немецкойдеревне, там была швейная мастерская. Я пошла посмотреть: машинки стояли, намое счастье, целые. И вот каждой девчонке, которая уезжала, мы преподнеслиподарок. Я была так рада, так счастлива. Это все, что я могла сделать длясвоих девчат. Все хотели домой и боялись возвращаться. Никто не знал, что нас тамждет..." Валентина Кузьминична Братчикова-Борщевская, лейтенант, замполитполевого прачечного отряда "Мой папа... Мой любимый папа был коммунист, святой человек. Я невстречала в жизни человека лучше, чем он. Он меня воспитывал: "Ну, кто бы ябыл без советской власти. Бедняк. Батрачил бы у кулака. Советская властьдала мне все, я получил образование. Стал инженером, строю мосты. Я всемэтим обязан нашей родной власти". Я любила советскую власть. Любила Сталина. Всех наших вождей. Так менянаучил папа. Шла война, я подрастала. По вечерам мы с папой пели "Интернационал" и"Священную войну". Папа аккомпанировал на аккордеоне. Когда мне исполнилосьвосемнадцать лет, он вместе со мной пошел в военкомат... Из армии я написала домой письмо, что строю и охраняю мосты. Какая этобыла радость в нашей семье! Папа нас всех влюбил в мосты, мы любили их сдетства. Когда я видела разрушенный мост - его разбомбили или подорвали -отношение у меня к нему было, как к живому существу, а не стратегическомуобъекту. Я плакала... Я встречала на пути сотни разрушенных мостов, большихи маленьких, их разрушали в войну в первую очередь. Мишень номер один. Когдамы проезжали мимо руин, я всегда думала: сколько же понадобится лет, чтобывсе это построить наново. Война убивает время, драгоценное человеческоевремя. Я хорошо помнила, что каждый мост папа строил несколько лет. Ночамисидел над чертежами, даже в выходные дни. Больше всего на войне мне быложалко время... Папино время... Папы давно нет, но я его продолжаю любить. Не верю, когда о таких, какон, говорят, что они были глупые и слепые - верили в Сталина. БоялисьСталина. Верили в ленинские идеи. Поверьте мне, они были хорошие и честныелюди, они верили не в Сталина и Ленина, а в коммунистическую идею. Всоциализм с человеческим лицом, как потом это назовут. В счастье для всех.Для каждого. Мечтатели, идеалисты - да, слепцы - нет. Никогда не соглашусь.Ни за что! В середине войны у нас появились отличные танки и самолеты,хорошее оружие, но все равно без веры такого страшного врага, какгитлеровская армия - мощная, дисциплинированная, покорившая всю Европу, мыникогда бы не одолели. Не переломили бы ей хребет. Главным нашим оружиембыла вера, а не страх, даю вам честное партийное слово (я на войне вступилав партию и до сих пор коммунистка). Я не стыжусь своего партбилета и неотказалась от него, как другие, хотя многие из них все равно мои друзья. Номоя вера не много поменялась с тех пор. С сорок первого..." Тамара Лукьяновна Тороп, рядовая, инженер-строитель "Под Воронежем немецкие войска остановили... Они долго не могли взятьгород. Бомбили и бомбили. Самолеты летали через наше село Московка. Я еще невидела врага, я видела только его самолеты. Но очень скоро я узнала, чтотакое война... В наш госпиталь сообщили, что под самым Воронежем разбомбили состав, мыприехали на место - увидели... Что мы увидели? Только фарш... Выговорить немогу... Ой-ой-ой! Первым опомнился наш профессор. Он громко крикнул:"Носилки!" Я была моложе всех, мне только шестнадцать лет исполнилось, и всесмотрели на меня, чтобы я не упала в обморок. Мы ходили по рельсам, лазилипо вагонам. На носилки некого было положить: вагоны горели, не слышалось нистонов, ни криков. Людей целых не было. Я держалась за свое сердце, у меняот страха закрывались глаза. Когда мы вернулись в госпиталь, все повалилиськто где: кто на стол голову положил, кто на стулья - и так уснули. Я отдежурила и пошла домой. Пришла вся заплаканная, легла на койку итолько закрою глаза - все снова вижу... Вернулась с работы мама, и пришелдядя Митя. Слышу мамин голос: - Не знаю, что с Леной будет. Ты посмотри, какое у нее лицо стало за товремя, как она в госпиталь пошла. Она не похожа сама на себя, молчит, ни скем не разговаривает и во сне вскрикивает. И куда у нее делась улыбка и кудаделся смех? А ты сам знаешь, какая она была веселая. А теперь она никогда нешутит. Я слушаю маму, и у меня слезы текут....Когда в сорок третьем году освободили Воронеж, я пошла ввоенизированную охрану. Там одни девушки. Всем им было посемнадцать-двадцать лет. Молодые, красивые, никогда я столько красивыхдевушек вместе не видела. Первую я узнала Марусю Прохорову, она дружила сТаней Федоровой. Они - из одной деревни. Таня была серьезная, любилачистоту, порядок, а Маруся любила петь, плясать. Пела озорные частушки. Абольше всего любила краситься, сядет перед зеркалом и сидит часами. Таняругала ее: "Чем красоту наводить, лучше погладь свою форму и убери какследует койку". Была еще у нас Паша Литаврина, очень отчаянная девчонка.Дружила она с Шурой Батищевой. Та была стеснительная и скромная, самаяспокойная из нас. А Люся Лихачева любила накручивать локоны, накрутит - исразу за гитару. Она с гитарой ложилась спать и с гитарой вставала. Старшевсех нас была Полина Неверова, у нее муж погиб на фронте, и она была всегдагрустнаая. Ходили мы все в военной форме. Когда мама первый раз увидела меня вформе, она сделалась белая: - Ты решила в армию пойти? Я ее успокоила. - Да нет, мама. Я же тебе говорила, что охраняю мосты. Мама заплакала: - Скоро война кончится. И ты сразу снимешь шинель. Я тоже так думала. Через два дня после того, как мы узнали, что кончилась война, у насбыло собрание в красном уголке. Выступил на нем начальник охраны товарищНаумов. - Дорогие мои бойцы, - сказал он, - война кончилась. Но вчера я получилприказ, что на Западную дорогу требуются бойцы военизированной охраны. Кто-то из зала крикнул: - Да там же бендеровцы!.. Наумов замолчал, а потом сказал: - Да, девушки, там бендеровцы. Они воюют с Красной Армией. Но приказесть приказ, его надо выполнять. Кто хочет поехать, прошу подать заявлениеначальнику караула. Поедут добровольцы. Мы вернулись в казарму, и каждая легла на свою койку. Стало тихо-тихо.Никому не хотелось уезжать далеко от родных мест. И никому не хотелосьумирать после войны. На следующий день нас опять собрали. Я сидела за столомпрезидиума, стол накрыли красной скатертью. И я думала, что последний разсижу за этим столом. Начальник охраны произнес речь: - Я знал, Бабина, что ты поедешь первая. И вы все, девчонки, молодцы,не побоялись. Кончилась война, можно вернуться домой, а вы едете защищатьсвою Родину. Через два дня мы уезжали. Подали нам товарный состав, на полу былосено, и пахло травой. Никогда раньше я не слышала, что есть такой город Стрый, теперь этобыло место нашей службы. Город мне не понравился - маленький и страшный,каждый день играла музыка и кого-нибудь хоронили: то милиционера, токоммуниста, то комсомольца. Опять мы увидели смерть. Сдружилась с ГалейКоробкиной. Она там погибла. Еще с одной девочкой... Ее тоже ночьюзарезали... И я там совсем перестала шутить и смеяться..." Елена Ивановна Бабина, боец военизированой охраны"Вся я в отца... Его дочка... Отец мой, Мирон Ленков, прошел путь от безграмотного паренька докомандира взвода в гражданскую войну. Был настоящий коммунист. Когда онумер, мы остались с мамой жить в Ленинграде, всем лучшим в себе я обязанаэтому городу. Моей страстью были книги. Рыдала над романами Лидии Чарской,зачитывалась Тургеневым. Любила поэзию... Летом сорок первого... В конце июня мы поехали к бабушке на Дон. Войназастала нас в дороге. По степи сразу стали носиться - аллюр три креста -коннонарочные с военкоматскими повестками. Пели, пили и плакали навзрыдказачки, провожая казаков на войну. Я пошла в станицу Боковскую врайвоенкомат. Сказали коротко и жестко: - Детей на фронт не берем. Комсомолка? Вот и прекрасно. Помогайколхозу. Лопатили хлеб, чтобы не перегорел в буртах. Потом убирали овощи. Мозолина руках стали твердыми, губы потрескались, лицо покрылось степным загаром.И если я чем-то отличалась от хуторских девочек, то только тем, что зналамножество стихов и могла читать их наизусть всю длинную дорогу с поля домой. А война приближалась. Семнадцатого октября фашисты оккупировалиТаганрог. Люди уходили в эвакуацию. Бабушка осталась, а нас с сестройотправила: "Вы молодые. Спасайтесь". До станции Обливская шли пять суток.Сандалии пришлось выкинуть, в станицу входили босиком. Начальник станциивсех предупреждал: "Не ждите крытых вагонов, садитесь на площадки. Сейчасподадим паровоз и отправим вас на Сталинград". Нам повезло - мы забрались наплощадку с овсом. Погрузили в зерно босые ноги, укрылись платком... Тесноприжались друг к дружке и задремали... Хлеб у нас давно кончился, мед тоже.В последние дни нас прикармливали казачки. Мы стеснялись брать, заплатитьбыло нечем, а они уговаривали: "Ешьте, жалюшки. Всем сейчас худо, помогатьнадо друг дружке". Я давала себе зарок никогда не забыть этой людскойдоброты. Никогда! Ни за что! И не забыла. Из Сталинграда пароходом, затем снова поездом добрались в два часа ночидо станции Медведицкое. Людской волной нас выплеснуло на перрон. А так каксами, превратившись в две сосульки, мы не могли двигаться, то стояли,придерживая друг друга, чтобы не упасть. Не рассыпаться на осколки, как намоих глазах рассыпалась однажды лягушка, извлеченная из сжиженного кислородаи брошенная на пол. К счастью кто-то, с кем мы вместе ехали, о нас вспомнил.Подкатила наполненная людьми бричка, нас привязали сзади. Надели ватники.Сказали: "Идите, иначе вы замерзнете. Не отогреетесь. Вас нельзя везти". Мысначала падали, но шли, потом даже бежали. И так шестнадцать километров... Село Франк - колхоз "1 мая". Председатель колхоза очень обрадовался,когда узнал, что я из Ленинграда и успела окончить девять классов: - Вот и хорошо. Будешь мне тут помогать. За бухгалтера. На какой-то момент я даже обрадовалась. Но тут увидела висевший запредседательской спиной плакат "Девушки, за руль!". - Не буду сидеть в конторе, - ответила председателю. - Если менянаучат, я смогу водить трактор. Тракторы стояли, занесенные снегом. Мы откапывали их, разбирали,обжигая руки о металл, оставляя на нем куски кожи. Проржавевшие, тугозатянутые болты казались приваренными. Когда не удавалось стронуть их сместа против часовой стрелки, пытались открутить по ее ходу. Как на грех...Именно в этот момент... Будто из-под земли, вырастал бригадир Иван ИвановичНикитин, единственный настоящий тракторист и наш наставник. Он хватался заголову и не мог удержаться от русского мата. Эх, ты! Мать твою... Ругань егобыла как стон... Но все равно один раз я даже заплакала... В поле выехала задним ходом: в коробке скоростей моего СТЗ большинствошестерен были "беззубыми". Расчет был прост: за двадцать километровкакой-нибудь трактор выйдет из строя и тогда с него переставят коробкускоростей на мой. Так и случилось. Такая же, как я, трактористка СарочкаГозенбук, не заметив, что из радиатора вытекла вода, запорола мотор. Эх, ты!Мать твою... Я до войны на велосипеде не научилась ездить, а тут " трактор. Подолгуразогревали моторы в нарушение всех правил - открытым огнем. Узнала я и чтотакое перетяжка. И как заводить трактор после такой процедуры - вкруговую непокрутишь, вполоборота не заведешь... Смазочные материалы и горючее - понормам военного времени. За каждую каплю отвечаешь головой, так же как и зарасплавленный подшипник. Эх, ты! Мать твою... За каждую каплю... В тот день... Перед выходом в поле открыла краник картера - проверитьмасло. Пошла какая-то сыворотка. Кричу бригадиру, что автол новый надозалить, он подошел, каплю в руках растер, понюхал зачем-то и говорит: "Небойсь! Еще день поработать можно". Спорю: "Нельзя, сами говорили..." Онзаводится с пол-оборота: "Наговорил на свою голову - спасу от вас нет. Куклыгородские! Грамотные больно. Эх, ты! Мать твою..." Езжай, так твоюразэтак... Поехала. Жарко, трактор дымит, дышать нечем, но все это ерунда:как подшипники? Кажется мне, что постукивают. Остановлюсь - вроде нет. Дамнагрузку - стучат! И вдруг - под самое сиденье - тук, тук, тук! Глушу мотор, подбегаю к смотровым люкам - два шатунных подшипникарасплавила вчистую! Опустилась на землю, обняла колесо и во второй раз завойну заплакала. Сама виновата: видела же, какое масло! Мата испугалась. Егобы отматерить в ответ, так нет, гнилая интеллигенция. Обернулась на какие-то звуки. Ну и ну! Председатель колхоза, директорМТС, начальник политотдела и, конечно, наш бригадир. Из-за него все! А он стоит и двинуться не может. Все понял. Молчит. Эх, ты! Матьтвою... Директор МТС тоже все понял: - Сколько? - Два, - отвечаю. По законам военного времени - это надо идти под суд. Статья: халатностьи вредительство. Начальник политотдела поворачивается к бригадиру: - Что ж ты своих девчонок не бережешь? Как я могу это дитя отдать подсуд! Как-то оно и обошлось. Разговорами. Но " бригадир больше при мне нематерился. А я научилась... Эх, ты! Мать твою... Такое закатывала... А потом случилось счастье: нашлась наша мама. Она приехала, и у насопять была семья. Мама вдруг сказала: - Я думаю: тебе надо идти в школу. Я не сразу поняла: " Куда? - Кто за тебя будет кончать десятый класс? После всего пережитого было странно оказаться снова за школьной партой,решать задачки, писать сочинения, зубрить немецкие глаголы, вместо тогочтобы бить фашистов! И это, когда враг вышел к Волге! Мне нужно было подождать совсем немного: через четыре месяца должносравняться семнадцать лет. Не восемнадцать, так хотя бы семнадцать. И ужтогда никто не завернет меня домой! Никто! В райкоме все прошло гладко, а ввоенкомате пришлось повоевать. Из-за возраста, из-за зрения. Но первоепомогло второму... Когда речь зашла о возрасте, я обозвала военкомабюрократом... И объявила голодовку... Села с ним рядом и двое суток несдвинулась с места, отодвигая предлагаемый им кусок хлеба и кружку кипятку.Пригрозила, что умру с голодухи, но сначала напишу записку, кто виноват вмоей смерти. Вряд ли он испугался и поверил, но все-таки направил меня намедкомиссию. Все это происходило в одной комнате. Рядом. И когда врач,проверив зрение, развела руками, военком рассмеялся и сказал, что я зряголодала. Пожалел меня. Но я ответила, что это я из-за голодовки ничего невижу. Отошла к окну, поближе к злосчастной таблице, и разревелась. И ревеладо тех пор... Долго ревела... Пока не выучила нижние строки. Потом утерласлезы и сказала, что готова еще раз пройти комиссию. И прошла. Десятого ноября сорок второго года, запасшись, как было приказано,продуктами на десять суток, мы (человек двадцать пять девчонок) забрались вкузов потрепанного грузовика и запели "Дан приказ", заменив слова "награжданскую войну" словами "защищать свою страну". Из Камышина, где мыприняли присягу, по левому берегу Волги шли пешим маршем до самого КапустинаЯра. Там размещался запасной полк. И там, среди тысяч мужчин, даже как-тозатерялись. Приезжали "покупатели" из разных частей, набирали пополнение.Нас они старались не замечать. Все время мимо... В пути я подружилась с Аннушкой Ракшенко и Асей Басиной. Обе ониникакой специальности не имели, я же свою считала невоенной. И потому, когобы ни окликали, мы трое дружно делали три шага вперед, полагая, что на местелюбую специальность освоим быстро. Но нас обходили. Но когда мы шагнули в ответ на команду: "Шофера, трактористы, механики- три шага вперед!", "покупателю", а это был молодой старший лейтенант, неудалось пройти мимо. Я сделала не три шага, а пять, и он остановился: - Почему вы отбираете только мужчин? Я тоже трактористка! Он удивился: - Не может быть. А ну - порядок работы трактора. - Один, три, четыре, два. - А подшипники плавила? Я честно призналась, что два шатуна расплавила вчистую. - Хорошо. Беру. За честность. - И, кивнув, пошел дальше. Стали со мной и мои подружки. Рядом. Старший лейтенант сделал вид, чтотак и надо. Эх, ты! Мать твою... Командир части, знакомясь с пополнением, задал старшему лейтенантувопрос: - Ты зачем привез этих девочек? Тот, смутился и ответил, что ему стало нас жалко: попадут куда-нибудь,перебьют, как куропаток. Командир вздохнул: - Хорошо. Одну - на кухню, другую. - на склад, кто пограмотнее - в штабписарем. " Помолчал и добавил: " Жалко, красивые. Самой "грамотной" была я, но работать писарем! И при чем тут нашакрасота? Забыв о военной дисциплине, я прямо-таки взвилась: - Мы - добровольцы! Шли защищать Родину. Пойдем только в боевыеподразделения... Почему-то полковник сразу сдался: - В боевые так в боевые. Двоих - в летучку, на станки, а эту,языкастую, - на сборку моторов. Так началась наша служба в сорок четвертой автобронетанковой полевоймастерской. Мы были заводом на колесах. На машинах, их звали летучки, -стояли станки: фрезерные, расточные, шлифовальные, токарные; электростанция,заливка, вулканизация. На станках работали по два человека. Каждый подвенадцать часов, без единой минуты передышки. На обед, ужин, завтракподменял напарник. Если подходила очередь кому-то идти в наряд, значит,другой работал двадцать четыре часа. Работали в снегу, в грязи. Подбомбежкой. И уже никто не говорил, что мы " красивые. Но красивых девочекжалели на войне, жалели больше. Это правда. Их жалко было хоронить... Жалкобыло выписывать маме похоронку... Эх, ты! Мать твою... Мне часто сейчас снятся сны... Я знаю, что они снятся, но я их редкозапоминаю. Но остается ощущение, что я где-то была... И вернулась... Во снев секунду укладывается то, что в жизни требует годы. А в другой разперепутаю, где сон, а где реальность... По-моему, это было в Зимовниках, ятолько пришла прилечь на пару часов, как началась бомбежка. Эх, ты! Матьтвою... Лучше пусть меня убьют, чем испорчу себе такую радость, какдвухчасовой сон. Где-то рядом сильно рвануло. Дом покачнулся. Но я все равнозасыпаю... У меня страх отсутствовал, не было этого чувства. Даю слово. Толькопосле самых яростных налетов дергал зуб, в котором была дырочка. Да и тонедолго. Я бы до сих пор считала себя страшно храброй, если бы спустянесколько лет после войны не была вынуждена из-за постоянных, нестерпимых исовершенно непонятных болей в самых разных точках своего организмаобратиться к специалистам. И опытнейший невропатолог, спросив, сколько мнелет, изумился: - К двадцати четырем годам разрушить всю свою вегетативную нервнуюсистему! Как же вы жить собираетесь? Я ответила, что жить собираюсь хорошо. Во-первых, я - жива! Я такмечтала выжить! Да, я осталась жива, но прошло всего несколько месяцевпослевоенной жизни, и у меня опухли суставы, отказала и стала страшно болетьправая рука, еще более ухудшилось зрение, опущенной оказалась почка,смещенной печень и, как сразу выяснилось, вчистую разрушена вегетативнаянервная система. Но я всю войну мечтала, что буду учиться. И университетстал для меня вторым Сталинградом. Я окончила его на год раньше, иначе нехватило бы сил. Четыре года в одной шинели " зимой, весной, осенью " и добелизны вылинявшей гимнастерке... Эх, ты! Мать твою..." Антонина Мироновна Ленкова, автослесарь полевой автобронетанковоймастерской

"Требовался солдат... А хотелось быть еще красивой..."

За несколько лет записаны уже сотни рассказов... На книжных полках уменя рассортированы сотни кассет и тысячи печатных страниц. Вслушиваюсь ивчитываюсь... Мир войны все больше открывается мне с неожиданной стороны. Раньше я незадавала себя вопросов: как можно было, например, годами спать в окопахнеполного профиля или у костра на голой земле, ходить в сапогах и шинелях, инаконец - не смеяться, не танцевать. Не носить летние платья. Забыть отуфлях и цветах... Им же было по восемнадцать-двадцать лет! Я привыкладумать, что женской жизни нет места на войне. Она невозможна там, почтизапретна. Но я ошибалась... Очень скоро, уже во время первых встреч,заметила: о чем бы женщины не говорили, даже о смерти, они всегда вспоминали(да!) о красоте, она являлась неистребимой частью их существования: "Оналежала в гробу такая красивая... Как невеста..." (А. Строцева, пехотинец)или: "Мне должны были вручать медаль, а у меня старая гимнастерка. Я подшиласебе воротничок марлей. Все-таки белый... Мне казалось, что я такая в этуминуту красивая. А зеркальца не было, я себя не видела. Все у насразбомбили..." (Н. Ермакова, связистка). Весело и охотно рассказывали они освоих наивных девичьих ухищрениях, маленьких секретах, невидимых знаках, какв "мужском" быте войны и в "мужском" деле войны все-таки хотели остатьсясами собой. Не изменить своей природе. Память их на удивление (все-такисорок лет прошло) сохранила большое количество мелочей военного быта.Деталей, оттенков, красок и звуков. В их мире быт и бытие смыкались, итечение бытия было самоценно, они вспоминали о войне, как о времени жизни.Не столько действия, как жизни, я не раз наблюдала, как маленькое в ихразговорах побеждало большое, даже историю. "Жалко, что красивая я была навойне... Там прошли мои лучшие годы. Сгорели. Потом я быстро состарилась..."(Анна Галай, автоматчица). Через расстояние многих лет одни события вдруг укрупнялись, другие "уменьшались. И укрупнялось человеческое, интимное, оно становилось и мне, и,самое любопытное - даже им самим, более интересным и близким. Человеческоепобеждало нечеловеческое, только лишь потому, что оно человеческое. "Ты небойся моих слез. Не жалей. Пусть мне больно, но я тебе благодарна, чтовспомнила себя молодую..." (К.С. Тихонович, сержант, зенитчица). Такую войну я не знала. И даже о ней не подозревала...