Пятидесятилетие октября

РЫБАК

Во время работ на Восточном Таймыре мне довелось побывать на территории самого северного лагеря заключенных в СССР (и вообще самого северного каторжного поселка в мире), носившего вполне скромное и мирное имя – «Рыбак». Не знаю, кто и почему придумал это название, но именно так он назывался в открытых документах, например – в полетных заданиях и прочих аэрофлотовских ведомостях на выполнение спецрейсов на перевозку людей и грузов: маршруты Усть-Таймыр – Рыбак, Диксон – Рыбак, Норильск – Рыбак и т.д.

Лагерь был создан в 1947 году для детальной разведки и попутной разработки только что открытого уранового месторождения, которому было дано такое же название. Месторождение находилось в зоне контакта черных ордовикских сланцев с крупным массивом субщелочных гранитов "Плато Лодочникова", названным так по имени нашего выдающегося петрографа. Условия для строительства рудника и поселка были крайне тяжелыми, а точнее говоря – никакими. Голая тундра, где не растет даже карликовая ива. Все до последней щепки надо завозить. Нет топлива. Нельзя же считать топливом найденный километрах в 70 к западу лигнит: нечто среднее между торфом и бурым углем, с зольностью около 50%. Лигнит может гореть только в специальных топках с усиленной тягой. В обычных печах он тлеет без пламени. Но другого топлива не было, и заключенные добывали этот лигнит и возили его в Рыбак санно-тракторными поездами. В небольшом количестве (в качестве топливной добавки) завозился морем уголь. Морем завозилось все, но путь от моря до лагеря был не таким уж близким. Роль главных "морских ворот" Рыбака играла бухта Зимовочная, до которой было километров 80. Там были оборудованы склады, и оттуда, по пробитой в тундре тракторной дороге возили грузы, а туда вывозили в железных бочках из-под горючки урановый концентрат. Другая дорога (менее накатанная) вела прямо на север, к мысу Челюскина, где находился аэродром Полярной авиации и радиометеорологическая обсерватория. Я был в этом брошенном поселке (вернее, в том, что от него осталось) уже после ликвидации лагеря. Был несколько раз, но самым сильным осталось первое впечатление.

Мы с Ингой шли маршрутом на плато Лодочникова. Нашей целью был сбор материала, характеризующего граниты. Внимание привлекли яркие блики, вспыхнувшие на склоне горы, когда солнце пробилось сквозь облака. Посмотрев в бинокль, я увидел, что это блестят кучи битого стекла. Я понял, что это и есть остатки печально знаменитого лагеря, о котором я много слышал, но точного положения, которого не знал, и внес соответствующие изменения в наш маршрут. Мы вошли в лагерь с востока, по хорошо сохранившейся тракторной дороге от бухты Зимовочной. Первое место, куда мы попали, был громадный открытый продуктовый склад. Продукты хранились без какой-либо защиты: ни сараев, ни навесов: длинные вереницы штабелей мешков с мукой и крупами, фанерных и дощатых ящиков с макаронами, лапшой и прочими "тестяными изделиями", сухими овощами, с полопавшимися стеклянными банками овощных консервов, проржавевшими банками тушенки и сгущенки, сгнившей колбасой, разползшейся в кисель халвой и прочим богатством.

Мешки с мукой и крупой частично истлели. Снаружи их содержимое неоднократно мокло, раскисало, превращалось в тесто, и снова сохло, сформировав плотную корку, оберегавшую средину, а потому внутри каждого мешка можно было нагрести ведра 2-3 исходного содержимого, а то и больше. Нижние мешки в каждом штабеле давно стали достоянием мышей и леммингов, которых там обитало немыслимое количество. Однако были там и более странные звери. Когда я увидел первую такую животягу, я попросту испугался, потому что это был какой-то монстр. Представьте себе толстое жирное создание, ростом с крупную собаку или умеренных размеров свинью, сплошь покрытую лоснящейся серой шерстью. Щеки надутые, толстые, морда круглая, по краям головы висят узкие длинные уши, брюхо круглое, хвоста нет. Зверь этот еле ковылял на коротких и толстых кривых лапах и явно страдал одышкой. Когда он уставился на меня тяжелым и грустным взглядом, усиленно шмыгая носом и шевеля раздвоенной верхней губой, я наконец-то понял, что это заяц. Только немыслимо отъевшийся и непомерно разжиревший. "Свино-зайцы", как мы с Ингой их окрестили, жили прямо среди мешков с крупами и мукой, поедая их содержимое. Эти же лабиринты штабелей мешков и ящиков укрывали их от хищников – прежде всего от волков. Видимо, они тут же встречались с себе подобными, тут же рождались дети, сразу начинавшие беззаботную жизнь на всем готовом! Так они и вырастали без малейшей потребности не только в беге, но и вообще в сколько-нибудь существенном перемещении. Мышцы атрофировались от безделья и ожирения. Потому-то и уши у них висели, а не стояли...

На вещевом складе меня поначалу поразило обилие дверных щитов: их была не одна сотня, но потом я вспомнил, что из дверных щитов были сколочены лагерные бараки в Бирулях, и до меня дошло, что это не что иное, как стройматериал для расширения лагеря. О том же говорили десятки огромных мотков колючей проволоки. Лагерь намеревался шириться и процветать. Штабеля стальных забурников, арматуры, многочисленные мешки с цементом, ручные пожарные насосы для откачки воды из штолен, какое-то электрооборудование непонятного назначения (реле, рубильники, трансформаторы, генераторы, моторы...), запчасти к тракторам... К товарному складу примыкала "зона", – огороженная колючей проволокой территория с остатками полудюжины бараков. Они были пострашнее бирулинских: каркас из досок обшит снаружи и изнутри брезентом, пространство между двумя слоями брезента забито сухим мхом. Вы только представьте себе: 10 месяцев в году зима, с жуткими пургами, когда мороз под 40⁰ (а то и за 40) сочетается с ветром около 30 м/сек. Вполне комфортабельные щитовые финские дома такой ветер продувает насквозь, так что тепло сохраняется только у печки. Каково же было тут, где стены были из тряпок, а вместо печей стояла пара железных бочек, которые топились, к тому же, не дровами, и не углем, а тлеющим лигнитом...

Пара бараков была получше: они были сколочены из дверных щитов. Кто там жил, я не знаю. Возможно, со временем в такие бараки собирались переселить всех. Не зря же завезли столько щитов. Наконец, один барак был целиком бревенчатый, рубленый... Судя по валявшимся под нарами геологическим молоткам, это был барак специалистов. Видимо, тут жили геологи. Это был более "ценный" и трудновосполнимый контингент, а потому их хоть как-то оберегали!

По углам периметра ограды стояли некогда вышки охраны. Из них уцелело две, остальные были повалены и изрублены. Уцелевшие вышки представляли собой плотно сколоченные дощатые будки, обшитые изнутри фанерой, с двумя застекленными окнами на смежных стенах и с двумя прожекторами... Увидев все это, я впервые подумал не только о заключенных, но и об охранниках. Жили они в той же самой арктической пустыне, ели ту же перловку и горох... Ну, одежда у них была, надо думать, потеплее, домики уютнее, чем бараки... Но они были привязаны к той же самой колючей проволоке, только с другой стороны: не внутри ограды, а снаружи. А если еще у кого-то была голова на плечах и некие остатки совести, то психологически ему было даже хуже: он же тюремщик, палач! А по другую сторону "колючки" находятся "страдальцы". И даже не так уж важно – виновные, не виновные. Это в Германии или в Англии одни были нарушителями закона, преступниками, а другие его блюстителями, у нас же на Руси осужденный традиционно переставал восприниматься, как преступник: каторжник в наших песнях и сказках всегда был страдальцем, а тюремщик – мучителем. Соответственно и отношение было (даже на подсознательном уровне) к одним сочувственное, а к другим – неприязненное. Ну а если каторжанин был не уголовником, то тем более! И я думаю, что у многих охранников самих в душе было нечто подобное, было сознание "неправедности" своего дела. К тому же, согласитесь, охрана, как таковая, там вообще не очень-то нужна. В чем ее задачи? Во-первых, изолировать заключенных от общества, не допускать их общения с вольными. Во-вторых, исключить возможность побега. А куда бежать на Таймыре? В том-то и дело, что некуда! И местного населения там нет, контакты с которым необходимо «пресекать». Были, конечно, вольнонаемные, но «зеки» трудились с ними на одних объектах. Выполняя одну и ту же работу. Тут уж контакты были не то что неизбежными, но просто необходимыми. И что оставалось делать охране?

Встречался я с некоторыми бывшими вольнонаемными. Геофизик Дима Гвиздь, с которым мы работали вместе на Толевой, был когда-то вольным техником-геологом на Рыбаке. Он говорил, что вышки там стояли пустыми. Никто на них не дежурил. Вышки были, а «вертухаев» не было! Более того, лагерное начальство требовало, чтобы охранники никогда не носили при себе оружия, чтобы не возникало ни малейшего соблазна применить его. В авральных работах ВОХРовцы участвовали наравне с заключенными. Значительная часть охранников и сами были людьми подневольными: это были не штрафники в полном смысле этого понятия, но все же в чем-то проштрафившиеся военнослужащие, для которых перевод в этот лагерь на такую должность был наказанием, и не малым. Поселок охраны и вольнонаемных работников на Рыбаке почему-то (в отличие от Бирулей) не уцелел. От него сохранилось лишь полуразвалившееся барачного типа здание конторы, у входа в которую валялись остатки табельной доски ("приход-уход") с номерками на гвоздиках... Инга не могла понять, что это такое. Она моложе меня, и табельную систему учета уже не застала, а я все же первые два года своей трудовой жизни перекидывал дважды в день свой личный номерок с одной половины доски на другую и обратно.

За пределами зоны и поселка находился сам рудник – серия штолен, уходивших внутрь горы. Уцелели откаточные отвалы, но входы в штольни были обрушены, и проникнуть туда было невозможно. Странно выглядели и разведочные линии шурфов. Впечатление было такое, словно их оставили на минутку: не прибранные специально, а брошенные как попало кайлы, тут же валяются эмалированные миски, кружки, алюминиевые ложки. Обычно таким имуществом не разбрасывались. А вот в бараках все было убрано. Таким и остался Рыбак в моей памяти. Уныние, тоска, запустение и... следы поспешной эвакуации, почти бегства. Кстати, добытую руду специальная комиссия, составленная из геологов НИИГА и треста "Арктикразведка", признала некондиционной: слишком уж низким было содержание урана. Ее отвезли в железных бочках в Ледовитый океан, подальше от берега, и затопили. Видимо, глав ной задачей рудника было все же уничтожение людей, а добыча руды – это так, предлог, нечто сопутствующее...

МЫС ЧЕЛЮСКИН

Сезон мы заканчивали на самой северной точке Евразии: на мысу Челюскина, а вернее – в поселке полярной обсерватории, расположившемся у основания этого мыса. В конце августа мы завершили все свои дела в районе бухты Зимовочной. Механики локаторной роты еще разок осмотрели нашу машину. Мы в последний раз попарились в солдатской баньке, посидели за общим столом. Как говорится, пора и честь знать. И так мы очень уж долго пользовались гостеприимством и неназойливой заботой Евгения Казимировича и его подчиненных. Тем более в данный момент им уже стало не до нас: пришел корабль, доставивший им все необходимое до следующей навигации. Надо было принять этот груз, распределить по складским помещениям. Прибыло и человек десять солдат-первогодков, испуганно жавшихся друг к другу и тревожно вглядывавшихся в незнакомую им и поэтому страшноватую тундру.

Дорога от Зимовочной до Челюскина была хорошо накатана еще с ГУЛАГовских времен, так что проблем с ориентировкой не было никаких, и еще до вечерних сумерек мы увидели в лучах заходящего солнца обширную полукруглую бухту и пристроившийся около нее поселок. По таймырским масштабам это был целый городок, насчитывавший до сотни домов, из которых штук двадцать было двухэтажными. В распределении зданий намечалась явная неравномерность: выделялись три обособленных "сгустка". Мы уже знали, что ближе всего к мысу расположен военный поселок, объединявший погранзаставу и локационный пост, подобный тому, что мы видели в Эклипсе и на Зимовочной. Несколько южнее, у широкой и длинной гравийной косы, окаймлявшей среднюю часть лагуны, находился поселок аэропорта. Однако главным ядром был поселок полярной обсерватории и радиометеорологического центра. Именно там высились двухэтажные дома, и там же работала дизельная электростанция, дававшая свет и энергию всему "городу". У причала стояли два сухогруза и танкер. Видимо, и здесь шло пополнение запасов.

Пролив Вилькицкого, обычно забитый льдами, был чист: на запад и на восток до горизонта чернела вода с единичными мелкими льдинами, а прямо на севере у горизонта был хорошо виден обширный гористый остров. Это был остров Большевик, самый южный в составе одного из крупнейших архипелагов – Северной Земли. Этот остров и весь архипелаг были открыты совсем недавно (в историческом масштабе), уже в ХХ веке. Это было одно из последних столь крупных географических открытий. И казалось странным, что до того, как оно свершилось, до 1913 года, мимо мыса Челюскина проследовали корабли многих исследователей, включая Ф.Нансена, Э. В. Толля, но никто из них не увидел того острова, который лежит сейчас перед нами, как на ладони. Слишком уж редко бывает здесь нормальная погода с хорошей видимостью. В основном-то все снег, дождь, туман и низкая облачность. Ну и, конечно, все эти мореплаватели смотрели на пролив со своих кораблей (в лучшем случае – из "гнезда" на мачте), а мы любовались этой картиной с горы, откуда, как известно, видно много дальше!

Приехав в поселок, мы отыскали начальника обсерватории. После краткой беседы он вызвал коменданта, проводившего нас в полупустой дом, где мы заняли пару комнат на втором этаже. В гараже рядом выделили отдельный бокс для нашего вездехода, снабдив нас ключами. Места в окрестностях Челюскина были геологически очень интересными: глубоко врезанные каньоны по рекам Кунар, Кельха, обрывистые обнажения вдоль морского побережья, отчетливо интрузивные массивы субщелочных гранитоидов, но изучить все это детально мы не смогли. Начиналась зима, резко похолодало... На третий день утром я застал неподалеку от нашего дома стайку удивленных молодых псов. Они пришли, как всегда, попить воды из опресненного заливчика, в который впадал небольшой ручей, но оказалось, что ручей замерз, да и заливчик затянуло льдом. Пить оказалось невозможно! Псы-подростки бродили по ледяной корке, озлобленно лаяли на нее. И тут под одним из них лед слегка треснул, и из трещины выступила на поверхность вода. Пес жадно слизал ее. Но в тот момент, когда он надавил около трещины лапами, вода выступила снова. Пес что-то понял: он стал нарочно прыгать и нажимать лапами на лед, – вода стала выбиваться наверх фонтанчиками. Вскоре этому занятию предалась вся собачья компания. Надо было видеть, как они радовались и веселились! Они разве что не хохотали, но сияющие улыбки на их мордах были очаровательны. Кончилось все тем, что тонкий ледок под одним из псов провалился. Тут уж рассмеялись мы, глядя, как этот неудачник неуклюже выкарабкивается из лужи. Что-то в его облике было необычным: толстые лапы, округленные уши, белый окрас по всему телу без каких-либо пятен. Господи, да это и не собака вовсе! Это же белый медвежонок, принятый, как свой, в стае собак-подростков. Это было удивительно забавно. Я сбегал за фотоаппаратом и сфотографировал часть дружной "компашки" в короткий период покоя, когда они вдоволь напились и еще не придумали, чем бы таким заняться дальше!

Погода в этот день была хорошая. Морозец легкий, ветерок слабый. Подмерзший мох слегка пружинил под ногами, идти по тундре было легко. Однако с самого утра пошел снег. Сначала редкий и мелкий, он становился все гуще, крупнее, и к обеду все каменистые развалы полностью укрылись белым покровом. Смотреть в маршруте стало нечего. Снег, снег, снег... Пришлось возвращаться. Снег шел всю ночь, и к утру стало ясно, что началась зима.

Через местный аэропорт я связался с Диксоном, и мне сказали, что вскоре за нами придет ЛИ-2. Ребята стали готовиться к отъезду. Вездеход нам разрешили оставить в том же боксе, где он стоял сейчас. Там мы сложили и большую часть снаряжения, чтобы не возить его самолетами взад-вперед. Упаковав коллекцию и все полевые материалы, мы посвятили оставшийся день осмотру местных достопримечательностей. Главной из них был сложенный из плит обелиск, высотой в рост человека. Его соорудил сам Семен Челюскин в знак открытия северной оконечности Азии, названной им Мысом Северным, который благодарные потомки переименовали впоследствии в Мыс Челюскина. Плиты не были скреплены и держались лишь силой естественного сцепления, а потому обелиск систематически осыпался, но его регулярно подправляли проходившие мимо путешественники. В тридцатых годах построили полярную станцию, трансформировавшуюся со временем в обсерваторию, позже появились аэропорт, погранзастава... Теперь есть, кому следить за сохранностью памятника. Возникла, однако, новая проблема – туристы. Каждый из них стремился как-то "увековечить" свое пребывание в этой точке, совсем не заботясь о сохранности исторического объекта. Полярники нашли решение: рядом с обелиском они врыли в землю деревянный столб, на стесанных гранях которого выжгли надпись с названием мыса, датой его открытия и его географическими координатами. Гладкий брус соблазнительнее неровного камня! Поэтому все туристы стали оставлять свои автографы именно на нем: писать несмываемыми красками, выжигать, вырезать ножом. Столб испещрен надписями. Чьих фамилий там только нет! А невзрачный серый обелиск оставили в покое – столб, как громоотвод, принял людскую энергию на себя!

Вообще-то, конечно, стоять около этого обелиска и уж, тем более, прикасаться к его плитам жутковато. Подумать только: сложили эти плиты участники Великой северной экспедиции, задуманной еще самим Петром Первым: Семен Челюскин "со товарищи" в 1742 году. Восемнадцатый век. Ни радио, ни дизелей, ни даже паровых машин... А потом памятный знак подправляли Э. Норденшельд, Ф. Нансен, Б. А. Вилькицкий, Ф. П. Врангель, Ф. Н. Литке, Э. В. Толль, А. В. Колчак, Р. Амудсен, Н. Н. Урванцев... Около него стояли, прикасались к нему и смотрели на все тот же омывающий его с трех сторон Ледовитый океан, О. Ю. Шмидт, В. Ю. Визе, И. Д. Папанин, знаменитые арктические капитаны О. Свердруп, В.И. Воронин, К. М. Бадигин. Здесь побывали такие прославленные пилоты, как И. П. Мазурук, И. И. Черевичный, М. В. Водопьянов, главный штурман Полярной авиации В. А. Аккуратов. Отсюда посылал свои радиограммы «Главный полярный радист Мира» Э. Т. Кренкель... Какие имена, какие судьбы! Я не думаю, что где-либо на Земле есть точка, где побывало столько великих людей. Даже если считать по формальным регалиям: академики, герои Советского Союза и Социалистического труда, лауреаты высших премий и славных наград. Нет другого такого места в Мире. Разве что космодром Байконур. Но слава мыса Челюскина имеет более длительную историю!

А на деревянном столбе я разыскал автографы Левы Ляхова, Жени Пытченко, Саши Талова, Юлиана Векслера и прочих полярных ассов современности. Есть там и наш Вилен Волчок и капитан Печерский... Рядом с обелиском находится и самое северное кладбище Азии... Несколько могил погибших поблизости и похороненных здесь еще в тридцатых годах полярных летчиков. Ограды, пирамидки, пропеллеры...

Последняя достопримечательность, которую показывают гостям, это ржавые зенитки, установленные в годы войны для защиты от настырных немецких подводных лодок и пиратских рейдеров типа Шеера. И все же наибольшее восхищение вызывает сам поселок. Трудно поверить, что эти приличные дома выросли в совершенно безлюдной тундре. И сейчас живут здесь не герои, а самые обыкновенные люди, живут с женами и малолетними детьми. Не знаю, как сейчас, но тогда была на Челюскине даже начальная школа. Правда, ребят постарше (учеников 5-10 классов) отправляли "на материк": в Диксонскую среднюю школу-интернат.

Квартиры "челюскинцев" выглядели вполне стандартно: радиаторы водяного отопления под окнами, обои на стенах, привычная мебель (разве что шкафов с книгами несколько больше, чем в жилище "средней" московской или питерской семьи). Обычным дополнением к интерьеру были коты, уютно дремлющие на диванах. Кое у кого водились и рыбки в аквариумах. Странно выглядели разве что огурцы и помидоры, созревавшие на подоконниках рядом с традиционными домашними цветами – бегонией, примулой.

Наше "выжидательное безделье" продолжалось совсем не долго. Как и было обещано, через два дня за нами прибыл ЛИ-2. Командиром экипажа был один из самых известных полярных летчиков тех лет Юлиан Векслер, имевший за плечами полеты к северному и южному магнитным полюсам, к северному и южному полюсам относительной недоступности, неоднократно сажавший свой Дуглас на дрейфующие льды. Это был человек, о котором при жизни рассказывали легенды. Когда журнал "Вокруг света" решил опубликовать где-то во второй половине шестидесятых годов обзор, посвященный истории Полярной авиации, то основу этого обзора составили три очерка о ее наиболее выдающихся пилотах. Первый очерк, вполне естественно, рассказывал о Яне Нагурском, который первым в мире осуществил полеты в Арктике, в районе Новой Земли, в самом начале ХХ века. В качестве героя второго очерка был выбран И. П. Мазурук, олицетворявший эпоху тридцатых годов, период становления Полярной авиации как самостоятельной структуры. А вот честь представить ее современные успехи выпала на долю Юлиана Векслера. Я думаю, любому ясно, что Векслера не случайно включили в одну триаду с такими ассами как Ян Нагурский и Илья Мазурук. Значит, было за что!

Но Ю. Векслер заслуживает особого внимания не только за летное мастерство и героизм. Его отличало совершенно особое отношение к своей работе, сочетавшее романтику с прагматизмом. Я тогда не раз думал, что из него вышел бы идеальный пилот-частник, владелец мини-компании (из одной-двух машин), каких немало существует в Канаде и на Аляске. Зарплата полярных летчиков весьма существенно зависела от того, насколько они были загружены реальной работой. Во время вынужденных простоев по причине нелетной погоды или, что чаще, из-за отсутствия заказов они получали вдвое меньше, а умело организованные рейсы, сочетавшие интересы нескольких заказчиков, могли принести тройной приработок! Вот Юлиан и был не только отличным пилотом, но и великолепным менеджером. Он знал телефоны всех потенциальных клиентов, и если официальных заказов в отделе перевозок не было, он "садился на телефон" и обзванивал всех, кто мог иметь свои интересы в арктических перевозках:

- Алло, это Лев Васильевич?

- Да, я у телефона.

- Слушай сюда!

Юлиан говорил в таких случаях в нарочитой одесско-еврейской манере, хорошо известной всем нам по анекдотам:

- Слушай сюда! Таки есть самолет и есть погода, и неужели у тебя нет что возить?

- Ну, есть, конечно, но у меня всего-то килограммов 300, от силы 500, а тебе же не меньше двух тонн надо!

- Это кто тебе такое наговорил? Ты 300, да Петр Адамович 300, да гидробаза 800, да пограничникам всегда что-то по мелочи таскать надо. Вот, глядишь, пара тонн и наберется. Так что побудь пока у телефона, а я что-нибудь устрою!

И ведь устраивал! Мы оплачивали рейс "на паях", и все были довольны! У экипажа не было простоя, а мне оплатить пятую часть стоимости полета ЛИ-2 было намного дешевле, чем оплата рейса Аннушки. Летный час Дугласа при всех мыслимых надбавках (за полет над морем и т.п.) не мог стоить больше 260 рублей, а летный час Аннушки ни при каких условиях не мог быть дешевле 110 рублей. Так что довольны были все – и заказчики, и исполнители, да и государство было не в накладе!

Однако в этот раз Векслер меня огорошил: «Извини, дорогой. Прилетел я по вашей заявке, и, конечно же, за вами. Но повезу я в Диксон не вас, а гляциологов отряда Сергея Говорухи, хотя их заявки на рейс еще нет. Но, я думаю, ты и сам согласишься с таким решением!». Я знал, что отряд гляциологов Арктического института, работавший в самой высокой части гор Бырранга, изучавший едва ли не единственный на Таймыре горный ледник "Неожиданный" пропал без вести. В начале июля их забросили в горы рейсом АН-2, но потом горы почти все время оказывались закрыты облаками, поэтому снять группу в оговоренные сроки не смогли, а вскоре была потеряна и радиосвязь с ними: видимо, отсырели и разрядились батареи питания. Руководство Арктического института знало, что если до сентября самолета не будет, Говоруха со своей группой будет самостоятельно выходить на морское побережье и оттуда продвигаться (по обстоятельствам) к полярной станции Бухта Прончищевой или к локаторщикам в бухту Зимовочную, откуда мы только что прибыли. Было уже десятое сентября. Связи не было почти месяц, и о судьбе отряда никто ничего не знал.

Юлиан Векслер летел на Челюскин из Хатанги, где только что завершил работы для топографов. Из-за обильной низкой облачности он не стал пересекать горы Бырранга, а обогнул их со стороны моря. На подходе к заливу Фаддея он увидел вдруг фигурки людей на белом снегу. Никаких "плановых" групп там не должно было быть! А вдруг это отряд Говорухи, к поискам которого уже готовятся? И Юлиан прошел над людьми на бреющем полете. Ему махали руками. Пилот оторвал большой кусок бумаги от крафтовского мешка и написал на нем размашистыми буквами: «Если это группа Говорухи, пусть один человек ляжет на снег!». Обвязав бумагу длинным бинтом, и завернув в нее груз для веса, Векслер сбросил записку. Ее поймали, прочитали, и при очередном проходе над группой пилот увидел, что один человек лежит на снегу. Все ясно. Вниз полетела вторая записка: «Если нуждаетесь в срочной помощи, пусть двое лягут на снег!».

Легли на снег не двое, – легли все. Векслер понял, что это не подтверждение необходимости срочной помощи, а страстный призыв к ее немедленному оказанию. Сбросив третью записку ("Оставайтесь здесь, никуда не уходите!") и, покачав на прощанье крыльями, Векслер тут же связался с Диксоном, сообщил о своей "находке". Ребятам в этот день везло невероятно: поблизости, на маяке острова Андрея, работал вертолет, командиру которого тут же дали задание подобрать гляциологов и доставить их на Челюскин. Векслер встретил вертолет в воздухе и точнехонько вывел его прямо к бедствующей группе. Предварительный осмотр спасенных, выполненный врачами обсерватории Челюскина показал, что они весьма отощали, некоторые получили легкие обморожения и почти все – простужены. Поэтому Векслер и решил срочно вывозить в Диксон их, а за нами придти завтра. Разве мог я в этой ситуации "качать права"? Я посмотрел, с какой жадностью эти обросшие и изможденные парни поедали жиденькую манную кашу, специально подготовленную для них челюскинскими поварами, и от души порадовался, что все у них сложилось так благополучно.

Но подумайте и о Векслере. Разве обязан он был, увидав людей на пустынном заснеженном берегу моря, думать, кто они такие, откуда взялись, и не Говоруха ли это, который ему не сват и не брат? Так нет же! Он сумел, не имея реальной связи, уточнить ситуацию, посредством умело сформулированных вопросов, сумел затем без проволочки связаться со своим начальством, организовать вертолет! Нет, что ни говорите, но явно был он человеком достойным самого высокого восхищения!

Итак, Векслер улетел в Диксон, а нам пришлось ждать его не день, к сожалению, и не два. Арктика – это Арктика. Опять обрушились пурги, обильные снегопады со штормовыми ветрами. Мы сидели в теплых домах, а я думал о том, как все-таки повезло гляциологам. Им пришлось не сладко, но обошлось без трагедий. А если б Векслер не заметил их с воздуха, если б их не сняли с побережья, и на них обрушилась бы та пурга, которая свирепствует сейчас над Восточным Таймыром? Они, скорее всего, погибли бы.

Ну а челюскинцам пурга не помешала в проведении грандиозного традиционного торжества, именуемого "Праздником урожая". Праздник урожая проводят на Челюскине после завершения разгрузки каравана, доставившего все необходимое для предстоящей зимовки. Последний корабль ушел, последние кули и ящики доставлены на склады – "закрома полны!". Окончились и тяжелые авральные работы, неизбежно связанные с разгрузкой каравана. Самое время отдохнуть и расслабиться. На этот праздник пригласили и нас.

"Кают-компания" (т.е. главный зал столовой) и все прилегающие помещения были украшены почти по-новогоднему. Повара изощрялись более суток, готовя, при участии добровольцев-помощников, всяческие немыслимые деликатесы. Впервые, после царившего в авральный период "сухого закона", столы ломились от обилия разноцветных бутылок: спирт, шампанское, коньяки, ликеры, портвейн, кагор, сухие вина! Начальник обсерватории огласил приказ с обилием благодарностей. Наиболее отличившиеся авральщики" получили солидные премии, интересные подарки. Еда и выпивка перемежались тостами, песнями. Звучала тут и уже прославившаяся "Морзянка", которая "поет за стеной веселым дискантом...", были и чисто свои песни, сочиненные местными бардами, которые я, увы, уже забыл. А потом были танцы почти до рассвета.

Кроме нас гостями на этом празднике был и вертолетный экипаж: пурга застала его на Челюскине, и деваться им было по-просту некуда. Оказалось, что это тот самый Борис Стебленко, который в прошлом году нечаянно обнаружил пропавший отряд Толи Забияки у рыбака Фаддеева. Я познакомил Ингу с их прошлогодними спасителями. Борис был элегантным высоким и стройным красавцем, так и не снявшим, несмотря на разгоряченность, свою романтическую кожанку. Местные дамы готовы были разорвать его на мелкие сувениры, но танцевал он, в основном, с Ингой.

Еще через пару дней, когда пурга улеглась, Векслер прилетел-таки за нами. Вечером в Диксонской столовой мы вновь встретились с экипажем вертолетчиков. Мою оживленную беседу с ними прервала Инга: «Лев, а почему ты нас не знакомишь?». Я познакомил ее с радистом и механиком. Штурман напомнил, что именно у него она год назад вырвала полетное задание, чтобы написать на нем записку, а с Борисом Стебленко их знакомить не надо, поскольку совсем недавно они почти весь вечер танцевали друг с другом на Празднике урожая. Они смотрели друг на друга с "недоверчивым недоумлением":

- Я помню смутно, что очень не хотелось расставаться с какой-то очаровательной женщиной. Так это были Вы?

- Я тоже была, как в тумане. Видно, слишком уж ударную дозу спиртного нам предложили в начале бала. Я помню только, что весь вечер не выпускала из рук что-то хрустящее!

Ингины слова потонули в дружном хохоте. Хрустящей была кожанка Бориса. На такой жизнерадостной ноте завершился напряженный, но очень насыщенный полевой сезон 1967 г.

* *

*

Главным результатом (и в значительной мере для меня неожиданным) было то, что геология Восточного Таймыра существенно отличалась от виденного раньше. Во-первых, на Восточном Таймыре несравненно большую роль в сложении докембрийских образований играли вулканиты, причем не только базальты, но и породы среднего и даже кислого состава. Во-вторых, там не оказалось столь полюбившихся мне ильменитосодержащих сланцев. Вообще-то и тут попадались отдельные линзочки черных сланцев с пластинками и чешуйками ильменита, но это были лишь единичные проявления, "погоды", как говорится, не делающие.

Наконец, на Восточном Таймыре я впервые увидел тела хромитоносных серпентинитов, ассоциациирующиеся с метагабброидами. Позже, правда, красноярский геолог-производственник В. В. Беззубцев нашел серпентиниты и на Центральном Таймыре. Нашлись там и кислые вулканиты, хотя и не в таких объемах, как на востоке. Но в тот год впечатления о различиях в геологическом строении этих территорий оказались очень сильными. Возможно, как раз вследствие их неожиданности.

Толя Забияка обратил мое внимание на то, что метабазиты района бухты Зимовочной весьма похожи на листвениты, и предварительная проверка подтвердила, что многие их образцы отличаются повышенной золотоносностью. Территория явно требовала внимания, а вновь выявленные объекты нуждались в дальнейших исследованиях. Но в то же время срок завершения нашей обширной темы неумолимо приближался. Осталось меньше года. Обилие собранного материала требовало основательного изучения. Собственно, это было вполне ожидаемо, а потому в нашей программе полевые работы на последнее лето были запланированы в весьма урезанном объеме. Обсудив ситуацию, мы решили, что в 1968 году все исполнители займутся обработкой материалов и написанием своих разделов отчета, но один отряд в поле все же пойдет – отряд нашего стратиграфа Толи Забияки, чтобы собрать на Восточном Таймыре материал для сопоставления местных разрезов с разрезами центрального и восточного блоков.

Осень 1967 г. завершилась грандиозным праздником. Советский Союз отмечал пятидесятую годовщину Октябрьской революции, и казалось – ничто не грозит ни этой стране, ни коммунистическому режиму, составлявшему политическую и идеологическую основу ее существования. Освоение нефтяных богатств Западной Сибири обернулось долларовым фонтаном, обогатившим государственную казну. Дружественные режимы стали утверждаться в самых разных странах, едва ли не на всех континентах: Европа, Азия, Африка, Южная Америка. Провозглашенная Г. Киссинджером тактика "отбрасывания коммунизма", казалось, не срабатывала. Поле коммунистического влияния на Земном Шаре неуклонно разрасталось: Эфиопия, Мозамбик, Ангола, Алжир, Ливия... Американцы терпели явное поражение во Вьетнаме.

Многие полагали тогда, что слегка реформировав наш внутренний режим, сделав его более человечным, очистив от Ежовско-Бериевских кошмаров, мы действительно сформулируем идеологию, приемлемую для всех тружеников мира. Ведь в основе своей главные постулаты коммунизма ничем не хуже библейских заповедей! Это явно "общечеловеческие", а не узко-партийные (клановые) ценности. Ростки демократии, вначале робкие, но затем все более и более уверенные, пробивали и взламывали бетон тоталитаризма. И европейские социалистические страны, конечно же, опережали нас в этом процессе. Самой демократичной страной на карте предвоенной Европы была Чехословакия, а потому никто особо и не удивлялся, что наиболее радикальные реформы коммунистического режима начались именно там. В Праге набирал силу процесс, названный позже "Бархатной революцией". В стране социалистического лагеря появились зачатки многопартийности, обозначился плюрализм в средствах массовой информации, внедрялась реальная, а не декоративная, выборность... Мы с интересом присматривались к тому, что там происходило. Всем сердцем был в Праге наш тогдашний директор Г. Н. Бровков. Профессор-литолог, пелеовулканолог, убежденный коммунист, он принадлежал, тем не менее, к той послесталинской группе, которую стали называть позже "шестидесятниками". Участник войны, человек не только храбрый, но и умный, он понимал, что реформы в нашей идеологии необходимы, как необходимы и структурно-организационные преобразования в самой партии. Нередко, заходя к нему, я заставал его за чтением очередной статьи о положении в Чехословакии, и мы горячо обсуждали ход событий в этой стране. Поначалу мы оба надеялись, что Чехословакия станет своего рода лабораторией, где удается обкатать "реформирование коммунизма". Увы, все оказалось много сложнее. Ситуация там стремительно выходила из-под контроля. Было совершенно очевидным, что назревает резкий конфликт с нашим государственным и партийным руководством, который, скорее всего, разрешится по "венгерской модели" 1956 г., т.е. вооруженным подавлением инакомыслия, а это означало бы не что иное, как реванш сталинизма.

В конце концов, все и вправду завершилось вводом в Чехословакию наших войск, отстранением от власти реформаторов, во главе с Дубчеком. Хорошо еще, что Дубчека не расстреляли, как убили предательски в свое время Имре Надя. Я думаю, что от тяжких бед спас свой народ Людвиг Свобода, бывший в то тяжелое время чешским президентом. Авторитет этого генерала помог сдержать страсти. Страна кипела, но не взорвалась. Что же касается коммунистов нашего института, то большинство из них воспринимало такой исход событий как катастрофу. Георгий Николаевич говорил, что если коммунизм оказался не способным к самореформированию, то он обречен: утратив гибкость и закостенев, он неизбежно рухнет. Любой толчок посильнее (изнутри ли, снаружи) опрокинет его. Г. Н. Бровков не вышел из партии, но явно погас. Его членство стало формальным. В откровенных разговорах он говорил мне, что в августе 1968 года компартия СССР совершила самоубийство, скорее всего сама того не ведая. Я полагал, что он ошибается, и наш режим надолго переживет нас, и даже потомков наших. Время показало, что ошибался все же не Георгий Николаевич, а я. Однако вряд ли дело было только в Чешских событиях. Кризис режима (и кризис идеологии) исподволь назревал задолго до этого. Если страна-победитель, обладающая мощнейшими людскими и природными ресурсами, год от года все больше отстает по уровню экономики (и уровню жизни) от стремительно возрождающихся побежденных (и разгромленных) Германии и Японии, значит движется она не по тем рельсам! И если бы не геологи, если б не "нефтяная" подпитка, крах наступил бы гораздо раньше. Все благополучие Брежневского застоя, о котором ностальгически вздыхают многие, держалось только на проедании нефтяных запасов, но и это благополучие было более чем относительным, поскольку в любой европейской стране люди и тогда жили несравненно лучше, чем у нас. Да что там европейские страны – Турция на глазах превращалась в недосягаемую для нас державу! Думаю, что уже в шестидесятые (и даже в пятидесятые) мы, в большинстве своем не сознавая этого в полной мере, неотвратимо шли туда, где оказались в средине девяностых.

Тем не менее, кризисность ситуации, пусть и не вполне осознанно, ощущалась многими. Это проявилось в искусстве, в анекдотах. Напомню один из широко известных анекдотов из серии вопросов армянскому радио: "Можно ли догнать и перегнать Америку, если она находится на краю пропасти? Если можно, что произойдет тогда с нами?". Этот анекдот был обыгран в блистательном фильме тех времен "Айболит-66". Бармалей летит в пропасть, обдираясь о кусты и острые камни, истерично крича: "Я же говорил, что мы этого проклятого докторишку догоним и перегоним!".

КУРИЦА – НЕ ПТИЦА, БОЛГАРИЯ – НЕ ЗАГРАНИЦА

Я не сказал бы, что эта поговорка, ставшая весьма популярной как раз в эпоху Брежнева, так уж справедлива. Да нет, конечно! Для нас, выросших в рамках советского режима, заграницей воспринималась даже Прибалтика, где и вправду далеко не все порядки совпадали с нашими. Мне рассказывал как-то один из близких знакомых:

- Знаешь, Лев, в Риге все почти как у нас, но в небольших латышских городах в гостинице запросто можно получить номер вовсе не с женой, а с любой женщиной! Никто не требует, чтобы вы были расписаны. Ну, захотелось вам спать вместе – и спите на здоровье! Это ваше личное дело, и никого оно не касается!

Чтобы понять его удивление, надо вспомнить, что всюду, кроме Прибалтики, у нас даже в баню (в номер) пускали вдвоем с женщиной, только удостоверившись по паспортам, что вы с ней законные супруги. Ну а Болгария, хотя она была и едва ли не самой социалистической из "Братских стран Восточной Европы", конечно же, воспринималась как явная заграница – совсем иной мир с иными порядками. Вскоре я получил возможность убедиться в этом.

Однако я тороплю события. До моего знакомства с Болгарией произошел еще целый ряд событий, наиболее существенным из которых, и весьма показательным в качестве иллюстрации глубины происходивших в стране изменений, было мое основательное знакомство с КГБ, состоявшееся в ту зиму. Правда это была уже не та организация, которая наводила ужас на всех и вся под славным руководством Лаврентия Павловича, лучшего друга Иосифа Виссарионовича. Туда пришло при смене руководства, много молодых, высокообразованных и весьма умных сотрудников, а главный акцент работы явно сместился из области политического сыска в сферу защиты государственной тайны.

Геолог, по роду своей работы, достаточно часто имеет дело с материалами, в той или иной степени секретными. В связи с этим во многих организациях, в том числе и в нашем институте, существовали так называемые "первые отделы", отвечавшие за соблюдение режима секретности. И вот однажды в нашем первом отделе появился некий молодой человек, затребовавший, якобы в порядке выполнения планово-контрольных мероприятий, личные дела всех сотрудников, фамилии которых начинались на букву "М". Он добросовестно провел дня три за изучением этих "досье", а потом пригласил на беседу троих сотрудников, включая и меня. Беседы, конечно, были индивидуальными, с глазу на глаз. О чем он говорил с другими – не знаю. Я далеко не сразу понял, что его интересует в моем поведении, в моей судьбе. Беседа была странная, а вопросы, вроде бы, бессистемными. И вот, когда мы, вроде бы, собрались прощаться, он совершенно неожиданно спросил прямо: «Откуда Вы знаете Влади Мармо? Когда и при каких обстоятельствах Вы познакомились с ним?».

Я, естественно, рассказал все, как на духу. Правду и только правду. Рассказал о том, что нас связывают общие научные интересы: оба мы изучали граниты. Мне очень понравилась работа Мармо о гранитах Центральной Африки (Сьерра Леоне), и я послал ему оттиски своих статей и письмо, но от него, к сожалению, получил только несколько оттисков, причем даже без дарственных надписей. В ходе дальнейшей беседы я узнал от этого молодого человека, что В. Мармо в настоящее время занимает пост директора департамента недр Финляндии, т.е. что-то вроде нашего министра геологии. И эта "высокая фигура" послала мне приглашение посетить Финляндию за счет их министерства. Напомню, что Красноярск был в те годы городом, закрытым для иностранцев. Красноярское управление госбезопасности, конечно же, переполошилось: человека с высокой формой личного допуска (я же был, как-никак, по специальности "уранщиком"!) приглашают в Финляндию. Глядишь – завербуют! Словом, письмо с приглашением мне не передали. Передали лишь оттиски статей. Стали ко мне "приглядываться". Приглядывались почти год. И пришли, в конце концов, к выводу о моей патриотичности и лояльности, что было, в общем-то, правильно. Патриотом я был всегда и остаюсь им, а что до лояльности... Тут уж, хотя бы в силу своего патриотизма, я никогда и нигде не стал бы говорить за рубежом о том, что мне не нравилось в наших порядках и в действиях наших властей. Я смотрел на это как на наши внутренние дела, как бы, "семейные", до которых представителям других стран (т.е. не членам нашей "советской семьи") не должно быть никакого дела!

В конце беседы мне было сказано, что наши "компетентные органы" теперь отнюдь не против моей поездки в Финляндию, или еще куда-нибудь, куда меня позовут. Я ответил что-то в том духе, что все это, конечно, прекрасно, и поехать можно, если позовут, но кто же позовет теперь меня, такую свинью, коли я даже не удосужился не только поблагодарить за приглашение, но и вообще никак не отреагировал на него. Не могу же я написать Владимиру Мармо, что наше КГБ по-простецки изъяло это приглашение. Так и получилось. Я никак не объяснил своего неблагодарного молчания, а он не повторял больше своих приглашений, хотя публикациями мы обменивались до самой его нелепой смерти в автокатастрофе в августе 1969 года.

В дальнейшем никаких неприятностей такого плана у меня не было. Письма я получал в срок, без изъятий, хотя многие мои зарубежные корреспонденты вполне могли вызывать основательные подозрения со стороны КГБ: были среди них и эмигранты, были и сторонники отнюдь не коммунистических, и даже не социалистических партий, чиновники высоких рангов из капиталистических стран...А для меня лично этот разговор был важен, поскольку пробудил желание и вправду посмотреть на мир по ту сторону занавеса, отделявшего нас от других народов. Соответствующие туристические путевки продавались тогда свободно, и стоили они совсем не дорого. Начинать я решил с Болгарии: как-никак, не просто дружественная, а прямо-таки родственная страна! Кроме того, я в школьные годы переписывался с одной девушкой-болгаркой, приславшей как-то письмо в Орловский Дом Пионеров с просьбой передать его кому-нибудь из орловских школьников для переписки. Я был тогда председателем совета актива этого дома, поэтому письмо ее попало ко мне, и я ответил сам. Переписка наша длилась четыре года и прекратилась по настоянию спецотдела Университета, когда я стал студентом-уранщиком…

Словом, купил я через профком института путевку на болгарский курорт "Золотые пески" вблизи Варны, но поехал туда не один. Такую же путевку купила Инга Забияка. В июле мы прошли обязательный по тем временам инструктаж о правилах поведения советского человека в другой стране, и с группой красноярцев (25 человек) отправились в Киев и далее оттуда в Варну. В наших паспортах поставили забавные штампы со словом "Влезе", означавшее, что мы въехали в Болгарию. Когда мы ее покидали, рядом появился штамп "Излезе". В наших кошельках и бумажниках появились чужие деньги – левы и стотинки (копейки). Удивление началось именно с использования денег. Мы привыкли к твердой стабильности цен, отклонения от которой были только на базаре. Здесь же в государственных городских магазинах цена на фрукты и овощи зависела от положения магазина: на центральных улицах она была почти вдвое больше, чем на окраинах. В ларьках на территории курортной зоны она была раза в три больше, чем в Варне, в лотках у входа на пляж – еще дороже, а у пляжных разносчиков цена на персики взлетала до заоблачных высот! Разной была и стоимость обуви, одежды, всякой галантерейной и канцелярской мелочевки. К тому же действовали системы сезонных скидок, и предметы осенне-зимнего сезона продавались летом на 30-50% дешевле, чем было указано в ценниках. В книжных магазинах продавалось множество красочно оформленных книг, изданных на разных языках, включая и русский, причем продавались и такие книги, которые нам читать не рекомендовали. В частности, было много религиозной литературы, у нас в те годы напрочь отсутствовавшей. Наши деньги можно было поменять не только на левы, но и на любую мыслимую валюту в любом банке и просто у уличных менял. Всюду можно было встретить людей из разных стран и общаться с ними. Препятствием был лишь языковый барьер. Вечерами болгарские девушки (мы не сразу поняли, что это – проститутки) предлагали свою любовь этим многочисленным иностранцам, прекрасно распознавая "безвалютных граждан СССР" и обходя их.

Поражало очень теплое и неподдельно дружеское отношение болгар к нам. По-русски хорошо говорили и охотно беседовали с нами почти все, с кем довелось тогда общаться. Я не говорю о профессионалах экскурсоводах в музеях, о туристских гидах, об официантах в кафе, где нас кормили. Хотя стоило сказать и о них. Наплыв туристов в летнем сезоне приводил к резкому дефициту подобных кадров, и руководство курортами принимало на временную работу массу отпускников. Так официантом, постоянно обслуживавшим закрепленный за нами столик в кафе на Золотых песках, был пожилой седовласый интеллигент, оказавшийся преподавателем математики в софийской гимназии: «Решил подзаработать во время отпуска. К тому же мне выделили тут комнатку. Со мной приехали жена и дочь. У жены отпуск, у дочери – каникулы. Они бесплатно живут у моря, купаются. А я зарабатываю деньги. Так что всем нам хорошо».

Наша красноярская компания подружилась с группой болгарских строителей, возводивших новый гостиничный корпус. Вечерами после рабочей смены они приходили на пляж, освежиться в море и смыть с себя строительную пыль. Как-то вечером их бригадир, молодой плечистый парень, посоветовал посмотреть типичную болгарскую деревню, пригласив меня в гости к своим родителям. В эту деревню ходил из Варны комфортабельный автобус, но он предложил прокатиться на его "Запорожце": «Комфорта меньше, но зато мы сами выберем маршрут. Я провезу Вас по дну Сарматского моря, посмотрим обнажения с палеогеновой фауной»

Я опешил: откуда рядовой строитель, простой рабочий, знает такие геологические термины, как палеоген, Сарматское море? Где он учился?

– Как где? В гимназии. Мы учили геологию. А как же иначе? Мы живем на Земле, это наш дом. Надо же нам знать, как этот дом устроен!

Конечно, надо. Кто бы спорил. Но вот наше министерство просвещения почему-то упорно не понимает этого. Геологию преподают в общеобразовательных школах подавляющего большинства стран. Преподавали ее и в школах СССР до 1941 года. Когда началась война, геологию заменили военной подготовкой. Конечно, временно. Но это «временно» длиться уже 60 лет, и теперь в министерстве образования все искренне изумляются, когда им говорят, что некогда геология была, и что не мешало бы ее восстановить. Выросло уже не одно поколение, понятия не имеющее о геологии. А кто подсчитал, сколько нелепых решений принято нашими властями именно по причине их абсолютной геологической безграмотности?

Удивительно интересными были поездки по памятным местам Болгарии. Рила, Созополь, маленькие монастыри, рыбацкие городки. Во всех городах было множество кабачков, стилизованных под старину (мельница, корчма, разбойничий притон "Трифон Зарезан"). Такие ресторанчики в Болгарии называют «бытовыми заведениями". Но самое сильное впечатление оставили сами болгары: это ж надо – сохранить язык, веру, культуру за многие века турецкого владычества! Болгар насильно отуречивали: веками убивали мужчин, насильно сожительствовали с непокоренными женщинами, те рожали детей от турок, но воспитывали из них славян. Подрастающие юноши шли в гайдамаки, воевали с турками, а женщины опять рожали полутурецких детей и воспитывали их славянами. И современные болгары – антропологически и антропометрически скорее турки, но по культуре своей они больше славяне, чем мы, русские! Если народ не хочет быть покоренным, то его покорить невозможно! Можно, видимо, уничтожить, в конце концов, но покорить – нет!

Встретился я и со своей заочной школьной подругой. У нее было типично болгарское имя Снежана. Снежана Касабова. Я отыскал до отъезда в Болгарию ее старые письма и написал ей по адресу, по которому писал 20 лет назад, в Ловеч. Она, оказывается, давно уже жила в Софии, но как раз в это время приехала в Ловеч, навестить сестру, и получила-таки мое послание! Она приехала ко мне на Золотые пески («Златны пясцы») со своим мужем и сыном Бойко, ровесником моего Миши. Оказывается, Снежана училась в МГУ все те годы, когда я учился в Питере. Сейчас преподает русскую литературу и язык в Софийском университете... Сидя у меня в гостинице мы наперебой делились воспоминаниями, пили болгарское вино, закусывали фруктами и какими-то самодельными лакомствами. Не обошли мы вниманием и последние события: ввод наших войск в Чехословакию и волну реабилитаций в Болгарии. Чехов болгары явно недолюбливали. Уж не знаю за что – скорее всего за благополучную зажиточность. А что до реабилитации, то свежие болгарские газеты пестрели броскими заголовками с именами Трайчо Костова и его соратников, которых совсем недавно называли не «соратниками», а сообщниками. Согласитесь – это слова совершенно разной окраски! Трайчо Костов возглавил болгарскую коммунистическую партию после смерти знаменитого Георгия Димитрова, но продолжалось это недолго. Я помню газеты, которые присылала мне в Орел Снежана в 1949 году: «Трайчокостовщина – това е Титовщина на Българският почва, това е Бъягарският национализм и буржуазност!».

Трайчо Костов был расстрелян. Я так и не знаю, каким он был в самом деле, но больно уж все было похоже почти во всех социалистических странах. Они как бы стремились повторить нашу историю, объявив врагами народа тех, кто прокладывал там дорогу социализму: Ласло Райк в Венгрии, Трайчо Костов – в Болгарии, Владислав Гомулка – в Польше, Рудольф Сланский – в Чехословакии. Без расстрелов никак не обходилось, а потом все они оказались вдруг почему-то при тех же режимах абсолютно невиновными, их реабилитировали посмертно, возвращали их имена истории. И как не понять было, что эта чехарда: восхваления, потом казни, потом реабилитация – напрочь уничтожала идеологию режима. Какая уж тут идеология, если сначала Троцкий – пламенный революционер, друг и соратник Ленина, а потом – кровавый наемник буржуазии и злейший враг трудящихся... И в каждой социалистической стране были, оказывается, свои Троцкие и Зиновьевы... А если это так, то главным фактором истории становления социализма оказывалась вовсе не борьба идеологий, а всего лишь циничная борьба за власть. Оказывается, больше видных коммунистов было уничтожено самими коммунистами, чем их истинными политическими противниками. Теперь, вот пишут, что и в республиканской Испании тридцатых годов больше коммунистов уничтожил "несгибаемый интернационалист Андре Марти", чем генерал Франко.

Во всяком случае, до реабилитации Трайчо Костова моя болгарская подруга, хотя и не была коммунисткой, но всей душой поддерживала социалистический строй. Но вот в конце шестидесятых Снежана пришла к выводу, что все кругом ложь, грязь и обман. Последним порядочным человеком был Георгий Димитров... Я уж не стал ей говорить, что не без ведома и согласия Г. Димитрова был в СССР осужден болгарин Христиан Раковский – друг Димитрова и его правая рука по работе в Коминтерне. Х. Раковский был приговорен к длительному тюремному заключению в злосчастном 1937 году. Сидел он, однако, не долго: вместе с другими политическими заключенными Орловской тюрьмы он был расстрелян перед приходом в Орел немцев: эвакуировать заключенных было некогда (да и не на чем), а допустить, чтобы их освободили фашисты и, возможно, использовали бы потом в своих политических целях, Сталин не мог. По его личному приказу всех их убили. Тогда же была расстреляна сидевшая в той же тюрьме Мария Спиридонова – знаменитая революционерка, лидер партии левых эсеров.

Но, если уж по правде, то все эти скорбные мысли одолевали нас в тот раз не очень-то долго. Завершилась встреча хорошим ужином все с тем же болгарским вином и фруктами. Прощальные объятия, поцелуи. Снежана со своей семьей уехала в Софию, а я со своими красноярскими друзьями еще неделю грелся под болгарским солнцем.