Психология и методология

Общая психология

материалы для выполнения учебных заданий

 

ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ

НОВОСИБИРСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

 

Учебно-научный центр психологии

 

Общая психология

материалы для выполнения учебных заданий

 

 

Новосибирск

2011

 

ББК 88.3я 73–3

УДК 159.9(075.8)

О –28  

 

 

О 28      Общая психология: Материалы для выполнения учебных заданий /Новосиб. гос. ун-т. Новосибирск, 2011. 168с.

       Автор-составитель канд. пед. наук. Ю.Д.Мишина

 

 

«Материалы»  содержит статьи по темам курса «Общая психология», излагающих классические и современные взгляды на закономерности и механизмы протекания психических явлений. Она предназначена студентам-психологам, педагогам, аспирантам и преподавателям психолого-педагогических дисциплин.

 

 

© Новосибирский государственный

университет, 2011

© Ю. Д. Мишина 2011

СОДЕРЖАНИЕ

 

От составителя.................................................................................. 4

РАЗДЕЛ 1. ПРОПЕДЕВТИКА.............................................................. 5

Юревич Ю.В. Психология и методология............................................. 5

РАЗДЕЛ 2. ГЕНЕЗИС ПСИХИКИ................................................... 23

Леонтьев А.Н. Очерк развития психики............................................. 23

Гальперин П.Я. Введение в психологию............................................. 57

Рубинштейн С.Л. Психика и сознание................................................ 66

Выготский Л.С. История развития высших психических функций 71

РАЗДЕЛ 3. ПАРЦИАЛЬНЫЕ СВОЙСТВА ПСИХИКИ................... 78

Ананьев Б.Г. Сенсорно-перцептивная организация человека............ 78

Веккер Л.М. Психические процессы.................................................... 95

ГальперинП.Я. К проблеме внимания.............................................. 106

Леонтьев А.Н. Развитие высших форм запоминания....................... 113

Леонтьев А.Н., Пономарев Я.А., Гиппенрейтер Ю.Б. Опыт экспериментального исследования мышления.................................................................................................................. 121

Лурия А.Р.   Язык и формирование высших психических функций 132

Юркевич В.С. О «наивной» и «культурной» креативности........... 136

Изард Кэрролл Э. Психология эмоций............................................. 149

Гиппенрейтер Ю. Б. О природе человеческой воли......................... 153

 

 

От составителя

 

Данное издание представляет собой хрестоматийные материалы для курса «общая психология». Целью изучения дисциплины «Общая психология» является усвоение системы психологических знаний, закономерностей психического развития личности, развитие системного мышления, аналитико-синтетических форм обработки информации; креативных и дивергентных интеллектуальных стратегий при изучении аутентичных текстов. Она рассчитана на предоставление базовых знаний, умений и навыков в области теоретической психологии, поскольку является основой всех прикладных областей науки. Предметом изучения является теория науки, т. е. феноменология психических процессов, состояний и свойств. Предлагаемое издание помогает решать эти задачи.

Необходимость такого формата обусловлена рядом причин. Во-первых, есть авторы, чьи работы находятся в зоне малой доступности (хранение крупных библиотек). Во-вторых, часть статей издавалось в периодической печати, что часто затрудняет их поиск. В-третьих, если раньше студенты учились и бывало, подрабатывали, то теперь все чаще работают и временами подучиваются. То есть современные участники очных и заочных форм обучения имеют малый лимит времени и нуждаются в методическом обеспечении. В-четвертых, статьи представляют собой не кальку, а извлечения из многотомных трудов корифеев психологической науки. В-пятых, наличие такого пособия дает возможность использовать интерактивные формы проведения занятий и работать с данными материалами в аудиторных условиях. Последовательность подбора текстов вытекает из логики построения учебного курса по психологии.

Естественное ограничение объема не позволило включить целый ряд блестящих имен и обширные библиографические списки. Остается надеяться, что заинтересовавшиеся обратятся к полным вариантам текстов, и будут рассматривать это издание как трамплин к долгому, увлекательному пути в загадочную и манящую страну под названием «таинства психического».

РАЗДЕЛ 1.   ПРОПЕДЕВТИКА

Ю.В.Юревич

ПСИХОЛОГИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ

 

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ, 2000, том 21, №5, с.35-47

 

Одной из главных особенностей современного состояния психологической науки является ее отход от тех методологических позиций, с которыми она, казалось бы, навечно срослась со времен Фехнера. Его главными признаками служат, во-первых, все большее удаление друг от друга исследовательской и практической психологии, во-вторых, обособление гуманистической психологии, противопоставившей себя психологии традиционной, в-третьих, попытки создания таких своеобразных систем психологического знания как христианская психология или психология души, в-четвертых, значительное расширение области влияния парапсихологов, "психологов-магов" и т.п. Подобные явления, знаменующие кризис рационалистической психологии, пока не получили вразумительной аналитической оценки. В то же время они настоятельно требуют осмысления — если, конечно, психологи желают сохранить в своей науке хоть какие-то методологические стандарты и избежать ее превращения в игру без правил, описанную Л. Кэрролом в его далеко не детской книге "Алиса в стране чудес". А их осмысление требует обращения не только к методологии психологической науки, но и к асимметричной ей реальности — психологической подоплеке методологии.

 

 

УСТАЛОСТЬ ОТ РАЦИОНАЛИЗМА

 

Одна из главных причин захватившего психологию "методологического анархизма" состоит в том, что научное сообщество зависимо от общества, фокусирует все в нем происходящее, и чем "мягче" наука и, соответственно, чем меньше она защищена внутридисциплинарными стандартами получения знания и поведения ученых, тем эта зависимость больше1.

Происходящее в современном обществе можно охарактеризовать, перефразируя известное выражение М. Вебера, как "рационализацию всей общественной жизни" [4], как ее "иррационализацию", основными симптомами которой служат культы колдунов, астрологов, хиромантов, экстрасенсов и прочей подобной публики, к услугам которой охотно прибегают многие здравомыслящие, или, по крайней мере, считающиеся таковыми люди, в том числе и сильные мира сего: глобальная мистификация массового сознания размывание традиционных представлений о рациональности и области возможного и т.д. Все эти симптомы иррационализации хотя и проявляются с особой остротой в нашей стране, не имеющей иммунитета как от социального, так и от когнитивного экстремизма, носят интернациональный характер и порождены накатившейся с Запада волной, на пути которой прежде стояли бдительность советских идеологов и твердый материализм отечественного обывателя.

В конце 70-х гг. К. Саган, автор публицистического бестселлера "Драконы Рая", писал: "сейчас на Западе (но не на Востоке) наблюдается возрождающийся интерес к туманным, анекдотичным, а иногда и подчеркнуто ложным доктринам, которые, если бы были правдивыми, создали бы более интересную картину вселенной, но, будучи ложными, выражают интеллектуальную неаккуратность, отсутствие здравомыслия и траты энергии в ненужных направлениях" [44, с. 247]. Образцы подобных доктрин, перечисляемые Саганом: астрология, учение об аурах, парапсихология, мистицизм, популярность которых, по его мнению, выражает активность наиболее примитивных — лимбических — структур мозга, нашедшую выражение в "стремлении заменить эксперименты желаниями" [там же, с. 248]. В конце же 80-х гг. в штате Калифорния, который стал колыбелью компьютерной революции, профессиональных астрологов насчитывалось больше, чем профессиональных физиков (что, впрочем, не помешало компьютерной революции совершиться) [23]. А сейчас материалы, посвященные науке, регулярно печатают менее 10% американских газет, в то время как астрологические прогнозы — более 90%.

Рационализм, который принято считать системой мировосприятия, лежащей в основе развития рынка, науки и вообще современной западной цивилизации, обладает и еще одной важной стороной — является видом массовой психологии, которая, как и всякая психология, имеет три составляющие: 1) когнитивную (определенный стиль мышления); 2) эмоциональную (стремление к господству разума над чувствами и др.) и 3) поведенческую (активность, терпение, либерализм, трудолюбие и т.д.) [26]. Многие причины вытеснения этой психологии "иррационализацией всей общественной жизни" тоже лежат в психологической плоскости и обычно видятся в своеобразной усталости от рационализма; в необходимости отдушин от его многочисленных ограничений: в потребности человека верить в чудеса, которая свойственна и австралийскому аборигену, и строителю коммунизма, и представителю современного западного общества; в неспособности разума долго контролировать эмоции и др. Не последняя роль приписывается и открытию 3. Фрейда, продемонстрировавшего, как эмоции "обманывают" разум, формально подчиняясь ему, а реально, наоборот, контролируя его из подсознания.

Но все же решающее значение имеет рационализация самого иррационализма, которая осуществляется в двух основных формах — когнитивной и социальной. Когнитивная рационализация состоит в том, что современные колдуны, астрологи и экстрасенсы стремятся использовать те формы презентации, обоснования и верификации знания (точнее, того, что они за него выдают), которые характерны для рациональной науки. Отсюда попытки привязать астрологические прогнозы к законам физики; активная эксплуатация таких вполне наукообразных понятий как, например, биополе; видео- и фотоматериалы, якобы подтверждающие существование аур или визиты духов умерших. Социальная же рационализация заключается в том, что сообщество параученых организуется и институционализируется по образу и подобию научного сообщества. Типовые проявления этой институционализации — учреждение академий белой или черной магии; создание соответствующих институтов, сильно напоминающих НИИЧАВО — научно-исследовательский институт чародейства и волшебства, прозорливо описанный братьями Стругацкими; присуждение паранаучных степеней и званий, аналогичных научным; чтение лекций, проведение семинаров и другие формы мимикрии под научное сообщество. То есть и в когнитивном, и в социальном планах иррационализм отчетливо мимикрирует под рационализм, а его представители явно имитируют основные формы поведения, характерные для ученых.

Как ни парадоксально, и рациональная наука, казалось бы, полностью и навсегда одолевшая иррационализм, немало сделала для его ренессанса. Она не только подала пример социальной организации и когнитивной репрезентации знания, но и породила гипотезы: о существовании биополей, возможности экстрасенсорного восприятия, влиянии космоса на организм человека и т.д., которые представителями паранауки используются в качестве объяснительных принципов. Она своими открытиями, не раз разрушавшими привычное мировосприятие, внушила массовому сознанию, что в принципе все возможно, — даже то, что выглядит абсолютно нереальным. Она вооружила современных мистификаторов техническими средствами — от видеопленки, на которую специалисты по спиритизму "снимают" духи Цезаря или Наполеона, до той сверхсложной аппаратуры, которой пользуется Д. Коперфильд. Она внесла решающий вклад в демократизацию мысли, в утверждение в обществе толерантного отношения к ее самым необычным проявлениям, приучив к тому, что инакомыслящих не следует сжигать на кострах. И, наконец, именно наука дала жизнь научной фантастике (не только как некогда самому популярному литературному жанру, но и как состоянию умов), которая обманула обывателя, пообещав ему контакты с представителями других миров и решение всех основных, по крайней мере, технических проблем человечества к концу нашего века и породив иллюзии, разрушение которых обыватель не прощает.

Справедливости ради надо признать, что рационализм и иррационализм не разделены непреодолимой гранью. Любая, даже самая абсурдная, система взглядов рациональна — в том смысле, что выстроена и обоснована некоторой логикой, а, скажем, мистицизм отличается от науки не тем, что иррационален вообще, а тем, что основан на иных, весьма специфических критериях рациональности. Критерии же рациональности плюралистичны и изменчивы во времени. А. Кромби, например, насчитал в истории человечества шесть последовательно сменявших друг друга видов [30]. A B.C. Степин в западной рационалистической науке выделяет три вида рациональности, которые выражают классическая, неклассическая и постнеклассическая наука [20]. Словом, как пишет С. Тулмин, "никакой единственный идеал объяснения... не применим универсально ко всем наукам и во все времена" [21, с. 163], а развитие системы научного познания сопровождалось изменениями представлений о том, что считать рациональным. В условиях же плюралистичности и исторической изменчивости критериев рациональности мимикрия иррационализма под рационализм стирает нормативные грани между ними, оставляя только один демаркационный критерий — представление о сфере возможного, которое само не может быть выстроено рациональным путем, а относится к области веры.

Как ни странно, в нашей стране, долгие годы гордившейся своим всепроникающим рационализмом, иррационалистические тенденции легли на очень благодатную почву, интернациональная "иррационализация общественной жизни" была дополнена иррациональностью сугубо российской. Российская интеллектуальная традиция всегда заключала в себе сильную иррационалистическую потенцию, отторгая рационализм западной науки и характерный для нее стиль мышления. Основные атрибуты этого мышления вызывали у российских интеллектуалов сильное раздражение. К.С. Аксакова, например, не устраивало то, что в его рамках "все формулируется", "сознание формальное и логическое" не удовлетворяло А.С. Хомякова; "торжество рационализма над преданием", "самовластвующий рассудок", "логический разум", "формальное развитие разума и внешних познаний" гневно порицались И.В. Киреевским [18, с. 70]. Этим символам западного мышления противопоставлялись "живое миросозерцание", интуиция, "внутреннее ясновидение", эмоциональная вовлеченность в познавательный процесс. А И.А. Ильин утверждал: "русский ученый призван вносить в свое исследовательство начала сердца, творческой свободы и живой ответственной совести”,  ибо "рассудочная наука, не ведающая ничего, кроме чувственного наблюдения, эксперимента и анализа, есть наука духовно слепая” [10, с. 442].

Из подобных настроений проистекали, в частности, постоянные призывы к "обручению" науки, а также то, что принято называть ее "неврозом своеобразия", или "германским комплексом" [18 и др.]. К.С. Аксаков сетовал: "мы уже полтораста лет стоим на почве исключительной национальности европейской, в жертву которой приносится наша народность; оттого именно мы еще ничем и не обогатили науки" [2, с. 111]. Ему вторил А.И. Герцен: "нам навязали чужеземную традицию, нам швырнули науку" [7, с.124]. Н.И. Кареев писал: "для нас это (западная наука — А. Ю.) — чужое платье, которое мы продолжаем носить по недоразумению" [11, с.176], и призывал к "обрусению" науки, состоящему в "самостоятельной переработке усвоенного с присоединением к нему того, что выработала сама русская жизнь" [там же, с.182]. Но как всегда наиболее категоричным был И.А. Ильин, усматривавший в западной науке "чуждый нам дух иудаизма, пропитывающий католическую культуру, и далее — дух римского права, дух умственного и волевого формализма и, наконец, дух мировой власти, столь характерный для католиков" [10, с. 440]2. По его мнению, чтобы усвоить западную науку, "нам пришлось бы погасить в себе силы сердца, созерцания, совести или, во всяком случае, отказаться от их преобладания" [там же, с. 440]. И поэтому "русская наука не призвана подражать западной учености ни в области исследования, ни в области мировосприятия. Она призвана вырабатывать свое мировосприятие, свое исследовательство" [там же, с. 442].

Неприятие рационализма имело в российской интеллектуальной традиции прочные морально-этические корни, выраставшие из православия. которое не только представляло собой религиозную доктрину, но и выражало основные особенности российского менталитета. В частности, для православия "рационализм был ассоциирован с эгоизмом, с безразличием к общественной жизни и невключенностью в нее" [32. с. 12]. И поэтому первый "бунт против картезианства" [там же, с.101] — основы и символа западного научного мышления — состоялся именно в России, породив противопоставленный рационализму “мистический прагматизм” — “взгляд на вещи, основным атрибутом которого служит неразделение мысли и действия, когнитивного и “эмоционального, священного и земного” [там же, с.17]. И вполне закономерно, что в российской гуманитарной науке рождались концепции, подобные созданной Н.Ф. Федоровым, в которой нашлось место и для духов усопших, и для переселения душ, и для других подобных сюжетов.

Само собой разумеется, марксизм и надстроенная над ним советская идеология наложили на такие фантазии строгое вето. Но кондовый материализм советских времен выглядел ненадежным, сильно напоминая подавленный идеологией иррационализм, свидетельством чему служила массовая любовь советских людей к сказкам, научной и ненаучной фантастике, а также к мифам вроде мифа о коммунизме. Кроме того, как известно, наша страна живет по "закону маятника", регулярно переходя от одной крайности к другой, что современными психологами квалифицируется как массовый невроз. И неудивительно, что как только "сверху" перестали определять, какими должны быть умы наших сограждан, "маятник" тут же качнулся от кондового рационализма к столь же утрированному иррационализму, в результате чего страницы наших газет пестрят рекламой услуг магов и гадалок, на отечественном телевидении сейчас нет ни одной программы, посвященной науке (программа П.Л. Капицы не вписалась в нынешнее состояние умов наших сограждан и приказала долго жить), зато существует несколько об астрологах и экстрасенсах, значительная часть известных в стране людей прибегает к их услугам и т.д. (об этом см. [13]). Неудивительно и то, что наиболее настойчивые призывы к построению таких видов знания, как, скажем, психология души или христианская психология3, звучат именно в отечественной науке.

Таким образом, внешняя причина кризиса рационалистической психологии — "иррационализация всей общественной жизни", помноженная на иррационалистические традиции российской интеллектуальной культуры, предстает не неким артефактом духовного развития (или деградации,) общества, а комплексным феноменом, в свою очередь, имеющим, как и рационализм, психологические корни.

 

 

ПОЗИТИВИСТСКОЕ ПЕРЕНАПРЯЖЕНИЕ

 

Вторая причина переживаемого психологией “методологического анархизма” имеет внутренний — по отношению к психологическому сообществу — характер и связана с тем, что не только психологическая наука имеет свою методологию, но и любая методология выражает определенную психологию.

Главной прослойкой между рационализмом как глобальной системой мировосприятия и исследовательской практикой, требующей более конкретных методологических установок, явился позитивизм как нормативная методология научного познания, основанная отнюдь не на самоочевидных принципах познания, а на ряде мифологем, глубоко въевшихся в самосознание науки и во многом определивших ее восприятие обществом. Базовые позитивистские мифологемы звучат так: 1. Научное знание основано на твердых эмпирических фактах. 2. Теории выводятся из фактов (и, следовательно, вторичны по отношению к ним). 3. Наука развивается посредством постепенного накопления фактов. 4. Поскольку факты формируют основания нашего знания, они независимы от теорий и имеют самостоятельное значение. 5. Теории (или гипотезы) логически выводятся из фактов посредством рациональной индукции. 6. Теории (или гипотезы) принимаются или отвергаются исключительно на основе их способности выдержать проверку экспериментом [46].

Перечисленные утверждения служат объектами справедливой иронии, а складывающийся из них образ науки характеризуется как "сказочный" [39], а то и "карикатурный" [31]. Во-первых, как отмечает П. Фейерабенд, "наука вообще не знает "голых" фактов, а те "факты", которые включены в наше познание, уже рассмотрены определенным образом, а, следовательно, существенно концептуализированы" [22, с. 149]. Даже показания беспристрастных приборов обретают смысл только в рамках "жизненного мира" наблюдателя [35], зависимы от всевозможных обстоятельств психологического характера, интегрируемых понятием ''личное уравнение" [17] и т.д. Во-вторых, вопреки мрачной сентенции Т. Хаксли — "великая трагедия науки состоит в том, что гадкий факт может убить прекрасную теорию" [36, с. 63] - не факты определяют участь теорий, а, напротив, теории задают интерпретации фактов. "Убить" же теорию может только соперница той же "весовой категории" — другая теория, а спор между ними ведется на языке не эмпирических фактов, а так называемых "общих смыслов", в роли которых выступают парадигмы, исследовательские программы, традиции и т.д. В-третьих, научное знание строится не путем рациональной индукции (или дедукции)4, а на основе интуиции, инсайта, того, что М. Планк назвал "артистическим творческим воображением" [42] и др. То есть во всех своих ключевых точках позитивистский образ научного познания не соответствует действительности, и хотя и порождает ряд “полезных иллюзий” [1], но после появления работ Т. Куна, П. Фейерабенда, М. Поланн. У. Селларса и других методологов науки фактически списан в тираж.

Однако отвергнутый в естествознании, под влиянием искажения опыта которого он возник, и в философии науки, где он оформился, этот образ оказался очень живучим в науках о человеке, особенно в психологии, всегда стремившейся походить на точные науки и страдавшей комплексом непохожести на них, еще более усиливавшим это стремление. В этом трудно не усмотреть парадокс, поскольку психология, обладая весьма развитой, хотя и обособленной от философской, методологической рефлексией, одновременно обнаруживает явные признаки методологического анахронизма в своем желании походить на точные науки, ориентируясь не на них, а на их давно опровергнутый позитивистский образ. Еще одна сторона данного парадокса состоит в том, что ориентация на точные науки виделась альтернативной бесплодному философствованию, но реализовывалась посредством их образа, сложившегося опять таки не в них, а именно в философии. К тому же распространение позитивизма в психологии не было методологической необходимостью, не вытекало из внутренней логики ее развития и вообще не имело под собой сколь-либо вразумительного методологического обоснования. В ее истории трудно найти работу, в которой было бы обосновано, что она должна идти именно этим путем. И в основе выбора психологией позитивистской модели развития лежали не столько когнитивные, сколько психологические же обстоятельства — усталость от философствования, вышеупомянутое желание походить на точные науки, стремление упростить изучаемую реальность, вписав ее в ограниченный набор простых схем типа стимул-реакция и т.п. [28].

Подчиненность психологии позитивистским нормативам проявлялась в форсированной математизации, в необходимости эмпирической верификации любых утверждений, в сакральном отношении к коэффициентам корреляции, в стандартной структуре психологических исследований, предполагавшей, что из теорий выводятся гипотезы, а из них — эмпирически проверяемые операциональные следствия и др. Правда, наряду с этой нормативной —- всегда существовала и “теневая методология”, напоминающая то, что И. Митрофф называет "анти-нормами" науки [40]. Ее типовыми проявлениями были формулирование гипотез post factum — когда исследование уже проведено; их “выведение” не из теорий, а из тех эмпирических данных, которые якобы были получены в процессе проверки теорий; отбор лишь тех коэффициентов корреляции, которые устраивают исследователя, а то и просто выдумывание непроводившихся исследований, весьма близкое к жанру “мысленного эксперимента”5. Подобно теневой экономике, “теневая методология” не является лишь порождением аморальных личностей — в данном случае недобросовестных исследователей, а возникает из-за того, что реальная исследовательская практика не вписывается в искусственно ограничивающие ее стандарты — как в случае Г. Менделя, который в нарушение всех основных норм науки попросту придумал эмпирические данные, подтверждающие открытые им законы вовсе не эмпирическим путем.

Тем не менее, в отличие от субъектов теневой экономики, исследователи, практикующие “теневую методологию”, испытывают угрызения совести, сводимые к формуле: “Иногда я беспокоюсь о том, веду ли я себя как настоящий ученый или как я сам” [31, с. 150]. Оформленность позитивистских стандартов в виде нормативной методологии, с одной стороны, и их недостижимость в реальности, с другой, формируют у психологов (не у всех, конечно, а у задумывающихся над методологическими основаниями своей науки) амбивалентное профессиональное сознание, подчиненное хорошо известным в той же психологии принципам подавления когнитивного диссонанса и “выправления” внутренне рассогласованных когнитивных структур. А на уровне дисциплины в целом ориентация на недостижимые стандарты, основанные на позитивистских мифах о науке, порождает позитивистское перенапряжение психологии, основные виды реакции на которое тоже во многом психологически обусловлены.

Первой и наиболее типовой реакцией на это перенапряжение служит позитивистский камуфляж — не построение, а описание исследовательского процесса таким образом, будто гипотезы выведены из теорий, полученные выводы строятся только на основе эмпирического опыта и т.п., т.е. искусственная "обработка" реальности в соответствии с позитивистскими стандартами6.

Второй вид реакции — когнитивно оформленный, а иногда и институционализированный отказ от самих позитивистских стандартов — либо "тихий", как в случае формирования практической психологии, либо громко афишируемый, как при создании Ассоциации гуманистической психологии. А третьим и наиболее радикальным видом реакции является проецирование разочарования в позитивизме на рационализм в целом, выражающееся в возникновении нерационалистических направлений психологии, таких, как психология души или христианская психология.

В результате позитивистское перенапряжение либо приучает психологов к двойным стандартам, аналогичным описанным Дж. Гилбертом и М. Малкеем “эмпиристскому” и “условному” репертуарам [8], либо толкает их к отказу от позитивизма, отношение к которому нередко переносится на рационализм в целом. Причем, наиболее мягкая из этих стратегий — применение двойных стандартов — используется все реже и лишь наиболее конформными представителями психологического сообщества. Его же основная часть обнаруживает явную склонность к более радикальным настроениям, и массовая усталость от позитивизма7 служит основой весьма агрессивного анти-рационализма. А редкие попытки психологов старой закалки отстоять привычный им материализм (по сути рационализм) не встречают сколь-либо массовой поддержки, воспринимаясь основной частью сообщества не только как архаизм, но и как попытки ретроградов наложить вето на созвучный демократии принцип “пусть прорастают все цветы”.

В итоге к внешней причине отхода психологии от рационализма – “иррационализации всей общественной жизни” — добавляется и внутренняя: разочарование в нем значительной части психологического сообщества, и в сочетании друг с другом они формируют крепкие рельсы для ее съезжания с рационалистических позиций. И, если само по себе несоответствие позитивистской методологии реальной исследовательской практике можно рассматривать лишь в когнитивной плоскости (да и то с изрядной долей натяжек, создаваемых искусственным отсечением его социальных аспектов), то феномен позитивистского перенапряжения и типовые реакции на него (у разных психологов проявляющиеся по-разному в зависимости от их личностных особенностей) имеют отчетливо выраженную психологическую составляющую. И вполне закономерно, что это перенапряжение порождает не только когнитивные последствия в виде методологических — анти-позитивистских и анти-рационалистических идей, но и своеобразные "методологические эмоции", которые дают о себе знать в настроениях типа: “Я устал от академической психологии, особенно от той, которая существует в нашей стране в последние десятилетия. Уж очень она серьезна и скучна” [9, с. 223].

 

 

Таким образом, движение психологии по позитивистской орбите во всех своих ключевых точках: а) приобщения к позитивистской парадигме8, б) ее универсализации и в) разочарования в ней — имеет отчетливо выраженный психологический фон. А такие вроде бы асимметричные реалии, как методология психологии и психология методологии, обнаруживают тесную взаимосвязь и двустороннюю зависимость, построенную по принципу “онтологического круга” [25].

 

МЕЖДУ СЦИЛЛОЙ И ХАРИБДОЙ

 

Еще одна парадоксальная черта методологического состояния психологии состоит в том, что позитивизм сосуществует в ней с тем, что на первый взгляд выглядит как его противоположность — с феноменологизмом, который проявляется в следующем: психологи изучают психологическую реальность в том виде, в каком она предстает их восприятию, т.е. по существу не саму эту реальность, а свои восприятия, свидетельством чему служит, например, язык научной психологии, мало отличающийся от обыденного языка, который выражает наш феноменальный опыт. Не являются исключениями и направления психологии, считающиеся избавленными от субъективности, например, бихевиоризм. Пытаясь избежать опоры на феноменологию испытуемых и поэтому изучая не их внутренний опыт, а поведение, бихевиорист переносит центр тяжести на свою собственную феноменологию и даже поведение крыс анализирует в преломлении ею. Так, Э.Толмен подчеркивал, что когда существует слишком много степеней свободы и интерпретации эмпирических данных, исследователь неизбежно черпает объяснительные схемы из своей собственной феноменологии. И сделал символическое признание о том, что при изучении крыс постоянно идентифицировал себя с ними, регулярно задавая себе вопрос: “а что бы я сделал на ее (крысы – А.Ю.) месте?” [45, с.3].

Все психологические “империи” — такие как бихевиоризм, когнитивизм, психоанализ — говорят на феноменологическом языке, и различие между ними состоит лишь в том, какое именно слово этого языка – “действие”, “образ”, “мотив” или любое иное – они считают главным, что само по себе довольно абсурдно, поскольку ни один язык не может иметь “главного” слова и, как показал еще Л.С.Выготский, искусственное “натягивание” всей психологической реальности на какую-либо одну категорию заводит психологическую мысль в тупик [5]. При этом, как ни странно, методологическая рефлексия самой психологии не уделяет должного внимания феноменологизму. В результате возникает очередной методологический парадокс: в своем стремлении походить на точные науки, точнее, на их искаженный позитивизмом образ, психология игнорирует одну из их главных особенностей — принципиально нефеноменологический характер.

Категории, в которых изучается физическая или биологическая реальность — атомы, электроны, клетки, молекулы и т.п. — имеют мало общего с категориями, в которых мы эту реальность воспринимаем; они описывают саму эту реальность, а не наше восприятие, что и позволяет выявлять имманентные, а не приписанные нами в силу особенностей этого восприятия (как, скажем, в случае геоцентрической модели Вселенной) закономерности. А то научное знание, которое стало символом науки ХХ века, не только не-феноменологично, то есть противоречит нашему восприятию мира и вообще не укладывается в наш разум: мало кто может представить себе — вписать в свою феноменологию или, используя термин М.К. Мамардашвили, “помыслить” — бесконечность Вселенной или переход пространства во время.

Не-феноменологичность и ее крайний вариант, контр-феноменологичность, в точных науках обеспечивается не только использованием особого языка, выражающего природу самой изучаемой реальности, но и многократной разделенностью этой реальности и ее исследователя. Здесь изучаемые объекты практически никогда не подвергаются непосредственному наблюдению. Так, в физике при изучении, например, нейтрино, наблюдению подвергается не сама эта частица, а результаты ее взаимодействия с радиоактивным атомом аргона. Чем больше опосредующих звеньев встроено в исследовательскую процедуру, тем большее приращение знания она дает, и по мере развития науки количество таких опосредований нарастает [41] А с каждым из опосредующих шагов, все дальше уводящих исследователя от того, что он может наблюдать и воспринимать непосредственно, то есть от его собственной феноменологии, научное знание все больше очищается от нее, а исследование все глубже проникает в изучаемую реальность.  

В психологии же использование традиционного — позитивистского — варианта эмпирических исследований не только позволяет преодолеть феноменологизм, но и усугубляет его, поскольку на феноменологию исследователя, формулирующего перед испытуемым задачи в терминах своего восприятия психологической реальности, наслаивается феноменология испытуемого, а на нее — вновь феноменология исследователя, интерпретирующего действия испытуемого в терминах своих восприятий. Формирование же математизации лишь камуфлирует этот “слоеный” феноменологизм, так как математическая обработка субъективного опыта не делает его объективным, хотя и способна породить такую иллюзию. Культ математики и т.п., имеющий оборотной стороной остракизм в отношении нематематизированных работ (попробуйте, например, защитить диссертацию, не применив в своей работе математический аппарат) и превративший психологическое исследование в вычисление попарных корреляций между изолированными переменными, нисколько не способствует преодолению одного из главных следствий феноменологизма — перенасыщенности психологического знания собственной феноменологией исследователя.

Эта перенасыщенность свойственна не только тем первичным интерпретациям, которые психолог-исследователь дает поступкам испытуемого или психолог-практик — словам пациента (клиента), но и тем обобщениям, которые, казалось бы, максимально отдалены от чьей-либо феноменологии, например, психологическим теориям. Справедливости ради надо отметить, что теории феноменологически нагружены в любой науке, не исключая “лидера естествознания” — физику. Как писал физик Е.Герох, внесший признанный вклад в развитие теории относительности: “С моей точки зрения, теории состоят из неисчислимого количества идей, аргументов, предчувствий, неопределенных ощущений, ценностных суждений (курсив мой – А.Ю.) и так далее объединенных в своеобразный лабиринт. Именно это скопление и называется “теорией”” [33, c.183]. Даже в точных науках теории не сводятся к выражающим их математическим формулам, и во многом поэтому теорию относительности мало кто понимает, хотя формула Е = mc2 известна школьникам. Но удельный вес феноменологического наполнения теорий в гуманитарных науках несравнимо больше, поскольку здесь они, как правило, формулируются в виде не компактных математических формул а многотомных трудов, содержание которых, как и смысл любых текстов, согласно Г. Гадамеру, Ф. Шлейермахеру и другим представителям герменевтики, является продуктом со-творчества автора и читателя, взаимоналожения их феноменологий, и к тому же имеет обширный смысловой подтекст, основанный на описанном М.Полани “личностном знании” [17]. В результате едва ли можно найти хотя бы двух психологов, который одинаково понимали бы, скажем, теорию деятельности, как, впрочем, и любую другую психологическую теорию, вписывая ее в одно и то же смысловое пространство. А в тех случаях, когда психологические теории под влиянием моды на математизацию излагаются в виде формул (как, например, популярная в зарубежной социальной психологии “теория справедливости”9), эти формулы обрастают таким количеством неформализованных дополнений, что выглядят скорее как условный логотип, чем как формализованный эквивалент содержания теорий.

В результате перенасыщенности феноменологией “теории о природе человека являются интеллектуальными средствами выражения в меньшей степени объективной реальности, чем психологических особенностей их авторов” [31, c.197]. И справедливо отмечается, что ни в другой науке системы научного знания так рельефно не запечатлевают в себе личностно-психологические особенности их авторов, как в психологии [43]. Это, конечно, не следует понимать таким образом, что, скажем, деятельный человек непременно разрабатывает теорию деятельности, а любитель пообщаться — теорию общения. Но в работах У.Джемса, например, можно не только уловить отчетливые проявления его личностных особенностей, но и проследить перепады его настроения [43].Выявлена и прямая связь между общим складом его личности и характером разработанных им концепций —как психологической, так и философской [29]. То же самое было сделано представителями особого биографического жанра — психобиографии — в отношении Е. Титченера, К. Юнга, Дж. Салливена, естественно, З. Фрейда и многих других (см. [15]), их личностные особенности и индивидуальный феноменологический опыт во многом предопределили общие контуры и содержательное наполнение созданных ими систем знания.

Сочетание позитивизма и феноменологизма, “объективирование” феноменологизма с помощью позитивистских процедур дает довольно-таки причудливые результаты. Среди них: выделение и сложение “единиц” наших ощущений — ЕЗР (едва заметных различий) и т.п., абсурдные методологически, но имеющие для психологии важный символический смысл — возможности объективировать субъективное, а также другие формы насилия над ним. Продуктом этого кентавро-образного синтеза служит и рассечение психологической реальности на ее изолированные локусы — память, внимание, мышление и т.д., которое, несмотря на нескончаемые призывы к воссозданию целостного человека, продолжают оставаться главной формой структурирования психологического знания, порождающей его дезинтеграцию. Феноменологизм ответствен за это потому, что подобное членение психологической реальности является продуктом ее восприятия: мы воспринимаем феноменологические данные нам психические явления, а не ту реальность, которая за ними стоит, и структурирование своего восприятия психики проецируем на саму психику. А под влиянием позитивизма психологическая реальность расчленяется в соответствии с тем, как ее удобнее препарировать и изучать с помощью позитивистских приемов, и все то, что не умещается в их прокрустово ложе, либо отсекается вообще, либо предается довольно-таки варварской вивисекции. Но все же главное следствие соединения позитивизма и феноменологизма состоит в подмене сущности психических явлений их феноменологическими репрезентациями. Например, мышление, которое, согласно современным взглядам на этот процесс, внемодально, а лишь порождает продукт, проецируемый в различные модальности, регулярно сводится то к речи, то к понятиям, то к зрительным образам, то к чему-либо еще, т.е. к тем модальностям, в которых оно не протекает, а отображается. Таким образом, феноменологические репрезентации психического процесса выдаются за сам процесс, а феноменологические отображения психических явлений принимаются за их сущность.

Зажатая между Сциллой позитивизма и Харибдой феноменологизма, психология мучается, но не бездействует, пытаясь либо протиснуться в узкий проход между ними, либо найти им альтернативу. Все многообразие попыток избежать этой ловушки трудно обозримо, их же полярными формами, формирующими представления о широте континуума, служат, с одной стороны, своего рода вербальный эскапизм — “уход в метафоры и категории”, с другой — попытки реанимировать одну из наиболее старых в психологической науке — физиологическую парадигму.

Психология "уходит в метафоры", когда термины обыденного языка, выражающие наш феноменологический опыт, заменяются на выражения, имеющие сугубо метафорический смысл — такие, как "Я" и "Оно" — или те метафоры — "компьютерная" и т.п., — которые использует современная когнитивная психология (см. [19]). При этом психологическая реальность рассматривается сквозь призму ее метафорических описаний, а вопрос об их отношении к ней не только не подвергается эмпирическому изучению, но даже не ставится, — происходит замещение реальности метафорами или, перефразируя один из терминов теории деятельности, "сдвиг метафор на реальность". Так до сих пор не предпринимались какие-либо попытки доказать, что реалии, стоящие за введенными 3. Фрейдом метафорами, действительно существуют, однако психоанализ уверенно базируется на презумпции об их существовании. Конечно, любая система знания имеет в своей основе ряд эмпирически неверифицируемых постулатов, но когда охватывается практически все ее содержание, а система знания подменяется систематизированной верой, то неудивительно, что тот же психоанализ часто сравнивают с религией [34]. И здесь трудно не усмотреть аналогию с тенденцией, описанной Л.С. Выготским: подобно тому, как психологическая наука в поисках единого объяснительного принципа, которого ей остро недостает, хватается за любую частную категорию, пытаясь превратить ее в общий объяснительный принцип, она же, не имея и адекватного образа изучаемой реальности, не менее жадно хватается за любой его метафорический суррогат. В результате психологическое знание в основном строится на так называемом "если бы"-основании [5] — презумпции о том, что метафорические описания психической реальности эквивалентны ей самой, а "уход в метафоры" от позитивистско-феномено-логической психологии оборачивается построением не менее далекой от этой реальности психологии метафорической. Да и сами метафоры, формально вводимые для проникновения в сущность психических явлений и противопоставленные их феноменологическим описаниям, реально выполняют не эту — онтологическую, а ту же феноменологическую функцию — упрощают понимание изучаемой реальности, сводя ее к схемам, которые проще укладываются в нашу феноменологию.

Близкий смысл имеет и такое распространенное в психологии явление, как "уход в категории". В этом случае вводится некоторый набор категорий, как правило, имеющих философское происхождение и весьма отдаленное отношение к собственно психологической реальности — "субъект", "индивид", "деятельность" и т.д.; между ними устанавливаются абстрактные отношения, которым искусственно приписывается онтологический смысл. Игра с категориями замещает прояснение реальности, а диаматовская традиция проникновения в нее с помощью таких понятий, как "субъект" или "деятельность", порождает спекуляции, которые трудно приравнять к знаниям. Таким образом, попытки избежать позитивистско-феноменологической ловушки с помощью абстрактных категорий, как и с помощью метафор, приводят к конструированию искусственных языков, лишь отдаляющих от постижения собственного языка психологической реальности.

Полярной — по отношению к "уходу в метафоры и в категории" — формой реакции психологии на позитивистский феноменологизм являются регулярно предпринимаемые попытки возрождения физиологической парадигмы, т.е. объяснения психологических явлений на основе физиологических механизмов. Одна из главных причин того, что в современной психологии эта парадигма имеет мало сторонников, а большинство психологов брезгливо квалифицирует ее как "физиологический редукционизм", состоит в следующем: физиологические механизмы слишком скупы и однообразны, чтобы объяснить ими всю богатую палитру психических явлений, а отсылка к их недифференцированной физиологической основе не воспринимается как объяснение. В то же время физиологическая парадигма слишком привлекательна — своей простотой, перспективой контроля над психическими процессами, близостью к естественным наукам, — чтобы от нее вообще отказаться. В этой ситуации ее сторонники совершают типовые действия, описанные Т. Куном, И. Лакатосом, К. Поппером, Л. Лауданом и другими методологами науки как попытки спасения парадигмы (исследовательской программы, исследовательской традиции и т.д.) путем ее дифференциации, расширения области ее значений или различных Ad hoc-построений. Например, Н.И. Чуприкова пытается дифференцировать и тем самым расширить физиологическую парадигму таким образом: "...чтобы решить проблему соотношения психики и деятельности мозга в духе последовательного монизма, надо допустить, что работающий мозг человека и животных в ответ на внешние и внутренние воздействия продуцирует не только однородные нервные импульсы и не только специфические паттерны нервной активности, но и широкий спектр различных качественных состояний, отвечающих качественно различным психическим переживаниям" [24, с. 86]. То есть, постулируется разнообразие физиологических механизмов, сопоставимое с многообразием психических явлений и в результате способное служить основой для их объяснения.

Подобный типовой путь "спасения" парадигм дает не менее типовые, многократно описанные результаты. Обновленная и подкорректированная — обросшая различными Ad hoc-построения-ми, расширенная или дифференцированная - парадигма обнаруживает более широкую область значений по сравнению с ее прародительницей, включая способность к объяснению явлений, которые та не в состоянии объяснить, но одновременно и неспособность решить главные для нее, говоря словами Т. Куна, "головоломки" [14]. Даже расширенный вариант физиологической парадигмы оставляет нерешенными все ее ключевые проблемы — свободы воли, различных "параллелизмов" и т.д., и к тому же при ее расширении дефицит собственно физиологического знания о психике восполняется ничего не объясняющими категориями диалектического материализма, такими, например, как "отражение". И даже если представить себе предельное развитие этой парадигмы — возможность установления точечных соответствий между психическими явлениями и физиологическими процессами, которое, вероятно, удовлетворило бы внешнего потребителя психологического знания, обеспечив и контроль над психическими процессами, и строгую привязанность каждого из них к специфицированному материальному субстрату, — эти процессы все же выглядели бы именно как субстрат, а не сущность психического.

Тем не менее, в попытках спасения и развития физиологической парадигмы было бы неверным видеть очередной методологический артефакт, лишая их эвристического значения. Выработке синтетической парадигмы, которая решила бы главную методологическую проблему психологии, "наведя мосты" между феноменологическим и физиологическим знанием о психике, препятствует то, что первое (вследствие развития этой науки преимущественно в феноменологическом русле) намного более развито и дифференцировано, чем второе. "Подтягивание" физиологического знания путем его дифференциации приближает к установлению того паритета двух видов знания, который послужил бы основой их синтеза. И, видимо, в настойчивости спасателей физиологической парадигмы можно уловить не только эмоциональную реакцию на засилье феноменологизма и распространение иррационализма, неприемлемых для материалистического ума, но и методологически оправданную сосредоточенность психологов-романтиков, все еще пытающихся решить "основной вопрос" психологии на том главном, что мешает его решению — несоразмерности феноменологического и физиологического знания.

 

* * *

Таким образом, та совокупность явлений в современной психологии, которая выглядит как ее "иррационализация", сама во многом психологически обусловлена и представляет собой комплексный когнитивно-социальный феномен, обусловленный тремя основными причинами. Во-первых, "иррационализацией всей общественной жизни", в нашей стране дополненной имеющей свои национальные особенности иррационализацией жизни российской. Во-вторых, отсутствием у психологии "защитного пояса" — твердой и адекватной методологии, которая сделала бы ее такой же устойчивой к внешним воздействиям, как естественные науки, сохраняющие верность рационализму вне зависимости от настроений в обществе. В-третьих, бесплодностью попыток этой дисциплины натянуть чужую одежду — позитивистским перенапряжением, порождающим разочарование позитивизмом, которое, в соответствии со стандартной схемой сдвига когнитивных установок с парадигм на метадигмы [27], проецирующееся на рационализм вообще.

Позитивизм более не в состоянии служить для психологии убежищем от решения тех порожденных феноменологизмом проблем, которые ей необходимо решать. Подобное, с большими или меньшими приближениями, уже случалось в истории науки, которая учит, что есть только один выход из этой неутешительной ситуации — отказ от позитивизма и разработка адекватной парадигмы, способной решить главные методологические проблемы психологии: ее разобщенность на непересекающиеся исследовательские направления, отсутствие кумулятивности психологического знания, расчлененность психологической реальности, раскол (говоря словами Ф.Е. Василюка, "схизис" между исследовательской и практической психологией [3]), и др. И, как учит опыт "благополучных" наук, а также собственный опыт психологии, эта парадигма должна быть нефеноменологической, выражающей сущность самой психологической реальности, а не ее восприятие нами.

Для разработки такой парадигмы психологическому сообществу необходимо совершить нечто подобное тому, что Ж. Пиаже назвал децентрацией, — выйти за пределы собственных восприятий, увидев психику не нашим привычным феноменологическим взором, а "изнутри" — так, как мы научились видеть реальность физическую или биологическую.