Появление философии на фоне мифа

СОДЕРЖАНИЕ

 

Философия и мировоззрение

 

Мамардашвили М. Появление философии на фоне мифа

Ясперс К. Осевое время

 

Философия как развивающаяся система знания

 

Кант И. Логика

Ортега-и-Гассет. Что такое философия?

Бердяев Н.А. Одиночество философа

Философия в духовной культуре общества

 

Поппер К. Какой мне видится философия

Марсель Г. Ответственность философа в современном мире

Маритен Ж. Философ во граде

 

Философия и мировоззрение

 

М. Мамардашвили

 

Появление философии на фоне мифа

 

<…> Философия появилась в VI веке до н. э., когда факти­чески одновременно в разных местах людьми с определен­ными именами были выполнены какие-то акты, которые и были названы философскими. Скажем, слова и тексты Гераклита, Фалеса, Парменида или Анаксагора, Анаксимандра, Анаксимена, Платона (это я уже приближаюсь к V-IV вв. до н. э.). Но начало - в VI веке. И аналогичные акты, совершенные Буддой, мы тоже узнаем как философ­ские, хотя это более сложно, потому что в данном случае примешивается появление религии. В Конфуции мы уз­наем философа. Причем появление всех этих философ­ских акций в разных местах не было связано. Можно лишь сказать, что все они появляются на фоне предшест­вующих тысячелетий мифа.

Значит, мы знаем пока две вещи. Во-первых, что это — философия (хотя не знаем, что такое философия) и, во-вторых, знаем, что она появляется на фоне мифологичес­кой традиции или мифологической истории. Повторяю, в случае философии перед нами некий самостоятельный акт мышления, в котором мы не чувствуем какой-либо риту­альной или священной окраски, не можем отнести ее к мифу и ритуалу, а относим к автономной теоретической мысли, называя эту мысль философией, или мудростью, с феноменом которой всегда связано имя. А когда говорим о знаниях, которые заложены в мифе, то имен не называ­ем, полагая, что это какие-то организованные способы по­ведения и знания человека — не практические, а скорее духовные. Мы ведь не говорим, кто их выдумал, кто по­мыслил; миф — это упакованная в образах и метафорах и мифических существах многотысячелетняя коллективная и безымянная традиция.

Следовательно, уже на уровне интуиции мы узнаем акт философствования как акт некой автономной, неритуаль­ной мысли и одновременно знаем имя. Второй шаг — имя. Кто?! И оказывается — датируется. Философия в отли­чие от мифа уже датируется, она индивидуальна и дати­руема.

Но пока, повторяю, мы ничего не знаем о характере са­мой мысли. Мы знаем лишь, что слово “мудрость” в слу­чае философствования — феномен самостоятельной муд­рости, имеющей имя, которая не вырастает из традиции, хотя сама в свою очередь тоже способна породить тра­дицию. Однажды возникнув, философия порождает свою традицию и может даже оформляться в виде каких-то форм социального существования философа, так называ­емых школ. Скажем, был Сократ и его ученики, был Пла­тон, и появилась платоновская Академия, в случае Арис­тотеля — Лицей и т. д. Передача знания совершается при этом от учителя к ученику, от ученика к другим ученикам и т.д. Или, например, Будда. Вы знаете, что и сегодня существует буддийская община. Значит, возникают соци­альные формы, внутри которых в виде традиции существует уже не миф, не ритуал, а философия. То есть опре­деленный тип размышления, определенный тип текста, пе­редаваемого другим, комментируемого другими и состав­ляющего их занятие и призвание.

Но пока перед нами, поскольку мы не знаем, что такое философия, просто тексты, которые что-то утверждают о мире. Фалес, например, говорил, что мир состоит из во­ды, для Гераклита первичным “веществом” мира является огонь и т. д. Все это некие абстрактные принципы, посредством которых люди понимают мир. Зацепимся, чтобы ра­зобраться в том, что произошло и как появилась философ­ская мысль, за слово “понимание”.

Вот я сказал: “понимают мир”, изобретая и формули­руя тем самым какие-то принципы. Вода, огонь, атом, чис­ло. У пифагорейцев число — первичный принцип мира. Что это значит — что философия начинается с акта пони­мания мира? Означает ли это, что предшествующие обра­зования сознания и культуры, называемые мифом, не есть способ понимания мира? Или, переворачивая вопрос, за­дадим его в несколько, может быть, странной форме: ка­ким должен предстать перед нами мир, чтобы о нем надо было философствовать? Очевидно, когда мы говорим о философии, или теории, или мысли, то говорим о чем-то, что является проблемой. Ведь это проблема: каков мир? Уточню свой вопрос: каким должен быть мир, чтобы о нем надо было философствовать? Пока, я думаю, непо­нятно, что я сказал. А я хочу сказать следующее: сама идея о том, что может быть проблема мира или сам мир может стать проблемой, есть исторический акт, историчес­кое событие в том смысле слова, что это не само собой разумеется.

Что не само собой разумеется? Что мир вообще есть проблема. Поскольку, чтобы что-то стало проблемой, не­что должно быть непонятным. Так ведь? Если есть слово “проблема”, значит, имплицировано, что что-то непонят­но. Или можно выразиться иначе: выступление чего-то в непонятном виде есть историческое событие, а не сущест­вование, которое разумелось бы само собой. То есть нам сейчас кажется само собой разумеющимся, что вещи пред­ставляют для нас проблему. Но уверяю вас, что это не всегда было так. И сейчас вы поймете, что я имею в виду. Миф, ритуал и т. д. отличаются от философии и науки тем, что мир мифа и ритуала есть такой мир, в котором нет непонятного, нет проблем. А когда появляются про­блемы и непонятное — появляются философия и наука. Значит, философия и наука, как это ни странно, есть спо­соб внесения в мир непонятного. До философии мир по­нятен, потому что в мифе работают совершенно другие структуры сознания, на основе которых в мире вообража­ются существующими такие предметы, которые одновре­менно и указывают на его осмысленность. В мифе мир освоен, причем так, что фактически любое происходящее событие уже может быть вписано в тот сюжет и в те со­бытия и приключения мифических существ, о которых в нем рассказывается. Миф есть рассказ, в который умеща­ются человеком любые конкретные события; тогда они по­нятны и не представляют собой проблемы.

Но при этом мифические и религиозные фантазии, и я хочу это подчеркнуть, порождались не потому, что че­ловек якобы стремился “заговорить” стихийные и гроз­ные силы природы. Не из страха невежественного чело­века, который не знал законов физики. Наоборот, миф есть организация такого мира, в котором, что бы ни слу­чилось, как раз все понятно и имело смысл. Вы скажете — метафорический. Да, конечно, метафорический, но это — смысл. Смысл, который делает для меня предметы понят­ными и близкими. Он вписывает их в систему моей жиз­ни или в систему культуры. Миф ритуально близок чело­веку, потому что в ритуале он общается с незнакомыми, далекими и таинственными существами как близкими и родными, настолько близкими, что на их волю, на прояв­ление их желаний можно подействовать актами ритуала, заклинания, актами магии. Магический мир, как и мифи­ческий мир, есть мир освоенный, осмысленный, понят­ный. То есть события в этом мире, будь то землетрясение, гроза, войны или что угодно, осуществляются в вообра­жении наблюдающего их человека так, что они являют­ся носителями смысла. Если человек, например, понимает Зевса, то он понимает и молнию. Ибо Зевс — это суще­ство, как и человек. Одно существо понимает человекоподобное существо, а именно — бога. И тогда все проявле­ния неизвестных человеку сил в мире могут быть осмыс­лены путем приписывания их известному, доступному и понятному мифологическому образу. Только с одной раз­ницей: мифологическое существо способно на то, на что не способен человек. Следовательно, мифологические су­щества живут в каком-то особом пространстве. Они со­единяют в себе то, что в человеке не может быть соеди­нено. Например, жизнь и смерть. Для человека, когда есть жизнь, нет смерти, а когда наступает смерть, нет жизни. А в мифических существах это связано. Они или бессмерт­ны, или, умирая, воскресают, перевоплощаясь в другие су­щества.

Или в мифе фигурируют, скажем, зооморфные и од­новременно человекоподобные существа, которые созда­ны так, что, являясь носителями природных качеств, имея мускулы, нервы, чувствительность, в то же время облада­ют такими качествами, которых в природе нет, то есть сверхприродными. Но почему-то и эти существа игра­ют важную роль в человеческой жизни, выражающуюся в том, что они могут ее организовывать. Почему-то посредством их человек придает своей жизни какой-то смысл, делает ее соизмеримой с самим собой. Ибо что такое понимание? Понимание есть в принципе нахождение меры между мной и тем, что я понимаю, - соизмеримость. Ведь если я сказал, что молния — знак божественного гнева, то я выполнил операцию соизмеримости. Молния — носитель смысла. Даже будучи божественным, смысл соразмерен моей способности понимания. В этом смысле я участник чего-то. Значит, миф — это мир соучастия, понимания вещей, предметов, сил. Почему же миф может выполнять подобную роль придания смысла человеческой жизни, когда человек овладевает какими-то своими природными силами и определенным образом канализирует их?                       

Вот этот пункт пока неясен, но, зацепившись за не­го, попробуем все же идти дальше, чтобы понять не толь­ко то, что предшествовало философии, но и саму фило­софию. Не думайте, что я ухожу от предмета, посколь­ку перед этим говорил о мифе, а сейчас вдруг начинаю говорить о философии. Постепенно, как это бывает обыч­но во время судебной процедуры, когда адвокат задает вопросы, чтобы разобраться в сути дела, мы также по ходу дела разберемся в наших вопросах, свяжем их. Но прежде я сформулирую такой тезис: философия может быть по­яснена одновременно с пояснением, что такое человек.

То есть непонятное и неясное я буду пояснять другим, столь же непонятным, поскольку мы не знаем ни того ни другого — ни что такое философия, ни что такое че­ловек, и, более того, нельзя дать и формального опреде­ления ни того ни другого. И все же я попытаюсь посте­пенно одно непонятное объяснить другим непонятным. Возможно, взятые вместе, в каком-то движении мысли, они высветят что-то. И возможно, благодаря этому мы продвинемся вперед и нам откроется прогалинка, какая-то светлая поляна. Имея в виду, что появление филосо­фии и само ее содержание в качестве особого явления связано внутренне со спецификой феномена человека в природе.

Так в чем же состоит эта связь, способная прояснить нам появление философии на фоне мифа? Человек, на мой взгляд, — это существо, которое есть в той мере, в какой оно самосозидается какими-то средствами, не дан­ными в самой природе. Или, другими словами, человек в том человеческом, что есть в нем, не природное существо, и в этом смысле он не произошел от обезьяны. Человек вообще не произошел ни из чего, что действует в природе в виде какого-то механизма, в том числе механизма эво­люции. Хотя он четко выделен на фоне предметов, составляющих природу и космос, тем, что мы интуитивно назы­ваем в нем человеческим. Но это не может быть припи­сано по своему происхождению никаким механизмам ни в мире, ни в биологии, ни в самом человеке. Повторяю, человек есть существо, которое есть в той мере, в какой оно самосозидается.

Уже с самого начала мы имеем здесь, следовательно, разрыв, Пропасть между культурой и природой. И скажу мимоходом (предваряя дальнейшее, к этому я еще вер­нусь), что миф — это тщательно разработанная система нейтрализации оппозиции “культура–природа”. Мифические существа — мифичны, то есть реально их нет. Но это существа, способные на невозможное. В них нет назван­ной оппозиции, поскольку они и природны, и культур­ны одновременно, сверхъестественны. Но это мимоходом. Вернусь к уже сказанному: человек не есть нечто, порож­даемое природой в том смысле, что нет такого основания в природе, которое самодействовало бы и порождало своим самодействием в человеке человеческое. Челове­ку не на что положиться вне самого себя. Нет гарантий, нет фундамента в природе для человеческих состояний. В этом смысле человек есть существо, висящее в пусто­те, как бы случайное, не имеющее оснований. Вдумай­тесь в свой опыт или в тот опыт, который зафиксирован в книгах, в историческом предании, то есть в том, что мы вообще знаем об истории и что нам завещано и пере­дано.

Ну, например, от чего зависит такое человеческое со­стояние, как память, или такое переживание, как любовь, или привязанность к другим людям — к отцу, матери, жене, возлюбленной? Известно, что мы состоим из праха, из материи. Что в данном случае является прахом или материей? Материя — это способность наших нервов раз­дражаться, оставаться в состоянии раздражения, способ­ность удерживать какую-то интенсивность самих ощуще­ний. Наш природный аппарат, наша психика живет по определенным природным законам, которые свидетельст­вуют, что у наших чувств есть порог чувствительности и сами по себе (по законам природы) они не могут сохра­няться, все неминуемо рассеивается, ибо есть к тому же и законы энтропии, которые действуют и на нашу память. Все физические процессы — а психика тоже физический процесс — подвержены вырождению. Как говорят ученые, стохастические процессы массового разброса по прошест­вии определенного времени неминуемо вырождаются. То есть из порядка переходят в хаос. Скажем, мы почему-то возбудились, взволновались и само это волнение, может быть, прекрасно, но мы не можем в нем пребывать постоянно, так как это зависит от присущих нам природных качеств. Проделайте такой мысленный эксперимент. Вдумайтесь: вот если бы моя (или ваша) память о любимом брате илисестре зависела только от физической способности сохранять на определенном уровне саму эмоцию воспоминания, то ведь по законам природы она неизбежно должна распасться. Не говоря уже о том, что за определенный порог чувствительности я вообще не могу приэтом выйти. И тем не менее я помню, могу сохранять привязанность. Значит, феномен памяти не держится на сохранении лишь физических ее следов. По законам энтропии они рассеиваются. Или должны быть как-то закодированы. У животного, например, закодированы в инстинкте, в природном механизме, который работает вместо индивидуальных решений. Животному в этом смысле не нужно ничего решать. Вы знаете, что половая жизнь животных сезонно отрегулирована: в марте или еще в какие-то месяцы, не знаю (я не большой специалист в этой области) они вдруг вступают в какой-то ритм жизни, который регулируется вовсе не их выбором, не их переживаниями, а, скажем так, абстрактной магией чисел. Причем эти вещи отрегулированы в пользу животного. Беременное животное не вступает в половое общение с особью другого пола по генетическому механизму жизни, а не потому, что оно знает, что этого не надо делать, что это вредно. То есть вредное и полезное заложено в самом механизме инстинкта. А у человека этого нет. Следовательно, то, что он может знать в качестве мудрого и полезного, он еще должен узнать. А если должен, то естественно, что может и не узнать. Как биологическое существо, он в принципе способен отклониться от биологических законов, нарушить их, разумеется себе во вред.

Тем самым я фактически говорю, что проблема истины (и мы это дальше увидим) выступает для нас только на фоне возможности не-истины. У животного же нет возможности не-истины и поэтому нет проблемы истины. А у человека есть, потому что он в качестве некоего живого особого существа способен и к не-истине. Он вынужден устанавливать факты, они ему не даны. Например, все мы знаем, чем мужчина отличается от женщины; но задумывались ли вы, что это значит? Вот я сказал “знаем” — здесь есть слово “знание”, и оно кажется чисто формальным. Просто слово, прилепленное к какому-то факту. Но я хочу обратить ваше внимание на то, что животное дей­ствительно не знает разницу между полами. Это дано в генетически заданном механизме инстинктов. А человек знает в том смысле, что он это устанавливает. Скажем, сам факт так называемых сексуальных отклонений (при­чем очень часто даже неизвестно, что это значит, но возь­мем его условно) говорит о том, что он нам не дан — он устанавливается.<…>

Память человеку не дана. Ее не было бы, если бы она зависела от природного материала — от нашей физиче­ской способности удерживать ее во времени. Не можем –рассеиваемся. И тогда... вдруг понимаем. Что мы понимаем? Что миф, например, есть способ внесения и удержания во времени порядка того, что без мифа было бы хаосом. То есть миф есть способ организации и конструирования человеческих сил или самого человека, а не представление о мире — правильное или неправильное.Это мы сейчас так его воспринимаем, потому что живем в рамках субъектно-объектного различения мира, в результате чего он предстает перед нами как предмет, который мы должны познавать. А на самом деле незнание нами чего-то в мире есть исторический факт, а не естественный, само собой разумеющийся. Миф не представление, а восполнение и созидание человеком себя в бытии, в ко­тором для него нет природных оснований. И поэтому на месте отсутствующих оснований и появляются определенные “машины” культуры, называемые мифом. Ритуал естьспособ введения человека в состояние, которое не длится природным образом.

Сошлюсь на пример, который я уже как-то приводил, участвуя в одной из дискуссий. Это часть моей биографии, мое переживание, относящееся к детству, когда я жил в грузинской деревне, где мне приходилось часто наблюдать выполнение ритуала оплакивания умершего. Вы знаете, что дети куда большие ригористы, чем взрослые, и очень абстрактные существа. Мы сначала абстрактны, а потом конкретны, а не наоборот. И уверяю вас, что абстракт­нее всего мыслят дети. Они наиболее ригористичны. Так вот, пример следующий: плакальщицы ведут определенную мелодию и самим характером этой мелодии, способом выкриков и пения приводят окружающих в почти экста­тическое, истерическое состояние, то есть к какому-то пароксизму ощущений. Это профессионалы, не имеющие никакого отношения к конкретной смерти. “Раскачивая” переживание, сами они явно не переживают. Потому что если бы переживали, то не могли бы выполнить то, что нужно. А мне это казалось лицемерием, бессмысленной выдумкой. И только повзрослев, я стал понимать, что есть в этом все же какой-то смысл, потому что уже сама по себе экзальтация чувств переводит участника ситуации в лоно действия культурной памяти, культурного механиз­ма. Ибо без этого человек не мог бы оставаться в состоя­нии переживания. Ну огорчился — умер кто-то, и что по­том? — по природе — забыл, конечно. Как говорил один наш толковый лингвист Кнорозов (он хороший образ сфор­мулировал), петух не помнит о тревоге, которая была вче­ра. А она ведь была — он кричал, трепыхал крыльями и всякое такое, был в экстазе и — не помнит. Так и человек, уверяю вас, тоже не помнил бы. То есть не мог бы пре­бывать во времени и определенном состоянии памяти (в данном случае я о памяти говорю), если бы не было дру­гого подспорья.

Следовательно, мы понимаем теперь, для чего люди занимаются ритуалами. Ритуалы всхлестывают нашу чув­ствительность, переводя ее в бытие культурной памяти, и благодаря этому живут человеческие чувства или то, что мы называем в человеке человеческим. Ибо сами по себе они не существуют, не длятся, их дление обусловлено на­личием мифа, ритуала и пр. Человек есть искусственное существо, рождаемое не природой, а саморождаемое через культурно изобретенные устройства, такие, как ритуалы, мифы, магия и т. д., которые не есть представления о мире, не являются теорией мира, а есть способ конструирования человека из природного, биологического материала. Хотя одновременно человек состоит из праха, но не в том смысле, что мы умрем. Нет, прахом в данном случае я называю вот то, как устроены наши нервы, способность что-то помнить или не помнить, возбуждаться или не воз­буждаться, наши силовые проявления. Человеческое же на всем этом держаться не может. Что же такое человечес­кое? То, что мы интуитивно узнаем в себе как человечес­кое. Человечно любить отца и мать. В то время как жи­вотные, кошка например, как известно, вообще никого не любит, ни к кому не привязана. Она помнит дом, и только кажется, что полна человекоподобных состояний и ощу­щений.

Значит, я резюмирую: есть какие-то способы внесения порядка в нечто, что само по себе, по законам природы, порядком не обладает, а было бы хаосом. И эти способы внесения порядка в мир и в биологические состояния суть одновременно способ конструирования и воспроизводства человеческого существа как такового, в его специфике. А его специфика заключается в том, чтобы это нечто ра­ботало и производило соответствующий эффект. Ведь я сказал, что у животных есть механизм, который сам по себе регулирует их половую жизнь в определенное время года и в выгодных для вида формах. Это как бы мудрость эволюции, закодированная в самодействующем механиз­ме. А человеку в этом смысле не на что положиться, нет этого. Ничто и никто за него не обеспечит полезного эф­фекта.

Итак, мы сделали несколько шагов и стоим на поро­ге определения, которое можно дать философии, как ни странно. Я описал вам некий культурный котел, в кото­ром человек варится, и в этом котле продуцируется нечто, природой не порождаемое. И котел этот тоже человече­ское изобретение. Мифы, ритуалы, символы изобретены человеком. Только упаковано все это в многотысячелет­нюю историю, и “раскрутить” ее почти что невозможно. Есть какая-то неизменная, на многие века и тысячелетия вглубь уходящая безымянная масса мифа. Но какие-то свойства ее все же можно описать и понять. Допустим, мы описали какие-то свойства (я назвал это котлом) и поня­ли, зачем это. Что это особая какая-то упорядоченность или порядок, на котором могут быть основаны человечес­кие состояния, сам феномен человека, хотя порядок при этом не есть акт природы. Ибо актом природы произвелся бы только хаос, возник бы во времени хаос и распад. Поэ­тому, кстати, такие явления, как смерть, и стали синони­мом или метафорой хаоса, распада, как и само время в ми­фе тоже стало метафорой распада и хаоса.

То есть мы уже понимаем, что нечто человеческое появляется в той мере, в какой устанавливается связь с чем-то вневременным. Так как само по себе время несет хаос и распад. А если есть человек, то есть и какая-то упорядоченность. Например, память и привязанность к кому-то есть разновидность порядка, воспроизводящегося над не­упорядоченной жизнью. Нечто неупорядоченное со сторо­ны природы и упорядоченность с какой-то другой сторо­ны. И я назвал эту сторону, но обратите внимание, как медленно я менял термины. До этого я не пользовался термином “вневременное”, а сейчас использовал его. Зна­чит — какая-то связь с вневременным, и эта связь кон­структивна по отношению к человеку. Она не есть просто представление о вневременном, а какая-то конструктивная связь, чтобы человек раздался.

Следовательно, мы поняли две вещи. Что из хаоса человек рождается через какую-то соотнесенность с вневременным. А что такое вневременное? Очевидно, воспользуемся другим словом, это — сверхприродное. Время —природно, а вневременное будет сверхприродно. А что такое сверхприродное? Это сверхъестественное, так ведь? Значит, существует какая-то фундаментальная связь человеческого феномена со сверхприродным, или сверхъестественным, или вневременным, существенная для самого человека. Чтобы человек был — нужно с чем-то соотнестись не в природе лежащим, а обладающим определен­ными сверхъестественными свойствами. Поэтому, кстати, мифические существа сверхъестественны в обыденном смысле слова. Это, казалось бы, человеческие существа, и в то же время они способны на сверхъестественное. Например, они живут вечно, перевоплощаются, вызывают молнию и гром, что воспринимается человеком как про­явление гнева и т.д. Следовательно, к чему мы пришли? Мы пришли к тому, что можно выразить и иначе. Скажем так: человек от Бога.

Я изложил вам по сути теорию божественного про­исхождения человека. Не природного — а божественного происхождения. Или, другими словами, я сказал факти­чески, что люди изобрели символы. Бог есть символ. Сим­вол чего? В каком смысле слова? Символ есть иносказание того, что я перед этим описал без символа. Всякий символ есть не утверждение, а иносказание. Но раз ино­сказание совершено, человек может соотноситься с самим символом, не эксплицируя и не восстанавливая все то, что в нем упаковано. Поэтому я и могу сказать: мы от Бога. И все, в общем, ясно, если при этом еще разрабо­тать разные технические процедуры этого соотнесения се­бя с Богом, на чем основана наша мораль. Ведь мы толь­ко что установили, что мораль на природе не может быть основана. Естественнее — забыть, а культура — помнит. По природе я забуду... но помню. Следовательно, моя па­мять есть не что иное в этом случае, как нравствен­ная, этическая связь между мной и предками. На чем она основана? На чем-то вневременном, или сверхъестествен­ном. Моральные нормы, которые действительно регули­руют человеческое общение, имеют под собой божествен­ное основание. То есть могут быть религиозно обосно­ваны, и поэтому чаще всего мораль всегда и выводилась из религии. Религия, первичная религиозная связь и бы­ла как раз тем “котлом”, в котором вываривались и выра­батывались связующие людей моральные нормы. В том числе и юридические или государственные связи. Все эти способы упорядочения вопреки хаосу соотносились с некоей неприродной, или над природой лежащей, осно­вой.

И тем самым мы стоим на пороге философии. Теперь я могу сформулировать вам основной вопрос философии. <…> С акта задавания этого вопроса и да­тируется рождение философии и мысли — не мифа, не ритуала, а именно мысли. Вопрос следующий: почему в мире есть нечто, а не ничто. Кстати, этот вопрос фигури­рует и в академических формулировках, скажем в анти­чной философии. Я имею в виду тексты. Но пока я текс­тами не пользуюсь, иду по смыслу. Так вот, повторяю: почему есть нечто, а не ничто. Или переформулируем не­много этот вопрос: почему вообще в мире существует по­рядок или хоть что-то упорядоченное, а не хаос. Тем са­мым это и будет определением философии, которое содержится или подразумевается в этом слове, потому что философия — это любовь к мудрости. Употребляя слово “мудрость”, греки обязательно соединяли его со словом “удивление”, считая, что любовь к мудрости, или фило­софия, рождается из удивления. Только слово “удивле­ние” нельзя воспринимать в бытовом, психологическом смысле, на уровне обыденного языка: что вот я удивился чему-то. Это удивление другого рода. И с него действи­тельно начинается философия. Это не просто способность удивляться, а способность понять, чему мы удивляемся, когда говорим о философии. То есть тому, как я сказал, что есть нечто, а не ничто. В каком смысле это удивле­ние? В том, что должно, казалось бы, быть ничто, а есть нечто.

Философия начинается с удивления, и это настоящее удивление не тому, что чего-то нет. Скажем, нет справед­ливости, нет мира, нет любви, нет чести, нет совести и т. д. Не этому удивляется философ. Философ удивляется то­му, что вообще что-то есть. Ведь удивительно, что есть хоть где-то, хоть когда-то, хоть у кого-то, например, со­весть. Удивляет не ее отсутствие, а то, что она есть. Не отсутствие чести удивительно, а то, что она есть. Или не отсутствие морали. То есть удивительно то, что есть нечто. Что под этим понимается? Порядок. Нечто упорядочен­ное. Удивительно, что есть нечто, а не хаос. Потому что должен был бы быть хаос.

Но я сейчас сокращаю свою речь и заменяю все это символом “божественное”, — вот все то, что я сказал от­нюдь не в религиозных терминах. Когда я говорю “Бог”, то это философский Бог…

Итак, какое бы ни было основание — сверхъестествен­ное, вневременное и т. д., — мы символом зафиксирова­ли факт нашей принадлежности (в той мере, в какой мы люди) к вневременному и божественному. Как бы то ни было, мысль-то ведь все равно материальна, природна. По­смотрите, как устроен мир, и древние так смотрели. Вот есть островки космоса, а человек бессмысленно воюет, предает, убивает, умирает. Не может собрать свою жизнь, вообще не понимает ничего. Варвар, одичал. Это хаос. Удивительно, что что-то есть. Ведь вообще ничего не должно было бы быть, потому что человек есть человек. Природа! А все-таки что-то есть. Вот откуда начинается мысль. Она в мифе — что-то само собой разумелось и делалось через формальные знаковые механизмы культу­ры. Но проследить, каким образом сама мысль о том, что это так, стала орудием теории и философствования, очень трудно. И даже если бы я попытался это выполнить, это ввело бы меня в очень сложное рассуждение, которое не­возможно было бы удержать на слух. Поэтому я оставлю это в стороне и беру просто как факт. Просто датирую, что философия или мысль появляется с задавания одного вопроса: почему, собственно, есть нечто, а не — ничто? Удивительно, повторяю, не то, что люди бессовестны, так должно быть, а вот совесть — удивительно!

Это и есть первый основной и последний вопрос фило­софии. Все остальное организуется вокруг него. Теперь, я надеюсь, вы понимаете, что, говоря о философии, мы имеем дело с самой мыслью, с работой мысли, что ею выполня­ется нечто, без чего человека не было бы. То есть философия тоже оказывается способом его самосозидания. Это одно из орудий самоконструирования человеческого суще­ства в его личностном аспекте.

Скажем, фраза Сократа, которая якобы принадлежала и дельфийскому оракулу, гласит: познай самого себя. Ра­зумеется, это не значит — познай или узнай свои свойст­ва, каков ты есть, к чему склонен, к чему не склонен и т.д. в эмпирическом, психологическом смысле слова. От­нюдь. Познай самого себя на самом деле означает, что звезды, например, мы можем тоже, конечно, познавать, но это очень далеко от нас. И поэтому то же самое, столь же существенное, что вытекает из познания звезд, можно из­влечь, углубившись в близкое, в себя. В каком смысле? В том, что мы можем стать людьми. Ведь это невозмож­но — быть человеком, а бывает.

Или, например, нам доступен, близок феномен совести. Давайте углубимся в него, заглянем в себя — и через это, уверен, откроем основания человеческого бытия, потому что, узнавая, мы будем отвечать на вопрос, почему есть нечто, а не ничто. Почему среди хаоса иногда бывают все-таки какие-то космосы, то есть островки порядка. Под кос­мосом мы понимаем обычно всю необъятную Вселен­ную, а в действительности и в языке, и в греческой фило­софской традиции космосом называлась любая маленькая “фитюлька” (космос не обязательно большой), если она органично устроена и содержит в себе всю свою упорядо­ченность.

Так вот, человек есть микрокосмос, углубляясь в ко­торый мы можем, войдя в маленькое, где-то, на каком-то уровне вынырнуть и в большое. Поскольку основания “нечто” в каждом человеке не эмпирические, не природ­ные, а, как я сказал, — вневременные, соотнесенные с бо­жественным. Потом в философии это назовут разными терминами, в том числе появится и кантовский термин — трансцендентальное. Это и будет первым актом философ­ствования, предполагающим определенного рода технику. Философия потому и важна, что она имеет какое-то отно­шение не просто к нашим представлениям о мире, а глу­бокую связь с самим фактом существования человека. По­скольку если философия есть изобретенное средство че­ловеческого самосозидания, то тем самым предполагается, что есть и какая-то техника, потому что если что-то дела­ется, то делается, конечно, с помощью техники. Какая же это техника?

Сейчас нам пока важно первое свойство этой техни­ки. Первая ее характеристика, которая потом будет повто­ряться все время в истории философии, в ее содержании как таковой. Давайте вдумаемся в тот путь, который мы уже проделали в течение сегодняшней беседы. Я сказал, что природа нам не дает чего-то. И на это место не-данности чего-то мы должны суметь подставить или ввести некое неприродное основание, и оно будет порождать в нас человеческий эффект. Вдумаемся, что же здесь проис­ходит? Было ритуальное пение, экстаз, шаманство. Ша­ман — вы знаете, — он танцует и уходит в себя, а потом, после какого-то путешествия, возвращается с какой-то ис­тиной или предсказанием, предвидением. Но это все ми­лые детали, а нам важен смысл. А смысл был такой, что фактически первые философы поняли, что здесь по от­ношению к природным силам человека, его способности испытывать определенные чувства, помнить что-то и пр. происходит то, что они назвали трансцендированием. Что такое трансцендирование? Это выход человека за данную ему стихийно и натурально ситуацию, за его природные качества. Причем такой выход, чтобы, обретя эту трансцендирующую позицию, можно было бы овладеть чем-то в себе. То есть установить какой-то порядок.

 

Мамардашвили М. Появление философии на фоне мифа //

Мамардашвили М. Мой опыт нетипичен. — СПб., 2000. С. 37-53

 

Карл Ясперс

 

ОСЕВОЕ ВРЕМЯ

На Западе философия истории возникла на основе христианского вероучения. В грандиозных творениях от Августина до Гегеля эта вера видела поступь Бога в истории. Моменты божественного откровения знаменуют собой решительные повороты в потоке собы­тий. Так, еще Гегель говорил: весь исторический процесс движет­ся к Христу и идет от него. Явление Сына Божьего есть ось мировой истории. Ежедневным подтверждением этой христианской структуры мировой истории служит наше летосчисление.

Между тем христианская вера — это лишь одна вера, а не вера всего человечества. Недостаток ее в том, что подобное понимание мировой истории представляется убедительным лишь верующему христианину. Более того, и на Западе христианин не связывает свое эмпирическое постижение истории с этой верой. Догмат веры не является для него тезисом эмпирического истолкования дей­ствительного исторического процесса. И для христианина священ­ная история отделяется по своему смысловому значению от свет­ской истории. И верующий христианин мог подвергнуть анализу самую христианскую традицию, как любой другой эмпирический объект.

Ось мировой истории, если она вообще существует, может быть обнаружена только эмпирически, как факт, значимый для всех людей, в том числе и для христиан. Эту ось следует искать там, где возникли предпосылки, позволившие человеку стать таким, каков он есть; где с поразительной плодотворностью шло такое формирование человеческого бытия, которое, независимо от опре­деленного религиозного содержания, могло стать настолько убеди­тельным — если не своей эмпирической неопровержимостью, то во всяком случае некоей эмпирической основой для Запада, для Азии, для всех людей вообще,— что тем самым для всех народов были бы найдены общие рамки понимания их исторической значи­мости. Эту ось мировой истории следует отнести, по-видимому, ко времени около 500 лет до н. э., к тому духовному процессу, который шел между 800 и 200 гг. до н. э. Тогда произошел самый резкий поворот в истории. Появился человек такого типа, какой сохранился и по сей день. Это время мы вкратце будем называть осевым временем.

1. Характеристика осевого времени

В это время происходит много необычайного. В Китае жили тогда Конфуций и Лао-цзы, возникли все направления китайской фило­софии, мыслили Мо-цзы, Чжуан-цзы, Ле-цзы и бесчисленное мно­жество других *. В Индии возникли Упанишады, жил Будда *; в философии — в Индии, как и в Китае,— были рассмотрены все возможности философского постижения действительности, вплоть до скептицизма, до материализма, софистики и нигилизма; в Иране Заратустра учил о мире, где идет борьба добра со злом; в Палес­тине выступали пророки — Илия, Исайя, Иеремия и Второисайя; в Греции — это время Гомера, философов Парменида, Гераклита, Платона, трагиков, Фукидида и Архимеда *. Все то, что связано с этими именами, возникло почти одновременно в течение немно­гих столетий в Китае, Индии и на Западе независимо друг от друга.

Новое, возникшее в эту эпоху в трех упомянутых культурах, сводится к тому, что человек осознает бытие в целом, самого себя и свои границы. Перед ним открывается ужас мира и соб­ственная беспомощность. Стоя над пропастью, он ставит радикаль­ные вопросы, требует освобождения и спасения. Осознавая свои границы, он ставит перед собой высшие цели, познает абсолют­ность в глубинах самосознания и в ясности трансцендентного мира.

Все это происходило посредством рефлексии. Сознание осоз­навало сознание, мышление делало своим объектом мышление. Началась духовная борьба, в ходе которой каждый пытался убе­дить другого, сообщая ему свои идеи, обоснования, свой опыт. Испытывались самые противоречивые возможности. Дискуссии, образование различных партий, расщепление духовной сферы, которая и в противоречивости своих частей сохраняла их взаимо­обусловленность,— все это породило беспокойство и движение, граничащее с духовным хаосом.

В эту эпоху были разработаны основные категории, которыми мы мыслим по сей день, заложены основы мировых религий, и се­годня определяющих жизнь людей. Во всех направлениях совер­шался переход к универсальности.

Этот процесс заставил многих пересмотреть, поставить под вопрос, подвергнуть анализу все бессознательно принятые ранее воззрения, обычаи и условия. Все это вовлечено в водоворот. <…>

 

***

Мифологической эпохе с ее спокойной устойчивостью пришел конец. Основные идеи греческих, индийских, китайских философов и Будды, мысли пророков о Боге были далеки от мифа. Началась борьба рациональности и рационально проверенного опыта против мифа (логоса против мифа), затем борьба за трансцендентного Бога, против демонов, которых нет, и вызванная этическим возму­щением борьба против ложных образов Бога. Божество неизме­римо возвысилось посредством усиления этической стороны рели­гии. Миф же стал материалом для языка, который теперь уже выражал не его исконное содержание, а нечто совсем иное, прев­ратив его в символ. В ходе этого изменения (по существу, тоже мифотворческого), в момент, когда миф, как таковой, уничтожался, шло преобразование мифов, постижение их на большой глу­бине. Древний мифический мир медленно отступал, сохраняя, однако, благодаря фактической вере в него народных масс свое значение в качестве некоего фона, и впоследствии мог вновь одер­живать победы в обширных сферах сознания.

Все эти изменения в человеческом бытии можно назвать оду­хотворением: твердые изначальные устои жизни начинают коле­баться, покой полярностей сменяется беспокойством противоречий и антиномий. Человек уже не замкнут в себе. Он не уверен в том, что знает самого себя, и поэтому открыт для новых безграничных возможностей. Он способен теперь слышать и понимать то, о чем до этого момента никто не спрашивал и что никто не возвещал. Неслыханное становится очевидным. <…>

Впервые появились философы. Человек в качестве отдельного индивидуума отважился на то, чтобы искать опору в самом себе. Отшельники и странствующие мыслители Китая, аскеты Индии, философы Греции и пророки Израиля близки по своей сущности, как бы они ни отличались друг от друга по своей вере, содержа­нию и внутренней структуре своего учения. Человек может теперь внутренне противопоставить себя всему миру. Он открыл в себе истоки, позволяющие ему возвыситься над миром и над самим собой. <…>

Это — подлинный человек, который, будучи связан и скрыт плотью, скован своими влечениями, лишь смутно осознавая самого себя, стремится к освобождению и спасению и действительно способен обрести его уже в этом мире в порыве вознесения к идее, в несокрушимом спокойствии души, в медитации, в понимании того, что он сам и весь мир есть атман, в состоянии нирваны, в еди­нении с дао или в покорности воле Божьей *. По своей настроен­ности и по содержанию веры эти пути к спасению сильно отличают­ся друг от друга, но общее здесь то, что человек выходит за пре­делы своего индивидуального существования, сознавая свое место в целостности бытия, что он вступает на путь, пройти который он должен в качестве данной индивидуальности. Он может отка­заться от всех мирских благ, уйти в пустыню, в лес, в горы; став отшельником, познать творческую силу одиночества и вер­нуться в мир обладателем знания, мудрецом, пророком. В осевое время произошло открытие того, что позже стало называться разумом и личностью.

То, что достигается отдельным человеком, отнюдь не стано­вится общим достоянием. В те времена дистанция между верши­нами человеческих возможностей и массой была чрезвычайно велика. Однако то, чем становится единичный человек, косвен­ным образом изменяет всех людей. Человечество в целом совершает скачок. <…>

Постоянное общение способствовало интенсивному духовному движению в каждом из трех миров. Китайские философы (Кон­фуций, Мо-цзы и другие) странствовали, чтобы встретиться друг с другом в знаменитых, благотворных для духовной жизни цент­рах (они основывали школы, которые синологи называют акаде­миями) совершенно так же, как странствовали софисты и фило­софы Эллады и как всю свою жизнь странствовал Будда.

Прежде духовное состояние людей было сравнительно неиз­менным, в нем, несмотря на катастрофы, будучи ограниченным по своему горизонту, все повторялось в незаметном и очень мед­ленном духовном течении, которое не осознавалось и поэтому не познавалось. Теперь же, напротив, напряжение растет и стано­вится основой бурного, стремительного движения.

И это движение осознается — человеческое существование в качестве истории становится теперь предметом размышлений. Лю­ди ощущают, знают, что в их время, в настоящем, начинается нечто исключительное. А это, в свою очередь, ведет к осознанию того, что данному настоящему предшествовало бесконечное прошлое. Уже на ранней стадии такого пробуждения собственно челове­ческого духа человек преисполнен воспоминаний; у него создается впечатление, что он живет на поздней стадии развития, более того, в период упадка.

Люди ощущают близость катастрофы, стремятся помочь по­ниманием, воспитанием, введением реформ. Планируя, они пытаются овладеть ходом событий, восстановить необходимые усло­вия или создать новые. История в ее целостности мыслится как последовательная смена различных образов мира: либо в сторону постоянного ухудшения, либо как круговорот или подъем. Соз­даются теории, которые должны определить, как наилучшим об­разом устроить совместную жизнь людей, управлять и править ими. Реформаторские идеи подчиняют себе деятельность людей. Философы переходят из государства в государство, выступают как советники и учителя, их презирают и вместе с тем ищут, они полемизируют и соревнуются друг с другом.<…>

Эпоха, в которой все это происходило на протяжении веков, не была периодом простого поступательного развития. Это было время уничтожения и созидания одновременно. И завершения достигнуто не было. Высшие возможности мышления и практики, получившие свое осуществление в отдельных личностях, не стали общим достоянием, ибо большинство людей не могло следовать по этому пути. То, что вначале было в этом движении свободой, стало в конечном итоге анархией. И когда эта эпоха лишилась творческого начала, в трех областях культуры было произведено фиксирование концептуальных воззрений и их нивелирование. Из беспорядка, ставшего невыносимым, возникло тяготение к новому единению в деле воссоздания прочных условий жизни.

Завершение носит прежде всего политический характер. Почти одновременно в ходе завоевания насильственно создаются боль­шие могущественные империи—в Китае (Цинь Ши-Хуанди), в Индии (династия Маурья), на Западе (эллинистические госу­дарства и imperium Romanum). Повсюду, возникая из руин, скла­дывался прежде всего технически и организационно планомер­ный порядок. <…>

Предполагалось, что сложившиеся в конце осевого времени мировые империи будут существовать вечно. Однако их стабиль­ность была иллюзорной. Если по сравнению с государственными образованиями осевого времени существование этих империй и было достаточно длительным, то в конечном итоге они также приш­ли в упадок и распались. Последующие тысячелетия принесли большие изменения. В этом аспекте гибель и возрождение великих империй составляли историю послеосевого времени, про­должали историю великих культур древности, которая длилась много тысячелетий; однако различие заключалось в том, что воз­никшее в осевое время духовное напряжение с той поры не пере­ставало оказывать свое воздействие на людей, придавая их дея­тельности новую неопределенность и новое значение.

2. Попытка наметить структуру мировой истории, отправляясь от осевого времени

<…> …Осевое время как бы проливает свет на всю историю человечества, при­чем таким образом, что вырисовывается нечто, подобное структу­ре мировой истории. Попытаюсь наметить эту структуру:

1. Осевое время знаменует собой исчезновение великих куль­тур древности, существовавших тысячелетиями. Оно растворяет их, вбирает их в себя, предоставляет им гибнуть — независимо от того, является ли носителем нового народ древней культуры или другие народы. Все то, что существовало до осевого времени, пусть оно даже было величественным, подобно вавилонской, еги­петской, индийской или китайской культуре, воспринимается как нечто дремлющее, непробудившееся. Древние культуры продол­жают существовать лишь в тех своих элементах, которые вошли в осевое время, восприняты новым началом. По сравнению с ясной человеческой сущностью осевого времени предшествующие ему древние культуры как бы скрыты под некоей своеобразной пеле­ной, будто человек того времени еще не достиг подлинного само­сознания. <…> Монументальность в религии, в религиозном искус­стве и в соответствующих им огромных авторитарных государст­венных образованиях была для людей осевого периода предметом благоговения и восхищения, подчас даже образцом (например, для Конфуция, Платона), но таким образом, что смысл этих об­разцов в новом восприятии совершенно менялся.

Так, идея империи, которая к концу осевого времени вновь обретает силу и в политическом отношении завершает этот период, заимствована у великих культур древности. Однако если первоначально эта идея была творческим принципом культуры, то те­перь она становится принципом консервации и стабилизации гиб­нущей культуры. Создается впечатление, будто принцип, который некогда служил импульсом развития, принцип, фактически деспо­тичный, теперь вновь утверждается, но уже в качестве осознанно деспотического, и, замораживая общество, ведет к окостенению и застылости.

2. Тем, что свершилось тогда, что было создано и продумано в то время, человечество живет вплоть до сего дня. В каждом своем порыве люди, вспоминая, обращаются к осевому времени, воспламеняются идеями той эпохи. С тех пор принято считать, что воспоминание и возрождение возможностей осевого времени — Ренессанс — ведет к духовному подъему. Возврат к этому нача­лу — постоянно повторяющееся явление в Китае, Индии и на За­паде.

3. Вначале осевое время ограничено в пространственном от­ношении, но исторически оно становится всеохватывающим. На­роды, не воспринявшие идей осевого периода, остаются на уров­не “природного” существования, их жизнь неисторична, подобно жизни множества людей на протяжении десятков тысяч и сотен тысяч веков. Люди вне трех сфер, составляющих осевое время, либо остались в стороне, либо вошли в соприкосновение с каким-либо из этих трех центров духовного излучения. В последнем слу­чае они вошли в историю. Так, в орбиту осевого времени были втянуты на Западе германские и славянские народы, на Востоке — японцы, малайцы и сиамцы. Для многих пребывавших на уровне природного существования народов такого рода соприкоснове­ние означало вымирание. Все жившие после осевого времени люди остались на уровне первобытных народов либо приняли участие в новом движении — единственном, имевшем основопо­лагающее значение. Первобытные народы в период, когда уже существует история, являют собой пережиток доистории, сфера которой все время сокращается вплоть до того момента, когда она — и это происходит только теперь — полностью исчезает.

4. Между тремя сферами, о которых здесь идет речь, возмож­но — если они соприкасаются — глубокое взаимопонимание. Встречаясь, они осознают, что в каждом из них речь идет об одном и том же. При всей отдаленности они поражают своим сходством. Правда, здесь нет того, что доступно объективации как общезна­чимая истина (впрочем, это вообще возможно только в строгой, методически продуманной науке, которая способна без какого-либо преобразования распространиться на весь мир и призывает всех к соучастию); однако то подлинное и безусловно истинное, чем мы, люди, черпая из различных источников, живем в нашей истории, соотносится друг с другом и распознается в разных куль­турах.

Все это можно резюмировать следующим образом: осевое время, принятое за отправную точку, определяет вопросы и мас­штабы, прилагаемые ко всему предшествующему и последующему развитию. Предшествующие ему великие культуры древности теряют свою специфику. Народы, которые были их носителями, становятся для нас неразличимыми по мере того, как они примыка­ют к движению осевого времени. Доисторические народы остают­ся доисторическими вплоть до того времени, пока они не раство­рятся в историческом развитии, идущем от осевого времени; в противном случае они вымирают. Осевое время ассимилирует все остальное. Если отправляться от него, то мировая история обретает структуру и единство, способные сохраниться во време­ни, и, во всяком случае, сохранившиеся до сего дня.

Ясперс К. Смысл и назначение истории. – М.,1991. – С. 32-39