По материалам памятников севернорусских монастырей

Социолингвистический потенциал и этикетные средства региональной деловой письменности XVIII в.

Никитин О.В.

По материалам памятников севернорусских монастырей

В архивных монастырских фондах среди многочисленных рукописей социально-экономического характера, официальных указов государственных органов и церковных приказаний правительствующего Синода содержатся разнообразные частные деловые документы, связанные с решением тяжбенных и следственных дел, производившихся в монастырях по доношениям просителей. С точки зрения языковых особенностей они представляют немалый интерес. Он вызван еще и тем, что границы приказного языка в XVIII в. были несколько смещены от центра в сторону периферии. Именно там политика огосударствления языка находила подчас причудливые формы выражения, соединяясь с местными традициями письма, диалектами, индивидуальными особенностями автора «делового произведения».

Рассматриваемые нами документы извлечены из фондов Антониево-Сийского и Крестного Онежского монастырей Архангельской губернии и относятся преимущественно к середине и второй половине XVIII в. Вот одна из таких тяжб местного следственного обихода — «Дело об избиении служителя Ивана Таратина крестьянами дер. Горончаровской Богоявленского прихода Андреем и Прокопием Ивановыми». Оно открывается прошением следующего содержания[i]:

Троцкаго Ан’тонїева Сїйскаго мнстря высокопреподобнЪшему ГсднУ оцУ архїмандриту ГаврїилУ

ПокорнЪйшее прошенїе.

Сего “1768” года jюня “25” дня бУдУчи мнЪ нижайшему Емецкого бгоявленского прихода дрвни Qролицкой в домЪ у крестьянина Jвана Денисова сына Рехачева для празника испить пива а тутъ же невЪдомо откол пришли Горончаровской дрвни крестьянЪ Андрей да Прокопей Козмины дЪти Jвановы и умышленно вызвали меня на улицУ cказывая притомъ якоб имЪютъ они до меня нУждУ а какъ же на улицУ меня выманили то предписанной Андрей схвативши меня за воротъ прижал к’ дворовому зьЪздУ и стал бить кУлаками по лицУ j по головЪ а потомъ со wнымъ Прокопьемъ и ôба бить меня стали j збивши с’ ногъ пинали j топтали меня ногами причемъ j носъ до крове росшибли j всего ростоптали безчеловЪчно j затянувши под тотъ ’зЪздъ отбили У меня бывших при мнЪ за пазухою в тряпицЪ на покупку хлЪба денегъ два рублевых манетъ: причемъ выговаривали что де мы манастырщыну j впредь бить будемъ а суда имъ на насъ взять негдЪ: чего я нижайшїй весма предопасенъ â какъ же они меня били то видяла ôзначенного Рехачева жена j инные женщины кои от того jхъ бойцовъ Унимали j засвидЪтельствовать могут.

Того ради ваше высокопреподобїе всепокорнЪ прошУ блгволить на показанных бойцовъ j грабителей Jвановыхъ представить от вашего высокопреподобїя въ Емецкую мирскую земскую jзбу к соцкому со крестьяны с тЪмъ чтоб ôни Jвановы отбитые от меня денги два рубли ко мнЪ возвратили j за увЪчье j безчестїе в силу правъ j указовъ что надлежитъ <л.1об.> ко мнЪ заплатили: j обязаны б были подпискою чтоб jмъ впред на меня напрасно не находить и ô томъ милостивое блгоразсмотренїе Учинить.

О семъ всенижайше проситъ вашего высокопреподобїя служитель Jванъ Савиновъ сынъ Таратинъ “1768” года jюня “27” днЯ.

К сему прошению їванъ Таратинъ рУкУ приложилъ (РГАДА 1196: 1: 1071: 1–1 об.)[ii].

Просителями подобного дела чаще всего выступали местные крестьяне, посадские люди, реже — сами монахи. Даже во второй половине XVIII столетия, когда система государственного судебного производства функционировала в ее гражданских формах самостоятельно, монастырь оставался одним из главных «действующих лиц», поддерживающих старые приказные традиции в глубинке. Возможно, в сознании наших предков он по-прежнему ассоциировался с «высшей» законностью, единой и для простого крестьянина, и для богатого собственника, — с правосудием иного порядка, объединяющим как бы два полюса человеческого бытия — дух и материю, из которых первый в традиции русской культуры был спасительным, а второй — разрушительным. На монаха как представителя духовной власти возлагались особые чаяния, он являлся не только «вершителем» земного дела, но «божественным правопреемником»: «…постУпать тебЪ монаху Анфиму по монашескому своему обЪщанïю честно, постояннw, трезвеннw; тако ж j слУжителю Борисову, уклоняясь всяких непотребствъ ï противных монаху — монашескому званïю, а слУжителю христианской совЪсти постУпокъ…» (1195: 4: 279: 13). Следственные заседания по прежнему происходили при духовных властях, а записи велись дьячками или лицами, имеющими такое послушание. Ср.: «… рЪчи записал по сУдеискому велЪнию j третеискихъ людеи ВонгУжскои влсти церковнои дьячек Софрон Jванов» (1195: 3: 420: 2), «…допросные рЪчи записал по велЪнию приписного Михаило Матqеевъ…» (1195: 3: 502: 3). Поскольку приписные к монастырю крестьяне проживали нередко на большом расстоянии от обители, он часто имел стряпчих на местах для решения следственных и бытовых вопросов. В одном из докладов Каргопольской воеводской канцелярии содержится подобное предложение с обоснованием функций местных исполнителей: «Понеже по разным в каргополскои воеводской канцелярïи дЪлам почастУ бываютъ разныя касателства в справках Каргополского уезда Крстного мнстря до вотчинных тогw уезда крстьян jногда же разноподлежащïя справки слЪдственны (такая форма в рукописи. — О. Н.) бываютъ j от оного мнстря, но понеже тотъ мнстрь j оного крстьяне от Каргополя в далнЪйшемъ находятца разстоянïи j за нЪимЪнïемъ в КаргополЪ от того мнстря стряпчего, а мнстря за далностïю оная каргополская воеводская канцелярïя принУждена за вотчинными крстьянами посылать по тЪм до них касающимся в справках дЪлам нарочных wт чего за малоимЪнïемъ по каргополской воеводской канцелярiи салдатъ jногда j в караулехъ находится с крайним недостаточеством, j для того в каргополской воеводской канцелярiи óпределено jз оной канцелярiи реченного Крстного мнстря властям з братïею об оном jзьявя требовать присылки в Каргополь по избЪжанiю вышеписанных затрУдненей к надлежащим … дЪлам … стряпчего какъ j в протчих городех от мнстрей таковыя находятца…» (1195: 4: 341: 99).

Именно поэтому монастырь как судебный орган продолжал активно выполнять свою роль, которая, впрочем, все более и более ограничивалась, начиная с устранения патриаршества Петром I и далее на протяжении всего столетия, гражданскими и церковными реформами.

XVIII век — время начавшегося упадка деловой письменной традиции русских монастырей. Но культура приказного обихода, особенно в отдаленных местах, еще поддерживалась, как бы «запаздывала» в своем развитии, медленно подчиняясь секуляризации церковно-правовой системы. Внешний формуляр делового документа изменялся незначительно, по требованию вышестоящих инстанций. Так, например, в указе императрицы Екатерины II «О титулахъ» предписывалось, как следует писать в челобитных: «Бьетчеломъ (в тексте напечатано слитно. — О. Н.) имярекъ на имярека; а въ чемъ мое прошенïе, тому слЪдуютъ пункты; (и писать пункт за пунктом] а по окончанïи пунктовъ, въ начинанïи прошенïя, писать тако: И дабы высочайшимъ ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА Указомъ повелЪно было; [и писать прошенïе] а въ окончанïи: всемилостивЪйшая Государыня, прошу ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА, о семъ моемъ челобитье рЪшенïе учинить» (Указы Екатерины, 7).

В целом даже в то время приказная традиция представляла собой оригинальное явление, в структуре которого аккумулировались лучшие «сюжеты» бытовой, деловой и речевой культуры. Монастырская письменность и приказной язык не претерпели системных изменений: монахи и служители, жители окрестных деревень по-прежнему излагали свои требования, жалобы и просьбы в рамках принятых норм сложившегося делового обихода с использованием характерных речевых конструкций и слов, облекавших живую речь в канцелярскую, приказную форму. В наших рукописях нередки подобные знаковые слова деловой культуры: «помянутый», «учинить», «реченный», вышеозначенный», например: «…на дорогЪ стоятъ с колемъ помянУтые Ушаковы…» (1195: 4: 312: 5), «…учинить достовЪрная j wбстоятелная… справка…» (1195: 4: 341: 29), «…и священникъ Федоровъ реченному священнику ж Иванову во всем чинител понаровки… (1195: 4: 409: 4 об.), «…на вышеозначенных отвЪтных пунктах я крстьянин Пядышевъ утверждаясь а в дополнение показал…» (1195: 4: 416: 26 об.). В сравнении с предписаниями официальных указов и вышестоящих епархиальных властей монастырский деловой язык, особенно следственный, не был загружен большим количеством заимствований и выглядел менее архаично в письменной форме. Ср. фрагмент указа епископа Олонецкого и Каргопольского: «…учинить щетныя списки выметки и эξтракты которыя з докУментами и книгами прислать для свидЪтелства…» (1195: 4: 442: 58), или предписание Онежской нижней расправы: «…jмЪлъ жительство под укрывательством однЪ сутки онегскаго уезднаго казначеиства у присяжного Петра Коневалова…» (1195: 4: 474: 10). Здесь налицо очевидное влияние книжного церковного языка с его обветшалыми морфологическими нормами.

Новое культурное и языковое сознание, активно внедрявшееся в эпоху петровских преобразований и позже, существенно не изменило письменной формы выражения речевой культуры. Черновые варианты документов показывают, что составлению чистового экземпляра рукописи предшествовала определенная работа по языковому и стилистическому «выравниванию» текста. Наиболее часто употребляемые слова сокращались (как правило, это названия монастырей), иные же употреблялись в полных формах: «…был в присылке в К М (т. е. в Крестном монастыре. — О. Н.) в заточенïе в земляную турму…» (1195: 3: 421: 2). Вплоть до начала XIX столетия сохранялись характерные зачины-обращения к высшей местной духовной власти. Так, к настоятелю монастыря было принято обращаться следующим образом: «Высокопреподобнейшему господину отцу архимандриту» (далее следовало его имя); чуть ниже обычно помещалась следующая запись: «Премилосердый отец наш».

На наш взгляд, религиозное сознание и язык монастырских актов находились в заметном взаимодействии. Первое имело свою внешнюю и внутреннюю стороны — особый «канон», сохранивший традиционное восприятие «материи», выразителем которой был текст. Монастырские авторы, в отличие от гражданских писарей, выполнявших иной социальный заказ (они занимались языковой обработкой официальной деловой корреспонденции), стремились следовать своему правилу, где наблюдалось пестрое смешение официально-деловой и местной традиции. Так, например, в этих документах используется подробное перечисление совершенных злодеяний в языковых формах и средствах монастырской деловой культуры. Идет как бы повествование от первого лица с элементами характерного выговора и пересказа событий. В деле о буйствах, происходивших в кабаке, наблюдаем такую «деловую» установку: «…в заговенье в вечерУ пришелъ jа нижаишïи с добрыми людми къ кабакУ для прогУлки… j стали wнЪ меня всячески поносить ты де шелма jя имъ на мЪсто сталъ говорить про то j всемъ jзвЪстно в тЪхъ грЪхахъ j прощены j выговорилъ что вы де j сами воры j в то время Василеи Шелогин стоял на рУндУки сенномъ j топнУлъ меня нижаишего в грУди каблУком j я свалился на земъ j стат не могъ…» (1195: 4: 311: 3). Как можно заметить, основное содержательное ядро этого дела заключается в прямой речи или ее пересказе. Именно здесь письменная форма выражения народной культуры приобретает приближенный к устному деловому обиходу формуляр. Как правило, такие «речи» очень кратки и содержат лишь обрывки фраз, ругательств и разного рода оценочные элементы, имеющие ситуативно обусловленную эмоциональность: «…а я МаркУ сказал, ты воръ и доведеной, а мы тебя воромъ не называемъ…» (1195: 4: 311: 5 об.), «…j стал крычать охъ ŷбили, де воры…» (там же: 6), «…j лежа на земли кричал ôхъ да ôхъ…» (там же: 11 об.), «…я ему Гаврилы изговорила покинь, j онъ сказалъ ты молодица не шУми, и с той рЪчи и кУшакъ бросилъ…» (1195: 4: 310: 21), «…я де тебя женка, рогатиной сколю…» (там же: 40), «…то я захватилъ ево за балахон и горю (т. е. говорю. — О. Н.) емУ отдаи мои же денги…» (1195: 2: 244: 1об.); «…j скаредною бранию бранил ï бЪсом называл кабы хвостъ былъ так бы бЪсъ былъ» (1195: 3: 459: 1); «…идУ в Усолье к товарищю к Пентелею ОсиповУ ради такой матери…» (1195: 4: 98: 134).

«Речь подлинная» может передаваться не от первого лица, а от свидетелей или в пересказе: «…я слышел что Василей Шелогинъ называл Марка Козмина ты де шельма а Маркъ напротив ему Василью сказал а бываетЪ бУдешъ j самъ на веку тако<в> же…» (там же: 11), «…j выговаривали хотя б де найтить нам женУ ВасилевУ или дочь и сорвать с них хоша бы де за ходу что возможно на вино…» (1195: 4: 413: 6 об.), «…крестьянин … захватилъ ево что де ты дУракъ ошалелъ ли что л…» (1195: 2: 244: 1 об.), «…wнъ Петръ Ушаковъ гwворил моли ты Бга <за> … старУхъ к<ъ>бы не wна тw бы ты сь сего мЪста не стал…» (1195: 4: 312: 2 об.), «… j стал говорить ты насъ ворами называешъ, а мы в том воры недоличены…» (1195: 4: 311: 5), «…j хозяинъ услышил j пришел в подвалъ j стал унимат Jван перестан в кабаки дУрачит безвремяннw» (1195: 4: 98: 172), «…j wн Торокановъ меня Чернецова стал всячески бранит ĵ уличат я де с твоеи женою живу блУдно десять лЪтъ…» (там же: 172); «…у жены своей Дарьи ŷжинать просилъ wна меня бранила всячески и к чертУ посылала» (там же: 170); «…токмw wнъ попъ намъ сказал вы де косы точите чего ради в воскресенïе» (там же: 65); «…и говорил целовалникУ почто ты поезжаешъ на меня просить ложно…» (там же: 27 об.). Часто подобные волеизъявления включались в повествовательную структуру следственного дела, образуя витиеватое сочетание формальных и содержательных компонентов допроса, объединенных единой смысловой линией: «…а сами онЪ всячески бранятъ воры де вы с попомъ за одно за бором ловите мы де вам се осени каковы не бУдемъ да бУдемъ: а означеннои Романов и послЪ того по улицы ходитъ якобы пьянъ а сам рУгаетъ меня сщеннiка всячески j в долони гвозье кУетъ вотъ де попУ то я де мат ево такъ У меня не что де возметъ» (1195: 2: 244: 1об.–2).

Оценивая лингвистическую ситуацию того времени, можно сказать, что происходило столкновение двух сил: традиционной монастырской письменной деловой культуры и новых форм ее материального выражения — зарождавшейся системы иного гражданского самосознания, требующего других условий, языка и соответствующего восприятия действительности. В этом смысле русский монастырь, прежде всего северный, в традициях которого не было перерывов и экспансии, значительной социальной и языковой интервенции, — является едва ли не единственным проводником обиходно-деловой и духовной традиции, во многом препятствовавшей проникновению элементов нового языкового сознания. Корпоративность мышления и некоторая особая манера восприятия окружающего мира находила отражение и в самом течении монастырской деятельности и, следовательно, в письменных традициях. Влияние этой среды на деловой «круговорот» социальных групп было ощутимым, но не одинаковым: одни придерживались старых, часто закоснелых форм, утраченных в повседневном речевом обиходе, другие их избегали, но при этом, как бы отдавая дань установленным приказным порядкам, неизменно включали в рукописный текст фрагмент «языкового стереотипа». Церковная архаика в ее письменных формах, разумеется, была намеренно стилизованной (орфографически, фонетически и лексически) и не отражала живой речи: «…ĵ еднаго году не преживъ со мною из домУ нашего бЪжала…» (1195: 4: 98: 37а), «…мнЪ сиротЪ вашему wт того велïе раsоренïе ŷчинилось…» (там же: 37а об.); «…У нас ннЪ толки живем со ôцем моимъ двое ни испечь ни варит стало нЪкомУ в том велïя нУжда…» (там же); лице ô ножнагw топтаня и wт рУчнαгw битья wпУхлw и до крови изципαнw, рУки персты обкУсаны…» (там же: 171).

Рассмотрим в нашем ключе фрагмент следственного дела, где фактор социальной среды накладывает отпечаток и на структуру составления документа, и на языковые средства, служащие оформлению такого акта.

Как правило, тяжба представлена целой группой допросных речей, своеобразной лингвистической цепочкой доношений и свидетельств. Каждый из участников разбирательства излагает свою версию происшедшего. Так, «Дело об избиении монастырского служителя Дмитрия Таратина служителем Иваном Клюкиным» открывается подробной «запиской», направленной служителем Антониево-Сийского монастыря «властем с братиею». Со стороны духовной власти выступает иеромонах Илия, проводивший судебное разбирательство в «казенной келье», а также свидетели — монах Сергий и Афанасий Пограев:

Записка Таратина на Клюкина,

Копия.

“1786” годá октября “6” дня в казенной кельи служитель Дмитреи Таратин казначею jеромонаху Jлìй обявилъ что сего октября 5 дня бУдУчи онъ Таратинъ во время вечерняго пЪния в келарской кельи а тутъ случился слУжител Jван Клюкинъ j невЪдомо с чего на него Таратина напался онъ Клюкинъ рУгал ево скаредною браню поматерно, j впред угрожαл такъ что впред каков де я тебЪ не бУдУ, j рУбаху на немъ придрал j бил ево Тарαтина онъ Клюкинъ случившимся топорным обУхом j Угрожαлъ сверхъ того óгненнымъ пожегом хотЪл домъ мой зжечь â притом были свидЪтели монах Сергïй служител Аqонасеи Пограевъ которой тогдα j УбЪжал а тут пришел jеромонах Алеξαндръ которой от тЪх побои ево Клюкинα ôнаго Тарαтина j отнял а по свидЪтелству окаsалось У него Тарαтина битых мЪстъ рУка лЪвая засинелα j палецъ ошибенъ такъ что и работат онъ не можетъ j бокъ в трех мЪстах засинелъ да притом крестъ сребрянои с воротα сорвαн, в двенатцат копЪекъ прошУ сию мою запискУ принят для надлежащаго порядкα (1196: 1: 1223: 1).

Принятая к рассмотрению «записка» оформляется соответствующим образом. Необходимым компонентом ее является перечисление событий и предварительное освидетельствование. В заключении помещается «рукоприкладство»:

Под тЪмъ подписалис [тако]

Дмитреи Таратинъ подписуюсь

Прошениемъ свидЪтеля монахα Сергия что он вышеписанное все видЪлъ j слышαл прошениемъ ево jеромонахъ Qеофил рУку приложилъ,

К сеи запискЪ во свидЪтелствЪ Аqонасей Пограев засвидЪтелствую что я в келарскои кельи “5” числα октября был j слышил что Jванъ Клюкин з Дмитрием Таратиным бранятцè, а какъ они сцепились дратц[е] j какъ дрались того не видял затЪмъ что ýбЪжал к поварни в церковь в том j подписуюсь своерУчно, (там же: 1–1об.).

Следующим этапом следственного дела является допрос ответчика с подробным изложением событий: даты, времени и места нахождения. Во многих случаях казенного делопроизводства, как можно заметить, бранная речь лишь только фиксируется как имевшийся факт, но чаще всего не воспроизводится и не всегда отражается на письме. Происходило это, по-видимому, оттого, что указанная тяжба возникла в стенах самого монастыря в среде его служителей, да еще и во время церковного пения. Такие фрагменты, как правило, характеризуются сжатостью содержательной части и предметностью изложения. Стихийно возникающие разговорные и просторечные элементы не выглядят чем-то инородным в структуре документа и не выходят за рамки принятого делового обихода. Вот продолжение того же дела:

Октября 7 дня слУжител Jванъ Клюкин в отвЪтъ покаsал что сего октября 5 дня во время вечерняго пЪния былъ онъ Клюкинъ в келарской кельи j тут былъ служител жě Дмитрей Тарαтинъ с которымъ они розбранились о огородах мнтрских j в то время на него Клюкина бранил ево занапрасно поматерно j хотЪл ево Клюкина Ударит ощепком тоганом желЪsным j сшиб ево с ногъ а онъ Клюкинъ никакъ ево не бранил j впред Nичемъ не угрожαл j рУбахи не дрαл j топорным обУхом не бил толко тот топор в рУки к себЪ схватил и говорил ему Таратину развЪ дЪ тебЪ охота обУхα да тут тот обУхъ j покинул + (далее следует вставка в текст. — О. Н.) [+i гненным пожогам не угрожαл же] причем были свидЪтели монах Сергïи которои все то видял а служител же Аqанасей Пограевъ сначалα был толко онъ от них убЪжαл j драки не видял а пришел тУтъ ĵеромонах Алеξαндръ которои их и роsнял j рУбаху на ТаратинЪ придрαл а притом ево Таратина за сквернословие ударилъ онъ Алеξандръ по руки березовым ощепком от чего У него й рУка засинелα а не от бою обУшного в том онъ Клюкинъ j подписуется, да сверхъ того ж дня в вечеру какъ онъ Клюкинъ пошел jз мнтря в дом свой онъ Таратин настигъ ево за святыми воротами j с ногъ сшиб да рожУ розшиб до крове (там же: 2).

После того, как церковное правосудие совершено, направляется письмо настоятелю монастыря с кратким изложением сути происшедшего. Исследовавший тяжбу иеромонах сам направляет письмо архимандриту Парфению с просьбой уведомить о его решении:

ВысокопреподобнЪишïi Гднъ оцъ архимандрит Пар’qенïи,

Милосердый Гсдрь Мои,

вашемУ высокопреподобию обявляю сего октября “6” дня подал мнЪ казначею обявление служител Дмитрей Таратинъ на служителя ж Jвана Клюкина в непорядочных на него находах в бою j во угрозах, кое при семъ съ ево Клюкина отвЪтомъ на разсмотрение к вашемУ высокопреподобию j посылается а Клюкин на ответ что он врал j написал да онъ ево взял для рУкоприкладствα да бутто и рУкï нихто не прикладываетъ почему видится явной ево обмαн â Таратинъ просился в город к вашему высокопреподобию j для проsбы Nа него Клюкина в казенную полату настоящаго сУдα, ó том что прикаsαт соблговолите прошУ УвЪдомления,

вашъ покор’ный слУга j бгомолецъ,

Подписано казначеем Jлиею j послано

На Сïю на почту с Таратинымъ

Ŏктября “10” дня

“1786” годα, (там же: 3).

Из представленных фрагментов видно, что «орнамент» документов следственного дела, во многом сходный в мотивации, имеет некоторые различия в содержательной части. Деловой языковой стереотип определяет характер изложения следствия, его оформление и рамки использования речевых средств. Здесь уместно привести одно любопытное наблюдение, сделанное в 1910-х годах историком русского права М. Н. Смирновым. Он считал, что существует два типа изменений в формуляре: экстралингвистические и языковые. Первые редко меняют состав и функции документа и зависят в основном от характера «делового предприятия». Русские приказные документы изобилуют изменениями второго типа. Они были связаны в большей мере с «индивидуальным подходом» к делу (здесь мы наблюдаем традиционную архаику с некоторыми элементами бытового обихода, в других делах — ситуация и творческое начало самого делопроизводителя, как можно предположить, допускают включение диалектизмов, окказионализмов, социально или территориально локализованной лексики). Писцы привносили в формуляр «целый ряд импровизационных ошибок, литературных вольностей, местных особенностей, неправильных представлений о юридическом значении определенных слов» (цит. по изд.: [Кортава 1998: 18]). «Этот факт, — как считает Т. В. Кортава, — имеет вполне объективное истолкование. На Западе в короткий срок создалась письменная юридическая традиция, выработались четкие формуляры, дело составления документов стало организованным. Все эти навыки письма создали то, что немцы назвали «канцелярностью». На Руси канцелярности не было. В системе приказов так и не были выработаны единые (курсив наш. — О. Н.) образцы формуляров. Во время расцвета приказной системы, в конце XVI – начале XVII века, в эпоху «площадных подьячих»…, можно говорить о большей устойчивости формуляра, но тип документа варьировался в зависимости от того, на какой площади он писался» [Кортава 1998: 18–19].

Традиционность следственного делового обихода проявлялась еще и в том, что в качестве документального юридического подтверждения действовали законы и правила Московской Руси времени Алексея Михайловича («Соборное уложение» 1649 года). Данная тенденция более всего характеризует местные приказные традиции, полагавшиеся в «суете гражданских законов» на юридические (и, вероятно, с церковной точки зрения канонические) установки прежней власти. В одном из судебных разбирательств Крестного Онежского монастыря 1740-х годов мы обнаружили такой фрагмент (заметим, что это не единичный случай, зафиксированный в исследуемых рукописях): «…а в Уложеньи написано …а бУде ктw нибУди wбесчестит непригожимъ словомъ чюжюю женУ jли дочь дЪвк<У> jли сына неверстаногw какова чина ни бУди j женам j дочерямъ дЪвкам j сыновямъ неверстаным. По сУдУ j по сыскУ Править за ихъ безчестïе женъ против мУжня wкладу вдвое дочери дЪвкУ против wтцова wкладу вчетверw» (1195: 4: 98: 62 об.–63).

Итак, деловая письменная традиция на Русском Севере представляет собой еще один интереснейший лингвистический феномен, в котором реализовались и местные традиции и получали оригинальное продолжение языковые стандарты новой эпохи. Изучение материалов следственных дел позволяет говорить о сложившейся системе устойчивой сочетаемости лексических и жанровых компонентов текста, об особом стиле «светско-деловой речи» (выражение В. В. Виноградова [1982: 49]). Разнообразный и неоднородный их состав обусловлен степенью индивидуального восприятия и интерпретации ряда понятийных групп. В XVIII веке в монастырской письменной культуре еще сильно влияние традиции, поэтому наблюдается употребление характерных языковых констант в сфере делового языка, которые получают оригинальное решение в текстах разных жанров. В этой связи стоит особо подчеркнуть важность исследования частно-деловых рукописей, сохранивших в наибольшей степени обиходную речь того времени в «формуляре» приказной традиции. Но системность, в том числе и языковых связей, предполагает сочетание индивидуальных элементов, подчас разрозненных, в единое целое. Здесь, при анализе лингвистики текста местных канцелярий, определенное место занимает и система монастырского делопроизводства, поскольку она находится в социуме межличностных отношений и воспроизводит фрагменты живого языкового общения носителей региональных говоров и традиционной культуры. При этом ситуативно-коммуникативный фактор выдвигается на одну из ведущих позиций в оценке специфики функционирования приказной традиции и ее взаимодействия с нарастающим влиянием других разновидностей русского литературного языка XVIII в.

Лексико-семантические процессы XVIII века по материалам монастырских памятников все чаще становятся объектом внимания специалистов. В последние годы заметно усилился интерес к изучению древнерусской и старорусской лексики религиозной сферы (см., например: [Баландина 1997]), что позволяет определить специфику номинации отдельных понятий и выяснить в доступных каждому автору рамках роль и способы выражения духовной деятельности наших предков. Однако наряду с крупными академическими изданиями [История лексики 1981а; 1981б], в основу которых был положен принцип изучения литературногоязыка, особенности лексико-семантических преобразований в сфере делового языка почти не рассматривались. Между тем формирование системы национального языка не происходило лишь на одном уровне «высокой литературности». Ситуация, сложившаяся в современной диахронической лингвистике, касающаяся изучения лексико-семантических, а значит, ментальных процессов в языке и культуре XVIII века, напоминает нам в известном смысле колосс на глиняных ногах, который clopin-clopant движется по проторенной дороге, обнаруживая «сдвиги» в том или ином произведении и выводя свои соображения из традиционных, часто закоснелых, сопоставлений и варьирования форм. Пожалуй, стандартность взглядов была нарушена в этом вопросе Г. О. Винокуром [1959а; 1959б] в его цикле историко-стилистических работ; одновременно с ним работал над проблемой и В. В. Виноградов [1982; 1994а; 1994б]. Жаль, однако, что он не успел реализовать свой замысел написания специальной книги «Из истории лексики русского литературного языка XVII–XIX вв.», тезисы которой и его разработки нам кажутся весьма перспективными при рассмотрении частных проявлений языковых процессов и их выражения в памятниках деловой письменности. Особенно полезным представляется высказывание В. В. Виноградова о том, что «в семантической истории отдельных слов отражаются сложные процессы взаимодействия личности и коллектива в сфере духовного творчества…» [Виноградов 1994а: 4]. Но, по мнению ученого, изучение «истории значений отдельных слов еще не образует исторической семантики, хотя и доставляет для этой научной дисциплины ценный материал» [там же].

Деловая письменность (стиль, язык) — часть общей системы русского национального языка, причем довольно значительная. Если влияние художественных произведений 1700-х гг., языковой, литературной и иной полемики распространялось в большей мере на светскую часть общества, где особенно с начала XVIII века отчетливо начинает проявляться тенденция к нормированию, унификации языка (его устных и письменных форм) и вообще способам самовыражения, где культурные традиции прошлого подвергаются жестоким испытаниям и многое искусственно внедряется в сознание и быт русского человека, то этноязыковой, духовный вакуум глубинки был заполнен иным. «Молитвенное» сознание, богобоязненное поведение и непосредственное проявление своих эмоций, чувств, желаний по-прежнему находились в «бытовом исповедничестве» (выражение Н. С. Трубецкого) русского народа. Письменная традиция северных монастырей во многом и была ориентирована на индивидуальный социальный статус представителя этого сообщества. Ср.: «…послЪ того пошел я. Θедосеи домои j Маркъ мнЪ лежавши на земли стал молится пожалУй скажи в’ домЪ чтоб ко мнЪ прислали лошад, а я иттить самъ не могу…» (1195: 4: 311: 9 об.), «…то бы всеконечно тогда свадба моя им сщенником вЪнчана не была понеже тогда былъ день заговилней…» (1195: 4: 416: 66).

Ярким примером смешения местных письменных традиций и официально-деловой гражданской речи может послужить процесс освоения заимствованной лексики в первой половине XVIII столетия. Так, в указе императрицы Анны (1731 г.) о смертной казни укрывателям воров и разбойников наблюдаем обычный для того времени казуистический формуляр, который долгое время не получал широкого распространения в документах северных монастырей: «въ ихъ дистриктахъ разбойники партиями ходятъ…» (1195: 4: 24: 35); из указа 1765 года, хранившегося в архиве Крестного Онежского монастыря: «А ежели гдЪ будетъ упалая ваканцïя, или надобность, изъ монастыря въ монастырь перевесть…» (1195: 4: 385: 29). Известная консервативность, скованность рамок делового языка (что послужило ранее предметом острой дискуссии, относить ли его произведения к литературе или нет) имела и обратную сторону: она способствовала поддержанию самобытности языковой приказной культуры русского народа и явилась своего рода мостиком, соединявшим новый «деловой» мир и старую патриархальность различных социальных слоев местного населения. Постепенно, начиная с церковных промеморий епархиальных властей, отдельные заимствования проникают в письменный обиход монастыря, но, как правило, отражаются в тех типах документов, где следовало перечисление должностей, экономических понятий, т. е. нововведений, долгое время не получавших хождение в жизни народа на Русском Севере. Приведем характерные примеры таких инноваций: «…того ради тебЪ вахмистрУ … предписанные жнецам денги с показанных крстьянъ взыскав без всякаго послабленiя j понаровки привесть…» (1195: 2: 250: 1), «…к семУ кандрахтУ вмЪсто…» (1195: 4: 499: 79), «…для викторïального дни куплено на братiю вина…» (1195: 4: 435: 98 об.). Как видно из представленных примеров, в следственном обиходе подобные слова не нашли широкого применения, они были сложны для усвоения местным населением, даже грамотные монастырские служители «переделывали» их на свой лад с использованием традиционных диалектно-просторечных средств: «…ï никакой за неи меленкодïи не видал j не слыхалъ…» (1195: 4: 310: 22).

Еще и поэтому при изучении ментальной истории русского языка, которая все же в большей мере отражается в его лексических формах и индивидуальном говорении, следует шире привлекать факты деловой письменности для воссоздания языкового колорита эпохи, чем это делалось ранее, тем более, что для этого есть все необходимые источники: сотни тысяч неисследованных рукописей, из которых монастырские следственные документы — один из источников историко-языковой «табели о рангах». Их открытость и внешняя простота, заданность форм при богатой содержательной части несут немалую смысловую нагрузку и могут сообщить ценные сведения о частных эпизодах той эпохи, которая явилась поворотной и для развития делового языка.

В монастырских традициях нашли широкое отражение слова и формы разных стилей речи. При этом сочетание высокого и низкого, архаического и просторечного признается нами как естественная форма письменного выражения. Из них заметно, в частности, соединение слов религиозной семантики (под этим мы понимаем не только содержательную сторону понятия, но и формальную, т. е. употребление устаревших окончаний, суффиксов и т. д.) с деловым вокабуляром, имеющим конкретное «действенное» наполнение. Пожалуй, в таких примерах, как «блгволить уволить» (1196: 1: 1086: 5 об.), «соблгволить дозволить»(там же), «рЪшение Учинит по вашемУ блгорαзсмотрению» (1196: 1: 1102: 1), «в’ благое вашего высокопреподобия разсуждение» (1196: 1: 1124: 2), «соблаговолено было … уволить в домъ на двЪ недели» (1196: 1: 1126: 1), «принять родителское благословение» (там же), «учинить отеческое милосердие» (там же), «просимъ блговолить прислать» (1196: 1: 1126: 2), «стителским своимъ блгословенϊемъ Учинить высокомлтивую архипастырскую резолюцϊю» (там же) и им подобных, выражена не собственно казуистическая форма делового обихода с наличием необходимых клише, а внутренне осознанная духовная ипостась языкового творчества представителей монастырского сообщества[iii]. В деловых документах она имеет определенную направленность и часто обращена к высокому духовному лицу: «отправить блгопристойным образом неотмЪнно: очесом в Троцкомъ АнтонiевЪ Сϊиском мнтрЪ…» (1196: 1: 1086: 5 об.), «вашемУ высоко-архипастырству всепокорнЪише о симъ доносимъ и нижаише просимъ высокомилостиво прикаsат» (1196: 1: 1129: 2), «по общебратственному от насъ вашемУ высокопреподобϊю докладу отправляетъ онъ при церквах бжϊихъ топленϊе печей закликанϊе звоновъ исканье восковых свЪчь» (1196: 1: 1124: 1). В ситуативных проявлениях эти формы могут варьироваться и включать в свой состав диалектные элементы, слова со сниженной стилистической функцией, например: «онъ Клюкинъ видялъ что я каsначей идУчи за мнтрь Nесъ в платкЪ бУтылкУ с вином или с чемъ з дрУгимъ ис которои де ажно льется» (1196: 1: 1102: 1), «бил меня бесчеловЪчно шею j рожи wсарапал и перстъ У правой рУки розшиб» (1196: 1: 1092: 1).

В сопоставлении с лексикой официально-деловых документов частно-деловые акты отличаются тем, что включают обширные лексические пласты (тематические, лексико-семантические, «концептуальные» и др.), которые функционально могут классифицироваться не только на общеупотребительные и общенародные, ставшие нормой в устном и письменном вариантах, но и на, возможно, территориально локализованные для определенного отрезка времени, региональные и окказиональные группы, не представленные в системе национального языка как его норма. Здесь необходимо отметить такое явление, как семантическое расширение значения слова и его индивидуальную реализацию в бытовом контексте. Так, слово топнул в следственном обиходе означает ‘ударил’: «…j топнУлъ меня нижаишего в грУди каблУком…» (1195: 4: 311: 3). Подобные случаи многочисленны и отражают как раз контекстуальную обусловленность слова, которая связана, в первую очередь, с жанровой спецификой следственного документа. Приведем и другие примеры: сорвать употребляется в значении ‘взять’: «…j выговаривали … сорвать с них хоша бы де за ходу что возможно на вино…» (1195: 4: 413: 6 об.); уязвить используется в качестве синонима слова ‘ранить’: «…кого не могъ чемъ уязвить и ранить…» (1195: 4: 310: 27), и может иметь эмоционально обусловленную экспрессивную оценку: «чтоб не могъ кого до смерти уязвить…» (там же: 30) (о поведении ссыльного монаха); хранитсяиспользуется в значении ‘содержится’: «…j хранится под караУлом безвыходно…» (там же); слово задрать употребляется в значении ‘оскорблять’: «…а хто кого задралъ наперед словомъ браннымъ, того я не примЪтил…» (1195: 311: 11 об.); редкий оттенок при словесной брани приобретает лексема дерзать, имеющая книжную окраску, в деловом контексте она используется в значении «задевать, нападать, оскорблять»: «…бЪжав попяткУ прочь на ево Попова не дер’зая ни словом ни рУкою…» (1195: 4: 98: 93 об.), любопытно, что в отмеченном контексте дерзать словом и дерзать рукою выступают как близкие по значению синонимы; руда[iv] означает «кровь»: «…у меня гwлwвУ разбилъ дw рУды…» (1195: 4: 312: 5). Интересное сочетание глагола заготовить со словом человек образует характерный для делового письма оборот: «… я де ŷ оца архимандрита спрашивал j wнъ мнЪ позволилъ чего ради у нас j члвкъ был заготовлен токмо онъ не пУстил…» (1195: 4: 340: 3). Лексема уронить в приказном языке означает ‘забыть, упустить из виду’: «…также сохи, сани, j дровни, все переписать же ничего не уроня…» (1195: 2: 251: 1); глагол слышать отмечен нами в значении ‘почувствовать’ и применен для характеристики неприятного запаха: «…а sлосмрадного дха я не слышил за закладыванïемъ носа…» (1195: 4: 416: 13); распространенное в религиозном обиходе и книжности слово житие в деловой среде имеет конкретное бытовое значение, любопытно, что словообразовательная модель, выражающая сакральный, священный смысл, здесь остается прежней и не меняется, скажем, на жизнь (когда речь идет о монахах): «…онъ проситель хотя и находится ему (монаху. — О. Н.) и зять но по несостоянïю ево житïя призирать ево то есть кормить одЪвать ï обувать нЪчемъ» (1195: 4: 445: 49); «Въ 1783м году в неоднократных пороках онъ ĵеродиакон Алеξсïй братïею ĵsобличенъ былъ в приходЪ во время бжественной службы в церковь пьяныи, в сквернословïи матерною бранью j в протчем безпорядочном ĵ беспокоиномъ житïи о чемъ нα него ĵ оцУ архимандриту Парqению было со обязателною ево подпискою обявлено» (1196: 1: 1210: 2). Слово знатно употребляется в значении ‘известно’: «…и знатнw де что та челобитная явилась промысломъ wвЪтчиковъ…» (1195: 4: 4: 32); выражение быть в лицах означает ‘присутствовать, находиться в наличии’: «…а какъ по Указу спросят чтоб был в лицах…» (1195: 3: 421: 2); сочетание выслать без мотчания, нередко встречающееся в следственном обиходе, употребляется в значении ‘выслать без задержки’: «…выслать тотчас безо всякого мотчания…» (1195: 4: 7: 5а); слово ряд означает ‘раз’ и применяется, как правило, при количественном действии в сочетании с числительным: «…и ударил мЪня граблями два рядУ и я сирота … нЪстЪрпя его битя ударил его напротивкУ два рядУ» (1195: 3: 486: 2), также употребительным в деловой речи является слово кон / на кон (в том же значении): «…jв третiй на кон он ли Давыдовъ wгонил…» (1195: 4: 98: 39), «…возвратно ударил кУлаком на кондрУгои…» (там же: 28); выражение потянуть на кабак означает ‘привести, пригласить’: «…ĵ послЪ wбЪда wн Jван взял ï меня потянулъ на кабакъ вина пить…» (там же: 172); интересное сочетание, имеющее в настоящее время иной состав и противоположный смысл, зафиксировано в одном из актов — междоусобная любовь’: «…колачи ï пряники ели вобще а сходилис дважды по согласïю ï междоусобной любви…» (1195: 4: 97: 9 об.); отпустить вину означает ‘простить’: «…по слезномУ ево прошенïю тУ ево винУ отпУстилъ…» (1195: 4: 98: 32 об.).

Семантическое расширение лексики собственно делового языка можно наблюдать на примере использования слова чинить / учинить, наверное, самого употребительного в приказных актах. Несмотря на повсеместную распространенность, оно интересно тем, что в памятниках монастырской письменности обнаруживает значительно большую смысловую обусловленность, чем в официальных деловых бумагах. Кроме того, указанное слово является неизменным лексическим признаком любого следственного дела. Итак, значения его могут варьироваться в зависимости от конкретной ситуативной мотивации. Приведем характерные примеры: «…ïзвЪстно чинил православныя указу понесные стрелецкие денги платите…» (1195: 3: 459: 1), здесь оно употреблено в значении ‘говорил’; «…в том тебЪ помЪшателства ему не чинить дать ему венечная память…» (1195: 4: 98: 38), «чинилъ … противности…» (там же: 32), «…ĵ никакихъ мнЪ ŷбытковъ ĵ волокитъ не учинить…» (там же: 37а об.), «…и тЪмъ чинитъ ему краиную обиду…» (1195: 4: 442: 42), в этих примерах иной смысловой оттенок получает реализацию — ‘делать’; «…Учин<илась> драка…» (там же: 32 об.), т. е. ‘произошла, случилась’; «…брαннwсловiя не чинить…» (там же: 174 об.), в данном контексте выражено значение ‘говорить, выражаться, совершать’; «…по еЪ з допросныхъ рЪчеи своеволномУ wпорномУ писмУ слЪдствïе все было учинено…» (там же: 36), здесь актуализировано значение ‘начать производить что-либо’; «…учинить въ правдУ…» (1195: 3: 380: 1), в этом случае выражение означает ‘сделать, совершить без искажения фактов’; «…учинить достовЪрная j wбстоятелная … справка…» (1195: 4: 341: 29), «…учинить щетныя списки…» (1195: 4: 442: 58), в данных примерах слово употреблено в значении ‘представить, предъявить’; «…и священникъ Федоровъ реченному священнику ж Иванову во всем чинител понаровки…» (1195: 4: 409: 4об.), в этом контексте словосочетание чинитель понаровки означает ‘тот, что потворствует, занимаясь попустительством или обманом, препятствует исполнению чего-либо’; «…учинить мнЪ сщенникЪ … платУ и чтоб приказалъ трапезникУ тЪ тЪла погресть в землю…» (1195: 4: 416: 47), здесь слово имеет такое толкование: ‘назначить’. Подобные примеры многочисленны. Укажем и на другие варианты сочетаний с использованием этого слова: «учинить решение» (1195: 2: 32: 1 об.), «учинить чертеж» (1195: 2: 18: 2), «учинить остановку» (1195: 3: 367: 4), «учинить жестокое наказание» (1195: 4: 7: 7), «учинить оклад» (1195: 3: 479: 1), «учинить ответ» (там же: 3), «учинить заказ» (1195: 3: 494: 2), «учинить ход на хоры» (1195: 4: 8: 29 об.), «учинить присяга» (1195: 4: 48: 25), «учинить мятеж» (1195: 4: 71: 17), «учинить торговая казнь» (там же: 29 об.), «учинить внезапную причину» (там же: 53), «учиниться в издержке» (1195: 1: 650: 12), «учинилась потеряха» (1195: 3: 518: 6), «учинился силен» (1195: 3: 398: 9), «учинилась скотинная потрава» (1195: 3: 524: 6).

Употребление тех или иных лексических средств в памятниках письменности обусловлено рядом причин: задачами текста и его типом, жанровой разновидностью, языковой привычкой, местными традициями. Именно эти два последних фактора мы считаем особо значимым: семантическая и морфологическая переделки слова более всего связаны с индивидуальным говорением, с характером восприятия языковой действительности, наконец, с личным «лингвистическим вкусом» носителя и часто имеют ярко выраженный региональный колорит. Такие случаи также находят отражение в текстах следственных дел. Вот два характерных примера употребления обиходно-разговорной лексики в ситуативном контексте: 1) «…я Анна женои именоватися не бУду и он мнЪ не мужъ и с вышепомянУтого число мнЪ Анны его Jвана не спрашиват и никакова изяку ему qеqиловУ не навести…» (1195: 4: 98: 37); 2) «…ей Ан’нУ wставилъ сиротать â дрУгую женУ Дарiю JвановУ понялъ замУж…» (там же: 24), «…поял я дочер ево дЪвицУ АннУ…» (там же: 37а).

Но все же, несмотря на многообразие способов выражения региональной письменной культуры, есть один критерий, оформляющий рукописи в единое целое — процесс формирования лексических, а, значит, содержательных норм русского национального языка должен идти в русле общеупотребительных норм и письменно-деловой традиции. Хорошо знакомо положение, что в деловой письменности более чем в других жанровых и стилевых разновидностях отражаются элементы обиходно-разговорной речи. Высказывалось в свое время и противоположное суждение. Так, Б. А. Ларин, изучавший «Слово и дело государевы», писал о том, что «этот обильный материал, несомненно воспроизводящий крестьянское повествование, не содержит полного (разрядка наша. — О. Н.) отражения их живой речи из-за боязни подьячего получить взыскания за малограмотность от царских дьяков, которые будут читать царю его свиток» [Ларин 1977: 173]. Подобного «нажима» со стороны монастырских властей не было, и форма представления следственного дела, внешне заключенного в необходимый формуляр, была свободной и диктовалась лишь предписаниями настоятеля, касавшимися именно формальной стороны, а не текстовой, содержательной. См., например, такие случаи индивидуального текстового варьирования: «…Крстнаго мнстря влaсти з брaтiею вышеписанных допрoсwвъ слУшавъ: приговwрили тЪ допросы чрeзъ розги паки подтвердить» (1195: 4: 97: 10); «Истецъ Jван Похвала yличаeтъ ево Aqонася сторонними людми…» (1195: 3: 487: 2). Наблюдаются и сами различия в жанрах следственных документов (в зависимости от социально-духовного статуса разбирательства: так, на мирских людей, как правило писали «прошения» и «доношения», на лиц монашеского сана делали «представления» и рассылались «инструкции».

В деле о ссыльном монахе Павле имеется следующее «представление» с «пунктами»:

“1”

ИмЪющихся здесь в мнтрЪ кормленых yток брал онъ Павел воровским öбразом j Употреблял себЪ в кУшанье, на что jмЪются j свидЪтели…

“2”

…и чинил тамо находящимся при лЪсной канторы великiе рУгателства, к’ томУ ж j требовал себЪ для Ъды говядины, А инные j видЪли какъ wнъ в мнтрь oнУю вносил… (1195: 4: 310: 29–29 об.).

В представленном фрагменте мы наблюдаем более официальный формуляр, соответствующий государственным указам и предписывающий излагать просьбы «по пунктам». Но при изучении архивных материалов встречаются и те, и другие разновидности внешней оболочки текста. Чем менее государственной, т. е. соответствующей новым установкам, она является, тем больше возможностей было у автора в области выражения форм приказного языка.

Поэтому мы можем с немалой уверенностью говорить, что в монастырской письменности следственный обиход в значительной мере «задерживал», сохранял обиходно-деловую стихию, все то живое в приказной речи и одновременно традиционное, что имело отношение к рассматриваемому делу. Общие же нормы приказного языка, «слежка» за отступлениями от государственно-административной традиции в отдаленных обителях не имели большого воздействия на местную монастырскую письменную культуру. Все же взаимопроникновение и в некоторой степени «социальная изоляция» региональных документов в XVIII веке ощутима более, чем до того: уменьшается потребность в «приложении рук» монастырскими властями на рукописях, изменяется социальный, материальный статус монастыря, старые типы документов постепенно исчезают, а остающиеся унифицируются. Становятся более распространенными следственные дела бытового характера, решаемые вне стен самого монастыря, теряющего влияние в этой сфере.

Вообще говоря, «новые» документы доставляют немало интересных сведений о монастырском устройстве и быте местного населения. Один из таких «контрактов», заключенных в Онежской портовой таможне рассказывает, в частности о строительстве избы, где предполагалось проведение и судебных разбирательств. Приведем фрагмент указанного акта: «…которой лЪсъ клась в отрУбЪ толщиною от шести с половиною до семи вершков … в’нУтри oнаго покоя по средине от задней стены отдЪлать печь с’ выводною трУбою коя б затоплялас jз сеней з желЪзным заслоном jз закрывочною доскою j какъ печь такъ j трУбУ выбЪлить коломенскою глиною … здЪлат jз … тесУ заборъ в закрой з двУмя дверми на крюках петляхъ с нУтряными замками с отпирошними скобками … а окончины были бы … jз запорными крючками j колечками ставки к каждомУ wкнУ jз ломового тесУ на крючках и петлях з заборными болтами i чоками … над окнами зымзы; в вышеписанные ж покои здЪлат одинъ столъ сУдеiскои, дрУгои подяческои i во всехъ перегородках лавки…» (1195: 4: 341: 7–7 об.)

Немалый интерес представляет исследование диалектной лексики, ее функций и характера применения в следственных материалах. Мы отмечаем следующие свойства регионализмов в наших текстах:

1) социально ориентированная, прикрепленная к конкретному лицу форма выражения ситуативной коммуникации;

2) территориально локализованная функция;

3) значение, юридически обусловленное соответствующим формуляром.

Все эти свойства региональной (диалектной) лексики придают пестрый колорит исследуемой разновидности документов, но имеют заданную направленность: необходимый контекст «допросных речей» выступает в том месте и в той функции, когда требуется ситуативное «подкрепление» вопроса, придание ему большей достоверности: «…j не дошед до домУ увидЪли оных Ушаковых стоят прi ИполитовЪ домЪ с кольемъ как поддорожники…» (1195: 4: 312: 13). Слово поддорожник в архангельских диалектах означает «‘грабитель на дорогах, разбойник, буян, драчун’ (онеж., холм., пин.)» [Подвысоцкий 1885: 127; то же: Даль (III) 1994: 494]. Экспрессивное использование слова как ругательства вызвано контекстом, далее читаем: «…j во первых Ударили оного СилУяна … колом в голову от чего онъ Упалъ…» (1195: 4: 312: 13). Указанные свойства чаще всего проявляются вкупе, обнаруживая большую или меньшую степень присутствия того или иного качества. Значительная степень социальной мотивированности может достигаться при описании конкретного лица или обстоятельства: «а что я в пролубЪ еи не искал j того быт не надЪялся, но полагался на то что развЪ в людях туляется j бЪгает…» (1195: 4: 310: 27). Отмеченное слово в значении ‘прятаться, скрываться, уклоняться’, употребляющееся в диалектах Смоленской губернии [Опыт 1852: 233], не отмечено в «Словаре» А. О. Подвысоцкого в контекстуальной форме, автор фиксирует затулить, затулиться в значении ‘прикрыться, заслониться’ [Подвысоцкий 1885: 54]. Ср. у Даля: тулить — ‘прятаться, скрываться, хорониться, заслоняясь чем-либо, приседая, сгибаясь; притаиться’ [Даль (IV) 1994: 866]. В. И. Даль приводит любопытный фрагмент из Острожской Библии: И малъ и великъ туляющеся въ горахъ, из которого он делает вывод о том, что ‘скрывать, прятать’ «было исконным значеньем глагола, а не гнуть». Он же отмечает значения глаголов тулиться, туляться: ‘прятаться, хорониться, укрываться, притаиться; уклоняться отъ дела, огуряться, лынять’ [там же]. В Словаре Академии Российской помечено слово тулиться — ‘подаваться назад или посторониваться’ [САР (VI) 1822: 806].

Еще один пример социально ориентированной формы выражения ситуативной коммуникации отмечаем при описании противоправных действий, также выраженных характерными «эмоциональными регионализмами»: «…j wн Jванъ в кабаки стал харапушит j в кабаки двери ломат ï целовалникъ ево унимал j хозяинъ услышил j пришел в подвалъ j стал унимат Jван перестан в кабаки дУрачит безвремяннw j wн Jван на хозяина бросивши стал бит j хозяин … ушел w него Jвана j в то времен<и>[v] у целовалника вина прошал безденежно стал целовалникъ вина без денегъ давать не стал j wн Тороканов над целовалникомъ харапУшит стал j бит бросался…» (1195: 4: 98: 172). Примечательно, что в «Словаре областного архангельского наречия» отмечается слово харапужиться — «‘храбриться, петушиться’ (холм.)» [Подвысоцкий 1885: 182]. Указанный диалектизм в других территориях имеет сходное звучание и значение, ср.: в тверских говорах харапуга — ‘человек дерзкий’ [Опыт 1852: 245], ‘нахал, дерзкий человек’ [Даль (IV) 1994: 1168]. Приведенный контекст позволяет выделить еще один оттенок значения, указанный самим писцом: харапушить — ‘дурачить безвременно’.

В тяжбенных делах есть и другие местные слова, использование которых обусловлено названными функциями, например: «…чтоб не могъ учинить утечки, притомъ же чтоб не было при немъ ни ножа ни топора j ни дрУгаго какого орУдïя чем можно члвкУ повредится также и тяса и гойтяна все отобрать…» (1195: 4: 310: 6). В онежских говорах отмечается слово гойтяжекъ — ‘лямка у сарафана’ [Подвысоцкий 1885: 32], в новгородских и тихвинских — гойтан или гайтан [Опыт 1852, 38], В «Словаре русского языка XI–XVII вв.» его определяют как ‘шнурок’ — гайтанъ ременный [СлРЯ XI–XVII 1977: 8]. В источниках XVIII века гайтан фиксируется в значении ‘шнурок, тесемка’ с пометой «прост.», а также производное гайтанщик— ‘тот, кто делает гайтаны’ [СлРЯ XVIII 1989: 82]. Слово имеет широкое распространение в современных говорах северных регионов, в данном контексте скорее всего употребляется в значении ‘цепочка, на которой висел крест’, ср.: «Раньше религия была, так кресты на гатянах носили (онеж.)» [СРГКСО (I) 1994: 323]. Во многих случаях мы наблюдали фонетическую трансформацию слова, свидетельствующую не только об особенностях местного говора, но и характеризующую индивидуальное говорение: «…взялъ вина сУленку…» (1195: 4: 98: 172). В архангельских диалектах (онеж., холм., пин., мез.) фиксируется слово сулейка — ‘бутылка’ [Подвысоцкий 1885: 168], то же значение отмечается и в других говорах со значением ‘бутылка и другая подобная стеклянная посуда’ [Опыт 1852: 220], а также сулея — ‘бутыль’, ‘небольшая бутылка’ [там же]. У Даля: сулейка, сулея — ‘скляница, особ<енно> винная бутыль, бутылка, полуштоф; фляга, фляжка, плоская склянка…’ [Даль (IV) 1994: 630].

Один из ощутимых компонентов социолингвистической системы делового языка — просторечие. В «Лингвистическом энциклопедическом словаре» оно определяется как одна из форм национального языка, наряду с диалектной, жаргонной речью и литературным языком; вместе с народными говорами и жаргонами составляет некодифицированную сферу общенациональной речевой коммуникации — народно-разговорный язык; имеет наддиалектный характер [ЛЭС 1990: 402]. Просторечие, в отличие от говоров и жаргонов, — общепонятная для носителей национального языка речь. В том же источнике указывается, что просторечие по своей функциональной роли и соотношению с литературным языком представляет собой самобытную речевую сферу внутри каждого национального языка. «Функциональное противопоставленное литературному языку просторечие, как и литературный язык, коммуникативно значимо для всех носителей национального языка» [Борисова 1998: 26]. Будучи категорией универсальной и занимая особое место в языковом пространстве, просторечие имеет и свои функции. Лингвисты обоснованно относят просторечие к социальной сфере языка. Как ее неотъемлемый элемент, впоследствии оно претерпевает жанрово-стилистическое расслоение, «в результате которого одна часть его входит в состав литературного языка, становясь «нижним» элементом в противопоставлении книжное — нейтральное — разговорное, другая остается за пределами литературного языка и привлекается писателями только в описательных целях. Переживая эволюцию, просторечие превращается из социального компонента в стилистический»[vi] (цит. по изд.: [Борисова 1998: 27]; см. подробнее обзор мнений: [Иванчук 1982]).

Существуют и другие взгляды на проблему. Так, Л. П. Крысин считает, что просторечие как «своеобразная подсистема русского национального языка» не имеет «прямых аналогов» в других национальных языках: «…есть более или менее близкие соответствия, — пишет он, — которые, однако, отличаются от просторечия по своим функциональным и структурным характеристикам» [Крысин 1995: 263]. Эти соответствия, как полагает ученый, «являются функционально-стилистическими разновидностями соответствующих языков и, следовательно, могут использоваться всеми носителями этих языков…» [там же]. Просторечие же, по Л. П. Крысину, «имеет своих носителей. Иначе говоря, — продолжает он, — это социально обусловленная подсистема национального языка (а не функционально-стилистическая его разновидность)» [там же]. Все же в историческом контексте данная категория изучена недостаточно. Данное обстоятельство, по мнению Е. Н. Борисовой, «не позволяет говорить вполне определенно о времени сложения этой категории» [Борисова 1998: 28]. Но отдельные лингвистические факты, отражающие местный колорит социальных проявлений носителей языка, имеют большое научное значение. Не до конца определены также временные рамки фиксации этого процесса. Так, Г. П. Князькова [1994: 20] пишет: «Диахроническое изучение просторечия в идеале должно начинаться со второй половины XVII в.». Поэтому на данном этапе едва ли возможно поставить точку в дискуссии о функционально-стилистической или/и социально обусловленной «среде» бытования просторечия. Наши наблюдения касаются частных следственных и бытовых текстов.

Следует также помнить, что в последней четверти XVIII столетия активно велась работа по нормализации языка, которая в значительной мере дала толчок к научному определению народно-разговорной (простонародной, просторечной лексики). По мнению Е. Н. Борисовой, исследовавшей характер помет в «Словаре Академии Российской», своеобразие ситуации тогда состояло в том, что «в отличие от просторечия, которое во второй половине XVIII в. уже рассматривается как стилистическая категория, простонародная лексика воспринималась как категория социальная» [Борисова 1998: 29]. Но тут же автор статьи добавляет: «Правда, в САР такое разграничение практически не выдерживалось» [там же].

Народно-разговорная (просторечная) лексика, отмеченная нами в памятниках монастырской письменности, не имеет художественного назначения. Авторы исследуемых документов не связывали использование подобной лексики и вообще конструкции системы речевого обихода с индивидуальными литературно-эстетическими задачами. «Деловая эстетика», если так можно выразиться, в памятниках того времени состояла в том, что носила стихийный характер. В монастырских следственных и тяжбенных делах, напротив, эта тенденция приобретала некоторую системность, сознательно организованную для конкретных внеязыковых целей — при воссоздании «колорита» ситуации: «…да j на меня КозмУ они Ушаковы ôбои бросилис, толко не могли мене от них заразить УвернУлся я под жердь» (1195: 4: 312: 13).

Определению разговорного и просторечного характера лексики того времени могут способствовать следующие обстоятельства:

I. Наличие необходимых словообразовательных элементов в структуре конкретной лексической единицы обеспечивает доказательность отнесения его к этой группе слов (прежде всего надо говорить о суффиксах субъективной оценки, характерных для делового языка префиксах, но не только). Такие случаи наиболее показательны в наших документах:

а) «…j смУчил с него писмо…» (1195: 4: 279: 31), «…бил пестом и денегъ с него подлинно 50 к смУчил…» (1195: 4: 313: 6), «…дворишко, которое ôнъ Попов спродал ИванУ ПавловУ ДолгомУ…» (1195: 2: 240: 1), «сидЪлЪцъ с разными напитками, которой по позволению ôца казначея … впущен былъ для обночевания на мнтырскои гостиной дворъ…» (1195: 4: 488: 3), «повестилъ ево Малахива в свою келью…» (там же), «до самого заморозУ промышляли…» (1195: 4: 368: 2), «…я емУ от пожни отказывал … и попихал его с пожни…» (1195: 3: 486: 7), «…к томУ же и пограбил…» (1195: 4: 98: 24), «…и не терпя ево битья возвратноударил кУлаком на кон дрУгои и сронил на землю…» (там же: 28), «…j ôна жена моя Анна невЪмъ каковымъ вымысло<м> почала меня sЪлно не любит… j Учали к неи накаsыват чтоб ôна пришла…» (там же: 37а);

б) «…за перебиркУ и сколоткУ в’ трапезы … мостУ…» (1195: 4: 409: 62 об.), «владею … по ŷговорки…» (1195: 3: 486: 2), «Понеже я Анна своею волею розошлас а не У дрУгих научки писал<а>» (1195: 4: 98: 37), «…бЪжав попяткУ прочь…» (там же: 93об.), «…по наŷчки евw Давыдова…» (там же: 39 об.), «…вынести коробейкУ…» (там же: 167), «…ударил его напротивкУ два рядУ» (там же), «…помирилис на тое условки…» (1195: 3: 516: 5), «…j какъ услыша онъ Емельянов jс кабака таковую их корбУ вышед взялъ де … Михайла за рУку j ôвелъ прочь…» (1195: 4: 311: 14). В последнем случае приводится редкий пример суффиксального образования слова обиходно-деловой речи. В словарях этот пример не зафиксирован. Ср.: корба – ‘часто растущий лесъ; чаща’ [Опыт 1852: 89], «1. Чаща, непроходимый лес. 2. Высокое и сухое место в лесу. 3. Болотистое место. 4. Смешанный лес. 5. Кора ивы. 6. Грядка, густо засаженная овощами», а также ‘рыба елец’» [СРГКСО (II) 1995: 420]. В нашем примере это производное от глагола корить, имеющее, кстати, в одном из значений ‘очищать дерево от коры’ [там же: 429], но употребляется в более экспрессивной коннотации: корба — ‘драка, словесная брань’; далее следует авторское пояснение: «…что полно де Михаило содомить…» (1195: 4: 311: 14), содомить, т. е. ‘горланить, браниться, ругаться’ [Даль (IV) 1994: 359]. Ср. в другом контексте: «…ĵ я трапезник толко в домЪ не былъ за корами jбо онъ сщенникъ прежде дралъ меня за волосы потому что я в прежнем слЪд`ствiи на него в доказательство пошел…» (1195: 4: 416: 13).

II. Сфера использования лексического пласта. Здесь учитывается тип документа, его назначение и жанровые характеристики. В зависимости от их характера может происходить и «распределение» разговорно-просторечной формы. Не менее важно учитывать социальную значимость документа и сферу его использования. В известных современных классификациях, как правило, учитывается какой-нибудь один критерий, на котором и строится схема. Так, С. С. Волков подразделял памятники XVIII столетия на официально-деловую административную, частно-деловую и эпистолярную письменность [Волков 1974: 8]. При этом недооцениваются жанровые характеристики документа. А. Н. Качалкин исходит из другого принципа, полагаясь на индивидуальное написание и происхождение и социальный статус авторов деловых бумаг. Он выделил такие группы: «1) написанные на местах московскими людьми, по инициативе центра и для центра, но по необходимости с привлечением местных людей; 2) бумаги, составленные местными дьячками, подьячими, грамотными старостами, выборными из местного населения таможенными и кабацкими головами» [Качалкин 1972: 107]. Данные разработки, получившие известность в 1970-е годы, едва ли выдержат критику нынешних исследователей, которые все же во многом основываются на предыдущем (и, заметим, успешном) опыте, считающих, что необходим комплексный анализ социума делового языка и письма. И для этого «реальный смысл имеет множественная классификация, основанная на разных признаках» [Копосов 1991: 29]. Л. Ф. Копосов предлагает различать деловые тексты дифференцированно:

«1) датированные и недатированные рукописи;

2) оригиналы и списки;

3) документы, содержащие сведения о писцах и не дающие таких сведений;

4) по назначению — общегосударственные и частно-правовые;

5) тексты, написанные писцами центральных учреждений, и местные документы;

6) предельно стандартизованные документы и памятники, содержащие разнообразный переменный материал» [Копосов 1991: 29].

В каждом из представленных разделов, вероятно, могут быть и свои дифференцирующие свойства лексики, обеспечивающие механизм варьирования жанрово-стилевых, приказных и диалектных компонентов. На наш взгляд, большое значение для местной письменности имеет степень кодификации делового документа и весь набор социальных факторов, позволяющих в одном случае богато использовать локальные приказные приемы, разговорно-бытовую и диалектную лексику, а в другом — регламентировать ее употребление деловыми нормами и стандартами. Необходимо учитывать и еще один фактор, который, однако, сложно подвергнуть четкой систематизации, — это стихийность самого процесса производства дела и языковое своеобразие индивидуального исполнителя. От его «манеры» письма и нередко личного восприятия обстоятельств событийной стороны вопроса может зависеть степень регламентации лексических средств даже в пределах одного жанра, одного монастыря, одной и той же социальной группы людей.

Как мы полагаем, следственные дела обеспечивают достаточно большую и разнообразную форму выражения устного «говора» со всеми его «просторечными» показателями: от фонетических — до синтаксических, от жанровых до бытовых и т. д. Вот характерный пример социальной орнаментики текста:

Nо онъ ĵеродиакон забывъ ту подпискУ сего 1784 годα маия 21 дня во время вечерняго пЪния пришел в Троицкую соборную церковь рострепавши на головЪ своей волосы пαдая пред святыми обраsами бранился скареднои матерною бранью j вышед из церкви врывался в казначеискую келью j бранил престарЪлого старика бывшаго казнáчея ĵеромонахα Ăqанасия скаредною матерно’ бранью j Угрожал бесчеловЪчными побои, а на дрУгой день то есть 22 числα маия Ушел онъ ĵеродиакон своеволно в Сïискую волсть ĵ тамо пьянствовал в кабакЪдо 25 числα[vii] а какъ про него свЪдали то посланы были по него двоé служителеи Qедор Чащинъ да Îванъ Клюкинъ которые ево в мнтрь j привели и притом обявили что как шедши Сïискою волостью чрез Горскую дрвню рУться[viii] онъ ĵеродиакон поматерно бранил оца архимандритα Парqения чре