Общество учится потреблять

 

В своем исследовании рекламы в Гонконге, на Тайване и в Китайской Народной Республике Дэвид Це, Рассел Белк и Нан Жоу (Tse, Belk & Zhou, 1989) попытались ответить на вопрос: как общество учится потреблять, то есть как оно превращается в потребительское общество?

Разумеется, проследить это удобнее, изучая общества с переходной экономикой. К ним относится и Китайская Народная Республика, провозгласившая в 1978 году переход к «рыночному социализму». Этот переход сопровождался радикальным изменением потребительских стандартов: от знаменитых «трех больших вещей» — велосипеда, швейной машинки и наручных часов, бывших пределом мечтаний среднего китайца в годы правления Мао Цзэдуна, сначала к «шести новым вещам» (с добавлением холодильника, стиральной машины и телевизора), а затем — к «восьми новым вещам» (прежние шесть, причем телевизор теперь должен быть цветным, плюс видеомагнитофон и фотоаппарат).

 

Исследователи изучали рекламные объявления, опубликованные в центральной печати трех стран в период с 1979 по 1985 годы. Оказалось, что реклама в разных странах апеллирует к разным качествам товара. Рекламные объявления в КНР постоянно подчеркивают технологические новшества, качественную работу и надежность рекламируемых товаров, обращаясь к утилитарным свойствам предметов и улучшению качества жизни.

Гонконгская реклама чаще всего подчеркивает гедонистические ценности и разнообразие моделей, апеллируя к роскоши, западному образу жизни, удовольствию, легкости и новым переживаниям.

Тайваньская реклама занимает промежуточное положение по частоте упоминания технологических преимуществ и апелляции к гедонизму. Это соответствует промежуточному положению Тайваня по уровню экономического развития и благосостояния граждан.

За семь лет наблюдений произошло сближение между тремя странами по некоторым позициям. Так, китайская реклама стала больше подчеркивать внешний вид и разнообразие моделей рекламируемых товаров. Наименьшие изменения претерпела гонконгская реклама, а на Тайване, переживающем бурный экономический рост и догоняющем Гонконг по уровню жизни, происходит быстрый переход от утилитарных ценностей к гедонистическим.

 

Однако политическая идеология КНР по-прежнему препятствует распространению ценностей гедонизма. Это не значит, что ценности потребительского общества остались чуждыми миллиардному населению материкового Китая. Скорее, они внедряются вопреки воле коммунистических лидеров страны.

Авторы исследования приводят цитату из выступления министра культуры КНР, критикующего «произведения, пропагандирующие секс и насилие и воспевающие буржуазный образ жизни, посвященный лишь приятному времяпрепровождению, отдыху, выпивке и наслаждениям». В другом заявлении высшего китайского чиновника подчеркивается: «Люди в Китае пока не заражены потребительством и пагубной привычкой к расточительству, они не обожествляют деньги и имущество. Нас это радует, потому что «общество потребления» не делает людей счастливыми».

Похожие тексты произносились советскими чиновниками, в то время как их подданные давились в очередях за сахаром и водкой, покупали у спекулянтов джинсы и мечтали о поездке за границу, из которой можно было привезти видеомагнитофон, презервативы и другие предметы «буржуазного образа жизни».

Но и спустя полтора десятилетия после того, как коммунистическая идеология рухнула, к потреблению в России относятся двойственно. Оно больше не осуждается сверху, но все еще «не тянет» на национальную идею, какой стало потребление в послевоенной Америке. Объявить гедонизм официальной идеологией пока не позволяет уровень экономического развития, хотя для отдельных социальных слоев и наиболее «богатых» регионов (в первую очередь, Москвы) эта идея уже не кажется крамольной.

Что ж, поживем — увидим.

 

 

Глава 2

Иметь значит быть

 

Легко доказать, что имущество воспринимается как часть личности — достаточно лишить человека его личных вещей.

 

В начале 1990-х граждане покойного СССР зачитывались книжкой Эриха Фромма «Иметь или быть», клеймившей западную меркантильность и призывавшей к восточной созерцательности и нестяжательству. В условиях отсутствия на полках магазинов самых элементарных продуктов позиция мыслителя-гуманиста утешала, как вердикт лисицы при виде недоступного винограда.

Как только полки магазинов стали заполняться товарами, гуманистические книжки мгновенно исчезли из списка бестселлеров.

Их заменили прагматичные учебники по маркетингу, рекламе и технике продаж. Однако идеологической легитимации в массовом сознании стихия рынка так и не получила. За потребительским ажиотажем небольшой группы «новых русских», и почти виртуального «среднего класса» все еще тянется презрительный советский ярлык «вещизма». Само желание иметь мраморный унитаз, «джакузи» и кожаный диван по-прежнему считается признаком низкого духовного развития и противопоставляется благородной нищете, скрашиваемой томиком Паскаля и вторым концертом Рахманинова.

Что тому виной — ограниченные финансовые возможности большинства населения (и в первую очередь самих идеологов) или какие-то фундаментальные архетипы российского сознания, на протяжении столетий мешающие создать в нашей стране пригодную для жизни материальную среду?

 

Вещь как форма

 

Вещи составляют каркас нашего опыта, без них наше «Я» осталось бы бесформенным.

 

Человек упорядочивает мир вокруг себя и конструирует собственную идентичность посредством вещей — создавая их и взаимодействуя с ними. Вот что пишет, например, Ханна Арендт, вовсе не являющаяся сторонницей идеологии консумеризма, в своей книге «Vita activia, или О деятельной жизни»:

 

«Вещи мира имеют задачу стабилизировать человеческую жизнь; их «объективность» заключается в том, что всесметающей изменчивости естественной жизни… они придают человеческую тождественность, идентичность, следующую из того, что тот же самый стул и тот же самый стол с неизменной надежностью встречают вечно меняющегося человека. Иными словами, то, что противостоит субъективности человека, есть объективность, предметность созданного им же самим мира, а не возвышенное равнодушие природы… Без воздвижения такого мира между человеком и природой царила бы вечная подвижность, но не было бы ни предметности, ни объективности» (Арендт, 2000).

 

Таким образом, вещи, которые нас окружают, — это не просто инструменты, которые мы используем, а затем бросаем по своей прихоти. Они составляют каркас нашего опыта, упорядочивают наше «Я», которое без них осталось бы бесформенным.

Вещи вносят свой вклад в культивирование души, они помогают упорядочить сознание как отдельного человека, так и социальных групп и культурных сообществ. Материальная среда, окружающая нас, никогда не бывает нейтральной: она либо помогает силам хаоса сделать жизнь случайной и неорганизованной, либо, наоборот, способствует тому, чтобы жизнь обрела смысл и направление.

В США уже не первое столетие идет дискуссия о распространении огнестрельного оружия. Лозунг, популярный среди сторонников свободного владения оружием, гласит: «Убивают не ружья, а люди». Исследование роли вещей приводит к прямо противоположному выводу: не существует просто «людей»; люди определяются тем, что они ценят, чем обладают и что используют. Человек, который хранит дома оружие, отличается от человека, у которого оружия нет. Точно так же человек, выросший в собственном доме, отличается от жителя коммуналки, а автомобилист отличается от пассажира общественного транспорта.

Большинству жителей бывшего СССР, до недавнего времени официально не владевших практически никакой собственностью, признание этого факта дается довольно болезненно. Тем не менее, воля к организации жизненного пространства, проявляемая нашими соотечественниками, увлеченно занятыми «евроремонтом» квартир и стрижкой английского газона на своих шести сотках, доказывает, что поиск идентичности через обладание собственностью отнюдь не чужд российской ментальности.

 

Вещь как тело

 

Люди часто определяют себя через то, чем владеют, и избавляются от ненужных вещей и переломные моменты жизни.

 

Еще в конце XIX века Уильям Джеймс дал следующее определение личности:

 

«В самом широком смысле личность человека составляет общая сумма всего того, что он может назвать своим: не только его физические и душевные качества, но также его платье, дом, жена, дети, предки и друзья, его репутация и труды, его имение, лошади, его яхта и капиталы» (Джеймс, 1991).

 

Если обозначать имущество как вещи, которые мы называем своими, то, согласно Джеймсу, мы являемся суммой нашего имущества. Американский исследователь Рассел Белк определяет «расширенное Я» как личность плюс ее имущество, включая не только материальные объекты, но и (вслед за Джеймсом) других людей, места, коллективное имущество, а также части тела и внутренние органы (Belk, 1988).

Доказать, что имущество действительно воспринимается как часть личности, можно достаточно наглядно, лишив человека его личных вещей. Это регулярно происходит в больницах, тюрьмах, домах престарелых, школах-интернатах, монастырях, казармах и концлагерях.

Во всех этих учреждениях у людей, как правило, первым делом отбирают их деньги, одежду, а иногда даже их имя. Взамен им обычно выдается стандартная форменная одежда и столь же стандартные предметы гигиены. Их тела также подвергаются некоторой стандартизации — например, короткой стрижке, санобработке. Целью всех этих процедур является разрушение старой идентичности, чувства собственной уникальности и индивидуального самосознания и формирование новой идентичности — чувства принадлежности к группе точно так же одетых и подстриженных людей.

Другим примером потери имущества являются кража или стихийное бедствие. Жертвы квартирных краж оплакивают свое имущество почти так же, как другие оплакивают смерть близкого человека (Rosenblatt et all., 1976). То, что утрачивается в обоих случаях, — это часть собственной личности. Например, студент, у которого украли велосипед, говорит: «Мне больно думать, что кто-то продает то, что для меня важнее денег… Каждый владелец велосипеда может рассказать множество историй, связанных с ним. Это не просто железяка, это часть моей жизни… И у меня ее украли, украли мои воспоминания…»

В исследовании самого Белка жертвы квартирных краж рассказывали о том, что их первым чувством были гнев и бешенство, а вторым — переживание насилия и вторжения в их жизнь. Переживания женщин, ставших жертвами ограбления, были очень похожи на то, как если бы их изнасиловали: они чувствовали себя грязными, оскорбленными.

Похожие чувства испытывают и люди, лишившиеся имущества из-за стихийного бедствия. Независимая журналистка Бет МакЛеод сообщает (McLeod, 1984), что те, кто потерял свои дома и имущество в результате оползня, проходят через те же стадии горя, что и люди, потерявшие близких (отрицание, гнев, депрессия и, наконец, принятие утраты). Интервью с жертвами наводнения показали, что даже через шесть недель после стихийного бедствия они все еще находились на первой стадии горя, отказываясь говорить о своей потере или переходя на слезы.

 

В большинстве традиционных культур принято хоронить покойников вместе с принадлежащим им имуществом, что само по себе доказывает общее убеждение представителей всех этих культур, что принадлежащие человеку вещи являются продолжением его «Я». Кстати, сравнение имущества, найденного в захоронениях мужчин и женщин на протяжении последних 60 тыс. лет, показало, что дифференциация их социального статуса (отразившегося в меньшем количестве вещей, принадлежащих женщинам) наблюдается лишь начиная с третьего тысячелетия до н. э. (Alekshin, 1983).

Даже в современной культуре носить одежду покойника и пользоваться его личными вещами не принято. Это табу отражает веру в то, что право собственности распространяется за пределы человеческой жизни. Крайним выражением этого убеждения был индийский обычай хоронить жену в качестве имущества мужа, запрещенный всего лишь 100 лет назад. Мистическая связь человека с принадлежащими ему вещами используется в магических ритуалах многих народов (гадание, привораживание, наведение порчи и т. п. с помощью одежды, волос, ногтей и т. п. — объектов магической манипуляции).

Наконец, акты вандализма, обычно сопровождающие свержение правителей и уничтожение врагов (разрушение домов, порча и сжигание личных вещей), демонстрируют эмоциональную связь личности и ее имущества, существующую не только в сознании владельца этого имущества, но и в сознании его врагов. Именно поэтому погром, устроенный булгаковской Маргаритой в квартире ненавистного ей критика Латунского, вполне удовлетворил ее жажду мести.

 

На разных этапах человеческой жизни личные вещи и иное имущество играют разные психологические роли. Только что родившийся младенец  еще не способен различать внутреннее и внешнее, свое тело и окружающую среду. В ходе развития двигательных навыков и кинестетических ощущений те объекты, которые малыш может контролировать, начинают восприниматься как часть себя, а остальные — как внешняя среда. Возможно, первым объектом, который воспринимается как «не-Я», является мать ребенка, которая не всегда оказывается рядом, чтобы удовлетворить его потребности.

Психоаналитики утверждают, что переносить временное отсутствие матери ребенку помогают «переходные объекты» — любые предметы, тряпочки или игрушки, которые эмоционально связываются с образом матери и символизируют ее заботу и тепло (Winnicott, 1953). Британский психоаналитик Джон Боулби полагает, что такие переходные объекты помогают в формировании идентичности ребенка, так как с их помощью он осознает свою отделенность и независимость от матери (Bowlby, 1969).

На следующей стадии развития (6–12 месяцев) младенец учится активно манипулировать с предметами (разбирать и собирать кубики, пирамидки и т. п.). В развитии личности манипулятивная деятельность с предметами играет огромную роль, так как способствует формированию у ребенка чувства собственной компетентности, мастерства, самостоятельности.

Однако уже на этой стадии отношения между ребенком и окружающими его вещами не двусторонние, они опосредствованы отношениями с другими людьми. По свидетельству Ж. Пиаже, уже 8–12-месячные дети демонстрируют явные признаки ярости и агрессии, когда у них отбирают игрушку и отдают другому ребенку (Piaget, 1932). Именно контроль взрослых над желанными для малыша предметами обеспечивает процесс «воспитания», то есть формирования необходимых социальных навыков (по принципу «Никакого десерта, пока не съешь суп»; «Еще раз так сделаешь — не будешь смотреть телевизор»).

Такого рода воспитательные интервенции не только формируют у ребенка социально желательное поведение, но и заставляют его воспринимать вещи как награду, своего рода приз за выполнение тяжелых, но необходимых обязанностей. Именно так воспринимается акт потребления во взрослом обществе.

Для подростка  определенные вещи (модная одежда, музыкальные диски и аппаратура, другие предметы «активного времяпрепровождения», такие как роликовые коньки, велосипед и т. п.) становятся как бы продолжением его личности. Однако вопреки расхожему мнению о «вещевом фетишизме» подростков взрослые в гораздо большей степени склонны определять себя через то, чем они владеют, а не через то, чем они занимаются.

Именно в зрелом возрасте имущество начинает определять не только социальный статус, но и личные достижения человека. Обладатель большого дома, дорогой машины, хорошей мебели, новейшей техники оценивается окружающими как успешно сдавший экзамен на личностную зрелость и социальную успешность.

С возрастом предметы, которыми обладает человек, становятся не просто знаками его социального статуса, но и хранилищами личных воспоминаний.  Прошлое является одной из важнейших составляющих личности. Вещи представляют собой удобное средство хранения воспоминаний и чувств, связанных с прошлыми событиями. Сувениры, привезенные из поездки, напоминают о счастливо проведенном отпуске, а фамильные реликвии — об истории семьи, подобно тому, как исторические памятники создают ощущение национальной истории.

Но как объяснить привязанность некоторых к старинным вещам, которые не достались им по наследству и не связаны с семейной историей? По мнению американского психолога Рассела Белка, коллекционирование антиквариата также можно объяснить как попытку «расширения Я» посредством идентификации с эпохой, местом или личностью, обладающими особо ценными чертами — славой, исключительной редкостью или утонченным вкусом. К тому же предметы старины всегда несут на себе налет «старого доброго времени», которое человек склонен идеализировать, наделяя его атрибутами и ценностями, которых ему не хватает в настоящем (и которые, скорее всего, никогда не существовали в действительности).

Подобная компенсаторная функция вещей не раз становилась предметом психологического исследования. В одном из таких исследований (Wicklund & Gollwitzer, 1982) было показано, что студенты, обучающиеся по программе МВА, не уверенные в будущей успешной карьере, чаще покупают предметы, символизирующие деловой успех, — дорогие часы, авторучки, атташе-кейсы, деловые костюмы и обувь. Авторы отмечают, что эти предметы служат их владельцам своего рода амулетами, призванными обеспечить удачную карьеру.

Если обладание вещами призвано укрепить нашу идентичность,  которой угрожает уничтожение и распад, то избавление  от ставших ненужными вещей, как правило, сопровождает переломные моменты жизни,  когда мы сбрасываем прежнюю идентичность, как старую кожу. К таким жизненным событиям относятся окончание школы или института, женитьба, переход на новую работу, развод, переезд, выход на пенсию.

Мы вынуждены избавляться от старых вещей и в тех случаях, когда они больше не удовлетворяют нашим представлениям об идеальном «Я». Это случается либо когда изменяется само идеальное «Я», либо когда образ объекта больше не удовлетворяет представлению об идеальном «Я». Первое произошло с западными женщинами, внезапно переставшими носить шубы из натурального меха из сострадания к диким животным. Второе происходит каждый раз, когда мы выбрасываем одежду, вышедшую из моды.

Однако приведенные примеры не означают, что вещи, которыми мы обладаем, лишь сковывают творческую личность или служат костылями для слабого и хрупкого «Я», готового исчезнуть, как лицо, нарисованное на прибрежном песке. Имущество, составляющее часть нашего «расширенного Я», выполняет важные функции в жизни здоровой личности. Вещи позволяют нам манипулировать своими возможностями и представлять себя другим в наиболее выгодном свете — особенно малознакомым людям, которые не могут реагировать непосредственно на наши личностные качества.

Вещи представляют собой также наш личный архив или музей, который дает нам возможность размышлять о своей истории и наблюдать за своими изменениями. Предметы, переходящие по наследству, позволяют создать семейный архив и дают каждому члену семьи чувство постоянства и ощущение своего места в мире, не ограничивающегося индивидуальной жизнью и личными достижениями. Точно так же нации и другие сообщества конституируют свою историю и коллективное самосознание с помощью памятников, зданий, книг, музыки и других предметов.

 

Дом и его символы

 

Даже в эпоху потребления люди по-прежнему ищут в предметах личные смыслы, а не только утилитарные свойства, и по-прежнему хотят чувствовать, что их действия разумны, а их переживания находят отклик в душах других людей.

 

В большинстве культур понятие «дом» расцвечено целым веером эмоциональных и символических значений. Дом — это нечто большее, чем защита от непогоды, место для еды, сна, секса и выращивания детей. Это — мир, в котором индивид может создать материальную среду, воплощающую все то, что человек считает значимым. Для многих людей он представляет собой место, где воплощаются важнейшие жизненные цели: покой, комфорт, достаток, близость с любимыми людьми. В этом смысле дом — один из наиболее мощных символов личности своего хозяина.

Однако дом, в отличие от одежды и личного автомобиля, — это чаще всего коллективная собственность. Он представляет собой символическое «тело» семьи. Так же, как одежда изменяет тело человека и способна выражать его личность, предметы домашней обстановки отражают семейные ценности, жизненный стиль и групповую идентичность членов семьи.

 

Почти 30 лет назад, в 1977 году, было предпринято исследование 82 американских семей, проживавших в пригороде Чикаго (Csikszentmihaly & Rochberg-Halton, 1981). Авторы стремились выяснить, какое символическое значение для каждого из членов семьи имеют предметы домашней обстановки — мебель, фотографии, бытовая техника, посуда и т. п. Респондентам (все они были представителями среднего класса) задавались вопросы о том, как они могут охарактеризовать атмосферу своего дома, какие предметы в доме имеют для них особое значение и почему. Результаты интервью приведены в таблице:

 

 

«Особые» предметы — % опрошенных

Мебель — 36

Изобразительное искусство — 26

Фотографии — 23

Книги — 22

Стереосистема — 22

Музыкальные инструменты — 22

Телевизор — 21

Скульптура — 19

Растения — 15

Посуда — 15

 

Чаще всего среди вещей, имеющих особое значение, назывались кресла, диваны и столы. Это неудивительно: мебель  предполагает устоявшийся жизненный стиль и символизирует стабильность и достаток.

Однако для молодежи и подростков предметы мебели важны в первую очередь своим удобством и возможностями, которые они предоставляют (играть, отдыхать с комфортом), тогда как для более старших членов семьи, особенно для женщин, они связаны с воспоминаниями, взаимоотношениями и прошлыми переживаниями: «Эти два кресла были первыми предметами, купленными моим мужем»; «Этот шаткий стул я храню, потому что его мне подарили люди, с которыми связаны теплые воспоминания». Мужчины ценят в вещах воплощение своих личных достижений (сделанный самостоятельно письменный стол, удачно купленный диван, современная дорогая кухня).

Для пожилых членов семьи вещи не только являются символами прошлого, но и воплощают связь поколений: «Этот комод купили мои родители, когда поженились; я ни за что с ним не расстанусь; мне приятно думать, что им будут пользоваться мои внуки». Всего 5 % ответов касались чисто утилитарных свойств мебели; большинство респондентов подчеркивали связь между предметом и личностью, воспоминаниями, отношениями с членами семьи.

Произведения искусства  оказались решающим фактором для разграничения двух групп респондентов — среди представителей высшего среднего класса они упоминались в 37 % случаев, а у представителей низшего среднего класса — всего в 14 %. Это не связано с более широкими финансовыми возможностями высшего среднего класса; представители низшего среднего класса чаще упоминали более дорогие предметы (фотоаппараты, стереосистемы).

Можно предположить, что произведения искусства упоминались как особые из-за своих эстетических характеристик, мастерства художника или оригинальности. Но это не так. Чаще всего о картинах говорили в связи с воспоминаниями, дружескими отношениями или отношениями с членами семьи. Наиболее яркий пример — женщина, которая показала интервьюерам миниатюрную копию Венеры Милосской, объяснив: «Она не совсем обычная, потому что у нее нет рук. Тем не менее, она, мне дорога, так как досталась мне в качестве приза на конкурсе лучшего продавца. Я действительно очень старалась выиграть этот конкурс».

Фотографии  в доме отражают разрыв поколений: их упоминают как «особые предметы» лишь 10 % детей, 22 % родителей и 37 % бабушек и дедушек. Это неудивительно, ведь фотографии хранят воспоминания о прошлых событиях, о личных связях (умерших родителях, разъехавшихся по стране детях). Рассказывая о людях и событиях, запечатленных на фотографиях, респонденты часто плакали и почти мистически отождествляли снимки с изображенными на них людьми (особенно умершими родственниками).

По силе вызываемых ими эмоций фотографии лидируют среди всех домашних предметов. С ними могут сравниться лишь стереосистемы,  вызывающие столь же мистическую привязанность подростков, среди которых почти половина (46 %) считает свое музыкальное оборудование самым важным предметом в доме. Склонные к резким переменам настроения, они используют музыку как стимулятор, антидепрессант и легкий наркотик, улучшающий настроение. Интересно, что похожим образом использует музыку в психотерапевтических целях один из взрослых респондентов — мужчина-полицейский.

Книги  как особые предметы упоминает пятая часть американцев. Чаще всего они означают для них «воплощение идеалов», напоминают об их ценностях, целях и достижениях. Так, один из респондентов хранит учебник языка сиу, потому что «провел целое лето, изучая вместе с друзьями этот язык. Это мое достижение, нечто особенное. Много ли людей говорят по-японски, по-испански, по-немецки, а уж тем более на сиу?» Очень часто среди особых предметов называют Библию, но вовсе не по религиозным соображениям, а скорее как семейную реликвию, привезенную предками из Европы и воплощающую в себе семейную историю и связь поколений. Для юристов, учителей, врачей и других профессионалов особое значение имеет профессиональная литература, символизирующая достигнутые ими успехи.

Самый противоречивый объект в доме — телевизор.  Его в качестве любимого предмета упоминают лишь 21 % респондентов (дети и старики — в 2 раза чаще, чем взрослые). Однако авторы подозревают, что это связано с негативным отношением в обществе к телевидению как разрушителю семьи, гипнотизирующему детей и провоцирующему агрессию подростков. В любви к телевизору признавались в таких выражениях, будто говорили о постыдной привычке, от которой хотят, но не в силах избавиться. Трудно сказать, насколько респонденты были искренни, а в какой мере это отражает их представления о социально одобряемом поведении.

Чаще всего телевизор упоминается как успокоительное после тяжелого дня, как источник пассивного развлечения в тот момент, когда на более активный отдых уже нет никаких сил.

Растения  упоминались в качестве особых предметов почти исключительно женщинами. Для большинства из них они символизируют личные ценности — заботу, компетентность, достижения (в случае редких экзотических растений). Но чаще всего разведение домашних растений служит воплощением экологического сознания,  ставшего популярным незадолго до начала исследования. Для тех, кто выращивает дома растения, это становится вызовом технократической цивилизации и личным вкладом в защиту окружающей среды.

Хотя трудно представить себе более утилитарный объект, чем посуда,  относительно немногие участники исследования подчеркивали функциональное значение тарелок, чашек и столовых приборов. Чаще всего они упоминались как семейная реликвия, причем респонденты с особой гордостью подчеркивали сохранность хрупкого семейного фарфора на протяжении столетий — чем не символ хрупкой, бережно сохраняемой исторической традиции!

Авторы исследования выделяют два основных измерения в отношениях людей к вещам, каждое из которых образует континуум: от действия к созерцанию и от личности к другим людям. Молодежь тяготеет к действию и самовыражению при помощи вещей, тогда как для старшего поколения большее значение имеют созерцание и связь с другими членами семьи. Мужчины чаще подчеркивают активность и собственную личность, тогда как женщины больше ценят созерцание и отношения.

 

Особую роль как средство сохранения идентичности играют воспоминания.  Когда женщина садится в кресло, в котором она много лет назад укачивала своих детей, когда мужчина смотрит на тромбон, на котором он играл в колледже, переживания, когда-то формировавшие их личность, возникают вновь и возрождаются в настоящем. Это помогает сохранять чувство личностной непрерывности в разные моменты времени.

Авторы сами не ожидали настолько консервативных ответов от своих респондентов. Налицо и гендерные стереотипы, и легко предсказуемые возрастные различия. Это означает, что, несмотря на головокружительный научно-технический прогресс и многократное улучшение качества жизни, психологический смысл дома остался неизменным на протяжении всей человеческой истории.

Люди по-прежнему ищут в предметах смыслы, а не технологическое совершенство и утилитарные свойства. Они по-прежнему хотят чувствовать, что их действия разумны, что их переживания находят отклик в душах других людей, что их помнят и любят и что их личность — часть некоего великого замысла, не ограниченного рамками индивидуальной жизни.

 

Душа автомобиля

 

Владение автомобилем превращает современного человека в «хозяина пространства», делает его мобильным, реактивным и подтверждает не только его материальную состоятельность, но и автономию.

 

В работе Маршалла Маклюена «Понимание медиа» приводится следующая цитата, иллюстрирующая значение автомобиля в жизни человека:

 

«Я был потрясающ. Я сидел в своем белом «континентале». На мне были чисто шелковая, белоснежная, с вышивкой ковбойка и черные габардиновые брюки. Рядом со мной в машине сидел мой черный как уголь датский дог, привезенный из Европы, по кличке Дана фон Крупп. Чего еще желать!» (Маклюен, 2003).

 

Она странным образом перекликается с репликой юной героини одной из позднесоветских повестей, печатавшихся когда-то в журнале «Юность». На серьезный вопрос представителей старшего поколения, есть ли у нее мечта, девушка ответила, что мечтает ехать в роскошной машине с открытым верхом, чтобы за спиной у нее развевался длинный шелковый шарф, а на сиденье лежала маленькая собачка.

С поправкой на величину собачки представления о счастье у американца 1960-х годов и советского подростка 1980-х на удивление схожи. И центральным звеном этих представлений является автомобиль — символ роскоши, свободы, статуса, привлекательности, интимности, мощи… О символике автомобиля написано слишком много для того, чтобы авторам удалось избежать приблизительности и туманности. Его сравнивают и с домом, и с одеждой, и с рыцарскими доспехами, и — разумеется, куда же без этого! — с сексуальным объектом.

 

«Машина… представляет собой особое жилище, только недоступное для посторонних, — пишет Жан Бодрийяр (1995). — Это замкнуто-интимная сфера, но без обычных черт уюта, с острым чувством формальной свободы… Интимность автомобиля — это интимность стремительного прорыва сквозь время и пространство».

 

Анализируя чувство эйфории, которое возникает при быстрой езде в автомобиле, французский философ видит ее причину в «чудесном» перемещении без усилий, приостанавливающем существование и отменяющем ответственность. Именно это сочетание скорости и пассивности приводит человека в состояние блаженной созерцательности:

 

«Механическая эйфория скорости — это чудесное перемещение «само собой»… Эйфория от езды в автомобиле, питаемая чувством своей неподвластности миру, не имеет ничего общего с активным жизненным тонусом: здесь происходит пассивное удовлетворение в постоянно меняющихся декорациях».

 

Со скоростью, по мнению Бодрийяра, связана и «эротическая» значимость автомобиля: снимая социальные табу, а одновременно и непосредственную ответственность, автомобиль своей подвижностью устраняет целый ряд психологических сопротивлений. В автомобиле, в ситуации, где ни за что не требуется расплачиваться, человек обретает и тонус, и блеск, и обаяние, и дерзость:

 

«Таким образом, эротизм автомобиля связан не с активно-наступательным сексуальным поведением, а с пассивно-нарциссическим самообольщением каждого из партнеров».

 

Несмотря на подчеркнутую пассивно-созерцательную позицию автомобилиста, обладание автомобилем дает нечто большее — как бы свидетельство о гражданстве:

 

«Водительские права служат дворянской грамотой для новейшей моторизованной знати… А изъятие водительских прав — это ведь сегодня своего рода отлучение, социальная кастрация».

 

Бодрийяру вторит Маршалл Маклюен, отмечающий, что достижению возраста, позволяющего получить водительские права, американская молодежь придает гораздо больше значения, чем достижению возраста, дающего право голосовать. В отличие от Бодрийяра, использующего метафору дома, Маклюен сравнивает автомобиль с «предметом одежды, без которого мы в городской среде чувствуем себя неуверенными, раздетыми и несовершенными».

М. Маклюен рассуждает об изменениях не только в образе жизни, но и в окружающей среде, к которым привело массовое распространение автомобилей, начиная с 1950-х годов.

 

«Все большее смущение вызывает превращение автомобилей в реальное население наших городов, в результате которого произошла утрата человеческого масштаба в энергиях и расстояниях. Планировщики городов пребывают в раздумьях о том, какими способами и средствами выкупить наши города для пешеходов у крупных транспортных компаний.

Автомобиль разделил, как никогда раньше, работу и место жительства. Он взорвал каждый город на дюжину пригородов, а затем разнес многие из форм городской жизни вдоль автомагистралей, пока открытая дорога не стала, наконец, казаться непрерывным городом».

 

Автомобиль покончил с сельской местностью и в то же время разрушил город как игровую среду, где могла встречаться молодежь:

 

«Улицы и даже тротуары стали слишком интенсивной сценой для спонтанного взаимодействия подростков. Когда город наполнился мобильными чужаками, даже ближайшие соседи стали друг для друга посторонними».

 

Маклюен спорит с точкой зрения «венских аналитиков», уподобляющих автомобиль сексуальному объекту: «Автомобиль является сексуальным объектом не больше и не меньше, чем колесо или молоток». Не согласен он и с разговорами об автомобиле как статусном символе. Наоборот, он полагает, что на протяжении нескольких последних десятилетий автомобиль был великим уравнителем не только физического пространства, но и социальной дистанции.

В середине 1960-х Маклюена раздражали только что появившиеся автостоянки у магазинов — «эти чуждые островки, заставляющие пешехода чувствовать себя одиноким и лишившимся тела». Однако он был уверен, что засилье автомобилей продлится недолго: «В электрический век само колесо безнадежно устарело. Время автомобиля уходит…». Маклюен предрекал автомобилю триумф еще на десять лет. Интересно, что бы он сказал сейчас, увидев, как американские города ощерились многоэтажными автостоянками, а пригороды расплющились и окончательно слились друг с другом, плавно перетекая от одного приземистого торгового центра к другому?

В отечественном исследовании автомобиль назван наиболее знаковым предметом нормативного мужского потребления (Чернова, 2003). В медиа-образе успешного российского мужчины, который конструируют мужские журналы, автомобиль относится к «доспехам настоящего мужчины» — наряду с дорогой одеждой, мобильным телефоном, темными очками, часами Rolex и прочими статусными символами. Не случайно женщина-репортер из журнала «Медведь» (1999) формулирует установку, позволяющую ей тестировать мужчин:

 

«Мне, когда знакомлюсь (с мужчиной), интересны две вещи: чем занимается и какая машина. У нас в стране марка машины дает понять о человеке достаточно много».

 

Автомобиль всегда был символом социального и финансового успеха советского человека. Трудности, связанные с приобретением машины, только увеличивали ее символическую значимость, повышая статус владельца. Отсутствие выбора на советском автомобильном рынке делало главным атрибутом мужественности сам факт наличия машины.

В современных условиях акцент сместился с дихотомии наличие/отсутствие на марку автомобиля. Именно она несет информацию о статусе владельца. В материалах мужских изданий отдается бесспорное предпочтение известным зарубежным маркам («Mercedes», «BMW», «Ford», «Opel», «Peugeot», «Renault»). Владение автомобилем превращает «настоящего» мужчину в «хозяина пространства», делает его мобильным, реактивным, независимым от муниципальной транспортной системы, является подтверждением не только его материальной состоятельности, но и автономии.

Автомобиль действительно радикально поменял образ жизни, самосознание и социальную идентичность современного человека. Однако это еще слишком новое изобретение, чтобы люди сжились с ним так же, как на протяжении тысячелетий сживались с очагом, гончарным кругом, ткацким станком. Его символика в культуре пока не может считаться устоявшейся.

В еще большей степени это относится к персональному компьютеру и мобильному телефону, которые постепенно становятся продолжением руки, уха, глаза и мозга современного человека, настоящими расширениями нашего «Я». Эти технические новинки еще ждут своего осмысления и анализа как составная часть новой субъективности.