2020-04-20
78
Ушастый первым пришел в себя и громко застонал, пытаясь подняться. Но, едва высвободив ноги, зажатые телами напарников, бессильно опустился и снова застонал.
— Что это было, а? Нет, это не дубинки. И не сапоги. А что-то такое… что… Ой, как больно!..
Он потер разламывавшийся от нестерпимой боли затылок, посмотрел на руки в кровоподтеках и ссадинах и лишь сейчас увидел, что крыши автозака, больше напоминавшего искореженную груду железа на колесах, не было. Вместо нее над головой распахнулось серое, нахмурившееся перед дождем небо, мохнатые лапы высоченных деревьев. На самом краю разорванной крыши, сидела какая-то пичужка и, глядя на всех, без всякого страха весело чирикала.
По-прежнему ничего не соображая, не в силах прийти в себя, Ушастый вяло махнул на птичку, отгоняя, как наваждение, сон:
— Кыш… Пошла отсюда… Не мешай спать…
Но пичужка чирикала, распевала, посвистывала на все лады, мало-помалу возвращая лежавшие перед ней окровавленные тела к сознанию.
Следом за Ушастым подал признаки жизни Курган, а за ним Кирпич.
|
|
|
— Вот это покувыркались, — Кирпич высвободился от навалившегося Кургана и поднялся, помогая встать Ушастому. — Помнится, такое со мной последний раз было в Чечне, когда мы полетели в обрыв. Тоже по частям пацанов собирали, кому не слишком повезло. Ох, ножки мои, ножки…
Курган же, напротив, сразу вскочил на ноги, стряхивая с себя вместе с пылью, следами крови остатки состояния после падения и полученных травм.
— Так, короче: если мы не откинулись и еще на этом свете, значит, на воле. Хотя самому не верится, что такое может быть.
Прихрамывая, он выбрался из автозака и осмотрелся по сторонам, потом помог выбраться остальным. Все трое, приходя в себя, стали осторожно обходить груду железа. Неподалеку лежали окровавленные тела конвоиров, а выше над ними — старшего по конвою офицера и водителя. Кирпич, увереннее других державшийся на ногах, подошел к каждому: солдаты подавали признаки жизни, тихо постанывая. Офицер и водитель были мертвы, все в крови, от обоих разило спиртным.
— Волки позорные, — Кирпич пнул офицера ногой, чтобы убедиться, жив он или мертв, — хоть бы нам плеснули на прощанье. Жадность фраеров сгубила. Так вам и надо. Пацанов жалко, они подневольные.
Освободившись от наручников, он расстегнул кобуру и вытащил пистолет с запасной обоймой.
— Забрать все дуры, — кивнул он Кургану. — Они им уже не понадобятся. А нам в самый раз. Как говаривал «крестный» батя всей десантуры, «патроны есть — еда найдется». Больше ни к чему не прикасаться, чтобы нам не пришили как мокруху и лишний срок не накинули. Пока во всем разберутся — мы рванем когти. Эх, жаль, ни карты, ни проводника. Может, подфартит и дальше? Невезуха и удача частенько под ручку ходят.
|
|
|
Он еще раз внимательно осмотрелся.
— Не, кому рассказать — не поверят. Такое только в сказке может быть. Раны залижем, синяки сами сойдут. Воля, братва, воля! Ходу отсюда!
И они, поддерживая друг друга, прихрамывая, постанывая от боли, пошли еще дальше, вглубь оврага, а потом, спустившись на самое дно, где тихой лентой струился лесной ручей, ступая в воду, путая следы, двинули в ту сторону, где поднималась стена леса.
Отец Игорь не спеша шел вдоль лесной кромки, то углубляясь, то снова выходя на широкий простор, изрезанный оврагами, не уставая восторгаться красавцами грибами, повылазившими отовсюду после затяжной дождливой погоды. Был вторник — день, свободный от службы, да и треб никто не заказывал. Набросив на плечи старенький дождевик — низкие серые тучи, налитые дождем, не предвещали солнечной погоды — он оставил матушку в ожидании целой корзины грибов. И вот она была уже почти с верхом, а отец Игорь натыкался на все новые и новые шляпки, слегка замаскированные пожухлой травой и полусгнившими листьями.
После похода к Дарьиной гати отец Игорь теперь сам любил прогуляться в ту сторону. Мыслями он часто возвращался к разговору с Максимом и всему, что узнал о таинственном отшельнике — поселенце этих диких, почти неисхоженных мест. Кто это был? Реальная личность? Легенда? Сказка? Мыслимо ли вообще быть отшельнику в нынешнее время, где спутники, электроника, цифровые технологии контролируют всех и вся? Кто может укрыться от всего этого? Где?
Отшельники, отшельничество… Да, все это было в христианской истории, описано во многих житиях и патериках. Но было-то когда? В далекие, очень далекие времена. Поздние века христианства почти не сохранили таких свидетельств. Есть ли место всему этому теперь? А если и допустить, что есть, то для кого, для чего? И тогда, и теперь?
Ведь по учению древних отцов, когда подвиги отшельничества и безмолвия не были редкостью, духовная жизнь в таких условиях не только чрезвычайно сложна, но и не менее опасна многими искушениями. При правильном прохождении по этому пути многие отшельники сподобились обильных даров Божественной благодати, а некоторые отцы даже утверждают, что невозможно научиться добродетели без бегства к совершенному уединению, одиночеству. Но если, рассуждал отец Игорь, Царство Небесное, по слову Господнему, внутри нас есть, то излишня пустыня, когда и без нее можно войти в небесные обители покаянием и всяким хранением заповедей Божиих.
Да, и один в поле может быть настоящий воин. Но сможет ли один храбрец сам бороться посреди многих тысяч врагов? Если это в битвах с людьми невозможно, то как быть в духовной брани? Ведь любой, кто бежит в пустыню от нашествия бесов и страстей, надеясь в совершенном уединении укрыться от них, тот и там неожиданно для себя подвергнется нападению. У дьявола много козней, везде расставлены незаметные ловушки и различные сети. Уединение может быть чрезвычайно опасно, особенно для новоначальных подвижников. Не зря премудрый царь Соломон говорил: «Горе одному, когда упадет, а другого нет, который бы поднял его». Тут необходимо под руководством опытных духовников, старцев сначала научиться отсекать свою волю посреди братии и научиться брани невидимой и мысленной. Иначе невозможно победить невидимых врагов. Следует идти в пустыню вместе с разумным наставником, чтобы от него научиться тонкому духовному опыту, дабы не спотыкаться во тьме и не бедствовать от ловушек и сетей. А есть ли они, такие наставники? Когда-то были, а теперь? Где им взяться?
«Для чего вообще искать отшельничество? — мучительно думал отец Игорь. — Человек вряд ли повредится от сожительства с другим, если не имеет к тому причины внутри себя. Поэтому Господь, знающий все язвы душевные, заповедал не отшельничество, не совершенное уединение от других людей, таких же грешников, но со всей решительностью, беспощадностью призвал отсекать причины пороков. Душевное здравие приобретается не в удалении от людей, но, наоборот, от пребывания с добродетельными людьми и в личном противлении злу, греховным наклонностям, в личной борьбе и подвигах. Поэтому главный подвиг должен быть направлен против внутренних страстей. Когда, с помощью Божией, подвижник извергнет их из сердца, то не только с остальными людьми, но и с дикими зверями легко поживет»
|
|
|
Опытные в духовной брани отцы всегда предостерегали неискушенных иноков об опасности удаления в пустыню прежде отсечения основных страстей. Для подвига отшельничества необходимо особое Божие благословение. Тогда только он будет спасительным и принесет обильные плоды добродетелей. Многим был полезен средний путь — жительство не в абсолютном одиночестве в пустыне и не среди многолюдства, а с одним или двумя единомышленниками, по слову Господню: «Где двое, или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них»
С другой стороны, преподобному Арсению Великому было ведь прямое указание, голос свыше: «Беги от людей, и ты спасешься» И в другой раз: «Скрывайся от людей и пребывай в молчании — это корень добродетели» Что это, как не призыв к совершенному отшельничеству? Сколько монахов проводят большую часть времени, отведенного для спасения, в разговорах, рассеивающих мысль, молитву, внутреннюю сосредоточенность? Как раз безмолвие и удаление от вещей и людей, при правильном прохождении этого подвига, приносят большую пользу, особенно страстным и немощным. Оно способствует внутреннему деланию, умерщвляет внешние чувства. Жизнь же в многолюдстве, даже в монастыре, наоборот, усиливает внешние чувства, а внутренние притупляет. Поэтому истинные подвижники стремились затворять дверь кельи для тела, дверь языка от лишних, даже зачастую нужных разговоров, а внутреннюю дверь от коварства злых духов. Все должно быть направлено лишь к тому, чтобы безмолвствовать и быть без попечений.
|
|
|
Отец Игорь постоянно размышлял над этой тайной, сопоставляя все услышанное с тем, что уже произошло в его жизни и что, вероятно, ожидало впереди.
Странный шум, отвлек его от мыслей. Ему показалось, что недалеко от деревни что-то опрокинулось.
«Камни, что ли, привезли? — он взглянул в ту сторону, откуда донесся звук. — Вроде никто не строится» Он взглянул на часы и, решив больше не увлекаться сбором грибов, накрыл корзинку тряпкой и стал возвращаться, продолжая все размышлять над тайной подвига отшельничества. Отец Игорь ускорил шаг, когда за спиной вдруг услышал хрипловатый голос:
— Эй, служивый, не гони коней.
Он обернулся и увидел на тропинке среди поля и оврагов коренастого незнакомца, а следом за ним появились еще двое, нервно озираясь по сторонам.
— Я без коней, — отец Игорь никогда не видел их. — Иду на своих двоих.
— Вот и не гони.
Незнакомцы подошли к нему и обступили.
— Ты местный, здешний? — все тот же коренастый ткнул его кулаком в грудь.
— Считайте, что так.
— Мы в арифметике не очень сильны. Отвечай, когда спрашивают: местный или турист какой?
— Местный, местный… Вернее, уже местный, живу тут несколько лет.
— Учителем, что ль? Детишек, небось, мучаешь, издеваешься над ними, зубрить заставляешь, двойки да колы ставишь, родителям ябедничаешь? Да?
— Никого не мучаю, — отец Игорь старался понять, что это были за чужаки. — И никакой я тут не учитель.
— Значит, бухгалтер, — недобро рассмеялся другой, с оттопыренными ушами, и тоже ткнул его в грудь. — Бабло колхозное тыришь, людей обманываешь.
— Да никого я не обманываю! И не бухгалтер вовсе.
— А кто же? Бородка у тебя не колхозная, не козлиная, а интеллигентная. Очков не хватает. Были бы очки — точно «прохфессор» кислых щей!
Теперь расхохотались все.
— Священник я здешний, — тихо ответил отец Игорь, — служу настоятелем в храме.
— Так ты поп?! — теперь во весь голос изумился третий, прятавший что-то под курткой. — Сказки, значит, народу нашему втираешь? А сам-то в Бога веришь? Или работа у тебя такая? Знавал я некоторых святош пузатых, общался с ними…
— Кончай базлать, — остановил его первый и, взяв отца Игоря под локоть, пристально глядя ему в глаза, спросил:
— Как отсюда на трассу выбраться? Мы тут… это…
— Заблудились, что ли?
— Да, заблудили. Блудили, понимаешь ли, блудили и заблудили. Так где, в какую сторону трасса тут?
Отец Игорь добродушно рассмеялся:
— Не вы первые. Идут сюда люди, как на прогулку, не думают, что с лесом шутки плохи…
— Шутить потом будем, — остановил его коренастый. — Трасса где?
— Через три деревни.
— А мимо них никак?
— Никак. Дорога здесь одна, да и то не дорога, а сплошное несчастье.
— Да?.. Это плохо…
Курган и двое других стали серьезными.
— Не пойму, в чем проблема? Сейчас идете со мной, потом на рейсовый автобус, как раз успеем — и через пару часов вы в городе.
— Да?.. Так просто?.. А если через лес?
— Так вы же оттуда! И снова туда? Какая нужда? Чтобы потом не вы, а вас искали?
— Да нас и так будут искать. Если уже не ищут.
Сомнения все больше стали охватывать душу отца Игоря: что за странные люди? Откуда они? Что здесь делают?
— Так ты хотел чтото рассказать насчет того, как можно через лес…
— Даже если бы и хотел, ничего не расскажу, потому что ничего не знаю, кроме одной тропы, что ведет к непроходимым болотам, — отец Игорь кивнул в сторону Дарьиной гати. — Когда-то там действительно большие лесозаготовки были…
С оттопыренными ушами снова злобно рассмеялся, оборвав отца Игоря:
— А говоришь, поп, что не врешь. Врешь ведь, собака, уши нам шлифуешь. Балабанишь. Как же могут быть болота непроходимыми, раз там лес валили? Нестыковочка, батюшка, с твоих слов выходит.
— Говорю то, что знаю. Прежде валили, но уже много лет не валят. Все заросло, я своими глазами видел, потому что бывал в тех местах недавно.
— Валили, говоришь…
Коренастый задумался.
— Раз валили, значит, какие-то тропы остались.
— Да вы что? — попытался их образумить отец Игорь, по-прежнему не понимая, кто был перед ним. — Я вам предлагаю: идем со мной, на автобус — и в город.
— А я предлагаю вариант встречный: не мы с тобой, а ты с нами. В лес, в те самые дебри, куда ты, как сам говоришь, дорогу знаешь.
Отец Игорь растерялся, не зная, как себя вести с этими людьми.
— Тогда идите сами, а меня дома ждут, к службе готовиться нужно.
Он нагнулся, чтобы взять корзину, но коренастый отбросил ее ногой в сторону, грибы рассыпались.
— Дома ждут, к службе готовиться… Это хорошо. А нам, значит, помочь не хочешь? Какой же ты поп? Какой ты святой отец? Тебя люди просят помочь, а ты… с нами вот так… Нехорошо, батюшка. Мы ведь люди темные, по церквям не ходим, лоб не бьем, у нас одна заповедь: как с тобой — так и ты.
Он вдруг вытащил из-за спины пистолет, загнал патрон и приставил ствол к виску отца Игоря:
— Не заставляй брать грех на душу. У нас этих грехов и так много. Не пойдешь с нами — мы сами пойдем. Но ты останешься здесь. Надолго, пока не найдут. С дыркой в черепе. Тебя быстрее найдут, чем нас. Нам твои проповеди слушать некогда.
И только тут страшная догадка осенила отца Игоря:
«Наверное, это беглые заключенные! Но как им удалось? При такой охране?»
— Да, мы зеки, — прочитав его мысли, сказал коренастый. — Охрана прошляпила. Плохо ты их, видать, воспитываешь, батюшка. Жрут водку в рабочее время, да за рулем, да без хорошей закуски. И с другими не делятся. Не по-христиански, не по-божески. Где это видано? Вот и допились. Теперь в овраге по кусочкам лежат, а мы тебя тут уговариваем, целехонькие. Что решил? С нами, грешными, или сразу к Богу в рай?
Он снял предохранитель и начал нажимать на спусковой крючок пистолета. Отец Игорь отвел от своей головы ствол, тоже пристально взглянул в глаза своему потенциальному убийце, а потом, переведя взгляд на небо, прошептал, перекрестившись:
— Да будет воля Твоя, Господи… И на мне, грешном, и на них, неведящих, что творящих…
— О, вот это другой базар, — все трое одобрительно похлопали его по плечу. — Глядишь, так и подружимся. Или сроднимся.
— Все может статься, — смиренно ответил отец Игорь. — Может, и сроднимся. У Бога нет ничего невозможного.
Безмолвие
Тело дало знать душе, что оно еще живо, возвращая отшельника из совершенного безмолвия, духовного созерцания и чистой сердечной молитвы к земной жизни. Он тяжело вздохнул, снова ощущая свою земную бренность, и уже окоченевшими от холода пальцами стал перебирать узелки четок, истончившихся от непрестанной молитвы почти в сплошную нить.
«Боже, милостив буди мне, грешному» — внутренним голосом воззвал он, воззрев на темную доску с образом Спасителя, и опустился перед ним в глубоком земном поклоне, готовясь выйти из своего затвора.
Сколько времени он пребывал в этом блаженном состоянии, в котором душа желала оставаться непрестанно? Час, два часа, пять?.. Он этого и сам не знал, и не потому, что не следил за временем, а потому что времени для него уже не существовало. Став на молитву еще с вечера, он лишь сейчас заметил, что на земляной пол пещеры, где он жил и укрывался от непогоды и холодов, стелился дневной свет.
Сердце было наполнено теплом — но не тем, которого так желали насквозь промерзшие руки, ноги, спина, тело. Это тепло было нематериальным: вспыхнув однажды в сердце отшельника после многих лет покаянных слез и молитвы, уединения от мира и безмолвия, оно теперь разгоралось сильнее и сильнее, обращая к себе все остатки теплившихся в этом старческом теле физических сил. Состояние, в котором пребывал старец, было воистину неземным, неведомым даже многим подвижникам, тоже оставившим мир и жившим в монастырях и скитах. Лишь тонкая земная оболочка — одряхлевшее от прожитых лет, многих болезней, жестоких лишений тело — еще держало в себе эту душу, рвавшуюся туда, где она ощущала особое блаженство, покой, созерцая то, что от всякого другого глаза было до времени сокрыто Богом.
Отшельник — это был схимонах Агафадор — жил по заветам своих наставников, таких же пустынножителей. Наука из наук — молитва, смирение, послушание, беспощадная борьба со страстями, греховными помыслами, умерщвление плоти, отсечение собственной воли — передавались веками от старца к послушнику. Тот же, с годами сам став умудренным старцем, передавал обретенные навыки уже своему духовному воспитаннику. Все эти мужественные пустынножители — а их было семь — ныне покоились в отдельной пещере, рядом с двумя другими, что были вырыты уже не природой, а человеческими руками. В одной из них, меняя один другого, проводили свою уединенную жизнь приходящие сюда подвижники, а в другой, стоявшей напротив — через топь, жили, так же сменяя один другого, послушники, помогая, ухаживая за наставниками, набираясь у них духовной мудрости и опыта невидимой брани.
Эти лесные убежища были выкопаны на склоне глубокого лесного оврага таким образом, что их не заливала вода, когда над лесом обрушивались проливные дожди, и не подтапливало снизу от окружавших отовсюду топей, болот, обширных запруд. Пещеры, служившие пустынножителям кровом, больше напоминали медвежью берлогу, хотя неподалеку как раз было логово этих лесных зверей, но те мирно уживались, не посягая ни на жизнь людей, ни на то, что эту жизнь питало и поддерживало.
Все, что служило отшельникам внутри самой пещеры, тоже было земляным, даже стол, на котором хранилась нехитрая глиняная посуда, а над самим столом был оборудован иконостас из древних святых образов, принесенных сюда отшельниками во время их переселения в здешнюю глушь. Рядом хранились такие же древние книги: толстые, писанные от руки, на медных застежках, пахнущие ладаном, воском горящих над ними свечей и седою древностью тех, кто читал, молился по ним, над ними плакал… А в большом деревянном ящике лежало самое ценное: священнические ризы, предметы для совершения Божественной литургии — еще от тех давних пор, когда здесь безмолвно подвизались священномонахи.
Жизнь всех, кто ушел из мира и по воле Божией поселился тут, мало чем отличалась от жизни других лесных обитателей: диких животных, птиц, водившихся в этих нетронутых цивилизацией местах в несметном количестве. Созданная Творцом здешняя природа сама заботилась о тех, кто не сеял, не жал, не думал о том, что будет на столе завтра. Она сполна давала все необходимое для пропитания и поддержания сил: грибы, лесные ягоды, орехи, травы — всяк злак служил на пользу подвижникам. В родниках же не переводилась кристально чистая вода.
Как люди, искавшие Бога в подвиге уединения и безмолвия, находили сюда дорогу? Кто вел их сюда, в это безлюдье? Сам Бог, Он Сам призывал на этот чрезвычайно тяжелый, опасный многими искушениями и дьявольскими ловушками подвиг Своих избранников, готовя победителям сияющие венцы вечного блаженного Царства. Тайна сия открывалась лишь единицам — и те шли в эти дебри, оставив былую славу, звания, почет, достаток и все, чем до этого момента была наполнена их земная жизнь. Они не просто уходили, а совершенно исчезали из прежней жизни. Об их судьбе, тем паче их подвигах никто не ведал, кроме Того, Кому они всецело служили — Бога. И лишь Господь Своим промыслом приоткрывал тайну о существовании этих отшельников очень немногим, достойным этой великой тайны людям, а уже те приоткрывали ее другим — и тоже немногим, готовым принять ее в свое сердце. Так тайна о лесных поселенцах постепенно стала легендой, преданием, кочевавшим из поколения в поколение, обрастая еще большей таинственностью, загадочностью, отпугивающей желающих если не сорвать, то хотя бы приоткрыть заветный покров.
Отец Агафадор доживал свой долгий век. Все говорило о том, что ему оставалось недолго. Болезни, физические страдания, немощи согнули его почти до самой земли, но он продолжал и продолжал угнетать плоть многодневным воздержанием от всякой еды, непрестанными земными поклонами, долгим стоянием на холодном лесном валуне, а также ношением под монашеской мантией на изможденном в молитве, посте и трудах тельце вериг — настоящей богатырской кольчуги, кованной, невероятно тяжелой, передаваемой от одного отшельника другому: от самого первого, поселившегося в этих дебрях. Его настоящего имени никто не помнил: в предании самих старцев он остался благоразумным разбойником Ракитой, много повоевавшим за Русь святую с татарами, а потом вступившим в брань со своими грехами, нападавшими отовсюду бесами и искушениями.
Вся отшельническая жизнь отца Агафадора, как и его предшественников, тоже была сплошной борьбой с тем, что тянуло назад, в навсегда оставленный мир: воспоминаниями, собственной плотью и дьявольскими атаками, первые годы не дававшими покоя ни днем, ни ночью. По совету своего старца Серафима отец Агафадор почти лишил себя сна, лишь на непродолжительное время пребывая в дреме, чтобы дать отдых изможденному телу. А однажды, чтобы превозмочь яростно восставшую против него плотскую брань, почти вытолкнувшую его из подвига и хотевшую возвратить снова в мир, отец Агафадор вырвал себе глаз, удержавшись на месте невероятными страданиями и болью, навеки обезобразив некогда красивое лицо, лишив себя былой силы и удали.
Старец Серафим, к которому пришел спасаться будущий отец Агафадор, наставлял своего воспитанника, что безмолвие есть начало очищения души истинного монаха-пустынника, поэтому помогает исполнять все заповеди. Он напоминал ему слова, сказанные свыше преподобному Арсению Великому: «Беги от людей — и ты спасешься» И в другой раз: «Скрывайся от людей и пребывай в молчании: это корень добродетели» Безмолвие способствует внутреннему деланию, а внешние чувства умерщвляет.
Жизнь же в многолюдстве, в миру, напротив, усиливает внешние чувства, а внутренние заметно притупляет. По опытному слову: «Я сплю, а сердце мое бодрствует», — здешние отшельники и их воспитанники стремились затворить дверь кельи для тела, дверь языка от разговоров и внутреннюю дверь от лукавства духов. Все было направлено к тому, чтобы безмолвствовать, пребывать в постоянной молитве, богомыслии без всяких попечений о земном и собственной плоти. Ничто так не делало их сердце сокрушенным и душу смиренной, как уединение в разуме и молчание.
Основанием своего пустынножительства здешние отшельники, как и все, кто шел этим путем, имели пять главных добродетелей: молчание, воздержание, бодрствование, смирение и терпение. Последние две добродетели питались непрестанным сердечным плачем и размышлениями о часе смертном. Живя без плача, как наставляли опытные подвижники, невозможно претерпеть зноя безмолвия. Поэтому спали старцы на ложе, напоминающем могилу, устланную внутри сухими ветками и листьями.
Деланий же богоугодных, передаваемых старцами как главное духовное наследие, было три: псалмопение, молитва и чтение, а при нашествии болезней или уныния полагался еще и постоянный прилежный труд. Уже от них рождались внимание и трезвение.
Внимание, наставляли отшельники своих воспитанников, есть совершенная свобода сердца от всякого гнилого, греховного помысла, непрерывное и непрестанное призывание имени нашего Спасителя Иисуса Христа, Сына Божия, и мужественное ополчение с Ним против врагов в духовной брани. Исповедуясь Ему Одному, это исповедание принимало в себя Христа через призывание Его святого имени. Без мужественного терпения и смирения подвижник не мог иметь ничего, кроме нерадения и самомнения, а от них умножались пленения и бесплодные блуждания помыслов, приводящие к духовной слабости и неизбежным падениям.
Келейное правило здешних пустынножителей для многих показалось бы вовсе непостижимым: с самого утра их ум пребывал в воспоминаниях о Боге, молитве и безмолвии сердца; несколько часов кряду они терпеливо молились, занимались псалмопением, чтением Евангелия и духовных отцов, и лишь за десятым часом позволяли себе немного подкрепиться пищей. Далее, если состояние здоровья было слабым, они спали не более одного часа, после чего, от сна восстав, пели вечерню. Так проходя дневной путь, лесные отшельники стремились угождать Богу.
Прожив в этом безлюдном месте более сорока лет, отец Агафадор глубоко скорбел о том, что его уже некому было сменять. Придя сюда из яростного безбожного времени, он видел, что древо, взрастившее на Руси немало поколений истинных ревнителей Святого Православия, подвижников, исповедников, праведников, мучеников, теперь стояло с перебитыми корнями, на которых уже вряд ли могли вырасти такие яркие плоды веры, благочестия, мужества. Он понимал, что отходит время истинных отшельников, рвавших с прежней жизнью все, что их связывало, искавших уединения от соблазнов, оглушали, сотрясали, уничтожали мир, вползавших в души людей, подобно ядовитым гадам, и отравляли, умерщвляли их, делая неспособными услышать голос Того, Кто вдохнул в них дыхание и звал к Себе.
Однажды выйдя после долгой и усердной молитвы из своего земного убежища, старец с горечью увидел, как пещерка, где раньше жили послушники, была раздавлена сошедшим после проливного дождя оползнем. Это было знаком: отшельники сюда отныне не придут.
И все же он не отчаивался: старец верил, что Господь не оставит его без Своей милости, без последнего напутствия исповедью и Причастием. Пока был жив духовный наставник старца отец Серафим, они оба имели возможность совершать в своем убогом жилище великое Таинство и причащаться Святых Тайн, но с тех пор, как он отошел ко Господу — а это произошло уже более двух десятков лет назад — старец Агафадор принимал Причастие лишь раз в год: из рук отца Лаврентия, которому Господь открыл тайну жительства здешних отшельников. И теперь он твердо уповал на милость свыше, что не будет оставленным здесь без последнего напутствия и христианского погребения. Он ждал этой судьбоносной встречи, за которой — духом своим он прозрел это — был близок его окончательный исход из земного бытия.
"Пригнув низко голову, старец вошел под своды пещеры, где были упокоены все его предшественники: над этим священным местом тоже навис близкий оползень оврага, грозясь навеки спрятать под толщей земли погребенные тела. Отец Агафадор осмотрел земляную шапку, свисающую над входом, и, почти на четвереньках войдя вовнутрь, благоговейно перекрестился перед всеми семью могильными холмиками с крестами. Затем, опустившись на колени, он снова застыл в молитве, прося небесной помощи у тех, чей дух окончательно переселился в вечные неземные обители. С тех пор, как старец по милости Божией, пройдя жесточайшую внутреннюю борьбу с помыслами, отразив неисчислимые искушения нападавших отовсюду бесов, укротив, как необузданного дикого зверя, свою плоть, умертвив ее, молитва стала его ненасытной пищей, дыханием — без нее он не мог жить ни минуты. Сердце не переставало молиться, призывая имя Иисуса Сладчайшего, даже когда изможденная плоть ненадолго погружалась в дремотное состояние.
Старец ощущал волнение духа. Нет, это не был страх: за долгие годы своего пустынножительства он научился отгонять его, окруженный и необузданными стихиями природы, и наваждениями от бесов, и непрошеными гостями и еще много чем, что гнало его из этих мест, тянуло назад в мир, старалось прельстить, запугать, обмануть, завлечь. Сейчас наитием духа он ощущал грядущие перемены в своей жизни и ее близкий конец. Поэтому был особенно собран, внутренне сосредоточен, дабы никто и ничто не смогло на исходе пройденного подвижнического пути совратить в сторону, лишить его благодатных даров, которыми Господь уже сподобил его здесь, как победителя в духовной брани. Он повторял и повторял имя Иисусово, твердо веря в то, что Господь, призвавший его сюда, оградит от всех бед и напастей.
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго, — молился старец, готовясь открыть себя грядущим сюда гостям.
У старца
Что-то подсказало отцу Игорю не петлять, а идти путем, каким он уже ходил к Дарьиной гати с Максимом: дорога сюда легко запомнилась. Кроме того, тут было много ориентиров. По ней он и вел троих беглецов, которые подгоняли, торопили его, не давая ни минуты на отдых.
— Там отдыхать будем… потом… когда… — Кирпич, взяв на себя функции вожака, тяжело дышал, оглядываясь назад и прислушиваясь, нет ли близкой погони.
— Погоди… Ты бы… правда… малость… — Ушастый обливался потом, вытираясь пыльным рукавом холщовой куртки.
— В Чечне не по таким кручам и лесам лазили, — не оборачиваясь, прохрипел Кирпич, — и здесь прорвемся. Так ведь, святой отец? Твой Бог нам поможет?
— Господь никому не отказывал, кто к Нему обращался — отец Игорь думал за свою матушку: как она переживет все, что случилось и что еще вполне может случиться впереди. Он видел, какой злобой кипели его попутчики, каким страхом были объяты, желая как можно надежнее укрыться от неизбежной погони. Отец Игорь понимал, что взяли его не столько в проводники, как в заложники: случись что — они прикроются им как живым щитом. Расчет прост: никто не отважится стрелять в священника и тех, кто рядом с ним.
— Тогда молись своему Богу крепко, мыто не шибко научены этому делу. Жизнь нас научила не на богов надеяться, а на свои руки, ноги и башку. Так что, отец святой, делай вещи за себя и за того парня! Не боись: как только надежно ляжем, сразу и отпустим тебя к твоей матушке. Ждет, небось, ужин готовит…
— Она не только меня ждет. Ребеночка тоже. Мы вместе ждем. Такие волнения ей ни к чему.
— Вот и не заставляй волноваться. Доведешь нас до тех болот, мы тебе ручку пожмем, бородку потреплем: глядишь, когда и свидимся. Коль не на этом свете, так на том обязательно. Замолвишь за нас словечко, а? Грешков-то у нас, поди, как у тебя грибов было в той корзинке, что ты в лесу собрал. Как, батюшка, отмолишь нас? Мы же теперь как родные братья. Живыми в руки не дадимся. А вдруг нас покрошат, то тебе тоже дырок наделают. То была одна судьба на троих, а как тебя встретили, то на всех поровну.
Снова у отца Игоря заныло сердце за матушку: как встретит новость, когда ей обо всем сообщат? А ведь сообщат сразу, как только узнают о побеге и исчезновении священника: прямая связь всех событий. А если не отпустят и потащат с собой еще дальше? Что тогда? В таком лесу пропасть — раз плюнуть: и заблудиться, и зверья дикого… Каждый год кто-то пропадает без вести.
Опасения оправдались. Когда они дошли до гати, отец Игорь остановился, указывая дорогу вперед:
— Дальше сами. С меня лесных прогулок хватит.
— Как это сами? — Курган подошел и ткнул кулаком отцу Игорю в живот.
— А так, — отец Игорь не испытывал перед бандитами никакого страха. — Я в тех местах ни разу не был. Поэтому вам без разницы: со мной или без меня. Все равно скоро сумерки, где-то нужно искать ночлег.
— Так мы фонарь засветим — и сразу станет светло, как днем.
— Фонарь? — отец Игорь не удержался от удивления, — Где же вы его возьмете?
— А мы тебе сейчас по бубнам врежем — вот и засветит, — рассмеялся Курган, а с ним и остальные. — Долго светить будет, даже днем. Ярче солнца!
Он замахнулся, чтобы со всей силы ударить отца Игоря, но Кирпич остановил его, уже без насмешек обращаясь к батюшке:
— А что, так-таки ни разу не был здесь?
— Не был, мне незачем врать. И вам не советую туда ходить.
— Почему же? Ведьмы, что ль, бродят по лесу? Тьфу, они же в ступах летают. Лешие? Кто? Не ментам же там быть?
— Не советую — и все…
— Это не базар. «Не советую». Раз такой умный — советуй что-то другое, не то мы тебя порешим без долгого совета. Одним выстрелом в голову. А потом кинем в это самое болото. Как? Согласен?
Отец Игорь ничего не ответил, молча повернувшись к своим захватчикам затылком.
— А теперь стреляйте.
— Гля, какой смелый! — Кирпич повернул его назад лицом. — Таких попов я еще не встречал. Разных видел: пузатых, наглых, жадных, а таких — впервые. Уважуха, святой отец, уважуха! Так что посоветуешь? В какую сторону податься?
— В обратную, — спокойно ответил отец Игорь, глядя бандитам в глаза. — Для вас это будет самое лучшее: вернуться назад и сдаться…
— …А потом ментам отдаться! — гаркнул Курган и схватил батюшку за плечи, готовясь толкнуть его в трясину. — Да? Этого ты хочешь? А сам-то хочешь в нашу робу вбиться? Праведник нашелся, святоша… «Вернуться назад и сдаться»
— Каждый из нас на своем месте, — не теряя самообладания, ответил отец Игорь. — Я на вашем не был.
— Тогда, святой отец, не играй в болвана и придержи свои советы для старух, что в твои сказки верят. Нам уши не шлифуй.
Кирпич освободил отца Игоря от захвата Кургана.
— Лады, с этим разобрались. Понятно, куда ты нас посылаешь. Непонятно другое: почему ты нас отговариваешь идти через это болото дальше?
— Потому что уже ходили… До вас еще. Да не все возвращались… Я всего сам не знаю. Мое дело вас предупредить, а вам решать, куда и в какую сторону.
Он снова повернулся спиной к беглецам, чтобы идти назад, но те не отпускали его.
— Мы так, святой отец, кумекаем: коль там, впереди, страшилки аль ужастики какие, то ты знаешь, что с ними делать, ведьмами разными, лешими, домовыми, русалками… Это ведь по вашей, поповской, части. А наше дело — выйти незаметно на трассу. Мы тебе там дружно все пожмем ручку — и будешь поминать нас в своих молитвах. А мы тебя: незлым тихим словом. Ладушки?
И, уже не спрашивая согласия, толкнули отца Игоря первым в сторону сгнившей гати, соединявшей два берега непролазной топи.
Отец Игорь так и шел впереди, творя про себя молитву, готовый к любому исходу событий. Сзади цепочкой шли остальные, оглядываясь по сторонам, опасаясь уже не столько засады спецназа, сколько встречи с чем-то загадочным, таинственным. Окружавшая их дикая природа словно готовила к этому: начавшиеся за Дарьиной гатью овраги стали заметно круче, кругом громоздились стволы поваленных от времени, вырванных из земли бушевавшими в здешних местах бурями вековых деревьев, непролазные кустарники, рытвины и хитро замаскированные звериные норы.
— Все равно уж лучше сюда, чем обратно, — пробурчал Курган, ломая на ходу хлеставшие по лицу сухие ветви. — Куда-нибудь да выйдем, как-нибудь да прорвемся. Назад пути нет. Повесят тогда все: и побег, и аварию, и трупы, всех «глухарей».
— Я буду свидетелем, — обернулся отец Игорь, — вам не придется отвечать за то, что произошло помимо вашей воли.
— Ага, будешь свидетелем. Первым побежишь к ментам и следакам рассказывать, как мы тебя с собой забрали, как чуть в той луже не утопили.
— Нет, не буду, все будет справедливо.
Ушастый рассмеялся:
— Тогда тебя тоже закроют! Как соучастника побега. А мы расскажем, что ты согласился, дорогу нам показывал, чтобы укрыться надежнее. Так ведь, братва? А нам еще за эту правду срок скосят.
— Заткнись, а то уши оборву, — злобно шикнул на него Курган. — Прибить бы тебя, как лишнюю обузу, да мозги нам твои еще пригодятся, когда выйдем на волю.
Снова замолчав, они упрямо шли вперед, каждый со своей надеждой и верой: отец Игорь — в Бога, беглецы — в удачу. И когда впереди показалось что-то говорящее о присутствии в этих местах живого человека, каждый вздохнул с облегчением — и каждый со своей надеждой. Они еще никого не видели, но живой человеческий дух почувствовали сразу. Курган и Кирпич на всякий случай передернули затворы, а отец Игорь, предполагая, кто мог обитать в здешнем безлюдье, еще более истово перекрестился, прося помощи у Господа.
Кто же ждал их внизу, когда они с трудом взобрались на вершину очередного оврага, готовясь затем спуститься на глубокое дно? Кто это был? Человек или лохматый зверь? А может некий лесной упырь, оборотень? Осторожно ступая по крутому оврагу, все четверо стали спускаться все ниже и ниже, вглядываясь через окутавшую их вечернюю мглу в двигавшееся очертание существа, похожего на человека, закутанное с головой в нечто странное, черное, и в то же время ничуть не боявшееся приближающихся незнакомцев. Он не пытался укрыться, убежать, спрятаться, а, напротив, вышел на видное место, каким был маленький бережок возле заросшего лесного пруда, и указывал своим присутствием нужный путь. Неподалеку тлел огонек догоравшего костра, а еще чуть поодаль виднелась пещера этого странного лесного жителя. И лишь спустившись окончательно вниз, они увидели, кто это был: сгорбленный, согнутых прожитым веком, болезнями и немощами монах с длинной седой бородой, такими же седыми волосами, свисавшими из под куколя схимы. Его глаз не было видно, но взгляд — живой, пронзительный, которому, казалось, были открыты души всех, кто стоял перед ним, излучал невыразимое тепло, радушием и отеческую ласку. Не говоря ни слова, он подошел к отцу Игорю и опустился перед ним на колени, испрашивая благословения. Тот его попытался сразу же поднять, но неведомый старец снова пал ниц — сначала перед отцом Игорем, а затем и перед его похитителями. Те же, не зная, что делать, как реагировать, опешив, глядели то на старца, то на отца Игоря, то друга на друга.
— Может, его… это самое?
Ушастый кивнул на автомат.
— Я тебя самого… это самое, — шикнул Кирпич, ткнув этим же стволом ему под ребра.
Поднявшись, старец, по-прежнему не говоря ни слова, каждому заглянул в глаза. Но это был скорее не взгляд: каждый испытал одинаковое чувство, будто его душа стала некой книгой, которую вдруг раскрыли и прочитали до мельчайших деталей, до последней буквы все, что там было написано, и от этого взгляда не могло укрыться ничто — ни одно сказанное слово, ни одно содеянное дело, ни один поступок, ни один помысел.
— Папаша… дедуля… как тебя там… — сдавленным голосом прохрипел Курган, — ты что смотришь, как следователь на допросе? Я ведь могу… того… не посмотрю, что ты ветеран войны… или еще чего-то… У меня ведь вот что… а у тебя…
И он клацнул автоматным затвором.
— У тебя вот что, — прошептал старец, тронув готовый к стрельбе автомат, — а у меня вот что…
И он указал на висевший на его груди большой деревянный крест с Распятием. Всех троих беглецов вдруг охватил неизъяснимый, неведомый им страх. Они ощутили исходившую от этого немощного, дряхлого старика такую духовную силу, мощь, что вмиг забыли о том, что в их собственных руках было боевое оружие. Таинственный старец владел чем-то более мощным, да и сам он был окружен чем-то таким, что не могла пробить никакая пуля. Он был одноглазым, причем зеница, как и все лицо, была страшно обезображена шрамами, укусами насекомых и зверей.
— Дедуля, — Кирпич смущенно кашлянул в кулак, — нам бы пожрать чего-нибудь… супчика, колбаски, курочки… И мы дернем отсюда без лишнего шума… Нормален? Мы мирные люди, но наш бронепоезд… Как там пели в годы вашей молодости? Дай пожрать — и мы…
От охватившего волнения он поперхнулся и закашлялся. А старец, ничего не ответив, подошел снова к отцу Игорю.
— Вот каким ты стал, богатырь…
Старец даже не произнес этих слов вслух, но отец Игорь явственно услышал их внутри себя, сразу вспомнив и узнав в нем того таинственного схимника, который пришел к нему, еще юному семинаристу, в больничную палату и чудесным образом, без всякой хирургической операции, удалил злокачественную опухоль. Отца Игоря тоже охватил страх, но в отличие от стоявших рядом оцепеневших, онемевших бандитов это был страх благоговейный, трепетный, который так же благоговейно опустил его перед стоящим старцем на колени, целуя край его ризы и деревянный крест на груди. Таинственный старец — не миф, не легенда, не призрак, не видение, а живой, вполне осязаемый — был перед ним, окончательно раскрывая тайну лесного отшельника.
Ведомые хозяином этого места, все четверо вошли в его жилище — обычную вырытую землянку, больше похожую не пещеру. От общего низкого входа шли два разветвления, уходившие в толщу лесного оврага. Войдя вовнутрь, старец опустился перед святыми образами, замерев в безмолвной молитве. Рядом опустился отец Игорь, а следом за ним, подчиняясь неведомой внутренней силе, и остальные.
Первым, не выдержав напряжения в спине и боли в коленях, застонал Ушастый:
— Может, хватит? Не пора ли нам пожрать?
Но старец даже не пошевельнулся, продолжая оставаться в молитвенном состоянии. Кирпич приложил палец к губам, давая Ушастому понять, чтобы тот молчал. Но скоро застонал сам, тихо шепнув отцу Игорю:
— Святой отец, я, конечно, вашим наукам не обучен и не знаю всего такого прочего, но пора бы и честь знать. Мы все-таки в гостях, а не в молельне-богадельне. Уйдем — и бейте поклоны хоть до утра. А нам бы пожрать — и ходу дальше. Тебя, так и быть, уже не возьмем, даже не упрашивай. Хочешь — возвращайся, хочешь — оставайся, пока не станешь таким же, как и этот леший.
Но вместо отца Игоря тихо ответил сам старец:
— Рано вам. Не готовы еще. Отмыть вас надо.
— Отмыть? В смысле попариться? — оживился Ушастый. — А что, банька имеется? Может, и русалочки водятся? Спинку потрут и…
— Заткнись, — шикнул на него Курган. — Скоро умоешься. Собственной кровью, когда менты на прицел возьмут. Как беглого. С нами цацкаться не будут: замочат на месте. Без всякого предупредительного выстрела в воздух. Тресь! — и пошла душа в рай.
— В ад, — так же тихо подал голос старец. — Таким черным душам, как ваши, место только в аду. На самом дне. Потому отмыться надо малость, а тогда…
— А, понял! — опять оживился Ушастый. — Помыться, чтобы чистенькими нас в ящик упаковали? Какой ты, дедуля, заботливый. Нет уж, баньку мы где-нибудь в другом месте примем. Ты бы нам дал пожрать, хавки какой, да мы…
— Не выпустят вас такими отсюда, — оборвал старец.
— Кто же это нас не выпустит? — теперь заинтересовался Кирпич.
— Тот, кто пустил. Сие место свято есть. Тут свои часовые стоят.
— Старый, — рассмеялся Кирпич, — когда на наш след выйдут, базарить не будут ни с нами, ни с твоими доблестными часовыми. Всех покрошат на месте.
— Не покрошат. И не выйдут. Сие место свято есть, — старец реагировал на весь разговор, продолжая оставаться в молитвенном состоянии: его руки неслышно скользили по четкам, а губы едва заметно шевелились, вместе с сердцем творя молитву.
— Тогда мы сами…
— Не пустят, — упрямо повторил старец, — не готовы еще. Отмыться надо. Тогда сами пойдете.
— Куда это еще «сами пойдете»? — злобно взглянул на монаха-отшельника Курган.
— Откуда пришли — туда и возвратитесь, — бесстрастно ответил старец. — Только малость отмыться нужно. В таком виде вас не примут.
— Дед, — Курган начинал свирепеть, — я ведь не посмотрю, что ты такой старый. Я твой век тебе быстро укорочу. Одним выстрелом.
Старец повернулся лицом к Кургану:
— Куда стрелять будешь? В голову?
Он откинул наброшенную монашескую мантию и пряди седых волос.
— Или в грудь?
Он расстегнул пуговицу под подбородком — и все увидели спрятанные под мантией тяжелые вериги, которые тот носил для измождения плоти.
— Гля, бронежилет, — злоба, кипевшая в глазах Кургана, сменилась на искреннее удивление. — И что, вы все так?
— Не все, — старец запахнул мантию и надвинул куколь. — У других потяжелее были.
Все трое бандитов дружно захохотали.
— Старый, — Кирпич фамильярно ткнул старца в висевшую на немощной груди многопудовую стальную кольчугу, — а для чего весь этот маскарад?
— Чтобы легче было от земли оторваться, когда в нее лягу, — тем же тихим невозмутимым голосом ответил тот.
Троица расхохоталась еще громче.
— С этим?! Дед, никак совсем рехнулся! Ты по земле ноги еле волочишь, а хочешь куда-то оторваться? С этим бронежилетом?
— Вы тоже оторветесь. Когда сами туда ляжете. Только отмыться надо, хотя бы малость. Такими черными вас и земля-матушка не примет. Никак вам такими нельзя к Судье идти.
Все трое переглянулись сначала между собой, потом вопросительно взглянули на молчавшего и не принимавшего участия в этом разговоре отца Игоря:
— Может, ты что-то понимаешь, святой отец? Мне кажется, дед заговаривается. Такое бывает в старости. Бронежилет, какой-то отрыв, баня, судья, могила… Какая связь между всем этим бредом?
— Почему бредом? — отец Игорь с улыбкой взглянул на отшельника, понимая, о какой бане он говорит.
— Тогда сказкой. То была бабушкина сказка, а это — дедушкина.
— И не сказкой.
— Тогда как нам все понять? — всплеснул руками Курган. — Хоть объясни толком.
— Сами поймете. Только перед тем отмыться надо.
Все трое теперь уставились на отца Игоря:
— И ты туда же! Да ведите вы нас, в конце-концов, в эту вашу баню! Мыться — значит, будем мыться, раз так заведено. Дурдом какой-то. Во попали в вагон для некурящих! Во влипли!
— Сначала покушать надо. Вы с дороги, — остановил их старец.
— О, это уже другой базар! — Ушастый потер от удовольствия руки. — А потом и баньку не грех принять на душу населения.
Старец молча вышел наружу и возвратился с небольшой плетеной корзиночкой, в которой лежали лесные орехи.
— Что Бог послал, — он молча поставил их перед гостями и прочел «Отче наш».
Все трое снова изумленно переглянулись.
— Дедуля, — Ушастый первым пришел в себя, — спасибо, конечно, за щедрость, гостеприимство и все такое прочее, но хочу заметить, что твой Бог немного скуповат. У нас… ну, там, откуда мы… на небольшом курорте за колючей проволокой хавка посытнее будет. Супец, кашка, чаек не переводятся, а к праздничкам хмырь наш, повар то есть, и рыбки подкинет, мяска, маслица добавит. С воли тоже харч нормальный временами перепадает. А с такой жрачки, как у тебя, ноги быстро протянуть можно.
Старец молча поднялся, снова вышел и тут же возвратился еще с одной корзинкой — лесными ягодами.
— Вот еще, угощайтесь на здоровье… Вы с дороги, силы еще пригодятся назад возвращаться.
— Тьфу ты, — про себя выругался Кирпич, — каркает и каркает. Все, сыт по горло. Пошли мыться. Показывай, дед, где твоя баня.
Тот молча поманил к себе всех троих и завел в небольшое углубление, устланное сухими ветками и листьями.
— Ну, веники вижу, — обескураженно промямлил Ушастый. — А баня, баня-то где? Мыться чем будем? Мочой, что ли?
— Нет, слезами, — остановил их веселье отшельник.
И, по-отечески обняв их, сказал:
— Я вижу: многое вам не понять. И как удалось бежать, и как сюда попали, и что это за место, и кто вы сами… Можно рассказать еще больше, но вы совсем запутаетесь. Поэтому сделаем так: сегодня у вас было много переживаний, а впереди их — еще больше. Нужно набраться сил. Ложитесь отдыхать, но держите в уме одну простенькую молитву к Богу: «Господи, дай мне зрение греха моего» Ее не трудно запомнить. И я, грешный, буду просить Господа о том же. Пусть эта коротенькая молитовка для вас будет всем: и едой, и сном, и баней для души… Спите с Богом, дети. Вы не оставлены Господом… Помните это, что бы ни случилось. Спите…
И каждого перекрестил, перед тем ласково погладив по голове, шепча со слезами:
— Дети, совсем дети беспризорные…
Беглецы хотели спросить еще о чем-то, но их вдруг объяло странное тепло, веявшее от этого лесного отшельника: его ласковых, тихих слов, прикосновения ладоней, даже от его единственного глаза, который сейчас вовсе не казался им таким страшным, чудовищным, как вначале. Они стали быстро погружаться в это тепло, начиная впервые в своей жизни творить молитву, подсказанную старцем: «Господи, дай мне зрение греха моего». Один шептал ее, другой молился умом, а третий творил ее замирающим от волнения сердцем. И где была молитва, а где начинался сон — они и сами не знали.
Они молились, забыв обо всем, что было, и не думая о том, что ожидало их впереди.
Ночь
Отцу Игорю совершенно не хотелось спать. Рядом с этой живой легендой он забыл и про физическую усталость, и про душевные переживания. Почему-то стал спокоен и за Елену, которая, конечно же, забила тревогу, не дождавшись его возвращения с грибной охоты. Ему хотелось расспрашивать и расспрашивать сидевшего рядом старца:
вопросы наперебой лезли в голову и были готовы сорваться с языка. Но отец Игорь молчал, понимая, что старец сам обо всем знал, читая его сокровенные мысли.
Отец Агафадор тяжело поднялся и, опираясь на толстую палку, служившую посохом, позвал отца Игоря следовать за ним. Выйдя из своего убежища, они берегом прошли к другой пещере, что была неподалеку и, перекрестившись снова, старец первым протиснулся внутрь, а за ним и отец Игорь. Маленького огонька, что горел под низким сводом в полной темноте, было достаточно, чтобы разглядеть семь земляных холмиков с деревянными крестами, бывшими могилами предшественников нынешнего отшельника. Подходя к каждому, отец Агафадор лобызал кресты, благоговейно называя имя, кто был под ним упокоен:
— Отец Серафим, мой святой старец, наставник духовный, Царство ему Небесное.
Отец Прокопий, его покойный наставник. Упокой, Господи, душу сего праведника. Отроком был призван в эти святые места, а отошел к Богу почти в девяносто лет. Вся жизнь в лесу отшельником, в полном безмолвии.
Отец Питирим: был чуть не князем, а все оставил ради Бога, тоже нашу жизнь возлюбил Христа ради, отверг и славу земную, и почет, и хоромы, а за подвиг сей отвел ему Господь чертоги Небесные.
Отец Гавриил: его волчица младенцем в соседней деревне выкрала и сама вскормила, а Сам Господь всему умудрил — без всяких школ, семинарий, академий. И грамоту постиг, и премудрость Божию. Великий подвижник был. Упокой его, Господи…
— Отец Никодим, тоже князем был, богатым вельможей, много слуг держал, а потом сам слугой для всех стал, а Богу — верным рабом.
— Отец Афанасий был послушником у первого здешнего отшельника. От него принял все: и устав, и порядки. Своего же старца первым здесь предал погребению, заповедав совершать это всем, кто пришел позже.
" — А это наш общий старец, — отец Агафадор поклонился до земли, — его имя святое Господь веси. В памяти людской остался как Ракита. Благоразумный разбойник. Силушка в нем была недюжинная, баловался ею вволю, пока не открылось ему, что Бог не в силе, а в правде. Оставил все — и ушел в лес, скрылся от людского взора, представ лишь пред Богом, Судией своим праведным. Смирил себя ниже травинки, былинки лесной, всю жизнь свою оставшуюся провел в горьких слезах покаяния. И услышал Господь этот плач, внял его молитвам, и заповедовал хранить место сие, пока не иссякнет в душе народа тяга к отшельнической жизни… Вот и приблизились эти времена… Думал, что сам лягу рядом со святыми старцами, ан нет.
Отец Агафадор взглянул на отца Игоря:
— Буду просить твоей милости, отче, проводить меня, грешника, в последний путь земной и благословить в вечность.
Теперь отец Игорь удивленно взглянул на старца.
— Кончаются времена истинных отшельников… Да, где-то еще есть такие места и такие люди, а сюда больше никто не придет. Меня положишь рядом с отцом Лаврентием. Раз в год он тайно приходил сюда и напутствовал меня, грешника окаянного, Святыми Дарами, укреплял духом. Святой жизни старец был, мученик. Теперь ты, отче, последний хранитель этой тайны.
— Как же я положу тебя рядом, старче Божий?
— А так, как делал до сих пор. Уйдем отсюда вместе, погощу у тебя недолго, а все остальное — по слову Господнему: тело — земле, душа — к Судье Праведному.
— А что же…
Отец Игорь кивнул в сторону пещеры, где спали трое беглецов.
— О них тебе тоже надобно побеспокоиться, коль была на то Божья воля свести вас. Их подвиг ждет, нужно подготовить…
«Ничего себе “подвижники”!» — подумал про себя отец Игорь, на что старец, перекрестившись, задумчиво сказал:
— Господу и такие нужны, Он за всех нас, грешных, страдал. Отныне суд всем делам и помышлениям — в руках милосердия Божьего. На Его милость уповаем, а мы — лишь грешные, нерадивые рабы, недостойные слуги Его. От сна восстав, совершим молебен, а дальше Сам Господь умудрит.
«Молебен, — сразу подумал отец Игорь. — Так ведь у меня с собой ничего нет: ни облачения, ни служебника, ни…»
— Все есть, батюшечка родненький, — снова прочитав его мысли, развеял сомнения старец. — Все хранится от святых мужей, здесь подвизавшихся. Были ведь среди них отцы и священного сана, от них все хранится: и ризы, и книги святые, и образа, и предметы разные… Все по милости Божией сберегли от разорения, надругания, осквернения.
Той же тропинкой вдоль поросшего тиной лесного пруда они возвратились в пещеру, где обитал старец Агафадор и где сейчас лежали, объятые крепким сном, трое беглецов.
— Ложись рядом и отдыхай, — он указал взглядом на свободное место возле стенки. — До утра еще далеко, а забот впереди много тебя ждет, набирайся силенок, они пригодятся.
Но отцу Игорю по-прежнему не хотелось спать. Он продолжал находиться под необычайно сильным впечатлением от всего, что увидел, открыл для себя, чему нашел живое, реальное подтверждение от слышанных ранее легенд, преданий, людских разговоров. Ему не хотелось даже на время сна разлучаться с этим дивным отшельником, от которого исходило дыхание неземной благодати, тепла, умиротворения. И в то же время он боялся своим присутствием, рвущимися наружу вопросами нарушить молитвенное состояние, молитвенный покой этого неведомого миру подвижника, предстоящего лишь пред всевидящим взором Бога.
— Старче, — отец Игорь осторожно тронул жилистую сухую руку, перебиравшую четки, — для чего эта жизнь? Глушь, лес, вокруг ни души, полно дикого зверья… Помогите понять, уразуметь все. Неужели только этот путь? Неужели нельзя, как другие?
— Как другие? — в глубокой задумчивости повторил старец, не прерывая молитвы. — Спасителю нашему тоже говорили, когда Он вольной смертью шел на Голгофу: зачем Тебе это? Зачем эти страдания, позорная смерть? Неужели нельзя по-другому? Пожалей Себя! А Он пожалел только нас, грешных. И пошел на Крест, подчинив Себя воле Своего Отца. А ведь то не просто смерть была: пулю в затылок — и все. То была лютая смерть, страшная, медленная, мучительная. К тому же на глазах огромной толпы, которая визжала, кричала, хохотала, плевала в лицо, издевалась, требовала добавить страданий еще больше. «Эй, — подходили и кричали Ему, — других воскрешал, а Сам Себя не можешь?» Вот какая смерть была… А Господь выбрал ее, хотя знал наперед, что Его ждет…
Тем же тихим голосом он по памяти прочитал Евангелие:
— «И начал учить их, что Сыну Человеческому много должно пострадать, быть отвержену старейшинами, первосвященниками и книжниками, и быть у биту, и в третий день воскреснуть. И говорил о сем открыто. Но Петр, отозвав Его, начал прекословить Ему. Он же, обратившись и взглянув на учеников Своих, воспретил Петру, сказав: отойди от Меня, сатана, потому что ты думаешь не о том, что Божие, но что человеческое» Наш грешный разум способен понять все это?
Отец Игорь молчал, не смея перебивать старца.
— «Неужели нельзя, как другие?» — он тихо повторил вопрос отца Игоря. — А вот скажи мне, отче, почему ты сам не поступил, как другие? Взял и пошел в священники. Не директором захотел стать, не ученым, не богачом, а батюшкой. Зачем? Мало над тобой смеялись, мало отговаривали? Шел бы, куда все идут, да и жил припеваючи. Ну, ходил бы иногда в церковь — тоже как все. Почему не захотел? Себя-то самого понимаешь?
— Я услышал внутренний голос Бога, звавшего меня на служение. Потому и пошел, долго не раздумывая. Хотя, наверное, мог бы жизнь свою и по-другому устроить: родители мои не бедные, и образование у меня в школе неплохое было.
— Вот и мудро поступил, прям как святые апостолы: услышали призыв Спасителя — и без раздумий пошли вслед за Ним. А теперь скажи, зачем ты в эту глушь забрался? В семинарии, вроде, на хорошем счету был, отличник по всем наукам, дядя у тебя благочестивый, в почете у церковных властей, мог бы попросить, пристроить своего единственного племянника куда получше. А ты шасть в эту глушь — и сидишь тут, кукуешь со своей матушкой да детками малыми. Мало над тобой друзья семинаристы посмеиваются? Вишь как? И тебя отшельником прозвали, хотя и не в лесу живешь. Себя разумными зело считают, в городах служат, деньжатам счет не знают. Почему не захотел с ними жить-не тужить? Зачем в это захолустье рвался? Хоть теперь можешь уразуметь?
— Хоть теперьто, наверное, могу, — прошептал отец Игорь, поражаясь прозорливости старца.
— Хочешь быть к Богу ближе, служить Ему Единому — обязан быть отшельником. Всяк в свою меру, какую Господь определил. Уйти, прежде всего, от себя самого надо, отвергнуться своего собственного «я». Мне ли, грешнику, учить такого образованного батюшку? В Евангелии Святом ответы на все твои недоумения.
И снова по памяти стал читать:
— «Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною, ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее; какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою? Ибо приидет Сын Человеческий во славе Отца Своего с Ангелами Своими и тогда воздаст каждому по делам его…»
— Видишь, как все просто? И науки-то особой никакой нет. Отвергнись себя, возьми крест — и иди за Мною. Проще не бывает. Да только людям, которые не хотят с собой расставаться, эта простота кажется непостижимой, а мы, кто стремимся жить по ней, кажемся дикарями, сумасшедшими, не от мира сего. Хотя для мира безумного, отвергшего Христа, когда Он первый раз пришел на землю, и отвергающего теперь, когда тайна беззакония совершенно истребляет святую веру, мы такими и есть на самом деле. Поэтому не удивляйся, отче, ничему: ни моему отшельничеству, ни своему. Где отвержение себя Христа ради, где верность Христу — там и отшельничество.
«Какой из меня отшельник!..» — мелькнуло у отца Игоря.
— Отшельник и есть, — в который раз прочитав его мысли, ответил старец. — Наш ты по духу, потому открыл Господь эту тайну тебе последнему, чтобы сокрыл ты ее от постороннего взора людского в своем сердце и в моем бренном теле, когда предашь его земле.
— И как мне теперь жить с этой тайной? — отец Игорь ощущал себя в странном, совершенно неизвестном доселе мире и времени.
— Господь уже указал тебе, как жить. Так и живи, не ищи ничего другого, пока Он Сам по Своей премудрости не определит, чему в твоей жизни быть дальше. Слушай Его голос, слушай голос своей совести, не поступай ни в чем вразрез с ней — и тем приготовишь душу к встрече с Богом.
Отец Игорь внимал мудрым словам старца.
— Жизнь любого отшельника в основе своей очень проста. Помнишь пословицу? «Чем дальше в лес — тем больше дров» Или ягод, или грибов. Вот пока ходил ты по лесной опушке, грибовто всего ничего собрал. А пошел вглубь леса — так и корзинка полной стала. Так и тут: чем дальше от суеты мирской, от разных забот, тем больше тишины — и не только чисто внешней, но и внутренней. Чем меньше заботишься о внешнем, тем больше остается внимания внутреннему. Совершенный отшельник совершенно отрекается своего «я» и предает себя всецело Богу, наполняя жизнь только молитвой. И чем чище станет душа, тем станет чище и сама молитва — возвышеннее, приятнее Богу. Меньше попечений о земном — и душа сама воспаряет к небесному, к своему Творцу.
— Но и о другом помни, отче, коль «не убоишися от страха нощнаго и стрелы, летящия во дни»: в лесу звери водятся. Это там, на окраине, на лесных опушках зайчики скачут, мышки в норках прячутся, птички чирикают. А зайди вглубь леса — и уже настоящие хищники: злые, кровожадные, ненасытные. Так и в жизни отшельника: отрекаясь от всего земного, он выходит на жестокую битву с собственными страстями и собственной плотью, которые доселе питали наше самолюбие, гордыню, самоуслаждение и много еще этих «само». И чтобы победить этих зверей, нужен опыт воина духовного: этому послушник, которого Господь приводил сюда, учился у своего старца, всецело и во всем подчиняясь ему, не позволяя своему «я» не то что поднять, возвысить свой голос, но даже пикнуть. Только так отшельник облачался в оружие духовной брани и сокрушая всех видимых и невидимых врагов. И становился победителем.
— А какой враг в этой борьбе самый коварный и страшный, отче?
— Тот, что победил Адама: гордость, за которой стоит сам дьявол. Поэтому на монаха вообще, а отшельника в особенности он нападает с яростной злобой. Ведь тому, кто уходит из мира, уже не на кого пенять, перед кем-то оправдываться. Перед кем? Ты и твой старец: больше нет никого. Подчинение старцу должно быть беспрекословным, иначе уход из мира теряет всякий смысл. Как ты можешь признавать свои ошибки, если не допускаешь их, а другие, как тебе кажется, только напрасно осуждают? Тот, кто оправдывает себя, убивает смирение. И наоборот: человек, который искренно признается в своих ошибках, постепенно смиряется, и его осеняет благодать Божия. Человек с трудом видит собственное высокоумие, поэтому он должен относиться к другим людям как к врачам и принимать от них все лекарства для исцеления от своей болезни. У каждого человека есть в запасе лекарства для своего ближнего. Хороший врач относится к больному с состраданием и любовью, плохой — со злобой и ненавистью. Но часто именно второй бывает для человека лучше, потому что именно у такого хирурга скальпель входит глубже.
Отец Игорь долго слушал старца, впитывая его наставления, забыв о времени, усталости, тревогах. Лишь когда над входом в пещеру забрезжил рассвет, его стало клонить в сон.
— А теперь молиться пора, — сказал старец и поднялся, чтобы разбудить спавших гостей.
Раскаяние
Но те уже лежали с открытыми глазами, полными ужаса от нечто увиденного и пережитого. Курган тихонько толкнул в бок Ушастого: — Слышь, я думал, что это только мне одному приплелось…
— Меньше думай: вредно для здоровья, — не сразу откликнулся тот.
Между ними снова воцарилась тишина.
— Эй, Кирпич, — Курган толкнул теперь соседа слева. — Ты тоже видел?.. Это… Или только нам двоим?
— Не только, — чуть слышно ответил Кирпич. — Вот это да… Как говорится, сообразили на троих… Помолились перед сном…
— Нет, пока еще не сообразили… Соображать теперь надо. Что будем делать?
Никто не ответил.
— Раз всем одно снилось, то всех и спрашиваю: делать что будем? Куда дальше?
— Дальше некуда, — задумчиво ответил Ушастый. — Раз такое кино, то рвем когти.
— О том и спрашиваю: куда рвем?
— Пустой вопрос.
— Ну и ответь, если такой разумаха.
— Сам соображать должен.
— Соображлка с утра плохо варит. Гони свой базар!
— Что, говорю, думать? Раз не туда… ну, что мы видели на этой экскурсии, куда нас дед этот, леший этот одноглазый повел, — тогда только оттуда. Лично у меня возвращаться нет никакого желания…
— Кирпич, может, у тебя есть?
— Пошел ты… Ушастый, говори дело. Решать что-то по делу надо.
— Решать, говорю, нечего: идем назад. Лучше на зоне чалиться, чем там… с теми… Зона санаторием покажется, курортом…
Он неуклюже перекрестился, отгоняя от себя страшные ночные воспоминания.
— Слышь, Ушастый, а мы тут, случаем, не надышались чем-нибудь? Уж очень реальными были эти глюки… Во попали так попали! Какого лешего не послушали этого ученого попа и поперлись сюда! Думай теперь, гадай, как назад выбраться…
— Меньше, говорю, думай, — шикнул Ушастый. — Думальня разболится. Сейчас встаем…
— …идем в сортир, умываемся, чистим зубы, делаем физзарядку, стволы за плечи — и строевым шагом на зону, — Кирпич пхнул его в бок.
— А если не на зону, то туда, — он неопределенно ткнул пальцем вниз, — отправляйтесь сами. Я там…
Он не договорил. Все трое увидели, как к ним заглянул вчерашний старец и тем же ласковым голосом тихо сказал:
