Да не смущается сердце ваше

 

Несмотря на советы врачей еще пару деньков «вылежать» болезнь, отец Игорь поднялся и пошел в храм. Ему не терпелось снова встать у престола и возгласить начало службы. Он сильно тяготился и от болезни, и от лекарств, и от долгого лежания. Ни друзья, ни прихожане, постоянно навещавшие его и приносившие с собой разные народные снадобья, способные быстро восстановить здоровье, не могли ему заменить главного, к чему рвалась душа: храма Божьего, служения Богу.

— Лечиться, вылеживаться потом будем, — он ласково обнял Елену в ответ на ее категорические протесты.

— И когда же наступит это «потом»?

— Ну, как все сделаем, переделаем…

— Состаримся и в могилу ляжем, — она знала, что отца Игоря не удержать.

— Верно! Тогда и отдохнем, и отоспимся. А на теперь хватит. Пора в храм.

И, быстро одевшись, он вышел из дома. На улице было тепло, солнечно, прекрасно. Со всех сторон доносилось звонкое щебетание птиц, люди шли каждый по своим делам, приветливо здороваясь с батюшкой. Ждали его и в храме, хотя отец Игорь никому не говорил о том, что придет именно сегодня:

Войдя в храм и отслужив благодарственный молебен, отец Игорь не мог отказать своим прихожанам в радости: немного поговорить с ним за столом в церковной трапезной. Войдя туда, он остановился в изумлении: там всех ждал накрытый стол: вкусный домашний обед, самовар, на окнах — пышные букеты цветов.

— И по случаю чего пиршество?

— По случаю вашего выздоровления и возвращения, — люди снова радостно обступили своего настоятеля.

— Насчет выздоровления говорить пока рановато…

— Батюшке двойную порцию, — по-деловому суетился Андрей Иванович, не упуская возможности сесть поближе. — Стакан супа для него мало. Не жалейте, наливайте полнее.

— Ой, да где же такой стакан взять? — растерялась повариха, тоже севшая за стол. — Пойду на кухню: там, вроде, была большая кружка.

За столом рассмеялись.

— Да не дергайся, Лида, сиди спокойно, — удержала соседка. — Андрей Иванович у нас всегда в юморе. Шутки, прибаутки… Забыла, что ли?

— Как там ваши «бантики»? — отец Игорь поспешил выручить Андрея Ивановича и перевести разговор на другую тему.

— Лучше не спрашивайте, — ответил тот, не отрываясь от своего «стакана» супа. — Три «бантика» мал-мала меньше по всему двору гоняют, невозможно ни уследить, ни удержать, а теперь еще четвертый «бантик» ждем: дочка опять в «интересном» положении, сама лишь недавно об этом узнала.

— Рассказывайте, какие тут у вас новости за время моего отсутствия.

— Ой, батюшка, какие у нас могут быть новости? — махнула рукой Клавдия, бывшая церковным кассиром. — Все наши новости в сравнении с тем, что случилось с вами, — сущие пустяки, не стоит даже говорить о них. Расскажите лучше вы.

— А что рассказывать? — отец Игорь стал пить ароматный чай. — С нами ничего особенного не случилось: намочили ноги, сами вымокли до нитки, налазились по разным люкам, отсекам, коридорам… Ничего интересного. А вот если с кем и случилось, так это с людьми, что пошли за тем безумцем. Дай Боже, чтобы эта история больше нигде не повторилась и чтобы никто не поддался соблазну повторить эти «подвиги». Ничем, кроме беды, такие затеи не заканчиваются: так всегда было и будет.

— А в соседнем районе недавно появился один прозорливый батюшка… — начала восторженно Полина.

— Еще один? — посмотрел на нее отец Игорь. — Это уже который по счету?

— Вы бы только видели этого старца! — продолжила та с еще большим жаром. — Какой молитвенник, постник! Какая от него исходит благодать! Чудес при нем много явилось, людям пророческие видения открываются. Бесноватые за три версты чуют его силу, начинают метаться, кричать, упираются… Чуют, проклятые, что им спуску не будет… Я сама ощутила эту силу.

— Как же ты ее ощутила? — отец Игорь поставил свой чай на стол. — Выходит, ты тоже бесноватая? Зачем туда ходила?

Все рассмеялись.

— Как зачем? Многие туда идут: кто за благословением, кто за советом, кто за молитвенной помощью, послушанием…

— Понятно. А ты, лично ты зачем ходила?

Та недоуменно пожала плечами:

— Так многие, говорю, ходят. И я пошла. Старец ведь…

Отец Игорь вздохнул:

— А вы говорите, что новостей нет. Вон какие интересные новости! Старец прозорливый объявился, народ к нему повалил валом… А у нас что? Тишь да гладь…

— И Божия благодать, — уверенно добавила Клавдия. — И ничего другого нам не нужно искать. Одни уже доискались: спаси и сохрани нас, Боже, от таких «чудес» и «чудотворцев».

Все замолчали, поняв, что после всего пережитого батюшке было не до смеха.

— Нет у нас особых новостей, — серьезно повторила Клавдия. — А вот новые люди — есть. И уже ждут вас.

— Что за люди? — оживился отец Игорь. — Где ждут.

— В церкви… Каждое утро приходят и ждут. И сейчас пришли. Говорят, что лично знакомы с вами.

— Почему же вы не позвали их за стол с нами? — отец Игорь поднялся.

— Звали, да они упорно не хотят идти, пока не увидятся с вами.

— Тогда вы посидите тут, почаевничайте, а я повидаюсь с ними. Интересно, кто бы это мог быть, что за знакомые…

Войдя в храм, отец Игорь сразу увидел трех женщин, замерших в глубоком земном поклоне у Распятия. Все они были в длинных черных платьях, но каких-то очень ветхих, много ношенных, словно с чьего-то чужого плеча. Когда он подошел к ним, те сразу поднялись и встали под благословение. Отец Игорь не мог не узнать их:, двое были теми ночными гостьями, которые бежали из «рая», что им устроил и обещал «новый Моисей», а еще одна была той самой старшей сестрой, которой все беспрекословно повиновались и которую отец Игорь встретил первый раз, когда шел мимо заброшенного хутора. Благословив всех, он пригласил присесть на длинную скамью, чтобы побеседовать.

— Мы, вроде, знакомы, а имя знаю только одной из вас: Ольга, — отец Игорь начал разговор первым.

— Меня зовут София, — выдавила из себя «старшая сестра».

Третья молчала, бессмысленно уставившись в одну точку. Ее лицо не выражало никаких эмоций и мыслей.

— Ее звали… зовут Надей, — вместо нее сказала Ольга. — Ей трудно… Все трудно: и говорить, и думать, и жить… Она теперь лечится вместе с другими нашими сестрами, кто пошел туда.

— Все-таки отравили себе легкие в том ядовитом контейнере? — сочувственно спросил отец Игорь.

— Хуже… Если бы только легкие…

Отец Игорь недоуменно посмотрел на несчастную.

— Она отравила свой разум… Как и все мы, кто наслушался, поверил, довел себя до такого состояния… Мы все отравлены. Тяжело отравлены. И есть ли этому противоядие — не знаю… Теперь, после всего, что… я ничего не знаю.

Она закрыла лицо руками и беззвучно заплакала.

— Многие из наших людей сейчас находятся в психиатрической клинике под строгим наблюдением, — пояснила София. — Врачи опасаются, чтобы они не совершили то, на что было запрограммировано их сознание, психика: самоубийство. Это — как запущенный компьютерный вирус: он обязан выполнить заложенную программу.

— Вы знакомы с компьютером? — удивился отец Игорь, глядя на эту изможденную тяжелыми внутренними страданиями женщину.

— Не просто знакома: я преподавала математическую логику, занималась созданием программ для вычислительной техники.

Отец Игорь пришел в еще большее изумление:

— Как же вы могли дать себя так легко обмануть, завлечь в секту? По какой логике?

Ему вспомнились пушкинские строчки: «Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!», но он не стал ими еще больше травмировать душу сидящих перед ним гостей.

София горько усмехнулась:

— Мне кажется, что вся жизнь человеческая алогична, сплошной обман. Какая разница: тебя обманут или обманешь ты кого-то?.. Наша жизнь выше всякой логики, ее нельзя запрограммировать, втиснуть в математические алгоритмы, быстро освободиться от «вирусов».

И она вдруг тихо процитировала того же Пушкина:

 

Все говорят: нет правды на земле.

Но правды нет — и выше. Для меня

Так это ясно, как простая гамма…

 

«Знал бы наш замечательный классик Александр Сергеевич, где его так лихо цитируют», — подумалось отцу Игорю.

— Да, — он с состраданием посмотрел на Софию, — такой пессимизм тяжелее любого физического отравления. Наверное, вам пришлось в жизни несладко?

. — Почему? — снова усмехнулась та. — Я познала в своей жизни все: и сладость, и горечь, взлеты, падения, славу, бесславие… Наша община, где мы собрались, была, как мне казалось, ответом на все вопросы, мимо которых не может пройти ни один нормальный человек: что такое счастье, в чем смысл жизни, для чего мы призваны Творцом в эту жизнь?

— И для чего же? Чтобы убить себя? Причем, таким диким способом?

— А что, лучше ждать, когда убьют тебя? — в глазах Софии загорелся огонек. — Загонят в одну траншею, как скот, — и там убьют? Мученики этого не ждали…

— Мученики шли на смерть за Христа, — сдержанно остановил ее отец Игорь. — Их пример был и до последних дней останется похвалой Церкви, он не имеет ничего общего с фанатизмом. Одно дело, когда человек ставит свою веру выше собственной жизни и сам идет на смерть, другое — когда он, сам находясь в обмане, ведет за собой других людей — ведет с помощью такого же обмана, разных манипуляций с психикой, магических фокусов. Поэтому не сравнивайте себя со святыми мучениками: они и вы — разного духа.

София низко опустила голову.

— Мы пришли не спорить, не оправдываться, а… просить прощения. Нам есть в чем каяться: и перед Богом, и лично перед вами. Только не знаю, хватит ли на это нашей жизни…

— Благоразумный разбойник спасся одним покаянным вздохом, одним воплем: «Помяни меня, Господи!» Если ваше раскаяние искренно, то Господь его непременно примет.

— А вы примете? В свою паству возьмете нас?.. — прошептала София.

— Двери нашего храма открыты для всех, кто ищет Бога. У нас, правда, не все так «весело», как на хуторе, когда мы встречались. Но и не так все страшно, как было в ракетной шахте, когда мы бросились на ваши поиски.

София впервые с благодарностью побмотрела на отца Игоря. А потом, вздохнув, сказала:

— Мы наказаны Богом за свою гордость, свое высокомерие и высокоумие. Ведь нам казалось, что мы уже постигли все тайны духовной брани, готовы на любые страдания и подвиги Христа ради. Нам казалось, что простые сельские батюшки, да и многие священники, которые служат в городах, мало что знают, еще меньше в чем разбираются и еще меньше к чему-то стремятся сами. Отслужили — и домой, к своим домашним делам и заботам. А нам хотелось жить так, как о том читали в житиях святых, рассказах о прежнем благочестии, любви, в которой жили первые христиане. Нам хотелось душевного общения, но мы его не находили. Вернее, мы его просто не видели, потому что к тому времени создали свое собственное представление о духовной жизни и жили по этому представлению. Мы были уверены, что те, кто прилежно ходит в храм, лишь исполняют внешний обряд, себя же мы относили к людям, просвещенным особой благодатью Божией.

Признаюсь, что некоторые священники, к которым мы ездили и которых искренни почитали за старцев в миру, подогревали в нас эту уверенность: им даже нравилось окружать себя многочисленными чадами, благословлять их на усиленные подвиги, некоторым даже советовали оставить свои семьи, маленьких детей и спасать свои души в кругу единоверцев по духу либо в совершенном уединении. Эти старцы внушали нам, что настали последние времена, что нужно оставить всякие земные попечения, искать убежища от грядущих бед в заброшенных местах: лесных пещерах, дебрях, брошенных деревнях. Мы так и стремились жить: бросили семьи, работу, друзей и еще больше углубились в поиски особых духовных созерцаний. Встреча с человеком, которого все считали едва ли не пророком последних дней, стала логическим завершением этих исканий. Мы были уверены, что к нему нас прислал Сам Бог. Когда стали прозревать, куда попали и чем все может закончиться, вырваться из сетей врага оказалось не так-то просто. Эти сети оказались настолько прочными и так хитро расставлеными, что многие из наших сестер и братьев до сих остаются в них. Наша гордость наказана тяжелыми психическими болезнями, полной потерей прежних связей с людьми. Теперь мы снова стали отшельниками — но уже среди нормальных людей, которые трудятся, растят детей, ходят в храмы Божии.

Она снова с благодарностью посмотрела на батюшку, спасшего их.

— Спаси вас Господь… И помолитесь за всех нас, грешных. Прозрение всегда очень мучительно, больно, как исцеление от тяжелой болезни. Наверное, это наш путь к Богу: через падение, через отступление от Него.

Они уже вышли из храма, прощаясь, когда София отвела отца Игоря в сторону и тихо сказала:

— Я сильно боюсь: и за наших сестер и братьев, и за себя, и за вас, батюшка… Я не знаю всего, но тот, кого мы звали своим «пророком», обладает большой силой. Его не так просто уничтожить. Мне кажется… Нет, я уверена: он возвратится! Скажу больше: он уже являлся некоторым из наших и требовал, чтобы сначала вас, а потом с собой… Понимаете?

— Понимаю. Я это уже слышал от него самого. Да, он многое постиг, многому научился, но у нас есть самое главное, против чего бессильны все его знания, чары и угрозы: наш Господь. Он Сам сказал всем, кто верует в Него: «Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога, и в Меня веруйте. В доме Отца Моего обителей много». Что может быть сильнее и надежнее этой веры, этого упования?

Отец Игорь неспешно возвращался домой. В той стороне, где когда-то стояли ракетные шахты, снова собиралась гроза: над лесом клубились кучевые облака, оттуда доносились далекие раскаты грома. Но сейчас эта картина не навеивала батюшке неприятных воспоминаний о дикой необузданной стихии, через которую они шли, чтобы спасти людей. Гроза, что на глазах заходила над бескрайним лесом, была вполне естественным, нормальным природным явлением. Оттуда веяло свежестью и прохладой.

Вдруг показалось, как грозовые тучи обрели знакомые черты несостоявшегося «пророка», а в блеске молний сверкнул его злобный взгляд. Но сердце отца Игоря не дрогнуло: он знал, что это — очередное искушение страхом. И не больше. В сердце батюшки сами зазвучали слова:

«Господь просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся? Господь Защититель живота моего, от кого устрашуся? Внегда приближатися на мя злобующым, еже снести плоти моя, оскорбляющии мя и врази мои, тии изнемогоша и падоша. Аще ополчится на мя полк, не убоится сердце мое, аще востанет на мя брань, на Него аз уповаю. Едино просих от Господа, то взыщу: еже жити ми в дому Господни вся дни живота моего, зрети ми красоту Господню и посещати храм святый Его…»

И в этих словах для батюшки-отшельника было все: его вера, его упование, его сила, его жизнь.

 

 

Святая Церковь

 

Есть в странствиях наших,

судьбам подвластных,

По волнам житейского моря

Немало дней пасмурных,

хмурых, ненастных —

Дней полных страданий и горя.

 

Есть дни, когда вдруг оставляют тебя

Кто был тебе близок и дорог,

Иль сам оставляешь родные края,

Шагая в путь труден и долог.

 

Есть дни отчуждения, тупой глухоты,

Сомнений и слез, и терзаний,

Когда в одиночестве брошенный ты

Идешь средь скорбей и страданий.

 

Подымет, ударит о скалы тебя

Взбешенной морского волною —

И бросит корабль твой свои якоря,

Беспомощный в битве с водою.

 

Но там, средь кипящих, бушующих волн,

Готовых корабль разбить в щепы,

Есть тихая пристань, что светит огнем

Для терпящих скорби и беды.

 

Та пристань надежды, спасенья, добра

Укрыть от ненастья готова,

Спасти нас от бед, от страданий и зла —

То Церковь Святая Христова.

 

Направь же корабль свой скорее туда,

Где ждет тебя берег спасенья,

Где ждет тебя Церковь с любовью всегда,

Как сына ждет мать возвращенья.

 

Укроет, согреет, утешит, спасет

Любовью своей благодатной —

И в сердце твое тишиною войдет:

Святой тишиною отрадной.

 

На радость преложит все слезы твои,

Залечит все раны больные

И доброй помощницей будет в пути,

Где волны бушуют крутые.

 

Не будет страшна штормовая волна,

Ни буря, ни грозные камни,

Коль знаешь, что встретит с любовью тебя

Спасения тихая гавань.

 

Лишь только не сбейся с прямого пути

Сквозь бурю, туман и ненастье —

Быть может, увидишь иные огни:

Не трать своих сил в одночасье.

 

То свет миражей, то обман, западня,

Где нет ни любви, ни спасенья:

То блеск западни, воровского огня —

Погибель, а не утешенье.

 

Заветный маяк нам горит, не таясь

Евангельской яркой свечою,

Во мраке греховном надеждой светясь

Любовью Христовой святою.

 

Книга третья

ДВЕ СЕСТРЫ

 

Не ревнуй лукавнующим, ниже завиди творящим беззаконие. Зане яко трава скоро изсшут, и яко зелие злака скоро отпадут. Уповай на Господа и твори благостыню, и насели землю, и упасешися в богатстве ея. Насладися Господеви, и даст ти прошения сердца твоего. Открый ко Господу путь свой и уповай на Него, и Той сотворит: и изведет, яко свет, правду твою и судьбу твою, яко полудне.

Пс. 36:1–6.

 

Антониева пустынь

 

И всё же в эти заброшенные места, издревле облюбованные отшельниками, пришли новые люди, искавшие молитвенного уединения: несколько монахинь, с благословения архиерея основавшие небольшое поселение — лесную пустынь в честь «начальника всех русских монахов» преподобного Антония. Выросла она на живописном берегу, где обрывался сосновый лес, окружавший здешние деревеньки со всех сторон, и текла речка. Под рукой было все: и тепло, и нехитрая еда. А главное — было то, к чему рвалась душа, уставшая от мирских сует, возжелавшая наполниться Божественной благодатью, в сравнении с которой все блага земные были настоящим прахом. За первыми насельницами пришли новые, за ними — еще, заложив в этом тихом, живописном уголке, словно созданном Самим Творцом для уединенной молитвы, монастырь в честь одного из самых любимых и почитаемых на Руси святых.

Отец Игорь по благословению того же архиерея стал главным опекуном обители, помогая им не только духовно, но и материально обустраивать нехитрый монашеский быт. От того села, где он жил, в Антониеву пустынь пролегла неширокая грунтовая дорога, по которой можно было добираться в любую погоду. С электричеством же возникли проблемы: и технические, и финансовые. Однако монахини особо не настаивали: они шли сюда не за комфортом, уютом, удобствами, а ради молитвенного уединения и духовной борьбы со всем, что пустило глубокие корни греха в миру. Пользовались старыми керосиновыми лампами, вытащенными с чердаков да сараев таких же старых деревенских хат, свечами, лампадками. В дело пошло все, о чем здешние старожилы, казалось, давным-давно забыли, быстро зачастивших в эти святые места паломников. Места хватало всем: и хозяевам, и гостям.

Настоятельницей же была игуменья Антония: именно с ее приходом началось быстрое развитие этой затерявшейся в глухих лесах обители — не только материальное, но, прежде всего, духовное.

Ее назначению и приходу сюда предшествовало событие, потрясшее один небольшой город, который не был обозначен ни на одной карте бывшего Союза. Даже не город, а «почтовый ящик»: совершенно закрытая, секретная территория, где сосредотачивались крупные научные центры, лаборатории и предприятия, занимавшиеся разработкой новейших оборонительных, наступательных, разведывательных и других систем, о которых простые люди не только не догадывались, но и не имели ни малейшего представления.

Таких городов-призраков было немало. Жили в них и трудились самые светлые умы отечества, делая потрясающие открытия, настоящие прорывы в разных отраслях науки. Труд, научный подвиг этих талантливых ученых оценивался государством вполне достойно — и наградами, и материальными вознаграждениями, однако их имена держались в строжайшей тайне, как и то, над чем они работали. Такое было время. А когда оно кончилось и начался распад всего, что цементировало, развивало, охраняло некогда огромную страну, «почтовые ящики» рассекретились и стали обычными городами — с нормальными названиями, а общество узнало имена многих ученых, кто там жил и трудился.

Среди них было имя Светланы Ермаковой — профессора прикладной математики, возглавлявшей разработку программного обеспечения космических навигационных систем, а позже в совершенно новой, малоизученной сфере — генной инженерии, где она стала одним из первопроходцев. То, что ей удалось, поражало всех коллег, с кем она трудилась: они не переставали восхищаться размахом ее открытий, научных выводов, находивших практическое применение и в обороне, и в медицине.

 

***

 

Но в настоящий шок она повергла научное общество, когда вдруг объявила о своем уходе: не на заслуженный отдых, не в иные сферы научной деятельности, а в… монастырь. Светило отечественной математики, ученый, разработавший траектории полетов ракет, многофункциональных космических спутников, обслуживающих интересы военной разведки, автор крупных открытий решила уйти в монастырь! И не в какой-то известный, манивший к себе тысячи паломников, поражавший своим великолепием, блеском, шиком, даже помпезностью, а в настоящую глушь, почти в дебри, где не было ни дорог, ни света, ни связи. Она, Светлана Ермакова, гений в области математического анализа, математической логики, компьютерного программирования, ошеломила, повергла в шок своим, как считали ее коллеги и близкие друзья, намерением, не вписывавшимся ни в какую логику: ни в математическую, ни в человеческую, ни в просто здравый смысл. Оставить все: славу, почет, любимую работу, коллег, прекрасную квартиру, шикарную загородную дачу — и затворить себя в монастырской келье. Во имя чего? Ради чего?

Институт, возглавляемый Ермаковой, гудел от этой новости. Да, рассуждали близкие ей люди, Светлана Григорьевна несколько лет назад потеряла любимого человека, мужа, тоже известного ученого, академика, работавшего в том же направлении, что и сама Ермакова. Но она была не дряхлой старушкой, а оставалась все еще видной женщиной, не растерявшей былой привлекательности, очень общительной, веселой, разносторонне развитой личностью. В ее доме стояло фортепиано, вокруг него по вечерам собирались друзья — что-то вроде культурного салона научной интеллигенции, желающей послушать волшебную музыку в исполнении самой хозяйки, когда она садилась за инструмент. А иногда она очаровывала всех проникновенными стихами, которые тоже писала сама. И как теперь все это можно было соединить с ее желанием все бросить и уйти в монастырь?

Кто-то из друзей был не на шутку встревожен: уж не повредилась ли Ермакова рассудком? Такое здесь тоже случалось с людьми, полностью погруженными в научную деятельность. Но то, что произошло после того, как Светлана Григорьевна по настоятельным просьбам самых близких людей посетила одного из известных психиатров, повергло общество в еще больший шок и смятение: следом за Ермаковой решила податься в монастырь и та женщина-психиатр. Даже не следом, а вместе с ней. Так и приехали: сначала простыми монахинями, а вскоре бразды правления святой обителью взяла на себя профессор Светлана Ермакова — отныне игуменья Антония.

 

***

 

Отец Игорь быстро нашел общий язык с настоятельницей, постоянно навещая обитель, интересуясь делами, заботами, проблемами монахинь и помогая им. А вот близкие друзья — бывшие однокурсники-семинаристы — уехали из этой глуши, найдя себе городские приходы: более видные, более известные, более доходные.

— Поюродствовали — и хватит, — холодно попрощались они со своим собратом отцом Игорем, проведав его дома. — Уступаем место для подвигов другим. У нас семьи, дети подрастают, а там приходы освободились, куча желающих побыстрее занять. Если ты этой романтикой до сих пор не наелся, то мы сыты по горло. Мы тебя так и не смогли понять, прости. Почему тебе эта жизнь в берлоге по душе? Может, любишь попадать в разные истории, чтобы о тебе писали? Тогда ты по-своему гордец, ищущий славы. А нам хочется нормально служить и нормально жить. Отца Андрея помнишь, что учился курсом старше нас? Андрея Мещанинова. Ему только-только за тридцать перевалило, а он уже митрофорный! Владыка его труды ценит, хороший приход дал, в пример всем ставит, как надо крутиться: храм в порядке содержит, не ходит с протянутой рукой, ни у кого ничего не клянчит, свое дельце есть, раскрутил паломничество, с каждой поездки свежую «зелень» в кармане имеет. И никто его не судит за такой образ жизни. Сам живет, другим дает жить, ничего лишнего на себя не берет, никуда не лезет. Что в этом плохого?

— Ничего, — отцу Игорю было жаль расставаться с самыми близкими друзьями, покидавшими его. — Слава Богу, что есть такие ревностные молодые батюшки и что их труд ценят. Я никому не завидую, никуда не лезу, да и брать на себя кроме того, что положено, тут нечего: служу на месте, живу рядом, теперь вот монастырь под боком. Люди меня знают, я — людей. Одна семья. Какой еще жизни искать?

— «Семья», — те в ответ иронично усмехались. — Отец семейства нашелся. «Батяня комбат»… Ты или гордец, или настоящий глупец. То, что так печешься о духовных чадах, похвально. Да смотри, чтобы родные дети не выросли деревенскими дебилами.

— Зачем вы так? — не выдержала матушка Елена. — Деревенские дети по уму ничуть не хуже городских, а по морали, поди, лучше будут. Здесь нет городских соблазнов, детишки с мальства к труду приучены, молитве, уважению. Между прочим, несколько детей из нашей школы приглашают на учебу за границей: они на школьной олимпиаде такие способности показали, что все городские ахнули. Вот вам и «деревенские дебилы». Не нужно так о детях: ни о своих, ни о чужих.

— Живите, как хотите, — друзья устало махнули рукой, поняв, что их аргументы бесполезны. — Когда надоест — дайте знать: поможем. Мы своих друзей не забываем. Главное, чтобы вы сами не разменяли нашу проверенную дружбу на свое хваленое деревенское «семейство». Ничто не вечно под луной. Мы нужны этой публике, пока нужны. А случись что — повернутся задом, как будто и не знали. Сейчас: «Осанна!», а завтра: «Распни!» Или за славой отшельника забыл? В истории ничего не меняется, а лишь повторяется.

— Уже случалось, — не согласился отец Игорь. — И не раз. Но никто не отвернулся. Наоборот: сразу пришли на помощь.

— Ну, брат, не обижайся: мы тоже не стояли в сторонке, — друзья на прощанье обнялись. — Примчались по первому зову, бросив все. Не таи зла, коль что не так было. Пока годы не ушли, будем строить жизнь на новом месте. Для тебя всегда на связи и рады помочь старому другу.

Через несколько дней они собрались и уехали, а на их приходы архиерейским указом направили новых: в одном стал служить молодой выпускник-семинарист, принявший священнический сан, а второй приход под свою опеку взял тоже молодой, но ревностный в пастырском служении и вере батюшка, и без того имевший кучу хлопот, обслуживая свой собственный приход в том селе, где жил, да еще и глухой приход по соседству. Звали его отец Сергий. Вместе со своей такой же трудолюбивой матушкой Александрой и четырьмя дочками-погодками, которых им в утешение дал Бог, они жили вдали от городских приходов, о которых мечтали и куда рвались некоторые другие их знакомые. Жили очень дружно, в постоянных трудах: от них питались и сами, и щедро помогали другим.

Все, что они имели: добротный кирпичный дом на свою большую семью, полную обстановку внутри, просторный гараж, микроавтобус — и не какой-то подержанный драндулет-развалюху, а вполне пригодную для любых поездок и расстояний удобную машину — среди их деревенских соседей не вызывало зависти, потому что все видели, как трудился их батюшка, совершенно не зная покоя и отдыха. Если кто и завидовал, так то были самые обычные по своей натуре злопыхатели да заядлые бездельники.

Семья отца Сергия содержала небольшую ферму и содержала в таком образцовом порядке, что поучиться у батюшки уму-разуму, опыту с толком хозяйничать со всех окрестных сел приезжали и зоотехники, и другие специалисты. От прибыли, которую он получал, отец Сергий содержал и развивал храмы, находившиеся на его попечении, нигде и никогда не протягивая руки и не прося подаяния.

Работая с раннего утра до глубокого вечера, батюшка успевал все: обслуживать вверенные ему приходы, окормлять многочисленную паству, совершать уставные богослужения и домашнее священническое правило. Все у отца Сергия спорилось, получалось, не было в тягость. Его жизнь шла вполне по слову премудрого Пророка: «И будет яко древо, насажденное при исходищих вод, еже плод свой даст во время свое, и лист его не отпадет: и вся, елика аще творит, успеет».

Характера эта удивительная семья была тоже настоящего — христианского, радушного: двери дома отца Сергия всегда были открыты для гостей, нищих, странников, нуждающихся. И чем больше он раздавал, делился с другими, тем больше эта щедрость вознаграждалась Богом.

И с отцом Игорем он сошелся довольно быстро. У них было много общего: почти ровесники, оба работящие, ревностные в служении Богу, оба непонятные для тех молодых батюшек, которые постепенно начинали заменять на приходах пастырей, прошедших через горнило атеистических гонений за веру, издевательств, унижений. Зная обо всем, что выпало на долю своих предшественников лишь по рассказам да по учебникам из церковной истории, некоторые из вчерашних семинаристов быстро смекнули, что нынешний статус священника может стать для них неплохим источником личного дохода, популярности, славы, благосостояния, достатка, прибыли: требовалось, как они выражались, лишь немного «подсуетиться», найти нужную «тему», нужных покровителей. И находили: и «тему», и покровителей, и свое дельце, ставя то главное, ради чего шли и давали присягу — служить Христу, далеко на второй план, а то и еще дальше. Поэтому жизнь таких священников, как отец Игорь, отец Сергий, игуменья Антония, им казалась каким-то позерством, игрой в смирение, показушным подвижничеством. Так и оставались они на разных полюсах понимания своего призвания и своего долга перед Тем, Кому обязались служить: перед Богом.

 

Надежда

 

В этот возрождающийся монастырь, в эти таинственные места, окруженные столькими легендами, теперь тянулись многие: одни — помолиться, другие — глубже понять себя, третьи — просто все увидеть самим, а затем идти куда-то дальше. Шла сюда и Надежда: не спеша, отказавшись от услуг личного водителя своего отца, Павла Степановича Смагина, и его охраны, а решив добираться так, как добиралась всегда — обычным рейсовым автобусом. Прихватив с собой маленький термос с горячим чаем и булочку, сначала добралась до отца Игоря. Заночевав в его гостеприимном доме, пообщавшись с ним и матушкой, на следующее утро знакомой дорожкой пошла вдоль леса прямо к сверкавшему вдалеке серебристому куполу над монастырской церквушкой. Погода вполне отвечала приподнятому настроению девушки: над ее головой разлилась безбрежная синева весеннего неба, легкий ветерок гонял по нему стайки белых барашков-облачков, все вокруг дышало пробуждением и обновлением. Надежда перепрыгивала через сверкающие ожерелья лужиц, еще скованных тонкой коркой льда, и это добавляло ей радости еще все больше. Ей вспомнились строчки одного из любимых стихотворений, и она в полный голос начала читать их:

 

Через поле знакома дорога —

Утром к храму меня поведет,

Чуть хрустит, порастаяв немного,

Под ногами заснеженный лед.

Как ни злись ты, февральская стужа,

А весна уж в окошко стучит,

Синевою небесною кружит

И над полем туманом парит.

Ранним утром, прозрачным и чистым,

Хлынет солнечным светом заря,

Разольется потоком лучистым

По прохладной стене алтаря.

Постою у церквушки немного,

Не спеша поклонюсь на кресты.

«Слава Богу, — скажу, — слава Богу!»

Из глубин своей грешной души.

В храме все и красиво, и строго,

Встречу сердцем молитвенный час И вздохну в тишине: «Слава Богу!

Слава Богу, взыскавшему нас!..»

 

В кармане теплой курточки загудел настойчивый виброзвонок мобильного телефона. Надежде не хотелось отвлекаться от окружавшей тишины, но телефон победил.

«И здесь достают, — с досадой подумала она. — Спрашивается, зачем эта связь в чистом поле? Разрушает всю красоту, гармонию».

— Привет, сестренка! — раздалось в трубке. — Ты опять в свою богадельню топаешь?

Звонила Вера, родная сестра Нади.

«Ну, сейчас начнется», — вздохнула Надежда, наперед зная, о чем будет разговор.

— Да сказала я маме, сто раз сказала, — она попыталась упредить сестру, — побуду пару деньков и возвращусь.

— «Побуду и возвращусь», — немного с обидой повторила Вера. — Не пойму, чего тебя туда тянет? Как муху на мед. А мы вчера, Надька, классно так отдохнули, оттянулись! Серж похвастался своим новым «Поршем», покатал нас, а потом, естественно, мы отмечали его покупку. Твой Стас был, успел прямо из аэропорта: возвратился из Испании, мотался туда присматривать особнячок где-то на побережье. Вся элита в последнее время туда рвется. Курорт, морская водичка, ну и все остальное. Там уже столько наших прижилось, что коренных испанцев почти не слышно.

Вера звонко рассмеялась.

— Между прочим, знаешь, о ком он сразу спросил? О тебе. Напрасно ты с ним так. Через неделю он собирается назад, в Европу, на какой-то теннисный турнир. Может, смотаемся вместе? Поболеем за твоего старого дружка. Папа наш, думаю, только рад будет: сама знаешь, какой он заядлый теннисист. Вот бы ему такого зятя! Предел мечтаний!

Надежда не перебивала сестру.

— Надька, ты бы видела, какая на нем курточка! — та продолжала щебетать. — Мальчик с глянцевой обложки! Кэт к нему сразу подкатила: то с одной стороны подсядет, то с другой начинает глазки строить. Фу, противно было смотреть, как она ему на шею вешалась. Ты же не в курсе: «Дизель» ее недавно оставил, вот и решила, видать, охмурить Стасика. Смотри, сестренка, отобьет она его у тебя, пока ты там поклоны бьешь.

— Скорее бы, — Наде весь этот разговор становился в тягость. — Верунь, давай я тебе сама перезвоню? Чуть позже. Связь что-то плохая.

И выключила телефон.

«Скорее бы, — снова подумала она о Стасе. — Почему я должна их всех понять, а меня никто? Почему за меня хотят решить: с кем общаться, развлекаться, кого любить, куда ходить, а куда ни ногой?»

Ее настроение начинало портиться. Но что-то подсказало снова вытащить телефон и сделать вызов.

— Верунька, — Надя остановилась. — Меня в последнее время не покидает нехорошее предчувствие относительно тебя. Ты как, в порядке?

В ответ в трубке раздался заливистый хохот.

— Полный «хокей»! Это ты стала у нас малость ненормальной. Не замечаешь? Только не обижайся, Надюха. Если я, родная сестра, тебя не узнаю, то о других и говорить нечего. Кого ни встречу — у всех один вопрос: «Это правда, что твоя сестра в монашки подалась?» Отбрехиваюсь, как могу. Слушай, а может на тебя порчу навели? Есть же такие злые люди, а у нас вон сколько завистников.

— Верунь, я не шучу. Мне за тебя тревожно. Мы ведь с тобой не просто родные сестры, а близнецы. Мы по-особому чувствуем друг друга. Мне кажется, что-то нехорошее случится…

— Кажется? Тебе? — в телефоне снова раздался громкий смех. — И ты, такая наша великая богомолка, не знаешь, как бороться с этим? Креститься!

Немного отдышавшись, Вера перешла на более спокойный тон:

— Надька, да успокойся, все в порядке. Хотя признаюсь по секрету — и только тебе, как своей любимой сестричке: кое-что все-таки случится. Сегодня вечером. Предчувствие тебя не обмануло. И знаешь, что произойдет? Я напьюсь!

И опять взрыв хохота.

— Ты бы знала, каким вином нас вчера угощал Серж! Полный отпад! Я ничего подобного никогда не пила. А он, представляешь, подразнил нас только одной бутылкой — и все. Приходите, говорит, завтра, то есть сегодня, тогда и отведем душу. Так что давай быстрее к нам, сестренка! Один глоточек — и все, ты в раю на небесах! Без всяких монастырей! Бегом сюда, Надька!

Надежда с досадой нажала красную кнопку и прекратила этот разговор. На душе стало совсем скверно. Чтобы успокоиться, она присела на ствол упавшей сосны, достала из сумки термос и налила в стаканчик немного чая. Сразу разлился приятный аромат добавленного в заварку барбариса.

«Один глоточек — и ты на небесах, — усмехнулась Надя, вспомнив слова сестры. — А как насчет: “Вкусите и видите, яко благ Господь”? Если им предложить вкусить не вина, а Господа? Вызовут неотложку — и в палату №6. С готовым диагнозом».

Выплеснув остатки недопитого чая на землю, она поднялась и пошла дальше.

 

***

 

— Как я тебя понимаю, — тихо засмеялась настоятельница, когда Надежда почти со слезами поведала ей о глухой стене непонимания со стороны родителей, родной сестры, близких друзей, узнавших о ее намерении поселиться в монастыре. — Я сама прошла через все это: насмешки, ухмылки, разные пересуды. Чего только не наслушалась в свой адрес! И эгоистка, и сумасшедшая, и слабохарактерная, и такая, и сякая. Мир наполняется мирским, а монах стремится наполниться духовным, поэтому мы действительно не от мира сего, люди недуховные нас не понимают и даже не стараются понять. Они смотрят на нас как на больных людей, сумасшедших или же просто неудачников по жизни. Не сложилась судьба — и айда в монастырь доживать свои годочки. Как будто монастырь — это дом престарелых. Поспрашивай матушку Нектарию: она тебе расскажет, как ее хотели в психиатрической больнице оставить — она трудилась там много лет известным врачом, а оставить хотели как неизлечимо больного пациента. Когда души человека коснется нечто большее, чем мир и все, что в мире, тогда человек и начинает тянуться к этому высшему, становясь для мира чуждым.

— Матушка, а вас это «нечто» тоже коснулось? — тихо спросила Надежда.

— А тебя разве не коснулось? Нет? — та ласково обняла ее. — Зачем ты рвешься сюда, а не хочешь остаться там, где тебя воспитали и вырастили? Не девушка, а одно загляденье: и образование, и языки знает, и за границей бывала, и папа с мамой известные люди. А главное — молодая, красивая. Женихи, небось, проходу не дают, сватаются наперебой…

— Да ну их, женихов этих, — с улыбкой отмахнулась Надежда. — И все остальное тоже. Меня не туда, а оттуда тянет, я чужая для них, дикая, странная. Тоже не от мира сего.

— И что за чудеса такие? — игуменья не спускала с Надежды ласкового взгляда. — Никого не тянет, а бедную девочку — такую умницу, такую образованную, из такой интеллигентной семьи — тянет. И не в клуб модный, не на танцы с такими же молодыми ребятами.

— Матушка, — Надежда умоляюще взглянула на игуменью, — не хочу я всего этого. Хоть вы не смейтесь надо мной, и так на душе тошно. Я почему-то чувствую, что меня не просто кто-то зовет из этого мира, а кто-то вымаливает. Разве такое не бывает?

— Бывает. Почему нет? Ведь мы не знаем, кем были наши предки. Может, среди них были люди высокой духовной жизни. Вот и молятся за нас, вымаливают, просят Бога, чтобы и мы поднялись на их высоту духовности, а может и выше. У Бога ведь мертвых нет — у Него все живы, кто стал Божьим. А кто душою мертв, кто не чувствует Бога — те и есть настоящие мертвецы. Ходят, веселятся, плодятся, даже полезные дела делают — а мертвецы.

Игуменья вздохнула.

— Матушка, — Надежда прильнула к ласковой руке игуменьи, — а чем было это «нечто», что вас коснулось? Вы — такая величина, такой авторитет в науке — и в монастырь…

— Вот-вот, я тоже так считала: авторитет, величина… Нет, это правда. Я ведь над такими темами работала, что тебе даже с твоим блестящим образованием и знаниями не понять, если начну рассказывать, что было предметом моих исследований. Да и не нужно все это знать. Представь себе зародыш птенца. Он пока что в яйце: сидит и не видит ничего, кроме скорлупы. Скорлупа со всех сторон: слева, справа, снизу, сверху. «Как много я знаю, — думает будущая птичка, — как много я постиг!» Но вот скорлупка треснула — и птенчик вылупился на свет Божий. «Ух ты, — изумляется он, — сколько тут интересного: и травка, и солнышко, и тучки, и деревья. Ну, теперь-то я знаю все!» Подрос птенчик, оперился и впервые вспорхнул на ветку дерева. «О-го-го, — от удивления аж клюв открыл, — да тут, оказывается, столько всего: и какие-то дома, и речка, и поле за речкой…» Подрос еще, окрепли крылья, стал наш птенчик настоящим орлом, поднялся в самое небо — а там такой простор, такой обзор, что всего и не перечесть. А представь, если еще дальше, еще выше? Что там!

— Матушка, — смущенно улыбнулась Надежда, — вы со мной прям как с этим птенчиком.

— Птенчик и есть! Или думаешь, что уже орлицей стала? И я так думала. А как же! Ты себе представить не можешь, на какую высоту знаний я взлетела. Выше всяких туч и неба — в космос. Не шучу. В космос! Конечно, не сама туда летала, но видела землю и звезды глазами тех умных приборов, которые мы разрабатывали. И вот какое чудо произошло: чем выше я поднималась, тем яснее сознавала, как мало я знаю, как ничтожны мои знания в сравнении с теми законами, по которым устроена вся Вселенная. А потом, когда мы занялись генной инженерией, то пошли в обратном направлении: из космоса вглубь клетки. А там — свой космос, которому нет ни края, ни конца. И я, профессор королевы наук — математики — вдруг ощутила себя тем самым птенцом в скорлупе перед истинным величием Того, Кто создал весь этот мир, его премудрые законы развития, его совершенство, красоту, гармонию.

 

***

 

Игуменья задумалась.

— Когда сердце, душа начинают ощущать эту величайшую гармонию, то замирают от восхищения. Даже в своей, казалось бы, родной, давно понятной стихии — математике — я вдруг увидела не только то, что видела каждый день: цифры, формулы, алгоритмы, расчеты. Передо мной открылось намного больше — удивительнейшая гармония, близкая к поэзии.

Надежда, глядя в восторженные глаза настоятельницы, снова улыбнулась.

— Что ты так хитренько улыбаешься? — заметила игуменья. — Не веришь? Просто ты этого не чувствовала. А когда почувствуешь — поверишь. Ведь эта тайна не только мне открылась. Ну-ка, вспоминай Лермонтова, в школе-то училась:

 

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сиянъи голубом…

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего? Жалею ли о чем?..

 

«Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит», — так мог сказать не просто поэт, а человек, который сам услышал, как шепчутся звезды, как пустыня внимает голосу Творца всего, что под небом, что в небе и что выше самого неба. «Ночь тиха, пустыня внемлет Богу…» Ах, какое это чудо!

Матушка Антония опять замолчала.

— А хочешь, я почитаю тебе, чем откликнулись эти строчки в сердце одного человека? Уже не поэта, не писателя, а самого обыкновенного человека, который тоже услышал, как шепчутся звезды?

И стала тихо, проникновенно читать:

 

Ночь тиха, пустыня внемлет Богу…

Этих слов нельзя забыть вовек,

Как в них сказано для сердца много,

Вникни в них поглубже, человек…

Вся природа голову склоняет

Пред Творцом, Создателем своим,

И в ночной тиши Ему внимает,

Слушает Его и дышит Им.

Ты же, человек, венец творенья,

Не желаешь Господу внимать,

Носишь в сердце гордое презренье,

Отвергая Божью благодать.

Человек! Как Божье имя чудно!

Как оно звучит в людских сердцах!

Почему же — мне понять так трудно —

Человек не хочет знать Творца?

Научись же у пустыни знойной

Голосу Спасителя внимать,

Перед Ним склонись главой покорной,

Научись Его не отвергать.

И когда ты выйдешь на дорогу

Темной ночью, а кругом все спит,

Слушай, как пустыня внемлет Богу

И звезда с звездою говорит…

 

Надежда слушала свою наставницу, затаив дыхание. Ей уже самой начинало казаться, что и она вдруг услышала в легком дуновении весеннего ветерка за окном кельи, где они сидели и беседовали, нечто гораздо большее: шепот Того, Кто повелевает ветрами и всеми стихиями земными.

— Матушка… — только и могла выдавить из себя изумленная Надежда.

— Вот тебе и «матушка», — игуменья понимала душевное состояние своей юной собеседницы. — Человек перед Богом, перед всем, что создано Богом, — ничто. А ну-ка, попробуй создать муху, букашку, не говоря обо всем остальном! Ничего не получится. Вернее, получится, да лишь то, что получилось, когда дерзкие люди решили строить Вавилонскую башню, чтобы добраться до неба. И теперь строят: генная инженерия, цифровые технологии… Чего только нет «для блага» человечества! Думают, Бога за руку схватили, думают, что уж теперь-то им все под силу, с такими-то мощнейшими технологиями. Раньше тоже думали, да кроме беды на свою умную голову ничего так и не придумали.

С подоконника кельи спрыгнула мирно дремавшая на весеннем солнышке пушистая кошка и сразу запрыгнула на колени игуменьи.

— Ах ты, красавица моя, — матушка ласково погладила ее, на что та откликнулась мурлыканьем, растянувшись на спинке. — На улице подобрала ее полуживую. Кто-то поиздевался над ней, бедолагой, вся в побоях была. А теперь вот службу свою справно служит, мышкам покоя не дает, всех их, проказниц, переловила. Уж как докучали нам: то в просфорню заберутся и гам хозяйничают, то мешочки с крупами разгрызут. По кельям нашим пешком ходили, да Маргоша быстро к порядку их привела, и духу мышиного не осталось.

Игуменья гладила и гладила кошку, отчего та быстро снова погрузилась в сладкую дрему.

— Все живое — это непревзойденное ничем и никем творение Божественного разума, Божественной воли. Кошки, мышки, птицы пернатые, рыбы морские — это все Божье творение. «Вся к Тебе чают, дати пищу им во благо время. Давшу Тебе им, соберут: отверзшу Тебе руку, всяческая исполнятся благости, отвращшу же Тебе лице, возмятутся: отъимеши дух их, и исчезнут, и в персть свою возвратятся». Человек — тоже творение Божье: «Ибо Ты устроил внутренности мои и соткал меня во чреве матери моей. Славлю Тебя, потому что я дивно устроен. Дивны дела Твои, и душа моя вполне сознает это. Не сокрыты были от Тебя кости мои, когда я созидаем был в тайне, образуем был во глубине утробы. Зародыш мой видели очи Твои; в Твоей книге записаны все дни, для меня назначенные, когда ни одного из них еще не было». Вот какая непостижимая тайна и какая премудрость! Но только человек — вдумайся, девочка! — только человек создан по образу и подобию своего Творца. И для чего создан? Чтобы соединиться с этим Творцом, Отцом Небесным в Его вечном блаженном Царстве. Для этого Он вдохнул в каждого из нас душу — самое бесценное, самое Божественное, что есть на земле. И вот эту душу, которая призвана во святость, люди в абсолютном своем большинстве наполняют всем, чем угодно, только не благодатными дарами. Стремятся насытить свое чрево, стремятся урвать от жизни массу удовольствий, утех, окружить себя блеском, роскошью, весельем, смехом, пустозвонством… Поэтому людям бездуховным не понять тех, кто услышал глас Творца и пошел за Ним. Неважно, как услышал: через некий внутренний призыв, как у тебя, через шепот звезд в пустыне, как у Лермонтова, или через тайну мироздания, как у меня… Неважно, как: Господь посылает каждой человеческой душе импульс Своего не сказочного, не мифического, а живого присутствия, Своей благодати, и тот, кто услышал, почувствовал его, оставлял мир и все, что в м!ре, и уходил к Богу. Такие люди соединялись с Ним уже тут, при жизни, а когда Господь призывал их души к Себе, они уже безошибочно знали дорогу к своему Творцу. Для остального же мира жизнь духовная кажется непостижимой и ненужной. Пей, гуляй, наслаждайся — вот девиз мира. Поэтому на людей духовных мир смотрит если и не всегда враждебно, то уж во всяком случае косо. А когда кто-то решил совершенно оставить этот мир и уйти в монастырь, чтобы всецело посвятить себя служению Богу, то для неверующих это новее сумасшедшие люди, в полном смысле «не от мира сего».

 

***

 

— Матушка, — Надежда робко взглянула на игуменью, тихонько утерев накатившуюся слезинку, — но почему Господь дает лишь услышать Свой голос? Почему Он не изольет на человека всю Свою благодать?

Игумения улыбнулась.

— А как ты думаешь, почему ученому не дано постичь сразу всю науку? Как было бы все просто: раз — и постиг все тайны. Так нет, зачем-то нужно трудиться, голову ломать, ночи не спать, месяцами из лабораторий не вылезать, корпеть над книгами, расчетами. Зачем все это? А тут сидишь-сидишь, корпишь-корпишь, вроде ухватился за ниточку, думаешь, что теперь-то весь клубочек потянется. Ан нет, еще больше запутался в проблеме. И давай все сначала. Ты сама ведь сколько училась. Зачем? Раз — и все знаю, все умею.

Так и в духовной жизни, Наденька: Царство Небесное силою берется, и те, кто трудится, — получают его. Если бы Божественная благодать раздавалась налево и направо без всяких усилий и трудов, человек легко впал бы в духовное сладострастие: ходил бы и думал, что он уже святой. Зачем ему Бог, когда он сам себе бог? Вот почему Адаму был положен запрет рвать плод с древа познания, но он его преступил, нарушил. И что из этого вышло? Вышло то, что выходит каждый раз, когда человек пытается перехитрить Бога, поиграть с Ним в прятки или нарушить законы духовного развития. Пришел в монастырь — а тут, оказывается, трудиться нужно. А тут, оказывается, послушание нужно. А тут, оказывается, вера нужна особая. В монастырь-то по вере идут, а не по какой-либо другой причине, вроде: жизнь личная не сложилась, обиды со всех сторон навалились, крова над головой нет, жить негде.

В монастырь должна вести вера и полное отречение своей воли: только воля Божия! Все свои «я» — за монастырскими воротами. И тут-то начинаются все беды и напасти: то монастырь не такой — пойду искать другой, то настоятельница вредная — пойду искать другую, то сестры несправедливо относятся — пойду искать других сестер, которые меня будут гладить по головке, на ручках носить, восхищаться мною…

Или так: побыл в монастыре немного — и вскоре назад. Зачем ему монастырь, жизнь монашеская? Все уже знаю, все умею, все постиг. И пошел проповедовать Бога, да под гитару: дрынь-дрынь, дрынь-дрынь… «Радость моя, не скорби ни о чем!» Зачем скорбеть? Это святой Давид скорбел: «Утрудихся воздыханием моим, измыю на всяку нощь ложе мое, слезами моими постелю мою омочу». Это пустынники, отцы наши преподобные, исповедники веры Христовой скорбели, плакали, сокрушались о грехах своих. А нам зачем? «Не скорби ни о чем!» Серафим Саровский вышел из затвора аж через тридцать лет своего уединения в лесу, и то лишь после того, как ему велела Сама Пречистая Матерь Божия. А теперь все легко и просто: захотел — в монастырь, захотел — из монастыря. В руках монаха — четки и мобильный телефон, в кельях — Интернет и телевизор. Вот и не скорбят ни о чем. Некогда им.

Игуменья заглянула девушке в глаза.

— Что, напугала я тебя? Не пугаю. Ты должна знать, куда и зачем идешь. Иллюзий не должно быть, тогда не будет и разочарований. Тогда будешь настоящей момахиней: по духу, а не лишь по форме. Теперь таких «формальных» монахов и монахинь хватает: отпустят бороды, напустят на себя важный вид, нарядятся во все черное, обмотают руки четками, нахватаются разных умных слов — а внутри-то, в душе, ветер гуляет. Постарайся понять, о чем говорю: тогда услышишь голос Творца — как слышит Его пустыня, как слышат звезды и вся Вселенная.

 

Смагин

 

Разговор не клеился. Павел Степанович Смагин, глава семейства, сидел за столом, тупо уставившись в чашку с остывшим чаем и механически помешивая ложечкой давно растворившийся сахар. Если бы кто увидел его в эту минуту, никто бы не поверил, что это был именно он, а не кто-то другой: растерянный, обескураженный, даже испуганный. От прежнего Смагина, которого боялись все — и друзья, и враги: решительного, жесткого, расчетливого, готового к любому риску, тактическому маневру — не осталось ничего. Он сидел в своем любимом кресле с высокой спинкой, опустив голову, ссутулившись, без своей богатырской осанки, внушавшей невольное уважение всем, кто видел этого недюжинного человека.

— Пожалуйста, перестань звенеть, — Любовь Петровна, жена Смагина, забрала у него чайную ложку, не выдержав ее нескончаемого скольжения по фарфору.

— Прекратил бы, да не прекращается, — тяжело вздохнул Павел Степанович, еще ниже опустив голову.

— И успокойся, жалко смотреть на такого.

Любовь Петровна забрала у него и чашку, поставив перед ним новую — уже с горячим чаем, издававшим тонкий аромат экзотических трав.

— Попей и успокойся, это твой любимый чай. Заканчивай хандрить, не забывай, что ты не один, у тебя целая команда, которой нужен лидер, а не нытик или кисейная барышня. Нашел, о чем горевать. Не было бы беды большей. Наши дочери — не детишки в коротких штанишках или платьицах с юбочками, а взрослые девицы. У каждой уже своя жизнь. Пора это понять и принять, как неизбежный факт. Как победу мировой революции, в которую когда-то верили большевики.

— Понимаю. И принимаю, — Павел Степанович глотнул ароматный чай и впрямь немного успокоился. — Все понимаю, кроме одного: каким образом родившиеся из одной утробы матери две очаровательные, полностью одинаковые дочурки вырасли в две прямые противоположности. Две дочурки, два чуда, вскормленные молоком одной матери, слышавшие одни колыбельные песни, получившие блестящее воспитание и образование, обеспеченные на всю оставшуюся жизнь любящими их родителями… Как из этих милых близняшек выросли два абсолютно разных человека? Вот объясни мне, как? Ты ведь все знаешь, у тебя на все вопросы есть готовые ответы.

Он вопросительно взглянул на жену и снова зазвенел ложкой, помешивая чай.

— Я же просила: прекрати, на нервы действует!

Любовь Петровна вырвала у него ложку.

— Прости, милый, — сразу успокоившись, она ласково погладила мужа по руке. — Я тоже многого не могу понять, на это нужно время. Терпение и время. Давай напасемся им — и все, будем ждать. Ну и что с того, что Надька собралась в монастырь? Не в тюрьму же?

— Ой, уж лучше бы в тюрьму, — Павел Степанович ответил на ласку жены такой же лаской. — Это, по крайней мере, понятно всем нормальным гражданам. А в монастырь… Тут, извини, никаких объяснений. Кроме одного.

И он многозначительно покрутил указательным пальцем у виска.

— И не стыдно? — Любовь Петровна с укоризной взглянула на мужа. — Это ты так о своей родной дочери? Нашей умнице, какую поискать?

— Умницы по-умному поступают. По крайней мере, гак, чтобы это было понятно если не всем и каждому встречному-поперечному, то хотя бы самым близким людям. А когда поступают только потому, что ни с того ни с сего захотелось или моча в голову стукнула, или чего-то начиталась, то ответ, как мне кажется, нужно искать в консультации у хорошего психиатра.

— Паша, успокойся! Она не вчера и не позавчера в церковь полюбила ходить. Вспомни, как ты радовался, когда она пошла в воскресную школу, молитвы стала лепетать, да еще нас с тобой учить молиться. Ну, захотелось ей испытать себя в монашестве. Они ведь сейчас все чего-то необычного ищут: в ощущениях, во взглядах, рассуждениях. Это уже совершенно новое поколение, не наше, когда мы всему учились «чему-нибудь и как-нибудь»: школа, пионерский отряд, комсомольское собрание, институт, комнатка в студенческой общаге. Ни Интернета не было, ни компьютеров со скайпом, ни мобильных телефонов, ни всяких нынешних тусовок по модным ночным клубам, ни самих клубов этих — ничегошеньки не было. И что с того? Пусть попробует жизни, коль так хочется. Если это не ее — она быстро успокоится. Мне по молодости тоже чего только не хотелось, куда только не тянуло. Пока вот не встретила однажды молодого инженера Пашу Смагина, да и влюбилась в него по самые уши. И Надька встретит. Просто кровь молодая бурлит, выхода себе ищет.

— У Верочки нашей тоже бурлит. И не меньше, чем у Надьки. Но Верочка пробивает себе дорогу в современной жизни, утверждается в бизнесе, стремится окружить себя достойными людьми, отвечающими ее уму, образованию, уровню культуры, положению в обществе, наконец. Вот это мне понятно. А когда с блестящим образованием, знанием нескольких иностранных языков, стажировкой в Штатах, состоятельными родителями — и в дремучий монастырь, к малограмотным бабушкам-старушкам, то я отказываюсь понять логику такого «бурления». Хоть режь меня на куски, хоть стреляй, хоть вешай — решительно не понимаю.

 

***

 

За столом снова воцарилась напряженная тишина.

— Хоть бы поговорила с ней по душам, — Павел Степанович опять насупился. — Может, тебе объяснит, раз мне не хочет. В монастырь… С ума сойти можно! Родная дочь Павла Смагина, без пяти минут мэра, — монашка. Страшный сон! Фильм ужасов! Хичкок отдыхает!

— Да говорила уже, и не раз, — чуть слышно ответила Любовь Петровна, тоже опустив голову. — Вернее, пыталась поговорить, что-то понять, ведь все эти ее желания для меня тоже…

Она пожала плечами.

— Самое лучшее, как мне кажется, — набраться терпения и подождать. Ведь этот самый монастырь, куда она рвется, где живет эта… как ее… матушка Антония, этот монастырь не за тридевять земель. Пусть похлебает пустых щей после нашего стола, померзнет, посидит без света и тепла, уюта, комфорта. И батюшка тот, что неподалеку служит, — отец Игорь. О них никто худого слова не говорит, только хорошее. Чего опасаться? А ломать через колено, подчинять своей воле — не тот уже у них, Пашенька, возраст. Кабы чего дурного тогда не вышло. Назло тебе и мне.

— Подождать… У меня выборы на носу, все брошено для победы, а ты: «Подождать». Не получится, Любочка, подождать. Никак не получится. Я ведь не сам. Со мной, как ты говоришь, команда, а за командой — большие люди, очень большие. Я не имею права на проигрыш. И не в моем характере проигрывать, сама знаешь. Тем более, когда речь идет о победе на выборах мэра, а не о победе на теннисном корте, где я люблю помахать вместе со своими толстопузыми друзьями ракеткой. Уже давно прошли старые советские времена, когда мы дружным строем шагали на избирательные участки и так же единодушно голосовали за тех, кого нам приказали любить. Нет, Любушка-голубушка. Сегодня все решают политические технологии, политическая хитрость, где любая мелочь может развалить все планы. И представь теперь, что в руки моих оппонентов и всех, кто их обслуживает, — писак, журналюг, репортеров, сайтов — попадает факт, что родная дочь нефтяного олигарха, будущего мэра Павла Смагина решила скрыться от отца, матери и всего белого света в келье, среди каких-то полоумных, безграмотных старух, которые не знают ничего, кроме своего бормотанья и заунывного вытья. Что она попала под влияние таких же полуграмотных лесных попов, которые ходят с засохшей кашей в бороде и рассказывают о разных чудесах да небылицах. Это, Любочка, будет настоящая находка для моих оппонентов, противников. Они даже не станут вникать, что, зачем и почему, а так «на смех» поднимут, что мне тогда не в мэры, а самому без оглядки в монастырь бежать. Представить страшно! Там ведь, в штабах моих противников и конкурентов, тоже не лохи, не наивные мальчики сидят, а свои спецы, которые следят за каждым моим шагом: а ну как споткнусь, а ну как оступлюсь, не туда шагну. И не только за мной: за девочками нашими тоже. Их успех — мой успех. Их ошибка — мой провал. И вот на ближайшей пресс-конференции или в прямом телеэфире на политических дебатах кто-то задает мне вопрос: «Господин Смагин, это правда, что одна из ваших дочерей решила податься в монастырь? Неужто замаливать грехи? Чьи, позвольте спросить? Может, ваши? О чем так много пишут и говорят?» Что тогда? Петлю на шею от позора? Или пулю в лоб?

— Паша, зачем ты так сгущаешь краски? Зачем все драматизируешь? — состояние Павла Степановича начинало передаваться его жене. — Даже если и так: в монастырь. Шли ведь раньше туда люди, и никто не делал из этого трагедии. Помнится, моя покойная бабушка — она глубоко верующей была — рассказывала, что в нашем роду тоже кто-то из монахов был. Или монашек.

— Что ты хочешь этим сказать? — Смагин усмехнулся, исподлобья взглянув на жену. — Зов далеких предков, или как? Что за глупость? Почему же, в таком случае, ты сама, голубушка моя сизокрылая, не подалась в монашки, а пошла за мной?

— Эге, — тихо рассмеялась Любовь Петровна, — куда гам было устоять перед таким орлом! Помню, как запоешь под гитару — девчонки со всех этажей нашей общаги бегут послушать и посмотреть на этакого голосистого «соловья». Позвал меня — вот и пошла.

Смагин улыбнулся.

— Мои предки, в отличие от твоих, были моряками, служили царю и Отечеству под Андреевским флагом, сражались с японцами под Цусимой, один из них оказался даже среди бунтарей на знаменитом броненосце «Потемкине». И что с того? Во мне почему-то не проснулся зов моих предков: отдать швартовы и уплыть в море. Вся моя молодость прошла в тундре, где я искал нефть, лазил по непроходимым болотам, топям, жил среди шаманов, полудикарей, кормил своей кровушкой лютых москитов, мерз вместе с геологами в палатках, жрал сырую рыбу, чтобы не схватить цингу. Вот это моя стихия, а не разные моря и океаны с их штормами, качкой и прочей романтикой. Кому нравится — туда им и дорога, коль так тянет.

— А почему ты не допускаешь, что кого-то тянет не в море, как твоих предков, и не в тундру за нефтью, как тебя в молодости, а в монастырь? — Любовь Петровна старалась сохранить спокойный рассудительный тон. — Согласись: шли ведь зачем-то туда люди, и не единицами, не десятками…

— Шли! — Смагин снова стал резким, схватив жену за руку. — Не знаю, зачем они туда шли, но шли, согласен. Только согласись и ты: все это было раньше, а не теперь, когда на дворе двадцать первый век, когда компьютерные технологии вытеснили последние остатки всякого мракобесия и веры в разные сказки о чудесах.

Тогда было одно, теперь все совершенно другое. Еще немного — и Интернет полностью овладеет не только умами, но и душами людей. Он уже владеет ими. Неужели сама не видишь? Там теперь все: газеты, журналы, бизнес, церкви, знакомства, секс — все! А дальше будет еще больше, чем все.

Он хлебнул теплого чая и задумался.

— Нет, я допускаю: кто-то вырос в глубоко религиозной семье, сохранились какие-то родовые традиции… И себя я не считаю таким уж безбожником, помогаю храмам отстраиваться, восстанавливать, что разрушили. Награду, между прочим, имею за эту помощь. Ты вот ходишь в церковь — ну и ходи, я ничего не имею против. Но когда я не благодаря богатым дядям и тетям, а своим трудом, упорством, ценой всей своей жизни добился признания в обществе, успеха, когда есть солидный бизнес, связи, партнеры, планы, проекты — кому все это передать? Для кого все это? Для чего мы старались, чтобы наши любимые двойняшки получили престижное образование, увидели мир — не комнатушку в студенческой общаге с общим туалетом и душем на весь этаж, а настоящий мир: красивый, счастливый, богатый? Для чего? Чтобы все это сгноить в мон