Горной тропой Кавказа

 

 

Очерк  

Рис. О. Савостюка и Б. Успенского  

 

 

Охотники до красоты

 

Через Кавказ идут люди. Группа за группой. Все лето. И даже осенью. Вот цепочка в двадцать человек, все с рюкзаками, в зеленых штормовках. Кто в широкополой шляпе, кто с кавказским лопухом на голове, в косыночках, кепках. Солнце щедрое, жара, открытую голову подставлять нельзя. Куртки нараспашку, насколько позволяют лямки, штаны подвернуты, а в кедах хлюпает. Такая уж дорога.

Идут молча, экономя силы. Впереди инструктор, бывалый человек. Он соизмеряет шаг по слабеньким, которых поставил прямо за собой.

Долго идут. Все вверх и вверх. Все к небу. Наконец минуют последнюю горку. Короткий привал. Осматриваются. Луга, лесные опушки, скалы, простор. Ветерок вольный и прохладный. Куда ни повернись – вершины и вершины. В туманной дали Чугуш. Еще дальше совсем синий Оштен. Как мираж.

Отсюда начинается спуск к морю. Но до моря еще далеко, их разделяют синие и черные леса, узкие долины, каменные ущелья. Две ночевки.

Инструктор протягивает руку влево.

– С того гребня можно увидеть море, а позади весь Кавказ. Если кто хочет…

Все хватаются за рюкзаки. Трое вырвались вперед. Не терпится.

Бегом на гребень. Только камни сыплются. Вошли и остановились, очарованные. Что увидели они там? И почему так взволнованы, так озарены их лица, минуту назад усталые и посеревшие?

Кавказ…

Идут через высокие перевалы туристы и даже те, кто никак не мог считать себя туристами.

Тысячи, десятки тысяч охотников за красотой.

Потом они весь год будут рассказывать о пережитом друзьям и знакомым. Еще сотни тысяч загорятся планами будущих путешествий.

А тот, кто не услышит очевидцев, кому не суждено пройти по трудным и поразительным тропам, прочитает о Кавказе все, что попадется на глаза. Романы, поэмы, рассказы.

И может быть, даже эти короткие зарисовки.

 

Горы – рукой подать

 

Перед ненастьем горы приближаются. Такой уж воздух. Кажется, совсем рядом тупая вершина Оштена, зубчатый Армянский перевал, великолепный Фишт. Любая складочка заметна. Вот поблескивает истаявший ледник, там темная бороздка ущелья. Луч солнца блеснул на скале – и она сделалась вдруг розовой, как полированный аматажинский мрамор. Черный заборчик из пихт увенчал гребень какой‑то горы, и уже можно разглядеть в бинокль отдельные деревья, большие камни.

Не обольщайтесь: обман зрения. К Оштену придется топать три‑четыре дня, перевалить семь параллельных хребтов, спускаться вниз до дрожи в коленях, путаться в диком лесу, где громадные скалы и бурелом то и дело встают на пути. И еще залезть в непролазную чащу рододендрона, растения с красивым названием, чьи стебли, как черные змеи, лежат на крутом склоне словно специально, чтобы скользить по ним в ущелье и затруднить подъем, когда в грудь тебе упираются десятки острых ветвей. Ловушка. Без проводника – ни шагу!

Упрямые и дерзкие все равно идут. Через леса и ущелья. Молчком, цепочкой, задыхаясь на подъемах. Жадно припадают к холодным ручьям. Прислушиваются к сумрачной тишине дебрей, где ходят – должны же ходить! – медведи и кабаны. Оштен все еще впереди. И все такой же далекий.

Но вот наконец просторная альпика. Вздох облегчения. И громкий возглас радости.

Пошли шибче. Трава по плечи высотой. Цветы, каких нигде на свете не увидишь. Ковер, сотканный самой природой с таким блеском, что меркнут перед ним все семь чудес света. Ромашки‑гиганты, лилии с глубочайшим бархатным отливом, нежно‑фиолетовая кисть подобревшего рододендрона, белые, восковой строгости эдельвейсы, колокольчики, горошек, анютины глазки в таком количестве, что хватит их на все клумбы мира!

Кружится голова от простора, аромата, красок. Среди лугового раздолья высятся васнецовские скалы, лежат дикие камни, поросшие зеленым мхом, падают вниз разноцветные осыпи. А впереди стоит долгожданная вершина, она на расстоянии вытянутой руки. На вершине солнце. Неужели здесь ее тронная зала?

Еще не все, не спешите.

За близким перевалом укрыты более таинственные ландшафты. Прохладный ветер летит с ближайшего ледника. Пахнет снегом и… морем. Оно еще далеко отсюда, наше Черное море, но аромат его уже слышится в повлажневшем воздухе. Часов пять назад пронесся над водой морской бриз, поднялся над лесами мелкогорья, пропитался запахом понтийских джунглей и достиг перевала. Вперед! Через леса, ущелья – к морю!

Какое оно, море?

С большой высоты море странное. Кажется, что голубовато‑синее бесконечное пространство поднялось в небо и где‑то на высоте твоей собственной груди сомкнулось с таким же безбрежным голубым небом. Их разделяет едва заметная полосочка, чуть опущенная по изгибу земли у краев. Иногда небо голубее моря. Иногда наоборот. Но всегда эта картина поразительна до слез, настолько возвышенно чиста, что забудешь про все плохое на свете – про усталость, обиды, заботу, даже цепкое горе, если принес его с собой на эту заоблачную высоту. Все суета сует перед величием гор и картиной безбрежности моря. Один на один с прекрасной природой и сам человек становится выше, красивее, лучше. Наверное, в этом очищении природой и состоит привлекательность странствий.

Остановились на гребне горы, растерянные и очарованные. Дышат глубоко, взволнованно. У кого‑то повлажнели глаза. О чем думают люди, любуясь небывалым зрелищем?..

Прохладный ветер овевает разгоряченные лица. С трудом отрываясь от созерцания далекого моря, взваливают рюкзаки и без команды инструктора идут дальше. Легким и дерзким шагом первооткрывателей.

 

Гроза

 

Если с утра на перевале ясное небо, блеск солнца и тишайшее безветрие, жди перемены.

Погода в горах меняется внезапно, с непостижимой быстротой. Вот зацепился за вершину Фишта клочок пухлого облака. И тут же на него, как на толстую шпульку, начинают наматываться белые нитки безобидных, растрепанных перьев тумана. Облако густеет, становится темнее. Солнце еще светит, голубизны много, но снизу, из‑под ног туристов, из ущелий и провалов уже выплывают быстрые космы сгущенного в лесах тумана, они дерзко идут на штурм горы. Солнце плавит их, туман тает, но на смену погибшему выносятся лихие эскадроны новых клочьев, более тяжелых и темных. Справа, слева, из каждого ущелья и все к Фишту, Абадзеху, Оштену, вершины которых высоко подымаются над перевалом.

Добрались наконец до вершины, сомкнулись. И на перевале стало пасмурно. Прогрохотал первый гром, не страшный, даже немножко смешной гром, потому что бурчит он внизу, под ногами, в этих самых ущельях, откуда все еще подымается гроза.

Темнеет, темнеет. Голубизны все меньше. Гром набирает силу. Где‑то, опять же внизу, блестит молния, раз, другой, и вот уже клонятся под ветром цветы, запахло водой, из лесу доносится слитный, усиливающийся шум, и вдруг как из ведра – сверху, снизу, с боков – хлынуло, заревело, закружило. Потоки воды, какие‑то неистовые, сплошные, шалые, закрыли все. От такого ливня не укрыться зонтом, болоньей, а тем более легким кавказским лопухом.

 

 

Минута, вторая – и все уже мокрые. Штормовки не защищают, они промокают, и уже нечего оберегать, прятаться: сухой нитки на одежде не осталось. Льет. Гремит…

Через полчаса ливень уносится к Чугушу, но космы туч все еще цепляются за скалы, никак не уходят. Долго и нудно капает сверху, поредевшие облака выцеживают мелкий, противный дождь, настроение портится, шутки повисают в мокром воздухе, а инструктор торопит идти и все шарит у себя по карманам, беспокоится за спички в целлофановой обертке. Он подходит к опушке леса, сворачивает с тропы. Знает, куда вести мокрых путешественников.

Перед ними огромная пихта – сорокаметровый черный шатер. Все враз ныряют под мокрые, отяжелевшие ветки и оказываются в сумрачном шалаше. Зато сухо. Хвоя под ногами шуршит, трещат ветки. Теперь костер – и скорее сушиться. Два костра! Места много. Нашелся валежник, веточки, по лицам побежали отблески огня. Теперь дождик не страшен.

Гроза гремит над перевалом, поливает другие группы на других тропах. От одежды валит пар.

Красота, братцы!

 

Все равно счастливые

 

Дальше, дальше…

Лес мокрый, хоть выжимай. Зацепишь ветку – дождь. Поставишь ногу – хлюпает. Везде вода, от нее не скроешься. Деревья отяжелели, орешник весь в бусинках воды, трава упала от тяжести ливня. На тропе лежат белые червячки – пахучий кивсяк. Лес пропитался запахом созревшего острого сыра, зелени, земли.

Пасмурно. Вьется бесконечная тропа. Сбоку грохочет помутневший ручей. Он пухнет на глазах, свирепеет, захлебывается и несет коряги, пеньки, камни. На него оглядываются с опаской.

Инструктор все время твердит:

– Два километра. Полтора. Семьсот метров.

Это до приюта. Обнадеживает, чтобы голову не вешали. Привирает, конечно. Не семьсот, втрое больше. Кто тут считает метры?

Встречается пожилой лесник. Отступает в сторону от тропы, пропускает цепочку. Он в солдатском плаще с капюшоном, в резиновых сапогах. Сухой, деловито‑замкнутый. Смотрит на туристов с нескрываемым сожалением. Дети, дети, что вас носит по мокрым дебрям?

Они идут мимо старого лесника, дети, которым и семнадцать, и сорок пять. Усталые, мокрые, еле ноги несут. Растрепались прически, ссутулились плечи, поступь мелкая, коленки дрожат.

И вдруг из середины цепочки веселый выкрик:

– Не жалейте нас, пожалуйста. Мы счастливые!

Двадцать улыбок с повернутых лиц. Тверже шаг. Помогают друг другу одолеть подъем у приюта, смеются над неловким толстяком, все вместе тащат его, скользят по грязи.

А лесник все стоит и смотрит им вслед.

Они счастливые…

 

Доброта

 

Приют на Бабуке. Точнее, на Бабук‑Ауле.

Долина, как узкое и длинное корыто с зелеными стенками. Иногда просто каменные отвесы над рекой, чаще крутые склоны в кудрявых, густейших зарослях. На дне корыта, беснуясь среди необточенных каменных глыб, ревет зеленая Шахе. Узкая речка, а не перейдешь: свалит. Дерзкая, холодная река после доящей мутнеет, раздувается, тогда к ней вообще не подступишься.

На берегу неожиданная луговина, как солнечный зайчик в лесах. Мелкий клевер, шелковистый мятлик, цветы. Посредине островок из гигантских грецких орехов и каштана. Дикая черешня вся в черных сладких ягодах. Запах меда от цветов. И дым костра какой‑то особенно пахучий, не едкий, как обычно.

Приют – всего два балагана с постелями, навес над кострами, столы и скамейки под орехом, на них горка чистой посуды. В стороне магазинчик и пекарня. Сквозь шиферную крышу ее просачивается синий дым и вкусный запах ситного хлеба.

Если на ночлег спускается больше шестидесяти туристов, на веселой лужайке возникает рядок рыжих от старости палаток. В них залезают на четвереньках, как в уютные норы.

Что нужно туристу? Свобода. Не комфорт, не джаз, не ванна. Да и откуда быть им под самым перевалом, в двух днях пути от моря? Зато на приюте есть Цолак Аракелян и Алеша Торлакян, два русских армянина, два добрых человека. Они знают, что нужно туристу.

Путники где‑то еще на перевале, но туда сваливается туча. Алексей смотрит на небо и начинает сооружать костры под навесом. Ивановна, приходящий пекарь, вынимает из печи буханки. Придут ребята – а здесь гостеприимный кров, костры, теплый хлеб. Цолак протирает стекла в лампах. В этом ожидании все, что надо людям, идущим с гор: забота, внимание.

Туристы приходят, бросаются к кострам. Долой мокрую одежду! На жерди над огнем! В одних трусах бегут к реке. Звенит посуда, и вот уже запахло гречневой кашей, потащили остужать ведерко с киселем.

Ночь темная, хоть глаз выколи. Краснеют костры, тесно сидят у огня москвичи, эстонцы, волжане, сибиряки. Поют, поют, песня уходит далеко по долине. Молчат горы, прислушиваются.

В шесть утра из‑за горы Чемплеушки весело и беззастенчиво выкатывается солнце. Длинные, глазам видные лучи его вонзаются в сонный туман над рекой, сушат росный лес, съедают остатки облаков, уснувших над ущельями. Оживает лес. Непрестанно поют свое веселое «цу‑зун, цу‑зун» зяблики, громко, отчетливо имитирует соловья серый дрозд. Отличное утро!

У костров хлопочут девчата. Заспанные хлопцы стыдливо пробегают на речку. Шуршит пересохшая, как пергамент, одежда.

Перед дорогой выстраиваются на линейке.

– Счастливого пути! – говорит Цолак.

– Физкульт‑привет! Привет! Привет!

Это традиция. И благодарность за участие.

Уходят. Пустой приют. До двух часов, когда спустятся новые группы. Цолак и Алексей осматривают прибранные балаганы, чистую посуду. Порядок!

И отправляются ставить столбы, вешать провода. На ручье Бугучок уже работает гидроэлектростанция, они сделали ее сами. Не Братская, конечно, генератор на четыре киловатта, турбина. А что приюту надо? Два десятка лампочек и радиоприемник. Вполне обеспечит.

Скоро будет свет. Веселее все же.

А пока на приюте тишина, пчелиный гуд в каштанах. И вечный говор Шахе внизу.

 

Рассерженная зубриха

 

На туристских тропах зверя нет. Напрасно оглядываются ребята и держат палец на спуске зеркальной камеры. Зверь далеко ушел от людских троп. Ему не нравится шум, даже транзисторный голос Майи Кристалинской не привлекает. Но зверя в горах много. Ой много!

Зубры ходят в долинах Киши и Умпьтря. Глыбы темно‑серой шерсти, насупленные космы над желтым, злым глазом. Подозрительные, тяжелые и быстрые, как танк в наступлении.

И вдруг неожиданная встреча. У жердевой оградки, за которой паслись зубриха‑мама и ее милое дитя, сразу сбилась говорливая кучка туристов. Защелкали фотоаппараты, каждому хотелось ближе, чтобы на память. Экзотика!

 

 

Зубриха смотрела‑смотрела, наконец рассердилась, сказала «фух‑х», нагнула морду до земли, шаркнула копытом раз, другой, выбросила назад землю. Ах, вы еще стоите?! Сбычив страшенную шею, ринулась на ограду. Удар! И только щепки посыпались. Вырвалась и завертелась среди сосен на поляне. Никого. Пусто. Только валяются рюкзаки, открытые фотоаппараты, чья‑то туфля в траве.

Повертела хвостом, еще раз сказала «фух‑х» и, победно сверкнув глазами, пошла к своему глупенькому ребенку.

…Слезали с сосен не торопясь, с оглядкой. Облегченно переводили дух. Виновато улыбаясь, подбирали свои рюкзаки. Ну и ну…

Пожилой, белолицый интеллигент стоял около своей спасительной сосны и все смотрел на гладкий бронзовый ствол, на высокие ветки. Неотвязная мысль сверлила ему голову: как он мог забраться на это?..

Видимо, пределы мужества и ловкости не всегда совпадают.

Особенно, если нападает зубриха.

 

Урок природоведения

 

Дикая груша созрела.

Грушевых деревьев по Кавказу несчетно. Великаны, метров по двадцать пять. Ветки усыпаны сладко‑терпкими мелкими плодами. Жители собирают где можно дичку, сушат. Отличные компоты.

Медведи тоже не прочь побаловаться. Созреет плод, упадет покрасневший. Ударится о камни, лопнет, сладким соком сочится. Далеко по лесу приторный запах. Осы вьются, пчелы целым роем. Кому не хочется сладкого сока?!

А если безветрие и груши не падают?..

Пришла медведица с маленьким, порылась в траве, поискала. Нет плодов, нечем угостить сына. Встала на задние лапы, шею вытянула, носом водит. Вон они висят, желтые, спелые, осы роятся вокруг веток. Око видит, зуб неймет. Обидно. Походила туда‑сюда, силится пригнуть ветки, не достает. А сынок знай себе балуется, за бабочками гоняется. Ты мать, ты и корми. А то кричать буду.

Рявкнула, подозвала. Лапой подтолкнула к стволу: лезь. Не понимает, убежал за дерево. Еще раз шлепнула, побольнее. Взвизгнул, не знает, за что. Схватила обеими лапами, к стволу прижала: лезь. Заплакал, но вцепился в шершавую кору, повис. Медведица опять толкает снизу: ну же!.. Перехватился, глянул через плечо, глазенки испуганные, а она все гонит. Раз‑раз – и на ветке. А что делать?

 

 

Полезла и медведица. Обняла ствол, пыхтит, все‑таки вес. Добралась до сучьев и пошла трясти, ломать. Медвежонок слышит, как градом урожай сыплется, посмотрел вниз, потом на мать. Догадался. Тоже потянул ветку. Отпустил. Посыпалось. Ага! Смелее взялся, достал другую, держится, ртом хватает, чавкает.

А медведица уже сползает и ему голос подает. Попробовал, как и она, задом. Трудно без привычки. И скучно. Пополз по нижней ветке, она клонится, качается, а ему весело. Мать снизу рычит, но где там. До самого конца добрался, повис, только тогда закричал. Медведица мигом к нему, два метра до земли. Говорит по‑своему: прыгай! А он верещит, повис и лапами сучит.

Хлоп! Это она его лапой. Хлоп еще! Он кубарем в траву. Как мячик. Отбежал, огляделся. Ого, сколько добра!

Урок окончен. Под грушей, в чащобе слышится довольное чавканье. Выбирают самые сладкие.

Наелись. Отошли. Облюбовали ложбинку на краю спуска, откуда во все стороны видно, и легли. Медведица, как собака, свернулась калачиком, медвежонок к ней под мягкий живот. И уснули.

А под грушу пришли кабаны.

Добирать.

Это уже ночью. Они любят пастись ночами.

 

Шакал кричит

 

Под вечер явилась на приют очень решительная физкультурница и привела десять семиклассниц. Все честь честью, «дикая» группа. С рюкзаками, запасом пищи и пропуском из заповедника. Сказала:

– Это мои лучшие ученики. Пищать не умеют. Мы переночуем здесь, оставим вещи и утром налегке сбегаем в горы. До пастбища Хуко. Говорят, недалеко, правда? Там озеро, пещера, пихтовый лес. К вечеру вернемся.

Чуть свет пошли на Черкесский перевал. Бодрым шагом бывалых туристов. Налегке, в синих тренировочных костюмчиках, на которых еще сохранились складки от маминого утюга. Впереди физкультурница со значком туриста, с кокетливой прической. Взвейтесь кострами синие ночи.

Вечер – их нет. Ночь – нет. На приюте беспокойство. Хуко – это тысяча шестьсот метров. Холодно. Как они там?

Утром, конечно, тревога. Пропала группа. На поиск пошли лесники. А утро жаркое, дышать нечем. Не прошли и двух километров – бредут навстречу. Ссутулились, оборвались, глаза блуждают. Голодные, испуганные. От прически у решительной дамы ничего не осталось.

Накормили их на кордоне кислым молоком, хлебом. Расспросили. Конечно, заблудились. Не заметили, как сошли с тропы. А лес бесконечный, дикий, ущелья, заросли. Ориентироваться не умеют. Поблуждали и сникли. А тут ночь, черная, как вакса. Сбились в кучку под каштаном, чтоб теплее, задремали. Ни фонаря, ни спичек.

И вдруг шакал метрах в десяти как завоет, заплачет. Волосы дыбом. Вскочили, прижались к стволу. А в темноте глазищи светятся, и опять адский вой, хохот.

– На дерево! – прошептала физкультурница.

Как котята полезли, ободрались. По веткам расселись. Так всю ночь и продрожали без сна и отдыха. Какой там сон! Упадешь, а внизу этот… Ну, как его… Может, барс. Может, волк голодный.

Спасибо утром напали на тропу, а то бы блуждать и блуждать.

– Они у меня не пищали. Правда ведь? – Учительница хоть этот козырь выставила.

– Правда! – неуверенно ответила группа. – Мы такие…

– Сейчас отдохнем, а завтра прорвемся на Хуко. Так, девочки?

– Та‑ак!

Она их загипнотизировала этим Хуко.

Лесник посмотрел на усталью личики, на рваные костюмчики, испачканные руки, потом на самолюбивую учительницу и сказал:

– Дайте пропуск.

Взял и на глазах порвал.

– Идите в приют, отдохните и топайте в Дагомыс. Хватит с вас. А через месяц‑другой милости просим. Если, конечно, урок запомнился. В горы, милая дамочка, не бегают. Это не парк.

Смирились, ушли.

В балагане физкультурница уговаривала девочек ничего не говорить дома. Не пищать, как настаивала она.

Они, должно быть, проговорились. Рассказали про шакала, про спасительный каштан. И про свою не в меру самонадеянную руководительницу. Издалека‑то смешно.

 

Высокогорье

 

Вертолет как рабочая пчела. Трещит весь день, снует над долиной Мзымты, над горами. Сядет в Красной Поляне, нагрузится досками, рамами, дверными коробками, шифером и пошел вдоль реки, вверх, к горам Псеашхо. Опустится возле озера Кардывач, выбросит доски – и назад, за очередным грузом.

Светло, ясно, солнечно. Вот и спешит, пока погода.

Возят разборные домики на горный приют у Кардывача. Высота – тысяча восемьсот метров, редкий пихтарник, береза, альпийские луга. И сказочной красоты провальное озеро с чистейшей зеленой водой – такой холодной, что даже форель дрожит, такой чистой, что на глубине тридцати метров видно стоящее отвесно дерево, когда‑то сброшенное обвалом.

Здесь и воздух другой, чем в долинах, рафинированно‑чистый, сладкий, дышать не надо, сам в легкие течет, бодрит, вызывает румянец на щеках. Недаром пастухи тащат за собой детей на все лето. Молоко, сыр, этот воздух, к осени ребятишки как налитое яблочко, зарядка на весь год.

Хмелеют не только от воздуха, от красоты тоже.

Во все стороны горы. То клыкастые, как открытая пасть волка, и голые, потому что на крутых склонах не может прицепиться даже можжевельник; то пологие, заросшие пихтой, толщина и высота которой заставляют сразу же назвать этот лес храмовой колоннадой, потому что и прохлада, и тишина, и торжественность в пихтовом лесу под стать самому величественному из храмов. Снежные вершины рядом, на одном метре уживаются зима и лето. Левой рукой можно сорвать веселый колокольчик, правой зацепить пригоршню снега и рассыпать его по цветущему лугу. Здесь начало ручьев, которые питают многоводные реки. Стелется среди камней высокогорный бук с железными по крепости ветками, лежат какие‑то неведомые глыбы с крапинками руд и минералов, зияют пещеры, похожие на вход в Дантов ад. Таинственность, необычность на каждом шагу. Ощущение особой приподнятости, свободы и счастья.

Вот что такое Кардывач, граница России и Грузии.

И хорошо, если тут сделают приют для туристов. Хороший приют под стать окружающей природе.

К истокам Мзымты от Красной Поляны идет лесовозная дорога. От моря до Рицы и дальше до Авадхары прекрасное шоссе. Между концами этих дорог, от Мзымты до Авадхары, всего сорок километров. Если сделать этот участок проезжим, замкнется трехсоткилометровое, большей частью асфальтированное кольцо Адлер – Гагра – Рица – Авадхара – Пслух – Красная Поляна – Адлер.

Красивее, лучше этого маршрута не сыщешь во всей Европе.

Да что в Европе!..

 

Кавказский каштан

 

Туристы спускаются с перевала. На южном склоне гор они попадают в лес, где много орешника, груши, черешни и каштана. Не лес, а сад, хотя в общем‑то здесь хозяйничает не человек, а природа. Она отбирает, она растит породы.

Особенно велики каштановые деревья. Чудо‑каштаны, до двух метров в обхвате. Представляете?

Это не те, что цветут огромными белыми фонариками на проспектах Киева, Одессы, Ростова, Краснодара и дают шоколадного цвета горьковатые плоды, называемые конским каштаном. Кавказский каштан мельче. Он съедобен и цветет иначе: белые стрелы мужских соцветий, скромная шеренга завязи. Легкий невестин наряд.

В долине Шахе есть деревья столетнего возраста, они помнят Шамиля. Тут же лежат упавшие лет десять назад от старости. Древесина у поверженных великанов покраснела, но все еще прочна, как литая медь. Кажется, совсем неистребимое дерево.

А знаете ли вы, что стропила Репмского собора сделаны из черноморского каштана? Что лучшие вина Италии зреют в каштановых бочках Кавказа?.. Но вот что прискорбно: в лесу нет подроста, нет молодых каштанов. Грустные урочища – одни старики. Как в семье без детей.

Похоже, что через полсотни лет на месте ценнейших каштан‑ников встанет грабовый, а то и осиновый лес.

Может быть, слишком тщательно люди и звери подбирают плоды и на лесной подстилке не остается семени? Или биологическая среда изменилась?..

 

Одинокий скиталец

 

Кто там ходит неторопливым шагом горца – одинокий человек, нагруженный карабином, фотоаппаратом с трубой телеобъектива, рюкзаком и биноклем? Туда‑сюда, похоже, без цели. По самым глухим уголкам высокогорья, среди скал на альпийских вершинах, по дебрям в сумрачных ущельях, по звериным тропам.

Ходит, останавливается, высматривает в бинокль, а потом вдруг снимает с себя груз, даже куртку и налегке крадется от камня к камню, прицеливается телеобъективом в едва заметных отсюда туров и многократно щелкает затвором, а потом уползает назад, весьма довольный, почти счастливый.

Или заберется на скалу, ляжет и часами наблюдает в бинокль за поляной, где бегает и ревет красавец олень и гордыми рогами своими роет землю, расшвыривает траву и как сумасшедший бросается на кусты, чтобы через минуту опять растревожить чуткую тишину своим призывным и страстным «бэ‑эу‑аа».

Падет на горы черная ночь, где‑нибудь в укромной ложбине появится серая палаточка, робкий дым костра пробьется сквозь лещину, а у огня будет сидеть все тот же высокий, лобастый блондин и, щурясь от дыма, записывать мелким почерком все, что увидел, заметил, усвоил за прошедший долгий день.

Он уже много знает, этот одинокий горный бродяга с дипломом ученого‑натуралиста. Скажет, где будут завтра туры‑самцы, куда и зачем отправятся самки со своим детским садом – турятами. И сколько их на Кавказе, тринадцать или пятнадцать тысяч. Жизнь этих рогатых красавцев изучена, все они пересчитаны. Олени тоже, восемь или девять тысяч благородных оленей, которые сорок лет назад встречались здесь только единицами. Серны, медведи, кабаны, рыси, косули, дикие осторожнейшие горные индейки улары, эти пестрые, под цвет камня, дикари – всех жителей гор знает и обо всех расскажет Владислав Андреевич Котов, зоолог Кавказского заповедника.

Территория у него велика, все Западно‑Кавказское нагорье и леса на площади в три тысячи шестьсот квадратных километров.

Котов уходит от людных троп, его редко встречают туристы. Он там, где дикие звери, в самых‑самых заповедных местах, куда нет ходу туристам. Разве прорвется какой‑нибудь отчаянный человек, влюбленный в природу, как и зоолог. Тогда ему честь и место у костра. Тогда беседа за полночь.

В журналах и сборниках ныне можно встретить отличные фотографии диких животных Кавказа. Под ними подпись: В. Котов. Нередки статьи в научных сборниках, заметки, очерки. Я думаю, что когда‑нибудь мы прочитаем удивительно интересную книгу о жизни животных, написанную им. Кому же писать, как не зачарованному натуралисту?

 

Спальный мешок

 

Милая, старательная девушка‑москвичка шла след в след за инструктором, худощавым черным жителем гор. Отсутствие опыта в странствиях, очки минус пять заставляли ее быть внимательной и сдержанной. Больше всего на свете она боялась сделать что‑нибудь не так. Это ей удавалось.

Добрались до приюта, порядком устали. Ночь затянула долины черной тишиной. Быстро поужинали, немного посидели у костра, стали зевать наперегонки. Пора и на отдых. Из очень узкой долины Уруштена потянуло холодным ветром. Туристы полезли в спальные мешки.

Она долго возилась со своим мешком, расправила вкладыш, изучила нехитрое ватное сооружение со всех сторон и попробовала залезть в него. Ворочалась, охала, наконец надела очки, увидела инструктора и тихонько позвала:

– Мне что‑то душно в нем, Владимир Петрович.

– Ну‑ка, попробуйте еще раз, при мне.

Тут он увидел, как милая девушка с обескураживающей старательностью сунула голову туда, где полагается быть ногам. Словно улитка в раковину.

– Вот опять не получилось, – растерянно произнесла она. – Задохнуться можно.

– А вы иначе: сперва ноги, потом все остальное.

Чтобы не рассмеяться, он до боли прикусил губу.

– Ну, теперь не душно? Вот и отлично.

Она улеглась поудобнее, надела очки. Мир приобрел реальность. Облегченно вздохнув, сказала:

– Спокойной ночи.

Благословенная темнота! Никто не заметил…

Над приютом посвистывая неслись и сшибались ветры из ущелья ручья Холодного и долины У руштена. Глыбились темные контуры гор.

Уснули. Тихо. Один инструктор у огня. С доброй улыбкой на усталом лице.

 

Предупреждение

 

Сколько людей очарованно смотрят сейчас на сказочную красоту Западного Кавказа!

Не сосчитать. Ведь кроме тех, кто получил туристские путевки, по горным тропам Северного Кавказа и Черноморья идут десятки тысяч «диких».

Семьи, где живет дух странствий.

Школьники с учителями.

Парочки влюбленные, молодожены, решившие уединиться от шумного мира цивилизации хотя бы на время отпуска.

Пионеры со своим мудрым вожатым.

Охотники за впечатлениями, старые воины, некогда защищавшие Кавказ от немцев, друзья горожане, вдруг затосковавшие по природе, поэты, которым чего‑то не хватает.

 

 

Двадцать тысяч человек за сезон только в одной Краснополянской турбазе. До сотни в день на тропе из Хаджоха в Дагомыс. Тысяча в неделю из Архыза на Рицу, в Абхазию. И еще из Псебая, Горячего Ключа, Теберды, Майкопа через перевалы на юг, к морю.

Полмиллиона в год. И с каждым годом на диаграмме все больше кривая линия изгибается вверх.

Туристов на Кавказе любят и… боятся.

Если один из десяти захочет оставить свою памятную метку на дереве или камне, то через пять лет в горах не останется безымянных скал и буков. Как в окрестностях заасфальтированного Кисловодска.

А ведь Кавказ не только для нашего поколения. Он всегда должен оставаться девственно чистым, диким и привлекательным.

Сокровища природы такие же уники, как полотна Рембрандта и Рафаэля. Уничтожить их очень легко. Восстановить невозможно.

Кавказ – заметная драгоценность среди сокровищ нашей планеты. Сохранить его – в наших силах.

 

 

Об авторе

Пальман Вячеслав Иванович, член Союза писателей. Родился в 1914 году в гор. Скопине Рязанской обл. По профессии агроном. Автор шести книг, герои которых – люди советской деревни. Пробует силы и в жанре фантастики и приключений. Известны его книги, вышедшие в издательстве «Детская литература»: «Кратер Эршота», «Красное и зеленое», «За линией Габерландта». Сейчас работает над романом и повестью о Кавказе. В сборнике публикуется впервые.

 

 

Теодора Кребер

ПОСЛЕДНИЙ ВОЛЬНЫЙ

ИНДЕЕЦ АМЕРИКИ

 

 

Рис. В. Носкова  

 

То, о чем здесь написано, произошло полстолетия назад. Еще живы люди, которые видели все собственными глазами. В этой необычайной истории приняли участие два профессора Калифорнийского университета, антропологи Кребер и Вотерман. Впоследствии жена одного из них, Кребера, написала книгу о печальной судьбе последнего индейца из племени яги (яхи).

Вот как это было.

 

29 августа 1911 года в калифорнийском городе Оровилле поймали «дикого человека». Об этом сенсационном известии сообщалось на первых страницах газет. Оно взбудоражило всех. А герой дня, «дикий человек», сидел в это время в тюрьме, в камере для умалишенных. Его нашли ранним утром в загоне для скота недалеко от городской бойни. Первыми его обнаружили собаки Их лай разбудил мясников Мясники подошли к загону.

Там, прижавшись к стене и дрожа от утреннего холода, стоял человек, по виду индеец. Он был истощен до предела. Его худое тело с выступающими ребрами было покрыто куском парусины с дыркой для головы. Это одеяние он носил на манер пончо.

Человек был среднего роста, скуластый и довольно светлокожий для индейца. Глаза его, черные, широко расставленные, смотрели настороженно. По вызову мясников приехал шериф и полиция. Пришельца окружили, надели на него наручники, хотя он и не думал сопротивляться. Затем препроводили в городскую тюрьму и посадили в камеру для сумасшедших. Вокруг тюрьмы собралась толпа горожан и окрестных фермеров. Всем хотелось поглазеть на «дикого человека».

Кто он, откуда? Никто не знал. Индеец молчал. Мало того, он ничего не ел, не пил и совсем не спал. Он ждал смерти. Чего другого он мог ждать, когда белые люди уже убили всех его близких, а теперь добрались и до него? С ним пытались говорить на языках индейских племен майду, винту и по‑испански. Но это ни к чему не привело. Индеец не понимал ни слова.

А весть о нем разнеслась уже далеко за пределы Оровилля. Узнали о нем и в Калифорнийском университете. Профессор Кребер и профессор Вотерман сразу же выехали в Оровилль. Чем была вызвана такая поспешность?

Дело в том, что за три года до описываемых событий недалеко от Оровилля работала партия изыскателей. Однажды они натолкнулись на стоянку «диких», как они говорили, «не знавших цивилизации» индейцев. Но индейцы поспешно скрылись при виде белых людей. Вотерман с проводниками искал их несколько недель и не нашел. И вот теперь, услышав о «диком человеке» из Оровилля, он вспомнил о тех индейцах. Может быть, это один из них. Профессору не терпелось увидеть его, попытаться поговорить с ним.

Когда‑то давно земли, где находится Оровилль, принадлежали индейскому племени яги. Может, этот человек последний, говорящий на языке племени? Вот какие мысли волновали ученых, вот почему они поспешили в Оровилль. Они не хотели упустить, весьма вероятно, единственную возможность узнать все об этом исчезнувшем племени. Ведь некогда Калифорнию населяли многочисленные индейские племена. С приходом белых они часто вымирали до последнего человека.

Профессор Вотерман, как только приехал в Оровилль, отправился в тюрьму. При нем была тетрадка со словами из языка племен, носивших общее название «яна». Он сел рядом с индейцем и стал громко произносить эти слова. Индеец слушал, молчал и ничего не понимал. Вотерман уже стал терять всякую надежду. Слов оставалось все меньше и меньше. Но вот он произнес «сивини», что на языке яна означает «желтая сосна». Индеец встрепенулся. Вотерман повторил это слово. Тогда индеец сам произнес его и дотронулся до сосновых досок своей кровати. Стена непонимания была сломлена. Они долго кричали друг другу «сивини», «сивини» и стучали по кровати. Дальше дело пошло легче. Профессор узнал, что пленник действительно принадлежал к исчезнувшему племени яги. Оказалось, что язык этого племени не так уж сильно отличается от уже известных ученым диалектов северных и центральных яна. Они разговорились. Индеец спросил у Вотермана: «Ты индеец?» Вотерман ответил: «Да!»

Лицо индейца просветлело. Он перестал оглядываться по сторонам, как затравленный зверь. Он нашел друга.

Так ученые встретились с последним индейцем в Северной Америке, которого не коснулась «цивилизация», с человеком из каменного века. Ему дали имя Иши.

 

Пока не пришли белые

 

Предки Иши, индейцы племен яна, поселились в северной Калифорнии в незапамятные времена, три, а возможно, и четыре тысячи лет назад. Им принадлежали верховья восточных притоков реки Сакраменто и крутые, поросшие соснами и елями отроги горы Лассен.

Яна были немногочисленны и жили беднее своих соседей, индейцев майду и винтун, населявших долины Сакраменто и ее притоков. Храбрые и гордые, как все горцы, яна свысока смотрели на жителей долин.

Когда мы представляем себе индейцев, перед глазами встают образы высоких, стройных воинов с твердыми, как бы высеченными из гранита лицами. Воображение рисует людей, украшенных перьями, налетающих на стоянки белых переселенцев и потом у костра потрясающих скальпами. Индейцы Калифорнии были совсем другими. Среднего роста, круглолицые и спокойные, они понятия не имели о том, что такое скальп. Яна не клялись, не хвастались и втайне презирали белых за склонность к тому и другому. У них не было даже специального оружия для войны. Защищаясь или нападая, они пускали в ход орудия, которыми добывали себе пропитание: луки, стрелы, копья, гарпуны, камни и пращи. Во всей Калифорнии только у индейцев, живших у реки Колорадо, было военное оружие – боевая дубинка.

Климат в Калифорнии мягкий, субтропический. Почти круглый год там не нужна теплая одежда и кров. Женщины яна носили короткий передник из коры и круглую плетеную шапочку, мужчины – набедренную повязку из оленьей кожи. В холодную погоду этот наряд дополнялся украшенным замысловатыми узорами плащом из перьев или шкурок диких кошек и кроликов. На ногах индейцы носили сандалии, сделанные из оленьей кожи или плетенные из травы.

У яна было два диалекта: на одном говорили мужчины, на другом – женщины. Такое двуязычие встречается крайне редко. Известно оно у некоторых племен индейцев – карибов, живущих в Вест‑Индии. Двуязычие у карибов объясняется тем, что мужчины‑карибы совершали набеги на острова, населенные индейцами, говорящими на языке аравака, убивали мужчин и захватывали в плен женщин. Женщины говорили на аравака и учили этому языку своих дочерей. Сыновья же пользовались языком своих отцов – кариба. У яна двуязычие развилось внутри племени, и причины его неизвестны. Детей воспитывала мать. Ей помогали бабушка и старшие девочки. Маленькие дети говорили на «женском» языке. Когда мальчики подрастали и не нуждались больше в материнском уходе, их забирал с собой на охоту отец, дядя или старший брат. Сначала ненадолго, а затем такие экспедиции становились все продолжительнее. В возрасте девяти‑десяти лет мальчик‑яна проводил большую часть времени с мужчинами. Тогда же он изучал свой второй язык – «мужской» диалект[5]. Подросткам, мальчикам и девочкам, запрещалось играть вместе, и даже братья и сестры должны были обращаться друг к другу на «вы». Неприлично было мужчине смотреть на тещу и невестку и оставаться с ней наедине. Так же должна была вести себя женщина по отношению к свекру и зятю.

Жилище семьи яна имело форму конуса, сложенного из шестов и покрытого кедровой или сосновой корой. Снаружи для тепла стенки засыпались землей на высоту около метра. Высота хижины достигала трех метров, диаметр – шести. Вокруг центрального шеста в земляном полу выкапывалось углубление, приблизительно трех метров в диаметре, глубиной около метра. Здесь был очаг, туда же складывали корзинки, черпаки, мешалки и прочие кухонные принадлежности.

Здесь готовили пищу, ели и спали в холодную погоду. Стены и пол покрывались циновками. Одеяла, одежда, инструменты, охотничье снаряжение и корзинки со всяким добром висели на стенах или стояли на приподнятой части пола. Дети входили в хижину через небольшое, прикрытое крышкой отверстие в стене на уровне земли, взрослые пользовались отверстием для выхода дыма, проделанным в вершине конуса. Туда вел столб с зарубками. Жили в такой хижине отец, мать, дети, а иногда и дедушка с бабушкой.

Обычаи яна разрешали многоженство. Но двух жен мог иметь только очень хороший охотник, способный прокормить большую семью. Таким мужем жены очень гордились, а так как обычно они к тому же бывали сестрами, то дополнительные осложнения в виде двух тещ и тестей отсутствовали.

Если семья была очень большая или несколько семей жили вместе, хижина строилась обширнее. Во всяком случае жили все очень тесно, и жесткие правила, регулирующие отношения между родственниками, помогали сохранять мир в семье. В каждом селении был «мужской дом», куда женщины не допускались. Он заменял мужчинам клуб, школу и церковь, да и женщинам оказывал немалую услугу: по крайней мере мужчины не путались под ногами и не мешали вести хозяйство.

 

 

Семьи были немногочисленны, и численность племени оставалась примерно постоянной. Яна очень любили детей и всегда находили время для их воспитания. К детям относились мягко, спокойно, без баловства, но и без ненужных запретов. Яна, как и все индейцы Северной Америки, окружали мать до и после рождения ребенка заботой и вниманием. Ей не разрешали работать, после родов она оставалась на своем ложе и ела специально приготовленную пищу. За ней ухаживали мать или другая пожилая женщина и муж. Новорожденного сразу начинали подкармливать кашицей из желудевой муки. Обычное представление об индейской женщине – «скво», нагруженной, как вьючное животное, и плетущейся за своим идущим налегке мужем, не относится к индеанкам Калифорнии. Все работали много: и мужчины, и женщины, и разделение труда было справедливым.

Год у яна начинался с приходом весны. Последние снежные «луны» года были для них самыми тяжелыми и голодными. Кролика или белки, случайно добытых охотниками в горах, не хватало, чтобы утолить голод, мучивший людей.

Но вот налетали весенние бури, первые вестники обновления природы. Холодный порывистый ветер, завывавший над хижинами, сменялся теплым дождем. Голые скалы плато, холмы и луга покрывались свежей зеленью молодого клевера. Солнце грело по‑весеннему. Плескался и прыгал в бурлящих ручьях лосось, пробираясь против течения в верховья реки. Пока мужчины били рыбу гарпуном или ловили сетями, женщины наполняли корзины клевером. Выступающие ребра индейцев покрывались жирком, не плакали больше от голода дети. Кости лосося собирали, сушили, толкли в ступе и потом съедали, вознося хвалу этой рыбе, избавившей от голода.

Когда клевер подрастал и становился грубым и несъедобным, в пищу шли нежные луковицы растений. Их ели сырыми или вареными. А главное – оленье мясо и бульон из него с молодой зеленью!

Весна – самое подходящее время, чтобы отпраздновать совершеннолетие дочери! Собирались друзья из соседних селений. Пировали, пели и танцевали шесть дней и шесть ночей. У яна было немного праздников, совершеннолетие дочери считалось одним из самых важных. Рождения и свадьбы отмечались куда скромнее, присутствовали только члены семьи и ближайшие друзья из своего селения.

За весной следовало лето, с солнечными и безоблачными днями и тяжелым от осыпавших его звезд ночным небом. Женщины торопились до наступления жары отремонтировать летние шалаши или построить новые. Летом в отрогах горы Лассен (индейцы называли ее Ваганупа) жара достигает почти 50 градусов Цельсия.

Дожди совсем не выпадают, раскаленный воздух неподвижен. Голые утесы и скалы излучают зной.

В середине дня жизнь в селении замирала. Индейцы отсиживались в шалашах и по нескольку раз в день купались в ближнем ручье.

Женщины готовили вкусный и питательный напиток из ягод. Не пренебрегали и насекомыми. Жареные личинки, некоторые виды червей и кузнечики считались лакомым блюдом.

Утром, до наступления жары, и в долгие летние вечера индейцы ловили рыбу, охотились на диких уток и гусей. Эта птица считалась особым деликатесом. Женщины собирали ягоды манзаниты, бузины, барбариса, дикую малину, сливы и виноград, варили, готовили. Мужчины, женщины и дети спали под навесами. Детям говорили, как называются звезды, рассказывали легенды о том, как они попали на небо. Когда жара становилась невыносимой даже ночью, яна перекочевывали выше в горы, где было прохладнее и водилось много дичи. Мужчины уходили охотиться на несколько дней и приносили добычу.

Через месяц‑другой яна возвращались в селения. К этому времени поспевали желуди, орехи, шишки. Желуди для калифорнийских индейцев были тем же, чем рис для китайцев или маис для мексиканцев. Сушеные желуди толкли в ступе, а из муки пекли хлеб или варили кашицу. В дни сбора желудей устраивались большие временные лагери, один на каждые два‑три селения. Это было самое оживленное время в году. Желуди собирали все. Мужчины и мальчики сбивали их с деревьев. Женщины иногда всю ночь напролет, болтая и пересмеиваясь, очищали желуди от шелухи, сушили и складывали в корзины.

Потом мужчины отправлялись ловить рыбу: начинался осенний ход лосося. В лагере было шумно и весело, женские и детские голоса, лай собак не стихали до утра: выспаться можно будет и зимой!

С началом холодных осенних дождей яна расходились по своим селениям. За дождливыми месяцами следовали месяцы туманов. Индейцы в своих хижинах чинили луки и ловушки, плели корзины, делали каменные ножи и наконечники для стрел и копий. Особенно ценились тяжелые, длиной до полутора метров ножи из обсидиана. Они считались священными и употреблялись только для торжественных церемоний. По вечерам мужчины с сыновьями – подростками и юношами – уходили в мужские дома. Там мальчиков учили всему, что должен знать мужчина: охоте и рыбной ловле, правилам семейной жизни. А женщины, закончив домашние дела, обучали дочерей и внучек. Зимой хватало времени и на предания о том, как возник мир, как появились первые люди и животные, и на забавные истории о приключениях Койота и Лисицы, о том, что случалось с Медведем, Куницей и Ланью. Так, сидя у костра, завернувшись в теплые одеяла из кроличьего меха и прислушиваясь к шуму дождя, дожидались яна прихода весны.

 

Конец яги

 

В 1769 году в Калифорнию пришли белые. Для индейцев, населявших плодородные долины и пастбища, настали черные дни. Их истребляли или обращали в рабство, а земли забирали католические миссии. Но испанским земледельцам и пастухам‑вакеро не нужны были каменистые предгорья, где жили яна. Их оставили в покое. В 1848 году Калифорнию захватили Соединенные Штаты, а в конце семидесятых годов здесь нашли золото! Людской поток хлынул через горы Сьерра‑Невада. По дубовым порослям, вдоль горных ручьев пробирались золотоискатели, вслед за ними потянулись крытые фургоны переселенцев.

Скот поселенцев – волы, коровы, овцы, свиньи – уничтожал в предгорьях траву, семена растений и желуди. Вооруженные пришельцы оттеснили яна от ручьев, где индейцы ловили рыбу, в неприступные каньоны. Работы по промывке золота загрязняли реки, отпугивали лосося. Богатые луга яна были вытоптаны. Наступил голод.

В 1850 году, за двенадцать лет до рождения Иши, народ яна насчитывал две‑три тысячи человек. В 1872 году, когда Иши было десять лет, южных яна больше не существовало, а из племен, живших в центральной и северной части страны, осталось в живых человек двадцать – тридцать. Те, что остались, в каждом белом видели убийцу и старались отплатить за гибель своих сородичей.

Американцы гордятся своими «пионерами», первыми белыми поселенцами в Калифорнии. Часть из них были семейными. Они пришли со своим скотом и имуществом и поселились на земле индейцев, как на своей собственной. Среди золотоискателей и охотников‑трапперов было немало людей, способных стрелять в каждого индейца, который попадется на глаза, чтобы снять скальп. Один из них хвастался одеялом, подбитым скальпами индейцев. И никто его не привлек к ответственности.

В 1851 году некий мистер Пентц, получивший впоследствии известность как организатор экспедиций против яна, встретил на тропе индейца. «Вид у него, – заявил мистер Пентц, – был угрожающий и воинственный. Поэтому мы с приятелями его поймали и повесили». В 1853 году у поселенцев увели корову. Мистер Пентц «с приятелями» выступил в поход. Результат – двадцать пять убитых индейцев. Одних застрелили, других повесили.

Такие экспедиции были не редкостью. К ним примыкали рудокопы, ковбои и просто бездельники, шатавшиеся по городу. В том же году вторая экспедиция под руководством Пентца захватила в качестве трофеев шестьдесят скальпов. Они принадлежали не только воинственным яна. Куда удобнее и безопаснее было скальпировать мирных майду, шивших тут же, рядом.

До яги добраться было труднее. Лишенные своих охотничьих и рыболовных угодий и земель, где они собирали желуди и семена, голодные индейцы, если удавалось, подстреливали лошадь, корову или овцу. Яги охотились на них, как на оленей, не понимая, что эти животные кому‑то принадлежат. Возмущенные поселенцы, «чувствительная» совесть которых отнюдь не протестовала против захвата собственности индейцев, вызвали войска. В 1857 году рота кавалерии сделала попытку атаковать яги, но попала в засаду. Солдаты Соединенных Штатов улепетывали что было духу через заросли чаппараля от краснокожих воинов, вооруженных луками и стрелами.

Несколько последующих экспедиций закончились не столь позорно: яги не удалось обнаружить. «Заслуга» уничтожения яна принадлежит полностью гражданскому населению. Ради такого дела поселенцы были готовы поступиться даже самым дорогим для них – деньгами. В 1859 году они собрали для начала три тысячи долларов в «фонд борьбы с милл‑криками» (так поселенцы именовали яна, по названию реки, протекавшей по земле этого племени). Нашлись и руководители – Роберт А. Андерсон и его друг Хирам Гуд.

Впоследствии Андерсон написал мемуары. Они были опубликованы в 1909 году под названием «Война с милл‑криками». Этот почтенный джентльмен не видел разницы между индейцами и дикими зверями. Нужно было от них избавиться, только и всего. Мистер Гуд расходился со своим другом и коллегой только в деталях. Гуд считал, что женщин и детей можно оставить в живых. Андерсон же полагал, что надежнее будет перебить всех. Как полагается в любом вестерне, Андерсона выбрали шерифом графства, защитником закона и порядка. Вначале удача не сопутствовала шерифу.

Отряд под командой Андерсона и Гуда вышел на северный берег Милл‑Крик. Здесь отряд заночевал. Селение индейцев находилось чуть ниже по течению. Наутро селение опустело. Ночью индейцы бесшумно повалили поперек русла реки дерево, перешли на южный берег и исчезли в зарослях чаппараля. Поселенцы двинулись дальше к северу и очень скоро напали на след дюжины взрослых мужчин. Этот маленький отряд с хитростью перепелки, уводящей охотника от гнезда, две недели вел за собой карателей, ни разу не попавшись им на глаза.

Авторитет Андерсона и Гуда покачнулся. Чтобы восстановить его, «достойные» вожди двинулись в страну мирных майду. Здесь им удалось поймать одинокого индейца. Его убили и оскальпировали. К вечеру‑отряд окружил индейскую деревню. Дождались утра. Первым из хижины вышел не индеец, а испанец, тем не менее Гуд выстрелил. Испанец побежал. Вторая пуля уложила его на месте. Разбуженные выстрелами, индейцы метались по деревне, падая под пулями поселенцев.

Вскоре люди Андерсона захватили врасплох группу яги – женщин, стариков и детей. Среди них находился один взрослый мужчина. Когда поселенцы открыли огонь, яги попрыгали в воду, стараясь укрыться под нависшими береговыми скалами. Воин яги остался на берегу, отвлекая на себя огонь белых. Он упал мертвым, прежде чем его соплеменники успели спастись. Скальпы, по установившемуся обычаю, принадлежали начальнику.

Яна повели отчаянную партизанскую войну. Время от времени в горах находили труп погонщика волов, охотника или одинокого золотоискателя; стрела из раны всегда была вынута. Но сопротивление индейцев было заранее обречено на неудачу: слишком велико оказалось неравенство сил. Белые увеличивали размах «операций».

В августе 1864 года на ранчо все того же Пентца собрались наиболее воинственно настроенные поселенцы. Они сформировали два отряда виджилянтов. По‑английски «виджилянт» значит «бдительный». Отряды «бдительных» состояли из отбросов общества – полупреступных элементов, завсегдатаев салунов и ночлежек – и людей «уважаемых» – лавочников, трактирщиков. Задача была ясной – перебить индейцев, а заодно поживиться добычей. К выполнению этой задачи виджилянты приступили с рвением.

О последнем этапе уничтожения яна известно из книги путешественника и ученого Иеремии Кертина. В девяностых годах прошлого века он собирал в Калифорнии легенды и мифы индейцев. Кертин старательно избегал называть имена виджилянтов, может быть не желая смущать их потомков. Напрасные старания: потомки с гордостью оглядывались на «добрые, старые времена».

Однако фермеры и владельцы ранчо не сочувствовали виджилянтам. К этому времени от южных яна почти никого не осталось, а многие северные и центральные яна работали на ранчо поселенцев. Виджилянты силой уводили их и тут же убивали. Число жертв росло: в одном месте убита женщина с ребенком, в другом – три женщины, двадцать яна в поселке Коттонвуд, триста – на празднике сбора желудей… К концу кампании в декабре остались только яна, укрывшиеся у «мирных» индейцев, и те, кого хозяевам ранчо, иногда с оружием в руках, удалось отстоять, – всего пятьдесят человек. Теперь виджилянты могли заняться яги.

Руководство этой операцией взяли на себя Андерсон и Гуд. Часть отряда под командой Андерсона обошла селение яги со стороны гор. Ночь была темной и безлунной. К утру 16 августа Андерсон вывел виджилянтов на холмы и отрезал яги путь к отступлению вверх по реке. Западнее, ниже по течению, расположился Гуд со своими людьми. Отсюда они могли обстреливать единственный брод через Милл‑Крик. Когда рассвело настолько, что можно было видеть мушку в прорези прицела, Андерсон приказал открыть огонь. Спасаясь от пуль, яги бросились к броду. Там их встретили выстрелы виджилянтов Гуда. Вода Милл‑Крик покраснела от крови. «Множество трупов плыло по течению», – писал впоследствии Андерсон. Виджилянты разграбили поселение и ушли, унося добычу и скальпы и оставив разрушенные хижины, перевернутые корзины с пищей, обломки луков, гарпунов и непогребенные тела хозяев поселка. Среди немногих спасшихся был маленький Ишн и его мать.

 

 

В своих воспоминаниях помощник Андерсона Сим Моак описывает еще одну «карательную экспедицию». Умиравшие от голода яги забрались в ранчо. Жена хозяина, некая миссис Сильва, увидела, как нагруженные провизией индейцы вылезали из окна. Через несколько часов Андерсон со своими людьми шел уже по следам «преступников». Яги сбросили в воду ствол дерева, по которому перешли реку, и думали, что избавились от преследования. Может быть, они вообще не знали, что их преследуют. Когда Андерсон вышел на гребень каньона, индейцы шли цепочкой, растянувшись по склону. Загремели выстрелы. Только одному индейцу, шедшему впереди, удалось добежать до реки. Он бросился в воду и укрылся за водопадом. Джек Моак, брат Сима, стрелял до тех пор, пока фигура, смутные очертания которой виднелись за стеной радужных брызг, не упала на колени и медленно сползла в каменную чашу водопада. Джек вытащил труп за волосы на берег. Блюстители закона захватили добычу яги, в том числе женскую шляпку с цветами.

Сим Моак так описывает торжественное возвращение «победителей»:

«Андерсон ехал на маленьком белом муле. Один из ребят сказал, что он должен надеть шляпу с цветочками. Мы вынули шляпу из вьюка, и Андерсон натянул ее на голову. К хвосту мула привязали скальп. Навстречу нам попалось несколько фургонов с эмигрантами. Они ехали в Орегон. Возницы останавливали лошадей, из фургонов, раздвинув парусину, выглядывали женщины и дети Забавное это было зрелище: огромный мужчина на крохотном муле, длинное ружье поперек седла, чепчик с цветочками и скальп».

«Честь» убийства последних яги принадлежала не Андерсону. Четверо вакеро, история сохранила их имена, – это Дж. Дж. Богарт, Джим Бейкер, Скотт Вильямс и Норман Кингслей – пасли скот в горах. Утром они напали на кровавый след, который оставил раненый бык. Вскоре они увидели сломанную стрелу и части туши быка. Охотники яги, убившие животное, боясь погони, взяли столько мяса, сколько могли унести, а остальное оставили в кустарнике.

Вакеро вернулись в свой лагерь, а на следующий день, уже с собаками, двинулись по следу дальше. След привел их к пещере, где спрятались яги. Их было около тридцати человек с грудными младенцами. Они запаслись мясом и чувствовали себя здесь в безопасности. Четверо вооруженных белых перестреляли беспомощных индейцев, не дав им даже выйти из пещеры.

Тихо стало на Милл‑Крик. Поселенцы считали, что в живых не осталось ни одного яги. Смущало их только одно: кто‑то унес тела убитых из пещеры. Их похоронили, а не сожгли, как полагалось по обычаю яги: дым погребальных костров мог привлечь убийц. Спасшиеся ушли в горы, в самое сердце своей страны. Там, в ущельях и пещерах, жили лисы и змеи, встречался медведь, иногда лось или олень, но не было других людей. Там они образовали, как писал впоследствии Кребер, «самую малую свободную нацию в мире, которая с беспримерным мужеством и настойчивостью держалась против натиска «цивилизации» на двадцать пять лет дольше знаменитого отряда апашей[6] под командой Геронимо».

С тех пор никто не видел яги. Иногда случайно забредший в эти места охотник, прокараулив несколько дней среди скалистых обрывов и низкорослой горной поросли, замечал в наступивших сумерках отблеск маленького костра и мелькавшие около него тени. Но прежде чем ему удавалось подобраться на ружейный выстрел, тени исчезали. Яги наспех варили ужин и никогда теперь не ночевали у костра. И каждый день один из оставшихся в живых стоял на страже, спрятавшись за камнем или укрывшись в листве дерева.

У яги не осталось детей. Самым младшим был Иши. Но и дети не выдали бы беглецов. Индейцы говорят тихо, наверно поэтому и дети их почти никогда не кричат. Если приходит охота поплакать, они тихонько хнычут. Даже маленькие дети обычно держатся поближе к родителям.

Гарпуны и сети, луки и ловушки – оружие бесшумное. Жили яги в маленьких хижинах, замаскированных ветками деревьев. Они делали иногда большие переходы по руслу ручьев или прыгая с камня на камень, где их босые ноги не оставляли следов. Каждый отпечаток ноги на земле яги прикрывали опавшими листьями. Их тропы были проложены под густыми зарослями чаппараля. Даже олени выбирали более открытые места. Если ветка преграждала яги дорогу, он отодвигал ее медленно, понемногу или перетирал острым осколком камня. Процесс медленный, но бесшумный. Индейцы никогда не рубили деревьев. Дым их маленьких костров рассеивался раньше, чем поднимался над кустарником. Когда костер прогорал, они прикрывали его обломком скалы. Индейцы поднимались и опускались по отвесным стенам каньона на веревках: путь, укрытый нависающими сверху деревьями, более надежный, чем узкие крутые тропинки. К тому же пользоваться тропами следовало редко, чтобы они выглядели как звериные.

Так прошло двенадцать лет. Для новых поселенцев милл‑крики стали почти легендой, хотя старожилы все же сомневались. Вот что‑то зашуршало в кустах. Олень? А может быть, индеец? Кто знает?

Долина Милл‑Крик менялась. Ранчо, лесопильни и поселки росли как грибы. Теперь их соединяли уже не тропки, а дороги. Край процветал, а для истинных хозяев земли это означало одно – голод. Кольцо поселений белых сжималось все туже, и яги вышли из укрытия. На одном ранчо пропал теленок, на другом – в шерсти овцы запутался наконечник стрелы, из хижины кто‑то унес мешок с овсом.

В апреле 1885 года, возвращаясь домой, хозяин небольшого ранчо, Норвалл, услышал, что в его домике кто‑то возится. Он подошел поближе и увидел, как из окна один за другим вылезали четверо индейцев: молодая женщина, старик и двое молодых мужчин – у одного из них была искалечена нога, второй был Иши. Увидев хозяина, они молча стали в ряд у стенки домика и стали ждать дальнейших событий. Ничего, кроме старой одежды, они не взяли, может быть потому, что из пищи там были только консервы в жестяных банках, назначения которых индейцы не знали. На женщине было три старых свитера Норвалла, старик держал потертый сюртук. Норвалл знаками показал индейцам, что они могут унести свою жалкую добычу. Больше он их не видел. Осенью кто‑то опять побывал в его хижине. На этот раз ничего не пропало, а на столе стояли две плетеные корзины, какие делают яги.

Некто Д. Б. Лион рассказывал Вотерману, чтоб 1889 году, когда ему было двенадцать лет, он отправился на охоту с собакой. В зарослях кустарника послышался шорох. Собака бросилась туда, но через минуту смущенно вернулась, поджав хвост. Из кустов раздался визг дикой кошки. Лион швырнул в кусты камень. В ответ раздалось ворчание, на этот раз похожее на человеческий голос. Расхрабрившись, Лион залез в кусты и споткнулся о лежавший на земле узел: в овечью шкуру были завернуты бараньи ноги и маленький пакет из оленьей кожи. Просвистели две стрелы, одна ударилась в камень, вторая упала у его ног. Третья стрела сорвала с него шляпу. Не дожидаясь четвертой, Лион подхватил пакет из оленьей кожи, упавшую стрелу и пустился наутек. Дома он развернул пакет. В нем был набор инструментов для изготовления наконечников стрел.

Тот же Лион с братом увидели как‑то в кустарнике след босой человеческой ноги – очень широкий у пальцев, в мягкой земле отчетливо отпечатались глубокие трещины и морщины на подошве. Мальчики пошли по следу и на краю оврага увидели индейца. Тот тоже заметил их и, ни секунды не колеблясь, прыгнул с отвесного обрыва на росшее внизу дерево и исчез в листве.

Прошло еще несколько лет, и индейцы исчезли снова. Они ушли на Дир‑Крик, Оленью реку, свое последнее пристанище. На южной стене каньона, на высоте 150 метров от дна, где бежал ручей, находился заросший густыми высокими деревьями карниз. Двести метров голой отвесной скалы надежно отделяли его от края каньона. Раньше здесь обитали гигантские серые медведи – гризли. Теперь поселились яги. Кроме Иши, в живых оставалось только трое: мать Иши, его сестра и старик, который не был им родственником.

 

 

Электрокомпания Оро решила строить плотину у слияния Оленьей и Серной рек. Трасса изыскателей проходила по карнизу – убежищу последних яги. Больная мать Иши не могла двигаться, не намного лучше чувствовал себя старик. Индейцам оставалось только затаиться и ждать в надежде, что изыскатели не заметят в густых зарослях их хижины. Но случилось иначе.

Это было 10 ноября 1908 года. Белые наткнулись на хижину. Они заметили, как за деревьями мелькнули две фигуры. Это были сестра Иши и старик. Больше их никто не видел. Под кучей шкур и лохмотьев нашли дрожащую от страха мать Иши. Лицо ее было изрезано глубокими морщинами, седые волосы в знак траура коротко острижены, опухшие ноги обмотаны полосками оленьей кожи. Около очага лежали палочки для добывания огня, кухонная утварь, лук, стрелы, гарпун, дубленые кожи, плащ из кроличьих шкурок, в сарае нашли корзины с желудями и сушеной лососиной. Белые взяли все, что смогли унести, даже пищу. Как сувениры. Проводник Мерль Апперсон от своей доли отказался. Он предложил отнести старуху в лагерь, но изыскатели не согласились. На следующий день Апперсон все же вернулся: его мучило сознание содеянного зла. Но старухи уже не было. Он обшарил все окрестности и не нашел никаких следов индейцев.

Когда Иши, неся на себе мать, добрался до гор, там уже выпал снег. Пищи не было…

Много позже Ишн, еще не умея говорить по‑английски, пытался рассказать, что было в горах. Он изобразил женщину, сидящую над огнем и бросающую раскаленные камни в корзинку с водой.

«Пукка‑пукка‑п<