Когда вверху. » – «энума элиш»

Когда Ану сотворил небо. Литература Древней Месопотамии

 

 

КОГДА АНУ СОТВОРИЛ НЕБО

Литература Древней Месопотамии

 

Москва

Алетейа

2000

 

 

ПРЕДИСЛОВИЕ [1]

 

 

Аккадская литература – так мы называем литературу Вавилонии и Ассирии – по своему происхождению тесно связана с литературой шумерской, равно как и многие другие проявления аккадской культуры связаны с культурой Шумера.

История древнего Двуречья вкратце может быть изложена так: к концу IV тысячелетия до н. э. шумеры, племена неизвестного этнического происхождения, освоили болотистую, но плодородную аллювиальную долину рек Тигра и Евфрата, осушили болота, справились с нерегулярными, а иногда катастрофическими разливами Евфрата, создав сложную систему ирригации, и образовали первые в Двуречье города‑государства. Среди разнообразных достижений цивилизации, приписываемых шумерам, наиболее значительным следует признать изобретение в конце IV –начале III тысячелетия до н. э. письменности. Шумерский период истории Двуречья насчитывает около полутора тысячи лет.

С самой глубокой древности соседями шумеров были восточные семиты‑аккадцы, которые в III тысячелетии до н. э. заселяли северную часть Нижнего Двуречья и находились под сильным шумерским влиянием. Проявление собственно аккадской культуры мы можем засвидетельствовать не ранее, чем с середины III тысячелетия до н. э. Языком науки, религии, литературы в течение всего III тысячелетия оставался шумерский язык даже тогда, когда жители Двуречья полностью перешли на аккадский язык, а шумерский стал языком мертвым.

История Двуречья во II тысячелетии – это уже история народов, говоривших па семитских языках; из них наиболее значительную роль в первой половине II тысячелетия играли вавилоняне – народ, говоривший по‑аккадски и образовавшийся от слияния шумеров и аккадцев. Наивысшего расцвета Вавилон достегает при шестом царе первой династии города Вавилона, Хаммурапи (1792–1750 гг. до н. э.), но уже при последних царях этой династии Вавилония подвергается нашествию горных племен и приходит в упадок более чем на пятьсот лет.

Ассирия, с чьими памятниками связано наше первое знакомство с аккадской культурой, появляется на исторической арене как объединенное государство примерно в XIV веке до и. о., а в конце IX века до н. э. становится могущественнейшим государством Передней Азии, распространившим свое влияние на части Малой Азии и Ирана, на Восточное Средиземноморье и, одно время, даже на Египет.

Последние страницы истории Двуречья снова связаны с Вавилоном – вавилоняне вместе с соседями‑мидийцами в конце VII века до н. э. наносят сокрушительное поражение ассирийской державе. Однако в 538 году до н. э. Вавилонию уже завоевывают персы. Разговорным языком Вавилонии в конце первого тысячелетия до н. э. делается арамейский, на нем ведутся деловые документы и частная переписка, как писчий материал вводится пергамент. Но клинопись, письмо на глиняных табличках, по‑прежнему остается господствующей в городах Двуречья; самые поздние клинописные тексты датируются первыми годами н. э., и аккадский язык остается языком литературы. О верности старым литературным традициям говорит хотя бы тот факт, что еще в IV веке до н. э. сочиняются ритуальные тексты на аккадском языке, не говоря уже о переводах литературных и учебных текстов. По‑прежнему создаются произведения и на шумерском языке, правда, в большинстве случаев они сопровождаются подстрочным аккадским переводом.

Значительная часть литературных клинописных текстов, как шумерских, так и аккадских, попала к нам из дворцов ассирийских царей, главным образом из знаменитой библиотеки царя Ашшурбанапала (669 ‑ ок. 636 гг. до н. э.). в Ниневии, столице Ассирии, а также из ряда провинциальных библиотек. Но почти все дошедшие до нас аккадские памятники являются образцами не ассирийской, а вавилонской литературы, то есть произведениями, созданными вавилонскими авторами, написанными на вавилонском диалекте аккадского языка, или же созданными в подражание им. Исключений из этого правила очень немного. Ассирийской литературы, как таковой, практически не было. Единственными, по‑настоящему самобытными памятниками ассирийской литературы являются царские надписи, но и они, кроме анналов царей IX века до н. э., написаны па вавилонском литературном языке, лишь с некоторыми местными диалектальными особенностями.

От аккадской литературы более чем за две тысячи лет ее существования нам досталось обширное наследие – многие сотни клинописных табличек. Тут и рассказы о сотворении мира, о создании людей из глины, о всемирном потопе, о героических подвигах обожествленных царей, исторические надписи реальных правителей, восхваляющие их деяния, гимны и молитвы богам, заклинания, гадания, предсказания, притчи, пословицы, поговорки. Только большинство текстов дошло до нас в обломках, полностью сохранившихся произведений очень немного. Поэтому одной из первых задач ассириологов было и по нынешний день остается – опознание отдельных фрагментов и составление из многих мелких частей единого связного текста. К счастью, почти все тексты каждого памятника неоднократно копировались древними вавилонскими писцами, что значительно облегчает труд по их идентификации и реконструкции.

Можно ли определить, какой частью вавилонского литературного наследства мы обладаем? Такие попытки производились: например, американский ассириолог Л. Оппенхейм произвел расчет, опираясь в своих вычислениях на размеры библиотеки Ашшурбанапала. Из писем царя к храмовому управляющему в городе Борсиппе, Щадуну, известно, что Ашшурбанапал повелел создавать копии текстов, которые он собирал по всем землям своей державы, для того чтобы составить царскую библиотеку в Ниневии. Можно предположить, что библиотека Ашшурбанапала являла собой наиболее полное собрание традиционных текстов своего времени. В пей находилось более семисот сочинений. Двести из них следует обозначить термином «научные» (словари, грамматические тексты, перечни терминов, списки отдельных клинописных знаков и идеограмм, математические задачи), более трехсот составляют разного рода тексты гаданий и предсказаний (в специальной литературе они именуются «омина»). На долю памятников, которые мы могли бы назвать «литературными» (в узком смысле этого слова), приходится немногим более двухсот текстов. Мы, вероятно, обладаем, целиком или в виде фрагментов, примерно третьей частью аккадских литературных произведений, бытовавших в первом тысячелетии до н. э. Другая попытка определить состав аккадской литературы состояла в том, чтобы сравнить сохранившиеся литературные тексты со списками дошедших до нас названий в древних каталогах. Каталоги с названиями произведений ‑ обычно названием служила первая строка памятника – составлялись для сведения воедино разных текстов предсказаний, выделения магических и ритуальных текстов и для учебных целей. Были каталоги, в которых специально отмечалось авторство текстов. Шесть фрагментов одного такого каталога сохранило более пятидесяти названий различных памятников, приписываемых свыше тридцати авторам. Примерно двадцать одно название может быть соотнесено с имеющимися у нас текстами, то есть опять‑таки выходит немногим более трети из всех произведении, зафиксированных каталогом,‑расчет совпадает с выкладками Оппенхейма.

Изучением аккадской литературы занимаются уже более ста лет, и некоторые литературные памятники, как, например, эпос о Гильгамеше, прочно вошли в обиход мировой культуры. Но все же до сих пор не существует ни полной истории этой литературы, ни обобщающего исследования жанров, стилистики, поэтики. Более того, далеко не все тексты, дошедшие до нас, изучены и поняты полностью. Почти каждый труд, посвященный аккадской литературе, начинается с перечисления проблем и вопросов, препятствующих ее изучению и ждущих будущих исследований. Вынуждены будем коснуться вкратце этих вопросов и мы.

Проблема датировки памятников. Время записи текста (не говоря уже о времени его создания) за редкими исключениями неизвестно. Расхождения в сто–двести лет при определении возраста памятника считаются небольшими. Многие тексты дошли до нас в нескольких, разновременных версиях – иногда промежуток между ними составляет пятьсот лет и более.

Каковы критерии датировки текста? Наиболее надежным средством оказывается почерк писца и форма клинописной таблички, но таким образом мы определяем только время записи текста, который чаще всего является лишь копией. Можно попробовать датировать памятник на основании языка, но язык при переписке подвергался модернизации; к тому же языковые архаизмы часто оказываются стилистическим приемом. В отдельных случаях датировке помогают характерные термины, упоминание исторических лиц и событий, однако такие намеки – довольно редкое явление. Определенную помощь могут оказать географические названия, но и они могут быть поздней вставкой. Датировка текста по его стилистическим особенностям могла бы, вероятно, дать надежный ключ в руки исследователей, но пока это дело будущего.

Проблема жанров. Как выделить из общего потока письменной традиции те памятники, которые можно было бы назвать собственно литературными, как отнести их к определенным категориям или жанрам? Из поколения в поколения переписывались, копировались и сохранялись разнообразные по назначению тексты – научно‑технические (например, рецепты изготовления глазури), медицинские, юридические памятники и даже письма. Естественно, что понятия «жанра» в пашем смысле слова у древних вавилонян не существовало. Не существовало и понятия «поэтики». Как определить степень «художественности» произведения, отделить светскую литературу от культовой, по каким признакам следует производить систематизацию древних памятников? Эпическое повествование о сотворении мира «Энума элиш» – «Когда вверху...», например, было частью новогоднего ритуала, поэма о боге Эрре служила заговором против чумы, небольшой стихотворный текст соединял в себе эпизод о сотворении мира, заклинание против зубной боли, а также рецепт, как ее излечить. Можно группировать памятники, выделяя героя, скажем, бога или царя. Можно попытаться по числу списков и копий текстов, а также по местам распространения установить степень популярности произведения или степень его «избранности»,– явно существовали памятники, созданные по особому случаю или для определенного лица. Можно идти и более привычным путем: постараться обнаружить и выделять такие традиционные категории, как былина, эпос, сказание, гимн и другие. Основная беда указанных классификаций–их произвольность, ибо исследователь работает, главным образом доверяясь своему чутью и опыту.

Проблема разграничения шумерских и аккадских литературных памятников, пожалуй, не только„ одна из наиболее сложных, но и одна из ключевых. За ней стоят вопросы соотношения шумерской и аккадской литератур, степень зависимости последней от первой, в конечном счете – проблема происхождения и самостоятельности самой аккадской литературы. Пока не удалось обнаружить ни одного раннего, чисто семитического культа. Все аккадские боги –либо шумерского происхождения, либо издавна были отождествлены с шумерскими: бог солнца Шамаш –с Уту; богиня плодородия, любви и распри Иштар–с Инанной и рядом других шумерских богинь; бог бури и ветра Адад (или Адду) – с Ишкуром; лунное божество Син –с Наиной. Один из верховных шумерских богов, божество – покровитель города Ниппура, центра древнейшего шумерского племенного союза, Энлиль (семитский Эллиль) приобрел семитское имя «Бел», что означает «Владыка». После падения шумерской третьей династии города Ура в конце III тысячелетия до и. э. почти все правящие династии городов‑государств в Двуречье в результате нашествия семитских* племен амореев стали аморейскими. Однако соприкосновение с западносемитскими аморейскими племенами не оставило следов в языке и культуре Двуречья. Нам пока известны только два аморейских бога – Даган и Амурру (Эль‑Амуррим), которого амореи называли «Эль», то есть нарицательным именем «Бог».

Возможно, мы не можем еще обнаружить следов семитских божеств именно потому, что семиты называли богов своих племен главным образом именами нарицательными. Имя Бел, например, применявшееся по отношению к Эллилю, а позже и к главному богу Вавилона, Мардуку, означает, как мы уже сказали, «Господин», «Владыка», Иштар значит «Богиня», следовательно, это имя могло употребляться не только для обозначения Иштар, но и любой другой богини.

Первые тексты (нелитературного содержания) на аккадском языке появляются в Двуречье примерно в середине III тысячелетня до п. э., то есть в то время, когда уже существовали шумерские литературные произведения. Но при этом некоторые древнейшие шумерские тексты написаны писцами, носящими семитские имена. Вместе с тем основное количество шумерских литературных памятников дошло до нас от периода между 2000 и 1800 годами до н. э.,– от того времени, когда шумерский, но всей видимости, уже не был разговорным языком. Основная масса аккадских литературных текстов появляется после 1800–1740 годов до н... (1739 г. – год разгрома южных городов Месопотамии царем Самсуклуна, сыном Хаммурапи, и гибели э‑дуббы, шумерской чиновничьей школы),–во второй половине II тысячелетия – не только по‑аккадски, но и все еще по‑шумерски. Мы не всегда можем сказать, на каком же именно языке был создан памятник первоначально – на шумерском или на аккадском: переводы с одного языка на другой выполнялись регулярно, особенно когда речь шла о гимнах, молитвах, богослужениях. Создается впечатление, что для жителей древнего Двуречья существенной роли не играло, на каком языке написано сочинение. В одном аккадском каталоге, например, содержа. щем заглавия и первые строки ритуальных и литературных текстов, аккадские и шумерские названия перемешаны: из девяти произведений, чье создание приписывалось богу мудрости Эйе, четыре представляют собой аккадские «омина» с шумерскими заглавиями, три имеют аккадские заглавия, а два последующих дают начальные строки шумерских литературных текстов, известных нам, однако, в двуязычной шумеро‑аккадской версии. Видимо, какие‑то иные критерии, а не языковая принадлежность, определяют в данном случае культурную основу литературного труда.

У большинства аккадских мифологических и эпических персонажей существовали шумерские прототипы. Герой знаменитого аккадского эпоса Гильгамеш – шумер: ему посвящено несколько шумерских поэм‑сказаний, большая часть которых и легла в основу аккадской эпопеи. Шумерский царь‑мудрец Зиусудра («Нашедший жизнь дальних дней») оказывается предтечей сразу двух вавилонских героев ‑ Атрахасиса (дословный перевод имени: «Превосходящий мудростью») и Утнапишти[ма] (перевод шумерского имени Зиусудра). Так же как ц Зиусудра и Атрахасис, Утнапшпти[м] пережил потоп благодаря покровительству бога Эйи, шумерского Энки, но, в отличие от них, он не является героем самостоятельной истории: она введена в эпос о Гильгамеше (таблица XI). Другой прославленный вавилонский герой – Этана – упомянут как полулегендарный шумерский царь в так называемом «царском списке», в тексте, имеющем исторический' характер, составленном во времена III династии Ура. А такой герой, как Адапа, принадлежал к числу знаменитых шумерских «семи мудрецов», к которым древняя традиция причисляла также и Гильгамеша. И хотя не сохранилось шумерских поэм ни об Этане, ни об Адапе, видимо, сказания о них должны были существовать. Это же соображение справедливо и по отношению к вавилонскому мифу о богине подземного царства Эрешкигаль и боге Нергале, ставшем ее супругом и владыкой подземного мира: шумерских версий этого мифа мы не знаем, но оба героя носят шумерские имена.

Также заимствовано большинство сюжетов и мотивов аккадских сказаний. Представления о мировом океане подземных пресных вод Абзу (аккадское Апсу), о Стране без Возврата – Куре, откуда вернуться на землю уже никто не может, даже бог, если он не оставит замены себе, о создании людей из глины, смешанной с кровью убитого божества, сказания о всемирном потопе, о чудовищной птице‑буре Анзуде (аккадский Анзу) и многие, многие другие уходят корнями в шумерскую мифологию. Шумерскому рассказу о нисхождении богини Инанны в подземный мир соответствует вавилонское сказание о сошествии аккадской Иштар. Отрывок, посвященный схождению богини под землю, где ее проводят через семь ворот и при этом в каждом снимают с нее какую‑то часть одежды или украшения, отчего она теряет свои магические силы,– почти точный перевод с шумерского (но все же не дословный!). Однако и этого мало. Многие композиционные и стилистические приемы, обнаруженные и памятниках аккадской литературы, кажутся заимствованными из шумерской. Шумерская поэзия изобилует монологами и диалогами, и авторской речи в ней очень мало. Бывает, что все произведение состоит из многократных повторений (иногда до десяти раз!) речей героев без всякого стилистического усечения или варьирования. От этого создается впечатление, что в произведениях шумерской литературы мало действия. Повторы сосредоточивают внимание па том, что именно один персонаж сказал другому, как именно он совершил то или иное деяние, по отнюдь не на деянии самом. Даже писчий материал, такой, казалось бы, громоздкий, каким была глина, не побуждал авторов к экономности и сжатости композиции, к уменьшению числа повторов. Следовательно, повторы были очень важны, они выполняли некую важную функцию в композиционном построении, может быть, являлись художественным приемом. Повторы, особенно в прямой речи, встречаются в вавилонских произведениях, и, что крайне интересно и странно, особенно изобилуют ими два поздних памятника, не имеющих в шумерской литературе предшественников,– поэма о сотворении мира «Когда вверху...» и сказание о боге чумы Эрре.

Основу стиля шумерской поэзии составляет параллелизм. Ритмические комплексы‑строфы построены по принципу нарастания, увеличения звукового ряда (например: первая строка – короткая вводная фраза; вторая ‑ повторение ее, но с добавлением имени собственного, эпитета и т. д.) или объединения двух (иногда и более) последовательных строк при помощи описания в каждой строке близкого, параллельного действия, то есть главным образом по принципу двучленного параллелизма. Этот же прием широко применяется и в аккадской поэзии, как, скажем, в любой поэзии, тесно связанной с фольклором (впрочем, мы ведь еще не знаем, насколько зависима от фольклора поэзия аккадская!). Встречаются в аккадской поэзии и стереотипные формулы‑трафареты, так распространенные в шумерской поэтике. Это не цитирование, а стандартные, готовые к употреблению клише, которые переходят из одного произведения в другое и более свойственны памятникам, рассчитанным на устное исполнение, чем литературному тексту. В аккадской литературе они не так распространены, как в шумерской, но все же встречаются; к их числу можно отнести, например, описание подземного мира в мифах о Нергале и Эрешкигаль, в поэме о нисхождении Иштар, в эпосе о Гильгамеше.

Что же, аккадская литература – зависимая от шумерской, полная заимствований и – как бы ‑ литература второго порядка? Но сравним еще раз те произведения шумерской и аккадской литератур, которые имеют общий сюжет, и попробуем подойти к ним теперь, отмечая уже не сходство, а различие.

Поэмы о сошествии Инанны и Иштар в подземное царство. Один сюжет, и много совпадений. Но разница видна уже во вступлении. Шумерское сказание начинается с перечисления семи (в других вариантах – до тринадцати) храмов, из которых одновременно уходит богиня Инанна, с описания семи магических сил, которые она надевает на себя в виде украшений, и с ее наказов своему визирю. Начало вавилонской версии – выразительный образ той страны, куда отправляется Иштар,‑ «Страны без Возврата». Не будем говорить и оценивать, какое введение «лучше и интереснее», отметим только разный подход к развитию темы с самого начала, а также то обстоятельство, что аккадское вступление получилось более сжатым, лаконичным и, пожалуй, более драматичным. Сокращен и переработан эпизод похода посла богини ко всем богам, их отказа помочь Инанне, волнения Энки‑Эйи за судьбу богини. Вместо этого ‑короткое, энергичное описание горя богов от того, что перестало на земле зарождаться все живое – ведь богиня любви ушла в преисподнюю. И сами образы богинь и шумерских и аккадских произведениях не схожи: Иштар и Эрешкигаль более четко противопоставлены друг другу, чем в шумерской поэме, яснее выражено их отношение друг к другу. И мы начинаем понимать, что перед нами по просто перевод и даже не переложение,» новая версия, другое сочинение на ту же тему. Еще показательнее эволюции эпоса о Гильгамеше. Аккадское произведение, в том виде, в каком оно предстает перед нами уже из текстов II тысячелетия,–не простое соединение отдельных шумерских былин, а монументальная эпопея, в которой все элементы тщательно скомпонованы, связаны в единое целое общей идеей и подчинены определенному художественному замыслу. Не все шумерские сказания вошли в эпос –нет рассказа о сражении Гильгамеша с царем Киша, Аггой, нет и эпизода о том, как герой срубил волшебное дерево «хулуппу»,‑ возможно, это потому, что они показались автору недостаточно выразительными, мешающими драматическому развитию действия. И в то же время самостоятельное шумерское произведение – сказание о потопе – органично влилось в эпос; этим рассказом как бы подчеркивается тщетность погони за бессмертием. Не статичны, как в шумерских былинах, образы Гпльгамеша и Энкиду, они даны в развитии. Становление героической натуры происходит на наших глазах: Гильгамеш в начале повествования – буйный молодец, наделенный разрушительной силой. Он не знает, на что направить ее; от его буйства страдают его сограждане. Но вот, под влиянием облагораживающей дружбы с Энкиду, характер героя меняется, он готов служить добру – отправляется в поход на Хумбабу, чтобы «все, что есть злого, уничтожить на свете». Отчаяние, тоска по безвременно погибшему другу обрекают его на скитание, на поиски «цветка молодости», который так и остается ему недоступным. А Энкиду? В шумерских сказаниях он – раб Гильгамеша, и его история – всего лишь «фон», оттеняющий подвиги главного героя. О существовании Энкиду мы узнаем из фразы: «Гильгамеш уста свои открыл, рабу своему Энкиду слово молвит...» Аккадский Энкиду – полноправный герой эпоса, чья трагическая смерть становится кульминационным моментом произведения,– именно она дает толчок прозрению Гильгамеша: «И я не так ли умру, как Энкиду?..» Как и у Гильгамеша, у Энкиду своя собственная судьба: дикарь, живущий среди природы, а потом приобщающийся к цивилизации, могучий герой, совершающий смелые подвиги с побратимом, и, наконец, человек, обреченный смерти, познавший страдание. Меняется и трактовка многих, общих в шумерской и аккадской версиях, эпизодов: подготовка к походу, ночные сновидения Гильгамеша, сражение со стражем кедрового леса и другие. В аккадском эпосе они изложены эмоциональнее, действие в них динамичнее, они обрастают подробностями и деталями, которых нет в шумерских сказаниях. Плач Гильгамеша по Энкиду, описание бегства в пустыню тоскующего Гильгамеша и многие другие эпизоды делают, по справедливости, эпос о Гильгамеше одним из шедевров древневосточной эпической поэзии.

Следует также отметить, что не только отдельные эпизоды приобретают иной облик и смысл; так, прежний шумерский сюжет может получить в аккадской литературе совершенно иное воплощение. Наглядным примером является рассказ о потопе в эпосе об Атрахасисе и в эпосе о Гильгамеше. Эпос об Атрахасисе, с которым читатель впервые ознакомится в настоящем издании, как и сказание о Гильгамеше, относится к вершинам вавилонского поэтического творчества. Рассказ о сотворении людей, о том, как присудили им «бремя божье», о бедствиях, насылаемых на людей богами, постоянно недовольных ими, о вечном страхе людском перед богами, об их зависимости от гневных, капризных, неуловимых божественных сил построен необыкновенно искусно, с ритмическим нарастанием действия, объединенных рефреном, кольцом, соединяющим начало и конец песен‑глав: «Не прошло и двенадцати сотен лет, земля разрослась, расплодились люди...» Каждое новое бедствие, уготованное роду людскому, превосходит предыдущее по своей разрушительной силе, и потоп, который должен был уничтожить все человечество, становится, таким образом, завершающим весь эпос событием, наиболее драматичным и самым ярким. В эпосе о Гильгамеше роль потопа иная: это лишь одно из звеньев повествования о поисках и скитаниях главного героя, о его судьбе смертного, судьбе, чью обреченность рассказ, вложенный в уста единственного бессмертного, только подчеркивает.

Повествование о потопе в «Гильгамеше» ведется от первого лица, и потоп как бы видится глазами очевидца,– это придает рассказу образную силу и выразительность. Совершенно иначе, но едва ли не более драматично трактован соответствующий эпизод в эпосе об Атрахасисе, но там рассказ ведется уже как бы от лица автора.

Аккадская литература, таким образом, столь много от шумерской литературы взявшая, оказывается и самобытной и самостоятельной в первую очередь отчетливо заявляемым авторским отношением к тексту, к его композиции. И действительно, за текстом угадываются авторы – писцы, «грамотеи» вавилонского общества, чьи образованность и терпеливая мудрость сохранили нам «глиняную» культуру Двуречья. Ибо вся клинописная литература (включая и шумерскую) вышла из э‑дуббы ‑ «дома табличек», то есть шумеро‑вавилонской школы. О ней нам рассказала сама школа: до нас дошло большое число табличек, из которых мы узнаем, что именно эта школа представляла собой, как происходил процесс обучения, какие предметы преподавались, каковы были экзаменационные требования, кто в ней учился и кто в пей учил. Нам известно, что писцы старались сделать свою профессию наследственной, и хотя грамотность была распространена среди значительной части населения (об этом говорят литературные тексты, найденные в частных домах, ведомости, составленные не профессиональными писцами, а, например, старшими пастухами), все же писцы выделялись в особую социальную группу, чьей привилегией стала область знания л творчества. Известно также, что грамотность была доступна и девочкам, есть тексты, подписанные женщинами‑писцами, и недаром в подземном царстве списки умерших ведет богиня‑писец.

Большое внимание уделялось изучению языка: экзаменационные тексты, дошедшие до нас, упоминают обязательные переводы с шумерского на аккадский и обратные, а также подбор разного рода терминологических эквивалентов. Огромную роль в системе обучения играло заучивание наизусть, чтение вслух и переписка древних текстов, отдельных оборотов и выражений. В процессе обучения будущий писец копировал табличку до тех пор, пока не достигал совершенства. По мере освоения определенного раздела он переходил к более сложной задаче, затем к еще более сложной и так далее. Поэтому до нас. дошло гораздо большее число копий именно первых таблиц одного и того же произведения, чем последующих. Интересно, что шумерские тексты копировались чаще, чем аккадские, во всяком случае, если некоторые шумерские таблички сохранились в пятидесяти экземплярах, то число копий одного и того же аккадского текста обычно не превышает пяти‑шести. Это объясняется тем, что шумерские тексты изучались в э‑дуббе, а аккадские– уже после ее гибели, когда ученики стали обучаться у заклинателей, у младших жрецов, а не у профессиональных учителей. Изучались и переписывались не только ритуальные и культовые памятники, но и фольклорные: пословицы, притчи, поговорки и, естественно, эпические произведения. Можно предположить, что писцы заучивали отдельные повторяющиеся эпические мотивы, фразеологические обороты, именно копируя древние памятники. Так и создавался основной фонд литературных произведений, тот источник, из которого могли черпать древние поэты. Это относится не только к мифам, гимнам, эпосам, но и к царским надписям. Известно, что писцы, которые составляли анналы, вотивные надписи, письма к богам и другие подобного рода произведения, имели доступ к современным им текстам, равно как и к более древним.

Э‑дубба шумерского времени объединяла систему преподавания в масштабах государства. В вавилонский период вместе с обширным царским хозяйством исчезали и крупные школы. Подготовкой писцов, видимо, занимались писцы‑практики, у которых были учебные списки произведений, являвшихся чем‑то вроде учебного канона. Канонический круг памятников, который существовал в Вавилонии точно так же, как и в Шумере, сложился не ранее XV–XIII веков до н. э. Этот канон был не только учебным, но и религиозным: в него входили культовые тексты общегосударственного значения (иногда в отдельных городах записывались и религиозные тексты, связанные с местными культами). Литературные произведения были лишь малой его частью, а главная состояла из ритуальных, магических, научных сочинений. Последние, как правило, представляли собой разного рода списки терминов ‑ назначение их было учебно‑познавательное ‑медицинских, ботанических, географических, геологических и т. п. Из светских художественных произведений сохранились в основном дидактика и эпос. Но дошли и доканонические памятники – ранние версии героических эпосов, боевая песнь воинов царя Хаммурапи, любовный диалог. Кроме того, наряду с каноническими, писцы переписывали и такие неканонические произведения, как шутливую песню о Гильгамеше, сказку о бедняке из Ниппура, политический памфлет «Поучение царю» и другие сочинения. Создавались и новые памятники уже после того, как канон наметился. К ним можно отнести так называемую «Вавилонскую теодицею», ассирийские псалмы Асархаддона и Ашшурбанапала. Некоторые тексты стали считаться каноническими позже других. Поток традиции, таким образом, не был   замкнутым, канон менялся в разные времена и в разных писцовых школах. Поэтому каноничность или неканоничность произведения не были абсолютными. Вне канона, например, была вся историческая литература и анналы, которые не рассматривались как произведения литературы художественной. На многих табличках стоят имена их авторов. Конечно, это могут быть и имена копиистов. Но есть списки и литературные каталоги, где речь идет прямо об авторах. Часто это боги, что вполне понятно, или мифологические персонажи, а один вавилонский диалог, спор между волом и конем, даже записан как исходящий «из уст коня». Но среди фантастических, явно неправдоподобных имен попадаются и вполне вероятные. В некоторых текстах авторы названы по имени или «по имени и отчеству»: «такой‑то, сын такого‑то», или по профессии: «такой‑то, заклинатель». В произведениях, созданных в конце II тысячелетия и позже, часто указываются и родовые имена –что‑то вроде фамилии. Видимо, к этому времени сложились писцовые династии. Указывалось, кем был автор, откуда происходил (большинство названных авторов –из Вавилона). Так, эпос о Гильгамеше записан со слов урукского заклинателя Син‑лике‑уннинни, эпос об Этане –со слов Лy‑Нанны. Эпос об Эрре привиделся во сне Кабтилани‑Мардуку (что означает: «Мардук ‑ почтеннейший из богов»), который, востав ото сна, записал все, что ему приснилось, «не упустив ни единого слова». Памятник, условно называемый ассириологами «Вавилонская теодицея», содержит акростих, составляющий имя автора: «Эсагил‑кини‑уббиб» («Храм очистил верного»), который был царским советником в XI в. до н. э. Если даже прямых доказательств в подлинности авторства у нас нет, мы можем судить об их реальности, если попытаемся проанализировать эти имена. Вероятно, не вымышлен автор эпоса об Эрре, ибо в тексте о нем даны подробные сведения. Вполне возможно, что некий Лу‑Нанна, автор эпоса об Этане,‑ также реальное лицо, поскольку имена подобного типа были характерны для последних столетий III тысячелетия – ‑ первых столетий II тысячелетия до и. э., как раз того времени, от которого дошли до нас ранние фрагменты эпоса. Напротив, Сип‑лике‑униинни, скорее всего, не автор, а редактор‑составитель последней версии эпоса о Гильгамеше: имена из трех составных частей стали употребительны лишь во второй половине II тысячелетия до н. э., а первая версия эпоса, безусловно, была создана еще в первой половине этого тысячелетия. Но и большинство случаев, когда указывается имя автора, речь, скорее всего, идет о далеких предках той или иной писцовой школы, к которой принадлежал автор пли редактор последней версии сочинения. Во всяком случае, тут нам важно то обстоятельство, что сами вавилоняне считали свою литературу «авторской». Важен, по‑видимому, был не конкретный автор, но стоящий за именем авторитет (например, тексты, вышедшие «из уст бога Эйи»). Аккадская литература, следовательно, мыслилась авторской – пусть не в нашем понимании, но, во всяком случае, как сложившаяся в потоке традиции, божественной и человеческой. Стремление к личностному началу в аккадской литературе прослеживается во многих направлениях. Предпочтение тому или иному жанру, оказываемое обеими литературами, нам представляется далеко не случайным. Так, в шумерской литературе чаще встречаются гимны и плачи о гибели городов и династий, а в аккадской – псалмы, то есть хвалебные и покаянные молитвы. Гимн рассчитан большей частью на хоровое исполнение, эмоции, которые он вызывает,–коллективные, объединяющие людей. То же можно сказать и о плачах. Молитва, псалом – уже средство индивидуального общения с богом. Если человек нарушал ритуал, осквернялся или заболевал, он шел в храм и заказывал соответствующую службу. Обряд очищения можно было совершить и дома–глава вавилонской семьи обычно исполнял ряд жреческих обязанностей сам. Большинство молитв, псалмов, заклинаний строились стереотипно. Но первоначальный образец, как правило, обладал высокими художественными достоинствами и, по всей видимости, составлялся для царей по специальному заказу, В тексте молитвы часто оставлялось свободное место, чтобы можно было вставить туда имя человека, обращающегося к богу.

Характерны для аккадской литературы и жанры, в которых рассказ ведется от первого лица,– к ним можно отнести так называемые «псевдоавтобиографии» (в нашем издании – легенда о Саргоне), «псевдонадписи», а также и подлинные надписи и исторические описания, нередко содержавшие биографические элементы. Любопытно соотношение диалогических текстов и монологических – в ряде случаев нам представляется возможность проследить эволюцию памятника, где третье лицо заменяется первым – в частности, в философско‑эпических поэмах о «Невинном страдальце» (два варианта публикуются в настоящем издании).

Существование светской лирики кажется несовместимым с понятием литературы культовой, канонической или учебной. И все же этот жанр существовал и дошел до нас. Речь идет не о любовных заклинаниях, близких заговорам, и не об обрядовых песнях‑действах, что было бы вполне естественно. Сохранился каталог любовных песен конца II тысячелетия до н. э., названия (первые строчки произведений) не оставляют сомнения относительно их содержания: «О, приди, любимый!», «Уходи, сои, я обниму любимого!», «Твоя любовь, господин мой,‑ благоухание кедра...», «Не соперница мне ты, сражающаяся со мной!» –и т. д. Но сохранились, к сожалению, только названия, самих песен мы не знаем. Однако существует текст гораздо более раннего времени (начала II тыс. до н. э.), «Оставь попреки...», который показывает, что подобные произведения вовсе не случайное явление. «Оставь попреки...», судя по всему,–учебный текст, который был либо литературной композицией, скопированной с более раннего, несохранившегося текста, либо, что вероятнее, сочинением одаренного ученика‑писца, подготовившего импровизированное упражнение, может быть, для себя, для собственного удовольствия. Произведение это не производит впечатления вполне традиционного, хотя автор не отказывался от традиционных приемов, но наполнено такой искренней выразительностью, которая свидетельствует о прочувствованном личном начале, словом, о том, что и делает поэзию поэзией.

Две тысячи лет существования письменной традиции, равно как и развитой системы школьного преподавания, сделали аккадскую литературу «книжной» и замкнутой,– она развивалась как литература высокой тайной премудрости, изощренной игры ума: «Я открою тебе, Гильгамеш, сокровенное слово...» Литература поучающая и просвещающая зародилась еще в э‑дуббе как шумерская; затем аккадская литература развила и обогатила это направление ‑ «премудростей», поучений, споров о добре и зле, о смысле жизни, где вольно или невольно затрагивались вопросы о смысле бытия... Так, предтечи Екклесиаста в аккадской литературе представлены более, чем в какой‑либо другой литературе древности.

Процесс развития месопотамской словесности к собственно литературе и ее становления был длительным и почти неприметным. Однако уход аккадской литературы от своих истоков – литературы шумерской, развитие возможностей, заложенных в самой литературе, как в самостоятельном виде искусства, привыкание к чтению глазами, «про себя», к процессу размышления и чистого эстетического удовольствия прослеживается в развитых аккадских памятниках весьма отчетливо.

Такая литература может решать уже довольно сложные задачи, создавая, например, произведение, композиция и стилистика которого будут полностью подчинены его идейному замыслу и «сверхзадаче». Мы имеем в виду космогоническую поэму «Когда вверху...»‑«Энума элиш». Это сочинение, соединившее в себе прямолинейную агитацию с абстрактнейшими теологическими выкладками и построениями, задуманное хитроумно и многопланово, является характерным образцом работы «книжной», ученой мысли вавилонских писцов и теологов. Сначала нам кажется, что мы имеем дело с мифом – произведением, повествующим о сотворении мира и излагающим основы вавилонского космогонического учения. В поэме говорится о первородном хаосе, о мировом океане, о создании вселенной, о борьбе первичных стихий. Но очень скоро становится ясно, что цель поэмы вовсе иная. Вся композиция ее искусно и продуманно подчинена единой мысли: прославить величие и мощь бога Мардука, который после возвышения Вавилона в XVIII веке до н. э. постепенно стал центральным божеством вавилонского пантеона. Так, рассказ о последовательном рождении поколений богов, каждое из которых превосходит предыдущее, создан лишь для того, чтобы подчеркнуть совершенство Мардука, а заодно доказать его законную преемственность. Мардук – «дитя‑солнце», с которым никто не может сравняться, к тому же еще и прямой потомок древних шумерских божеств и сын мудрейшего из них, Эйи. Ту же цель преследует и рассказ о сражении с первородной стихией, с Тиамат: Мардук ‑ единственный, кто может противостоять и победить в сраженье. Разработки собственных космогонических представлений по сравнению с шумерской космогонией в поэме не обнаруживается, да это, судя по всему, не слишком интересовало создателей поэмы. Им гораздо важнее было показать роль Мардука в сотворении мира, приписать ему все великие деянья. Создателем людей в шумерской традиции считался Энки‑Эйа, а поэма изображает эту историю так, что Эйа творит людей по замыслу Мардука, как бы исполняя лишь его волю. Вообще все боги в поэме поспешно и добровольно отдают Мардуку свой сан, свои заслуги и положение. При этом «дела земные» мало интересуют авторов – о сотворении земли и людей, о земном устройстве рассказывается как бы мимоходом. Но все, что создается на небе: чередованне дня и ночи, ход небесных светил, расположенно планет – находится в кругу живейших интересов ученых творцов поэмы. Стиль поэмы также подчинен ее идей.: ному замыслу: в ней много архаизмов и придуманных «книжных слов», размер ее тяжел и торжествен, текст обременен большим числом монологических и диалогических повторов,– поэма как бы имитирует древнее произведение, создатели стремились сделать ее похожей на старинные шумерские образцы. И такая искусственность и надуманность сочинения, прямолинейная идеологическая направленность – наиболее уязвимые, слабые стороны поэмы. Она не воспринимается нами столь живо и непосредственно, как эпос о Гильгамеше, или сказание об Атрахасисе, или даже менее совершенный диалог влюбленных с их миром живых человеческих страстей.

Ученая и все же на фольклор опирающаяся литература неминуемо обнаруживает не только свою поэтическую тягу к «изустности», но одновременно и свою причастность к абстрактному графическому образу, к «запечатленному слову». Мы уже говорили, что характернейший прием шумерской и аккадской поэзии – объединение двустиший или даже стансов‑строф, связанных между собой синтаксическим параллелизмом, а также их противопоставление.

Действительно, в аккадской поэзии, в ее развитой форме, совершенно явно выделяются строфы, образованные выделением и подчеркиванием какой‑то единой мысли. Скажем: повторением определенной словесной формулы ‑ «Смилуйся надо мной!..» («Тебе мольбы мои, владык владычица...»), или: «Как тот, кто...» («Владыку мудрости хочу я восславить...»), либо нанизыванием одного за другим параллельного ряда стихов. Реже, но достаточно все же часто применяется хиазм – противоположное, обратное параллелизму, синтаксическое построение. Возможно, мы пока не всегда улавливаем многих существенных литературных приемов в их взаимосвязи. Однако, хотя у нас нет оснований утверждать, что в основе стилявавилонской поэзии лежит строго и сознательно проводимый принцип чередования параллелизмов и хиазмов, в ней явно заметно стремление к особому поэтическому строю речи.

Весьма важно и другое: безусловное существование текста как бы в двух плоскостях – произносимом вслух, заученном или усвоенном па слух, в декламации, и – доступном глазу. Так, например, до нас дошли экземпляры текстов, где поперечной чертой подчеркнута, скажем, каждая десятая строка (в одном из вариантов текста поэмы о Невинном страдальце), что не совпадает с делением строф в поэме. Есть таблички, где строки разделены линией, хотя нет никакого двустишья. То же самое происходит и с цезурой – в некоторых копиях текстов в середине каждой строки оставлено пустое место, делящее строку на два полустишия. Все это знаки – для глаза, они графически отражают возможности читательского восприятия.

Еще более показательное явление – акростих. Клинописному знаку соответствует не буква, а слог; если читать первые знаки строк сверху вниз, составляется акростих. До нас дошло семь акростихов, все из библиотеки Ашшурбанапала. Те из них, что сохранились полностью, называют имена авторов или писцов наряду с благочестивым изречением. Текст одного из них – так называемая «Вавилонская теодицея» – приведен в нашем издании. В одном из стихотворений последние знаки строк идентичны первым, образуя акростих по обеим сторонам.

Конечно, вопросы вавилонской поэтики во многом зависят от того, насколько точно мы можем восстановить правила аккадского стихосложения. Хоть и более понятные, чем в шумерском языке, они до конца все же не выяснены, и многое остается еще спорным в понимании законов аккадского стиха. Определенную роль в изучении аккадского языка сыграл, конечно, принцип сравнения с живыми семитскими языками. Но то обстоятельство, что для записи своего языка аккадцы употребляли систему, созданную шумерами для совершенно иных фонетических и грамматических категорий, заставляет нас быть очень осторожными в окончательных выводах о стихосложении. По мнению большинства специалистов, вся древневосточная поэзия написана тоническим или близким к тоническому стихом, где главную роль играет счет ударных слогов, а число неударных ничего не значит. Чтения, как такового, в аккадской литературе, надо полагать, не было, стихи произносились нараспев или просто пелись.

Для наиболее распространенного размера характерен стих, содержащий четыре ударения и разделенный паузой‑цезурой на два полустишия. Кажущаяся неорганизованность стиха устраняется женскими, то есть неударными окончаниями. Встречаются и пятистопные, и шестистопные стихи, в таком случае стих имеет две цезуры либо одну –после третьей стопы. Шестистопный стих можно рассматривать как два трехстопных, и ранние тексты старовавилонского периода обыкновенно написаны, а быть может, только записаны короткими трехстопными стихами. Прямая речь вводится в стих особыми формулами, которые, как правило, выпадают из размера и подчинены собственному ритму. Возможно, они не пелись, а произносились нараспев. Имя собственное также часто выделяется в особую дополнительную стопу.

При переводе аккадских литературных текстов на русский язык переводчики обычно исходят из предпосылки тонической системы стихосложения аккадского языка, что оказывается очень удобным для передачи этих стихов в русской тонической системе.

В России традицию переводов памятников клинописной литературы начали поэты В. Брюсов и Н. Гумилев, переводившие памятники с французских подстрочников. В 1897 году вышел сонет Брюсова «Ассаргадон», который практически является стихотворным переложением надписи этого царя, обнаруженной вместе с его изображением в Сирии, в Нахр‑эль‑Кельбе. Поэт Н. Гумилев был первым, кто познакомил в 1919 году русских читателей с эпосом о Гильгамеше. Большую помощь в работе над переводом оказал Гумилеву крупнейший шумеролог и ассириолог В.К.Шилейко (1891‑1930), сам талантливый поэт и переводчик. Он написал предисловие к переводу Гумилева. Переводы с шумерского и аккадского языков самого В. К. Шилейко знаменовали собой новый этап в истории изучения клинописной литературы и положили начало художественным переводам уже с подлинника, включавшим также и научную интерпретацию текста. Они не потеряли своего художественного значения и поныне, однако устарели в научном отношении, ибо наши знания шумерского и аккадского языков все же ушли вперед за пятьдесят лет, что отделяют нас от кончины ученого. Часть переводов В. К. Шилейко была опубликована в 20‑х годах в журнале «Восток», многое затерялось, в том числе и его собственный перевод эпоса о Гильгамеше. Но кое‑что сохранилось в его архиве, и составители настоящего сборника считают одной из главных своих задач познакомить наших читателей с наиболее интересными переводами В. К. Шилейко.

В 1961 году на русском языке был опубликован «Эпос о Гильгамеше» в переводе И. М. Дьяконова, и с этого времени над художественными переводами с шумерского и аккадского языков работает вместе с ним группа его учеников, которые стремятся в своих переводах, по возможности приближаясь к размерам подлинника, передать средствами русского языка своеобразие и выразительность древних памятников. Настоящий сборник является первым изданием на русском языке, где представлены почти все жанры аккадской поэзии и ассирийской прозы. Однако это не совсем тот круг сочинений, который знали образованные читатели времени Аш‑шурбанапала,‑многие знаменитые произведения, такие, как сказания об Этане, летавшем на орле, об Адапе, не получившем бессмертия, о сражении бога‑героя Пинурты с орлом Анзу и другие, еще ждут своей встречи с русским читателем. В сборник попали произведения, которые их переводчики смогли подготовить на современном уровне науки, собрав все последние публикации и соединив в ряде случаев отдельные фрагменты в сводные версии. Издатели постарались быть верными шумеро‑вавилонской традиции, сохранив, а где‑то восстановив заглавия произведения по первой строке. Привычные, но часто произвольные заглавия, предлагавшиеся учеными, даются ниже как подзаголовок. Нам хотелось бы, чтобы эта маленькая деталь создала у читателя ощущение достоверности, оказалась бы тем ключом, который отомкнет ему дверь в тысячелетия.

В. Афанасьева

 

 

ДЕЯНИЯ БОГОВ

 

 

 

КОГДА ВВЕРХУ...» – «ЭНУМА ЭЛИШ»

Поэма о сотворении мира (в сокращении) [2]

 

Таблица I [3]

 

 

Когда вверху не названо небо,

А суша внизу была безымянна,

Апсу первородный, всесотворитель,

Праматерь Тиамат, что все породила,

5 Воды свои воедино мешали.

Тростниковых загонов тогда еще не было,

6а Тростниковых зарослей видно не было.

Когда из богов никого еще не было,

Ничто не названо, судьбой не отмечено,

Тогда в недрах зародились боги,

10 Явились Лахму и Лахаму и именем названы были.

И пока они росли и мужали,

Тогда родились Аншар и Кишар.

Они дни копили, множили годы,

И наследник их – Ану, – отцам своим равный.

Ану‑первенца Аншар себе уподобил.

Нудиммуда сотворил по своему подобию Ану.

Нудиммуд, отцами рожденный своими,

Он разумом светел, многомудр и всесилен,

Аншара, деда его, превзошел он премного,

20 Меж богов‑сородичей нет ему равных.

Толпой собираются сородичи‑боги,

Тревожат Тиамат, снуют, суетятся,

Чрево Тиамат они колеблют

Буйным гамом в верхних покоях.

25 В Апсу не утихает их гомон.

Но спокойна, безмолвствует Тиамат,

Хотя тягостны ей их повадки.

Не добры их пути, она же щадит их.

Апсу, великих богов творитель,

30 Кличет Мумму‑советника, так ему молвит:

«Советник мой Мумму, веселящий мне печень!

Давай пойдем‑ка с тобой к Тиамат!»

И они пошли, пред Тиамат воссели.

О богах, своих первенцах, думали думу.

35 Апсу уста свои открыл,

Кричит раздраженно, обратясь к Тиамат:

«Мне отвратительны их повадки!

Мне днем нет отдыха, покоя – ночью!

Их погублю я, дела их разрушу!

40 Да утихнут звуки, во сне да пребудем!»

Едва такое услышав, Тиамат

Взъярилась, накинулась на супруга,

В одинокой ярости вопияла горько,

Злобою полнилось все ее чрево.

45 «Как?! Порожденье свое уничтожим?!

Пусть дурны их пути – дружелюбно помедлим!»

Тут Мумму к Апсу обратился с советом,

Недобр и неласков совет был Мумму:

«Уничтожь, отец мой, их злые повадки!

50 Будут дни твои мирны, будут ночи покойны!»

Апсу то слышит – светлеет ликом,

Ибо злое он первенцам своим замыслил.

Тут обхватил он за шею Мумму,

Посадил на колени, ласкать его начал.

55 О том, что в совете они порешили,

Богам, своим первенцам, они сказали.

Услышали боги о том, заметались.

После затихли, безмолвно сидели.

Но разумом мудрый, хитроумный, искусный,

60 Всеведущий Эйа придумал выход.

Он создал образ, завершил и закончил,

Заклинанье святое сотворил премудро,

Повторил громозвучно, отправил в Воды.

Излилась дремота, сном окружила –

65 Апсу усыпил он сном излиянным.

Цепененье охватило советника Мумму.

Эйа перевязь снял, сорвал тиару ‑

Апсу сиянием овладел он.

Апсу сковал он и предал смерти.

70 Он Мумму пленил, на засов его запер.

Он возвел над Апсу себе чертоги.

Надсмеялся над Мумму, протащил на веревке.

Как разбил, уничтожил своих супостатов,

Укрепил над врагами победу Эйа.

75 Отдых вкусил в потаенном покое.

«Апсу» нарек он покои, кумирней сделал,

Для брака святого их предназначил.

Там с Дамкиной, супругой, возлег Эйа в величье.

В покое судеб и предначертаний.

80 Бог зачал мудрейшего из мудрых.

В Апсу зарожден был Мардук.

В светлом Апсу зарожден был Мардук.

Эйа, родитель, там его создал,

Дамкина, мать его, породила.

85 Грудью богини был он вскормлен.

Благоговея, мать его питала.

Его лик был прекрасен, сверкали взгляды!

Изначально властна, царственна поступь!

Узрел его Эйа, отец‑творитель, –

90 Весельем и радостью наполнилось сердце.

91 Он воспринял его совершенство,

91а Наградил его божьей силой двойною.

Он ростом велик, среди всех превосходен,

Немыслимо облик его совершенен –

Трудно понять, невозможно представить.

95 Четыре глаза, четыре уха!

Он рот раскроет – изо рта его пламя!

Он вчетырежды слышит мудрейшим слухом,

И всевидящи очи – все прозревают!

Средь богов высочайший, прекраснейший станом,

100 Мышцами мощен, ростом всех выше!

«Малыш мой, сыночек! Малыш мой, сыночек!

Сыночек‑солнце! Солнышко божье!»

Нимб его – десяти богов сиянье!

Пятьдесят сияний его окружает!

105 Породил Ану четыре ветра,

Вложил ему в руки – «Подарок сыночку!» –

Он сотворил ураганы и вихри,

Он топи создал, что гнетут Тиамат.

Днем и ночью томится, мятясь, Тиамат,

110 Тяжко богам, нет покоя от ветров,

Зло задумали своим чревом,

Тиамат, праматери, так они молвят:

«Как Апсу любимого твоего убивали,

Не пришла ты на помощь, сидела молча.

115 Четыре вихря ужасных сотворил Ану,

Твое чрево трясется, и мы бессонны!

Апсу твой любимый да падет на сердце!

И Мумму пленный – одна ж ты осталась!

Не ты ль наша матерь? И мечешься в страхе!

120 Нас, что так маются, нас ты не любишь!

В бессоннице высохли наши очи!

Сбрось ярмо, и покой получим!

Сразись, отомсти за Апсу и Мумму!

Порази врагов, преврати их в тени!»

125 Услыхала Тиамат – ей любы речи.

«Благо – совет ваш, ураган поднимем!

Уничтожим богов в разгаре битвы!

Сраженье устроим, богам отплатим!»

Они вокруг Тиамат столпились,

130 Днем и ночью, взбешенные, помышляют о мести,

Львы рычащие, они готовятся к бою.

Держат совет, дабы устроить битву.

Матерь Хубур, что все сотворяет,

Неотвратимое множит оружие, исполинских

делает змеев!

 

135 Остры их зубы, их клыки беспощадны!

Она ядом, как кровью, их тела напитала,

В Ужас драконов свирепых одела,

Окружила нимбами, к богам приравняла.

Увидевший их – падет без силы!

140 Если в битву пойдут, то уже не отступят!

Гидру, Мушхуша, Лахаму из Бездны она сотворила,

Гигантского Льва, Свирепого Пса, Скорпиона

в человечьем обличье,

Демонов Бури, Кулилу и Кусарикку.

Безжалостно их оружие, в битве они бесстрашны!

145 Могучи творенья ее, нет им равных!

И еще сотворила одиннадцать этим подобных!

Из богов, своих первенцев, что совет составляли,

Кингу избрала, вознесла надо всеми –

Полководителем, Главным в Совете,

150 С оружьем битвы скликающим к бою,

Распределителем добычи.

Всех отдала под власть его, на престол посадила.

«Надо всеми в Совете тебя вознесла я!

Все божьи решенья в твою руку вложила!

155 Всех ты превыше, супруг мой единый!

Над Ануннаками вознесу твое имя!»

Таблицы судеб ему вручила, на груди его укрепила.

«Лишь твои неизменны приказы, уст твоих

нерушимо Слово!»

Ныне, как Кингу взнесен, дали сан ему Ану,

160 Средь богов, сынов его, судьбу он судит.

«Твоих уст речения да исторгнут пламя!

Яд, что собрали мы, вражью мощь да погубит!»

 

 

Таблица II

 

[Содержит 129 строк. Эйа узнает о приготовлениях Тиамат к бою и идет к Аншару, чтобы сообщить об этом. Его рассказ – дословное повторение строк 129‑162 таблицы I. Аншар в растерянности и гневе. Он предлагает Эйе – победителю Апсу и мудрейшему из богов – попытаться усмирить ярость Тиамат. Текст ответа Эйи разрушен, но из сохранившихся отдельных слов и из дальнейшего контекста ясно, что он советует отправить Ану на разведку и переговоры с Тиамат. Ану идет, но, взглянув на Тиамат, возвращается в страхе: ему не осилить ее, он не осмелился даже предстать перед нею. Боги в тяжком раздумье. И тут Аншар вспоминает о юном Мардуке. Мардук, которого предварительно наставляет Эйа, предстает перед богами. Он согласен сразиться с Тиамат, но выдвигает свои требования:]

 

 

123 «Если я мстителем за вас стану,

Чтоб Тиамат осилить и спасти ваши жизни, –

125. Соберите Совет, возвысьте мой жребий!

В Убшукине радостно все вместе воссядьте!

Мое Слово, как ваше, да решает судьбы!

Неизменным да будет все то, что создам я!

129 и никто приказ моих уст не отменит!»

 

Таблица III

 

[Содержит 138 строк. Аншар отправляет Гагу, своего посла, к Лахму и Лахаму Гага должен изложить старейшим богам все события. Рассказ о подготовке Тиамат к бою повторяется, таким образом, дважды: устами Аншара, как поручение, и затем уже непосредственно – устами Гаги. Гага сообщает и об условиях Мардука. Узнав о злодеяниях Тиамат, Лахму и Лахаму разражаются стенаньями. Затем все собираются на Совет.]

 

 

129 Они собрались и отправились вместе ‑

Все великие боги, что решают судьбы.

К Аншару пришли, Убшукину заполнили.

Поцеловали друг друга, обнялись в Совете.

Повели беседы, на пиру воссели.

Вкусили хлеба, вина испили.

135 Сладкое питье в нутро их бежало.

Отяжелели плотью они от пива.

Взвеселились весьма, взыграла их печень,

138 И Мардуку, мстителю, вручили судьбы.

 

 

Таблица IV [4]

 

 

Ему воздвигли престол почета.

Пред отцами он сел для участья в Совете.

«Сколь же славен ты меж богов великих!

Несравненна судьба твоя, твое Слово – Ану!

5 Мардук, славнейший средь богов великих!

Несравненна судьба твоя, твое Слово – Ану!

Непреложно отныне твое повеленье,

Вознести, ниспровергнуть – в руке твоей ныне!

Твои истинны речи, слова не ложны,

10 Ни один из богов твоих границ не преступит!

Ты – опора и мудрость храмов божьих,

В их святилищах место займешь ты отныне!

Лишь ты, о Мардук, наш отомститель!

Надо всей вселенной мы даем тебе царство!

15 Воссядь же в Совете, твое Слово владычно!

Да будет без промаха твое оружье, да поразит оно вражью силу!

Кому веришь ты – спасена того жизнь, о Владыка!

Но бога, что злое замыслил, – погуби его душу!»

Звезду меж собою они положили.

20 Первородному Мардуку так сказали:

«Ты возвышен, Владыка, надо всеми богами!

Уничтожить, создать – прикажи, так и будет!

Промолви же Слово – звезда да исчезнет!

„Вернись!" – прикажи – и появится снова!»

25 По слову уст его звезда исчезла.

«Вернись!» – приказал, и она появилась.

Боги‑отцы, силу Слова увидя,

Ликовали и радовались: «Только Мардук – властитель!»

Дали жезл ему, трон и царское платье,

30 Оружье победное, что врагов поражает.

«Ступай же, жизнь прерви Тиамат!

Пусть ветры развеют ее кровь по местам потаенным!»

Как боги‑отцы решили судьбу Владыки,

Путем удачи, дорогой успеха пустили.

35 Он лук избрал оружием в битве,

Изготовил стрелы, тетиву приладил.

Булаву схватил он своею десницей,

Лук и колчан на боку повесил.

Выпустил молнию перед собою,

40 Сверкающим пламенем наполнил тело.

Он сделал сеть: уловить изнутри Тиамат

Он четыре ветра поставил, ничто из нее чтоб не вышло,

Дар отца его Ану, он вдоль сети расставил ветры.

Он создал Разрушающий Ветер,

Ураган и Песчаную Бурю,

45 Четыреждымощный ветер, Семишквальный,

Мятежный, Непостоянный Ветер.

Он направил ветры, что сотворил он, – всю семерицу,

За ним они встали – изнутри сотрясать Тиамат.

Потоп, оружие грозное, поднял Владыка.

50 На страшную взошел колесницу – непобедимых Вихрей.

Он их поставил, он впряг всю четверку в упряжку:

Душегубца, Злодея, Топчуна, Быстроскока.

В оскале их пасти, их клыки ядовиты.

Покоя не ведают, убиение знают.

55 Он поставил направо Бой Свирепый и Натиск,

А налево поставил Отпор – отраженье ударов.

Ужасом, словно плащом, он покрылся.

Он главу окружил сиянием грозным.

Вышел владыка, вперед устремился,

60 К Тиамат яростной путь свой направил.

Вложил в уста свои заклинанье,

Ядовитые травы зажал в руке он.

И тут вокруг него заметались, боги вокруг него заметались.

Боги, отцы его, заметались, боги вокруг него заметались.

65 Владыка приблизился заглянуть в Тиамат,

Кингу, супруга ее, разведать планы.

Глядит – и сбивается его походка,

Мутится разум, мешаются мысли.

И боги‑помощники, что с ним рядом стояли,

70 Потемнели ликом, как героя узрели.

Заклинанье он кинул – Тиамат не двинула шеей.

На устах ее – дикая злоба, в уме – вероломство.

«Что же ты вышел и боги сгрудились так тесно?

С мест своих они на твое посбивались место?!»

75 Потоп, оружие грозное, поднял Владыка.

Тиамат взбешенной, так он ей крикнул:

«Что ты для виду добро предлагаешь,

А сердцем злобным измышляешь сраженье?

Кричали сыны – отцы их презрели,

80 А ты, их праматерь, ненавидишь милость!

В полюбовники Кингу ты избрала,

В сан Ану ввела, ему не должный!

Владыке богов Аншару ты уготовила злое!

И богам, отцам моим, ты также зло замышляешь!

85 Да будут войска твои готовы, да будет поднято оружье!

Становись! Ты и я сойдемся в сраженье!»

Когда это услыхала Тиамат,

В мыслях помутилась, потеряла рассудок.

Взревела, вверх взвиваясь, Тиамат,

90 От подножья до верха сотряслась ее туша:

Чары швыряет, заклинанья бормочет.

А боги к сраженью оружие точат.

Друг на друга пошли Тиамат и Мардук, из богов он мудрейший,

Ринулись в битву, сошлись в сраженье.

95 Сеть Владыка раскинул, сетью ее опутал.

Злой Вихрь, что был позади, он пустил пред собою,

Пасть Тиамат раскрыла – поглотить его хочет,

Он вогнал в нее Вихрь – сомкнуть губы она не может.

Ей буйные ветры заполнили чрево,

100 Ее тело раздулось, ее пасть раскрылась.

Он пустил стрелу и рассек ей чрево,

Он нутро ей взрезал, завладел ее сердцем.

Ее он осилил, ей жизнь оборвал он.

Труп ее бросил, на него наступил он.

105 Как убил он предводительницу Тиамат, ‑

Рассеялось войско ее, разбежались отряды.

А боги‑соратники, что с ней выступали,

От страха дрожа, назад повернули,

Убежали, жизни свои спасая,

110 Но в кольце оказались, ускользнуть не сумели.

Он в плен их забрал, разбил их оружье.

Брошены в сеть, очутились в ловушке.

По углам забившись, рыдали тяжко.

Понесли наказанье – в заключенье попали,

115 А одиннадцать, тех, что грозили страхом,

Скопище тварей, что шло с ней справа,

Он бросил в оковы, связал им руки,

Все их воинство он растоптал под собою.

И Кингу, что был надо всеми главным, –

120 Он сковал его, Демону Смерти предал.

Он вырвал таблицы судеб, что достались тому не по праву,

Опечатал печатью, на груди своей спрятал.

Как разбил, уничтожил он своих супостатов,

Как бык растоптал врагов надменных.

125 Укрепил над врагами славу Аншара.

Мечты Нудиммуда исполнил Мардук храбрейший,

Над богами закованными он закрепил победу.

К Тиамат, что он одолел, он снова вернулся.

На ноги Тиамат наступил Владыка.

130 Булавой беспощадной рассек ей череп.